Текст книги "Cова Минервы вылетает в сумерки. Избранные философские тексты ХХI века"

Невероятно, но факт. Философия, отрицающая бытие и в конце концов самое себя, распространяется все шире и грозит войти в моду. Впрочем, странно это на первый взгляд. Ведь люди привыкают думать о своих перспективах в понятиях выживания, а не жизни; перед ними как общемировая и критическая стоит задача сохранения оставшейся природы от замены целиком искусственной средой; все, кто не пал жертвой технолиберализма и кроме того, чтобы потреблять и функционировать – «иметь», хотят чувствовать и жить – «быть», удручены распадом духовности, ее превращением в социотехнологию и говорят об экологии культуры. Дебатируются вопросы постистории, постискусства, постгуманизма, что поневоле заставляет думать о появлении какого-то «после» или «постмира». Достаточно взглянуть на эти процессы совокупно, чтобы получилась общая картина кризиса человеческой бытийности, у которого, как мы видели, есть свои носители. В разной степени они были всегда, но всегда им как-то и противостояли. В борьбе с нигилизмом доказывали существование или хотя бы полезность идеи Бога – теодицея; оправдывали Добро как условие смысла жизни (В. Соловьев); К. Поппер заставлял оправдываться историю; сущность экологического движения в отстаивании права природы на самостоятельное существование. И вот последний рубеж, отступив с которого мы, строго говоря, потеряем основание для всей этой деятельности и нашей жизни – само Бытие. Дожили! До выживания: нужна Онтодицея!

Трудность защиты бытия в том, что кроме его прямых противников, как и противников природы, культуры, человека, полно людей, не отдающих в этом отчета, не понимающих, что они становятся пропагандистами собственной смерти, пятой колонной своего врага. Они искренне не осознают разрушительной роли своих идей. Много ли найдется теоретиков, заявляющих: мы против природы – ее надо скорее уничтожить; культура – пережиток, она должна быть ликвидирована; человек устарел – его надо заменить роботами с искусственным интеллектом. Если кто-то так думает, то выговаривают подобные мысли косвенно, часто вуалируя их от самих себя. Вуалируют особым языком, усложненной терминологией, скрывающими суть дела оттенками. Типичной в этом плане можно считать философию постмодернизма. В ней не говорится об отказе от реальности, ее поглощении языком и текстом – пишут о «деконструкции присутствия»; в ней нет прямого отрицания онтологии – вместо нее вводится «граматология»; постмодернизм не отвергает истину – критикуется логоцентризм; в нем не отрицается чувственное отношение к миру – обесценивается фонология; он не выступает против человека и гуманизма – дискредитируется антропо– и фалоцентризм; в нем нет открытой борьбы с философией – атакуется метафизика; и т. д. и т. п. А в сущности это действительно «пост» – постфилософия как составная часть посткультуры, выражающей переход мира из вещно-событийного, предметного в экранное, знаковое, информационно-виртуальное состояние.

В том же ряду стоит философия небытия – меонизм и нигитология. Только в отличие от «стандартного» постмодернизма здесь перерождение классического философствования идет с сохранением его формы и традиционного языка. Содержательно же они совпадают, вместе подрывая бытие. Или, можно сказать иначе: меонизм и нигитология есть выражение кризиса философии в эпоху постмодернизма. В них проявляется становление мира несовместимого с историческим, целостным, телесно-духовным человеком. С его бытием. С Dasein. Между ними острое, трагическое противоречие. И надо выбирать. Либо способствовать дальнейшему ускорению развития полностью техногенной реальности, делающейся все более чуждой человеку, либо это развитие сдерживать по параметрам устойчивости. Императив «устойчивости», о котором так много и часто превратно говорят, в том, чтобы при всех переменах сохранять среду обитания человека в приемлемом для его жизни состоянии. При этом понимая ее не только локально, как часть пространства, некую нишу или сферу, а функционально и процессуально как определенные константы, адекватные биосоциальной природе людей. Отсюда вытекает, что скорость перемен не должна превышать нашей способности адаптироваться к ним без потери себя. Регулирование развития не означает его остановки, как предполагалось в первых докладах Римского клуба. Оно означает, что инновационные изменения кроме «прогрессивных» могут и должны быть флуктуационными, функциональными, возвратными, восстановительными, реставрационными. Движение не должно пониматься как однонаправленное, устремленное к бесконечной, никогда не достигаемой и, следовательно, бесцельной цели. Оно может идти вправо, влево, вверх, вниз – все время нужен спасительный танец сохранения танцующего. Канатоходец всегда в движении, его задача – удержать равновесие. Сейчас все человечество на канате, натянутом над пропастью. Сохранение динамического равновесия применительно к жизни индивида означает сохранение его генотипа, применительно к той или иной культуре – традиций, применительно ко всему сущему – Бытия.

