Текст книги "Cова Минервы вылетает в сумерки. Избранные философские тексты ХХI века"

…И все-таки самый значимый вклад в разрушение не только метафизической, но и логико-семантической модели мира, в элиминацию человеческой реальности, включая «голово-ручное» мышление, и её замену постчеловеческой, внёс, по-видимому, Ж. Деррида. Наряду с отрицанием присутствия и отказом от Тео(Бога) – этно(природы) – фоно(эмпирии) – фалло(телесности) лого(слово)центризма), он дошел до «позитива», предложив принципиально другую, новую «пост-постмодернистскую» парадигму мышления, совершив тем самым последний, ведущий к финишной прямой человечества, коммуникативно-грамматологический поворот. При том, в отличие от подавляющего большинства постмодернистов и пост-постмодернистов, он понимал, что́ в таком случае происходит с миром и отдавал отчёт, что за этим поворотом начинается Иное. Конкретизируя введённый им и Ж. Делёзом вместо тождества принцип различия и повторения до «trace and differance», «следа и различания»,[77]77
  Различие и различание различаются друг с другом как качественная и количественная формы мысли; аналог для помнящих марксизм: как потребительная и меновая стоимости вещей, абстрактный и конкретный труд.


[Закрыть] Ж. Деррида тем самым создал некий специфический механизм и способ: алфавит без букв – для мышления без слов. След и различание – это его (не)азбука, вместе они составляют «грамму» как новую единицу мысли. На место звучащего и буквенно написанного слова была поставлена молчащая грамма, на место языка и текста – безгласное «письмо». Письмо не как запись речи, к овладению искусством которого человечество шло в течение веков, а как архе, прото, первописьмо, как изначальный и универсальный способ обработки информации (через биты). Учение о письме – грамма/би/тология. Она пришла на смену языку и слову – лингвистике, а также субъектной мысли-сознанию, которая через них существует и ими выражается. Не говоря (не пиша?) уже о природной, «дотекстовой» реальности.

Первая глава, его достойной по своему значению быть одной из Главных Книг ХХ столетия, книги «О грамматологии», называется парадоксально: «Конец книги и начало письма». Но это на взгляд метафизика и логоцентриста. Парадокс исчезает, если мы поймём, что письмо в данном случае не буквенное и не текстовое, а следовательно «не для книги». Оно «после книги», на основе постлогоцентристского алфавита из следов и пропусков, графическим выражением которого являются 1, 0 и их повторение в разных комбинациях, а техническое название – бит. Это дигитальное письмо-матезис, посредством которого воспроизводится и передаётся, «коммуницируется» информация, однако уже не посредством слова и не непосредственно человеком, а машиной. Отныне сначала языковое, а потом и любое мышление рассматривается как род писания: Thinking as a Kind of Writing. Это компьютерный текстуализм, письмо как «субстанция», «материя», «природа» мира информационно-компьютерных технологий. «Конец книги и начало компьютера», «конец логоса и начало матезиса, «конец дискурса и начало программирования», «конец слова и начало цифры», «конец чтения и начало исчисления», «конец Гутенберга и начало Интернет» – так разрешается мнимый парадокс Ж. Деррида.

Позволим себе большую цитату из этого, оформленного парадоксами и отвлекающими от понимания опасной сути дела смыслами, текста, поскольку она очень многое вполне ясно – нечастый случай – объясняет. «Этот анклав (речь идет о математике – В. К.) – такое место, в котором практика научного языка изнутри и всё глубже оспаривает сам идеал фонетического письма, и скрытую за ним метафизику (метафизику как таковую), и, в частности философскую идею эпистемы, а также идею истории, глубинно с ней связанную… Однако и за рамками теоретической математики развитие информационных практик намного расширяет возможности «сообщения»: оно перестает быть «письменным» переводом с какого-то языка, переносом означаемого, которое в целости и сохранности вполне могло быть передано устно. Одновременно с этим всё шире распространяется звукозапись и другие средства сохранения устного языка и его функционирования в отсутствии говорящего (курсив мой – В. К.). Это изменение, вместе с теми переменами, которые произошли в этнологии и истории письменности, показывает, что фонетическое письмо, место великой метафизической, научной, технической, экономической авантюры Запада, имеет свои границы в пространстве и во времени и что эти границы обнаруживаются как раз в тот момент, когда оно силится навязать свои законы тем областям культуры, которые до сей поры им не подчинялись. Однако это не случайная взаимосвязь кибернетики и «гуманитарных наук» о письме свидетельствует о перевороте ещё более глубоком».[78]78
  Деррида Ж. О грамматологии. М., 2000. С. 124.