На это обычно следует одно и то же возражение: прогресс не остановишь (сама формулировка возражения несет в себе признание, что он стал враждебным человеку; так говорят от смерти: от нее не уйдешь). Не вступая в обсуждение содержательного ответа апологетам постчеловеческого прогресса (об этом вся экологическая и подлинно гуманитарная литература), мы должны твердо сказать: если люди хотят продлиться, они нуждаются в приложении сознательных усилий к ограничению становления – в пользу бытия; к отказу от ориентации на абсолютный эволюционизм – в пользу коэволюции. Они нуждаются хотя бы в минимальной вере, что от них что-то зависит и они могут выбирать вопреки снимающему их технократическому фатализму. Свобода выбора не требует обязательного «закрытия» открытых микро и мегамиров, отказа от синергетики и виртуалистики. Это, к сожалению, неосуществимо и джина в бутылку уже не загнать. Но можно и нужно противиться, в том числе запретами, чтобы он, став безраздельным хозяином, определял все. Мы должны бороться с перенесением способов познания и деятельности в несоразмерной нам среде на собственно человеческую жизнь. Нельзя допускать, чтобы микро и мегамиры, искусственный интеллект ( «сложность») совсем поглотили макромир ( «простоту»), естественное лоно бытия. «Простота» – это наш дом, он пока есть, мы в нем живем и с ним не надо торопиться расставаться. Именно задача его сохранения должна быть приоритетной в формировании нашего мировоззрения, в принятии решений и выборе целей деятельности. Кроме известных, логически допустимы и будут изобретаться другие возможные миры. Иные Дома или «дома Иного». Нам важна наша реализация возможного. Следовательно, нужен не сциентистский, а гуманистический взгляд на бытие. Гуманистический, значит приведенный к мере человека. Нужно духовное, а не чисто теоретическое отношение к миру. Духовное, значит включающее в себя веру, надежду, любовь. Нужно конкретное, а не формальное, живое, а не мертвое знание, в котором машинная, компьютерно-информационная картина мира, навязываемая нашей техникой, переводилась бы в земную, адекватную целостному человеку, особенно когда речь идет о практике.

Решающая роль в этом принадлежит философии, при условии, если она от обслуживания науки перейдет к служению человеку и будет не абстрактной, отвлеченной, а реальной и вовлеченной, другими словами, из знания и информации превратиться в мудрость. Подобно тому, как индивид, зная о своем «развитии к смерти» живет вопреки этой неотвратимой логике, так и человечество должно бороться за свое существование независимо от того, что оно, как все сущее, имеет конец. Если, конечно, как и в случае индивида, оно не потеряло чувство и волю к жизни, которые философия может укреплять и стимулировать, а может подавлять. Укрепляет чувство и волю к жизни философия Бытия. В этом ее главное оправдание.

* * *

О ничто-жестве и грядущем само-у-ничто-жении людского рода говорит логика. Голая мысль о тенденциях прогресса. Но та же мысль показывает конечность не только человека, а и мира, Вселенной, ее схлопывание или рассеивание. Так что наша Вселенная тоже существует «против» мысли и до тех пор, пока мысль полностью не воплотилась, то есть временно и алогично. Подобным образом можно рассуждать относительно любой отдельно взятой вещи, о любом нечто. Стремление «остановить время», сохранить молодость и здоровье – это абсурдная цель, благодаря ориентации на которую мы живем. БЫТЬ, сохранять себя во времени и пространстве – вот действительная, первичная, исходная, фундаментальная, основная, главная, определяющая цель любой, выделившейся из хаоса системы, особенно органической, живой. В том числе человека как целостного телесно-духовного существа. Она реализуется в его желании жить, питаться, влечься к другому, размножаться, чувствовать, переживать. Все остальные его цели производны от этой. Если человек практикует единственно логичное отношение к миру, он теряет смысл жизни, потому что жизнь фундамент смысла. За потерей смысла жизни в той или иной мере всегда стоит потеря ее чувства. По-настоящему не противоречат себе одни самоубийцы.