[Закрыть]

Конечно, мы рады признанию «снимающей» по отношению к живой и письменной речи, метафизике и культуре роли математики, трактовке фонетического письма как «великой авантюры Запада»,[79]79
  Почему Запада, в сущности всей человеческой культуры


[Закрыть] показу «не случайности взаимосвязи грамматологии с кибернетикой». Ибо все наши сосбтвенные предыдущие рассуждения о постмодернизме (пока буквенные и из слов), исходили и исходят из его трактовки как теоретического рефлекса второй великой авантюры человечества – информационной революции и её выражения в computer science. Надо радоваться, что философы и гуманитарии тоже участвуют в информатизации и компьютеризации окружающей среды, но печалит, что при этом они плохо выполняют свою главную роль – осуществление рефлексии происходящих процессов, показу их значения для судеб мира и человека. Их «сопровождают», но не анализируют или, упаси боже, критикуют. Их (не)осмысление оставлено журналистам, фантастам и прогрессивным обывателям. Сумятица взглядов «ботающих по Дерриде» эпигонов постмодернистского философствования окончательно запутывает суть дела и нуждается в рефлексии прежде всего. Которую, таковы наши иллюзии, мы хотим продолжить, обратившись за помощью в про-шлое и пред-стоящее. К грядущему «нео», «транс» и «иному».

Однажды на банкете по случаю спуска на воду очередного доктора наук, произносивший тост прогрессивный философ сделал неожиданное (мероприятие шло к концу) признательное заявление. В том, что к своему стыду он до сих пор не воспринимает феноменологию, работы и идеи Э. Гуссерля. Да, изучал, знаю, кажется, все категории, знаком с многочисленными комментариями к ним, сам читаю лекции по истории философии, но все-таки, если честно, почему ей в сравнении с влиятельными течениями ХХ века, придается какое-то «теоретико-эзотерическое» значение? Что это чуть ли не создание никогда не существовавшего способа мышления, что в ней впервые разработана научная модель мира и т. д. Да, её протагонисты несут на себе печать приобщён-ности к чему-то элитарному, философски не всем доступному, утончённо высокоинтеллектуальному, однако что кроме попыток ещё и ещё раз интерпретировать Э. Гуссерля они предложили? Дальнейшего сколько-нибудь самостоятельного развития его идей, по крайней мере, в России – нет. Вся «гуссерлиана» обращена в прошлое. Возникла своего рода «феноменология в себе», феноменология о феноменологии. Инструменты перекладывают, протирают, смазывают, но что ими создают или обрабатывают? По-видимому, несмотря на все усовершенствования, она, представляя собой некое философское «упражнение для ума», рационализированную неосхоластику, плохо соотносится с реальностью, тем более современной.

Почтенные слушатели прогрессивного философа неопределённо молчали (тайно соглашались).

А зря. Здесь он жестоко ошибается. Сейчас феноменология востребована как никогда и более актуальна, чем любое другое направление в истории мысли. Это высшая форма трансцендентализма, адекватная порыву человечества из предметной реальности «вверх», в невесомость, где мир не вес(щ)ит, к виртуальному, иному. Только в таком контексте можно понять её подлинное значение. Проблема прогрессивного философа в том, что он, с одной стороны, недостаточно прогрессивен, не видит её корреляции с новейшими постмодернистскими теориями, а с другой – недостаточно консервативен, ибо некритически воспринимает трансценденталистскую установку, сдаёт ей без боя всё, чему поклонялся, в том числе себя. Он «пропустил противоречие», вследствие чего не может по достоинству оценить важность феноменологических методов и представлений о мире. Потому что недостаточно глубоко, «без переживания» отнёсся к судьбе философии как метафизики, к обострению основного вопроса человечества: «что есть бытие» до рокового: «быть или не быть».

Феноменология – не «одно из течений» метафизики и не её игнорирование как в позитивизме, а знание, которое приходит на смену тому и другому в виде «строгой науки». На месте философии и естественных наук возводится грандиозная конструкция из категорий чистого, то есть априорного, трансцендентального по отношению к любому опыту мышления. Оно чистое и строгое, а значит точное, потому что «не загрязнено» эмпирической реальностью, представленной в нем лишь интенционально, направленностью на неё, то есть в виде состояния сознания. Не более. Бытие как таковое, в качестве мира вещей или духовных сущностей «заключено в скобки» и в дальнейшей жизни мысли не участвует. Трансцендентальное со-знание, или чистое мышление настолько строгое, что (в нём) нет слов. В отличие от структурного семиотизма Гуссерль не говорит о его непременном языковом характере и существует оно как особая сущность, независимо от человека как индивида и как родового существа, то есть субстанциально. Вспомним знаменитое: «Истина тождественно едина, воспринимают ли её в суждениях люди или чудовища, ангелы или боги». Кроме онтологии, гносеологии, естественнонаучного знания гуссерлевская феноменология отменяет и наш жизненный мир, образы и знаки вещей – «наивную феноменологию», а также герменевтико-феноменологические подходы и феноменологию как учение об эмпирических явлениях, которым она, со своими «вещами сознания», прямо противоположна. Придавая феноменам статус ноуменов, она эти «ноуменальные феномены» считает реальностью. Единственной. Априорной. Трансцендентальной. Во избежание терминологической путаницы, мы бы учение Гуссерля называли не феноменологией, а абсолютным трансцендентализмом.

Конкретные носители трансцендентального сознания не субъекты бытия, а единицы, элементы универсального cogito, замкнутые на себя наподобие лейбницевских монад. Гарантом от угрожающего им солипсизма, в отличие от не обманывающего нас по своей благости Бога Декарта, является «аналогизирующая апперцепция», возникающая у монад из наблюдения других трансцендентальных сознаний, которые обладают точно таким же статусом, что и наблюдатель. Вместе элементы-монады (все-таки старая терминология, сейчас бы перевели – сингулярности) образуют некую множественную целостность. Происходит это в процессе их общения друг с другом (опять устаревший термин, сейчас бы перевели – коммуникации). В результате возникает то, что Э. Гуссерль называет интерсубъективным (модернизированный перевод, раньше бы сказали – объективным) миром.[81]81
  В изложении феноменологии Э. Гуссерля мы опираемся на книгу «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» СПб., 2004 в переводе и с предисловием к ней Я. А. Слинина.


[Закрыть]

Однако достаточно. Пересказ пересказов всех трансценденталистских идей Э. Гуссерля не наша цель. И так видно, что они напоминают что-то новое, современное, а само универсальное трансцендентально-субстанциальное со-знание имеет вполне адекватный, всем известный аналог, который Гуссерль, опережая свое время, предвидел и конструировал. Называл по другому, но по сути это, по-видимому, – … пока воздержимся, хотя прогрессивный философ может догадаться (слово из десяти букв, первая «и»). Тем лучше. Тем скорее он проникнется значимостью феноменологии.

Отказаться от «естественной установки», другими словами, от мира где мы живём, и даже от «физикалистского объективизма» науки, остаться среди логических значений и смыслов без соотнесения с тем, что они выражают, то есть без истины, и кажется без слов, отречься от человека как телесного и даже духовного существа (никакого психологизма не допускается), это ли не революция в представлениях о сущем? Это ли не смерть метафизики с её «бытием» и даже «картиной мира»? Трансцендентальная феноменология – не мировоззрение, ибо ни объекта, ни субъекта больше не существует. Она окончательно – Endlosung решает основной вопрос философии (мы начинаем повторяться, но по вине Гуссерля, воспоминания о котором поневоле уносят в настоящее и будущее). В то же время, гони проблему в дверь, хотя бы и два раза, она лезет в окно. Под лозунгом возврата к феноменологии возникло направление, отрицающее самость не бытия, а сознания. Всё есть бытие, сознание же, как опушка леса, его «просвет», то есть состояние бытия. Не более. Мартин Хайдеггер, откликаясь на «зов бытия», развил феноменологию, противоположную гуссерлевской. Антитрансцендентальную. Почвенническую. Экзистенциальную. Она уже не любит мышление, особенно строгое, а если допускает слова, то чтобы они были поэтические, метафорические, спонтанные и эмоциональные. Неартикулированный крик – вот высшее, подлинное выражение бытия, его страстей, боли и радостей. Немногим менее знаменитая, чем «Черный квадрат» К. Малевича картина Э. Мунка «Крик» классически показывает этот фундаментальный ужас бытия перед наступающим ничто. В итоге на кладбище метафизики выросло две феноменологии – трансцендентальная и фундаментальная, в совокупности восстанавливающие, воспроизводящие «основной вопрос философии». Гуссерль и Хайдеггер – это Платон и Демокрит ХХ века. Феноменологические. И оба принадлежат метафизике, которая in toto, как птица феникс – воскресает. Хотя, конечно, в новом облике… Если признать фактический раскол феноменологии на традиционную, бытийную, т. е. собственно феноменологию, оставив за ней это имя, и в тоже время видеть её перерастание у Гуссерля в абстрактную, абсолютно внешнюю, оторванную от любого сущего априористику, то слегка постмодернизировав мысли некоего Владимира Ильича Ленина о материализме и идеализме, можно сказать, что «вопрос об отношении феноменологии и трансцендентализма также актуален как 2 тысячи лет тому назад».