В ХХ веке человечество «догадалось» о своей смертности в целом. Как рода. Оно попало в ситуацию индивида и должно научиться жить вопреки тому, о чем говорит мысль. Несмотря на «прогресс к смерти». Жить вопреки прогрессу для человека как родового существа означает поддерживать традицию, социальные и культурные константы бытия – так, как поддерживаются иммунная система индивида и определенные параметры природной среды его обитания. Все это вписывает задачу сохранения традиции в борьбу человека за выживание вообще. С точки зрения бесконечности и вечности бытия в нем никто никуда не исчезает. Это в принципе. И столь же принципиален вывод, что любая форма имеет конец, погибает. «Нелогичная» реальность отдельного существования всегда находится между этими принципиальными крайностями. Он есть «нечто», действительное время.

После появления человека и тем самым прогрессивного отрицания всех предшествующих форм живых существ как «низших», многие из них продолжают существовать с нами миллионы лет. Подобно этому, «вопреки прогрессу», могут существовать, длиться разные формы разума, в разном качестве, на разном субстрате. Мы, следовательно, имеем основание вести речь об их коэволюции, со-развитии, со-трудничестве. Более того, в отличие от истребляемых нами бессловесных животных, человек обладает преимуществом в возможности сознательного отстаивания ниши своего обитания. Делать это можно тем успешнее, чем раньше мы отдадим отчет в изменившемся положении. «Ничто» приближается само, стихийно, а традицию бытия надо культивировать. В этой цели может быть найден новый смысл, новая «идея для существования» человека как личности и частично как актора, позволяющая задержать его перерождение в безсубъектный фактор. Или разделиться на тех, кто готов раствориться в технологии, служа пищей (смазкой на стыках) в системе машин, и тех, кто хотел бы сохранить свою антропологическую идентичность.

Самым фундаментальным, ключевым мировоззренческим бастионом надежды в борьбе за сохранение человека является идея вечного возвращения. В сравнении с прогрессом, она более глубоко укоренена в культуре и авторитетнее его. Перед лицом бесконечности идея вечного возвращения «крепче», обоснованнее прогрессизма, «логичнее» идеи восхождения к цели, которой нет. Логика у ней – завершенная, а значит более совершенная, хотя она вступает в конфликт с современной наукой, ее ориентацией на универсальный эволюционизм и безусловную абстрактность. В свое время этот конфликт между наукой и бытием заметил Ницше. «Под воздействием науки сотрясается почва понятий, отнимая у человека фундамент, на котором покоятся его уверенность и спокойствие, а также вера в устойчивое и вечное. Должна ли господствовать жизнь над познанием, над наукой или познание над жизнью? – обострял он вопрос и предлагал подход, который перед фактом все более устрашающих достижений науки становится прямой потребностью нашей эпохи: «Наука нуждается в высшем надзоре и контроле; рядом с наукой должно возникнуть учение о гигиене жизни, а одно из положений этого учения гласило бы так: неисторическое и над историческое должны считаться естественными противоядиями против за-глушения жизни историческим, против исторической болезни».[63]63
  Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни. // Соч. В 2-х томах. М., «Мысль». 1990. С. 227–228.


[Закрыть] И когда говорят о необходимости консервативной революции, то суть ее в том и состоит, чтобы высшей духовной ориентацией человека был не прогресс, а вечное возвращение, может быть точнее, «возвращение к вечному». Назначение же философии, вместо обслуживания науки и прогресса, в том, чтобы быть защитницей жизни, полнее – Бытия. Эту роль она лучше всего может выполнить в качестве perennial philosophy – вечной философии, то есть Мудрости.

Произнося сакраментальную фразу, что традиция не пепел, который надо хранить, а огонь, который надо нести, или повторяя хайдеггеровскую мысль, что бытие требует возврата к истокам, эти положения редко когда додумывают до конца. Для своего исполнения они действительно требуют «консервативной революции», изменения характера нашей активности, ее направления и целей, признания, что человечество прошло фазу подъема на вершину и теперь свою энергию должно прилагать к тому, чтобы тормозить, а не двигаться. Это наиболее ответственный этап бытия. Альпинисты чаще гибнут на спусках, чем на подъеме. Прогресс приобрел силу инерции, поэтому управлять теперь значит прежде всего регулировать творческую деятельность, особенно в части внедрения ее новых результатов в практику. «Если вы думаете, – писал М. Мамардашвилли, – что можно естественным образом продолжать традицию, как если бы она была просто самой жизнью, – то это заблуждение. Можно подумать, что традиция – как твое дыхание: ты дышишь и живешь, чему-то следуешь и тем самым она продолжается. Между тем человеческий опыт кричит о том, что нет этого, что ткань, которая ткется над бездной, иная».[64]64
  Мамардашвилли М. Как я понимаю философию. М., 1992. С. 390.


[Закрыть]

М. Мамардашвилли, будучи «интеллектократом» и западником, не был и не мог быть сторонником онтологии и консервативной революции, но в его философствовании ценно постоянное подчеркивание, что человек – это усилие и быть человеком не объективное естественное состояние, а непрерывное напряжение, своего рода воля к существованию. К бытию. Не к «белокурой бестии», не к «новому» или «пост» человеку, а к сохранению идентичности существующего. Для этого нужно усилие. Как и к сохранению природы и культуры, всего, что является нашим домом. Домом бытия. А держит этот дом, служит его фундаментом – традиция. Не прогресс, а оптимизация по критериям продолжения своего бытия как особой системы – вот непосредственная задача человечества, попавшего в пограничную ситуацию.

В конце XIX века Ф. М. Достоевский писал, что «если истина будет вне Христа, то я предпочту остаться со Христом, а не с истиной». Он почувствовал онтологическое, субстанциональное, а не просто гносеологическое расхождение между новой наукой и религией, между человеческой и рационалистической картиной мира. В ХХ веке после «смерти бога», эта проблема переросла в противоречие между техницизмом и гуманизмом. Технонаука ведет к «смерти человека», структуализм, как известно, объявил, что такая смерть состоялась. Из всех наших рассуждений следует, что это верно лишь абстрактно-логически, да и сами структуралисты говорили о смерти человека в теории. Исторически и реально продолжают существовать не только человек, но и Бог, вера, влияние которых в чем-то даже усиливается. Тем более это относится к ценностям гуманизма. В любом случае действительный приверженец выживания человечества должен быть последователем Ф. М. Достоевского: «если прогресс и техника будут вне человека, то я предпочту остаться с человеком, а не с прогрессом».

В пик эпохи просвещения наиболее определенно духовную задачу своего времени сформулировал К. Маркс: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».[65]65
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч., Т.42. С.266.


[Закрыть] Он был выдающимся представителем прогресса и революции – «прогрессивной революции», уповая на ее совпадение с благом человека. В перспективе прогресс им мыслился все более человеческим и человечным. При этом он часто говорил об иронии истории. Увы, ирония истории не миновала его самого. Гуманизм и прогресс, человеческое счастье и знания как источник материальной силы, с некоторых пор пошли в разном направлении. Нельзя утверждать, что не пересекаются, но трудно признать и совпадающими. Поэтому дух нашего времени, если и насколько он остался человеческим, требует сказать: «Люди лишь различным образом изменяли мир, но дело заключается в том, чтобы сохранить его».

Как показывает история, до сих пор человечество не было чем-то единым. Это скорее общее слово для обозначения множества этносов и цивилизаций, возникавших, расцветавших и угасавших. Некоторые цивилизации умерли досрочно, погибли, не сумев принять вызов обстоятельств, переориентироваться в соответствии с объективной ситуацией. Теперь человечество постепенно сливается в одно целое, многополюсное, раздираемое разнонаправленными тенденциями и противоречиями. Тем не менее, борьба идет внутри некоего общего геополитического пространства и судьба составляющих его организмов, этносов и культур будет, по-видимому, общей. Но вызов обстоятельств, требующий обуздания прогресса, должны принять прежде всего развитые, дальше «продвинутые» по этому пути страны. Они в наибольшей мере ответственны за истощение природы и угнетение жизни, перерождение духовности в рациональность, трансформацию идеи бесконечного бытия в бесцельное становление. От них веет «Ничто». От него им и надо строить глобальную защиту, и не в космосе, а в культуре. Россия меняется, все еще находясь на перепутье, претендуя на сохранение традиций. Она может склониться как в сторону бытия так и ничто, усиливая ту или другую мировую тенденцию. Будем надеяться, что она станет опорой Бытия (хотя надежды все слабее) и тогда мы, люди – Будем.