Но вернёмся непосредственно к крику о небытии. Как метафизик Гуссерль мощно и последовательно выражает линию «ничто», потенциализма и формализма, чистого и безмолвного математического знания. Линию когнитивизма. Это философия «mathesis universalis», что без обиняков признаёт Ж. Деррида. «Математический объект является, по-видимому, привилегированным примером и неизменной путеводной звездой гуссерлевского рассуждения. Этим он обязан своей идеальности. Его бытие исчерпывается феноменальностью и насквозь в ней просвечивается. Будучи абсолютно объективным, то есть полностью избавленным от эмпирической субъективности, он, однако, есть лишь то, чем кажется. Он, таким образом, всегда редуцирован к своему феноменальному смыслу, и его бытие с самого начала есть бытие-объектом для некоего чистого сознания».[82]82
  Гуссерль Э. Начала геометрии. Введение Ж. Деррида. М., 1996. С. 12–13.


[Закрыть] Как видим, в трактовке феноменологии Ж. Деррида тоже повторяется, в сущности воспроизводя (см. предыдущую цитату), что он писал о роли математики в грамматологии в наше время (по вине Гуссерля, воспоминания о котором кого угодно уносят в настоящее и будущее). Антропологически и экзистенциально ориентированный современник Гуссерля Лев Шестов трансценденталистско-математическую суть его феноменологии уловил сразу, до подсказки из будущего, однако в отличие от Ж. Деррида, он обеспокоился и предупреждает об её постприродной, постчеловеческой природе. «Вся философия Гуссерля построена так, как будто бы в мире существовала одна математика… В качестве теории познания математики и математикообразных наук она могла бы найти себе оправдание. Но она хочет неизмеримо большего и её принимают за нечто неизмеримо большее» (восторг и курсив мой – В. К.).[83]83
  Антология феноменологической философии в России. М., 1996. С. 432.


[Закрыть]

Неизмеримо большее – это претензия быть парадигмой, «эпистемой» мысли вообще, тем, чем она становится в постмодернизме, особенно после грамматологического поворота. Трансцендентальная феноменология – Past Perfekt (прошедшее завершенное время) постмодернизма. Что такое чистое сознание, со-знание, объективное универсальное знание, существующее без человека как самость и субстанция? Потом его назовут Информацией. Которую теперь в один голос (плюрализм здесь неуместен) считают единственно подлинной реальностью. Все остальное – способы её кодирования. Трансцендентально-феноменологический поворот является предтечей информационной революции, её первыми, спекулятивно-философскими родовыми схватками, побочным гуманитарно-идеологическим продуктом которых стал постмодернизм. Что его праотец Гуссерль, а не Ницше или Хайдеггер, можно утверждать не тревожа праха великих, не посылая их на дополнительную генетическую экспертизу. Если структурно-лингвистический поворот питал постструктурализм и деконструкцию как начальный этап постмодернизма, то научная феноменология «понадобилась» на его зрелой, позитивной стадии, когда на месте метафизики начали возводить конструкции постчеловеческой реальности. Отказ от натурализма и смерть субъекта, чистая мыследеятельность, трансцендентальный эмпиризм, концептуализм, коммуникационная «онтология» и многие другие понятия пост/транс/модернизма вполне вписываются в трансцендентальное сознание Гуссерля, логически и содержательно вытекая из него, раскрывая его исторический смысл. Особенно когда речь пошла о преодолении естественного языка, логоцентризма, их замене беспредметным и бессловесным математическим мышлением как коммуникацией, когда на повестку дня встала идеология информационно-компьютерных технологий и когнитивное знание. Абсолютный трансцендентализм осуществляется в виде универсальной топологии и дигитализма. Мечта Гуссерля сбылась: вот она, аподиктическая, «строгая наука».

Пожалуй, только по двум параметрам трансцендентальная феноменология не дотягивает до самой высокой ноты в крике о небытии. В ней имелась ввиду математика и геометрия (теперь лучше говорить – топология) как очищенное от реальности мышление, однако оно все-таки «ручное», кустарное, головное, хотя бездуховное, не психологическое, но смысловое, короче говоря – человеческое, в то время как след и раз-личание, письмо, особенно «архе» и автоматическое, грамма/би/тология предполагают машинную логику, вместо семантики топологию и исчисление, то есть информатику. Как вся предшествующая философия, Гуссерль ещё не разделяет, «не разводит» сознание и мышление. И ведя речь о чистом математическом мышлении, определяет его как трансцендентальное сознание. В подобном грехе можно упрекнуть даже Ж. Делёза с его «Логикой смысла», а не без(с)мыслия. Пожертвовав логикой истины, не считая необходимым различать виртуальное и бытийное, он долго не верил в «пустые знаки» и безбуквенное письмо, не был готов «пожертвовать смыслом» ради логики исчисления. Споры о «китайской комнате», опасности постинтеллектуализма тоже свидетельствуют о глухом сопротивлении консерваторов и традиционалистов информационно-коммуникационной концепции мышления, нежелании отказаться от семантики и логоса (сознания). Они не допускают мысли о возможности существования бессмысленного мышления, продолжая говорить о свободе и субъектности человека. О его «внутреннем», а совсем замшелые, о духовности и душе. Продвинутые из них – о каком-то «творчестве», забывая, что наряду с квалифицировавшим его как фантом Г. П. Щедровицким, другой признанный авторитет отечественной философии М. Мамардашвили тоже полагал, что «сознание случается с нами». Не человек думает, Сам, головой, а им думают – Там, без голов. Здесь остаётся, в лучшем случае – квази-субъект. Творчество, если так хочется сохранить это «вторичное качество», происходит в киберпространстве, машине Сети, а люди – проекция, получатели, в лучшем случае передатчики его результатов. Наступила «посткреативная эпоха», когда креаторы уже не новаторы, их тоже пора заносить в список консерваторов. Туда же надо включить вообще «людей с воображением», способных верить, любить, волить. Которые, догадываясь, что бездуховный, мыслящий без сознания человек это зомби, боятся доминирования матезиса, полного «овнешнения», информатизации и дигитализации реальности. Они подозревают, что логотомия означает, в сущности, лоботомию. На «смерть бытия» почти согласны, или, не понимая о чём речь, не оказывают ей осмысленного, а не просто глухого сопротивления, а сами и на самом деле умирать или хотя бы зомбироваться, как то пред/по/лагает универсализация информационно-коммуникационных технологий – не хотят. Тормозят инновационное развитие.

Второй существенный с точки зрения позитивного постмодернизма недостаток гуссерлианства – концепция интенциональности. Вот её Ж. Делез отбрасывает решительно, ибо логика смысла изначально опирается на потенциализм и ничто. Интенциональность соответствует периоду трактовки информации как «информации о», то есть на что-то направленной, что-то отражающей. Сейчас она превзойдена. Это происходило по мере того как из свойства и атрибута материи информация превращалась в субстанцию. Сейчас никаких «о», никакой интенциональности у неё нет. О познании как отражении существующей реальности и об истине как соответствии ей, продолжают говорить одни метафизические динозавры диалектического материализма. Всё стало информацией как таковой, картинная модель мира превратилась в матричную, информационно-проективную, конструктивистскую. Лишённое суще/го/ствования, которое в отличие от трансцендентального состояния постигается не мышлением, а опытом, т. е. наличного бытия вещей, Бытие редуцируется к виртуальности как «реальному отсутствию». Смерть реальна, но для любого конкретного сущего она – ничто. «Максимум мышления – конец света» – говорил Поль Валери. Э. Гуссерль эту границу все-таки не переступил. Не смог. Восхваляя И. Г. Фихте, которого можно считать первым радикальным конструктивистом, он продолжал оглядываться на существующий предметный мир. Заключив его в скобки, он помнил о своём узнике, а во второй половине жизни, разочаровавшись в «мировоззрении без мира», раскаялся и начал ходить к нему в зону на свидание. Носил передачи. Предлагал выпустить его. Постмодернизм предлагает его забыть, уморить и не оглядываться. В про-пасть ничто – безоглядно. Таков девиз, под которым развивается прогрессивная философия прогресса.

Что касается итоговой оценки в этом процессе роли Гуссерля и первых постструктуралистов (в России формалистов, школы Г. П. Щедровицкого, в советском марксизме коррелятивной им бесприродной, социокультурной трактовки сознания Л. С. Выготским и Э. В. Ильенковым), то правомерно утверждать, что «готовя», «подходя к» и разрабатывая идеологию чистого когнитивного интеллекта, они остановились перед искусственным, техническим, машинно-компьютерным, хотя спекулятивно и на «естественном» материале его предвидели, сделав для возникновения всё возможное.