Как? Опять за своё – воскликнет (или уже воскликнул) любой прогрессивный российский философ, прочтя заявление о намерениях автора. Едва успели зарекомендовать себя постмарксистами, а в образование вошло, с большим трудом, новое поколение учебников «без вопроса», нас опять хотят уверить в его существовании и в том, что философия без этой вечной темы обойтись не может. Опять реабилитируется монистический догматизм или, говоря современным языком, центризм, в то время как кругом новации, вероятности и плюрализм. В теоретизировании, наконец, начали пользоваться терминами всё более обширного постмодернистского репертуара, из которых бесстрашно комбинируются тексты про «отсутствие», «трансгрессию», «смерть автора» и т. д. – и что? Рецидив консерватизма! Нас тащат назад.

Конечно, здесь нужно оправдание.

Рискуя падением в банальность, подтвердим, что для философии вопрос «что первично» действительно вечный. Потому что задает смысл её предмета. Это интерес к причинам, генезису и субстанции мира, его «архе», «causa sui», т. е. предельным основаниям. Как и к предельным целям, перспективам, судьбе всего сущего. Это: «почему существует нечто, а не ничто», проблемы Бытия, Абсолюта, Прошлого и Будущего, влечение к которым является отличительным свойством до, вне и мета(физического, научного) мышления или философствования как самоценной бытийно-миро (созерцательно/воззренческо/проективно/конструктивно)й формы человеческого духа. Основной вопрос и метафизика стоят и падают вместе. Его принятие или отвержение тождественно принятию или отвержению более чем двухтысячелетней истории метафизики как традиционной классической философии и признанию или непризнанию права на её дальнейшее существование. Частично это уже его решение, «ответ», от которого нельзя уклониться. Любое мышление о предельных основаниях догматично, теоретически аксиоматично, неверифицируемо. Его исток глубже самой мысли, это природно-социальные детерминанты и ценности, выбор, неважно стихийный или рефлексивный. Философия без основного вопроса поверхностна, ограничена научностью, фактически её нет. Только будучи укоренённой в жизни целостного духа мысль получает философский импульс, обретает способность к тому или иному «центрированию» – направляет и организует сублимированные из себя абстрактно-логические дискурсивные формы.

Хотя основной вопрос, пока существует философия, вечен, его содержание исторически менялось. Метафизика не антипод диалектической сложности мира, она воплощает в себе его противоречия и трансформировалась вместе со сменой этапов развития человечества. Бытие отождествлялось с Единым, в которое включается «Всё», с Природой, порождавшей дух, или Духом, отчуждавшим от себя природу. Это вопрос не только философский, но и религиозный, обсуждающийся теологами в виде отношений Бога и мира, творца и твари, души и тела, «того и этого Света». В Новое время на первый план выдвинулось взаимодействие объекта и субъекта, Я и не-Я, внутреннего и внешнего или, как в марксистской философии, материального и идеального. Вина марксизма в том, что эта, пожалуй, наиболее распространённая и ёмкая формулировка основного вопроса признавалась (независимо от его решения), эталонной, наконец-то истинной как для объяснения прошлых перипетий борьбы Земли и Неба, так и при рассмотрении любых возможных философских проблем. Она больше не допускала заблуждений и права на новые трактовки, обусловленные хотя бы тем, что менялось само представление о материи, появился «научный», «функциональный», «бестелесный», «языковый» материализм, а сознание претерпевало физикализацию, бихевиоризацию, возникли понятия сверхсознания, бессознательного и т. д. Впрочем, это обычная вина всех классических теоретических систем, вспомним Гегеля, вытекавшая из веры в существование абсолютной истины и усугублённая ролью марксизма как идеологии самого великого в человеческой истории социального движения.

Всё это так, однако, «отстань, мне недосуг считать твои вины» скажет средне, тем более совсем прогрессивный читатель-философ в ответ на оправдательные аргументы сторонников метафизики, тем более марксизма. Если они и имеют отношение, то к состоянию философии до ХХ века. Или раньше, до возникновения позитивизма, которым, как известно, к концу своей теоретической деятельности начал грешить сам «изобретатель» основного вопроса Ф. Энгельс. Пафос позитивизма в отказе от онтологии, а как следствие и от гносеологии в её философском смысле. Такова неумолимая логика развития человеческого разума. В ХХ веке она стала определяющей. Конечно, были М. Хайдеггер, Н. Гартман, но это, хотя и большие – острова, непрерывно размываемые океаном научного познания, логического анализа, языковых игр, структурализма и семиотики. Был и скрылся в его волнах экзистенциализм, барахтаются, перерождаясь в свою противоположность герменевтика и философская антропология, первая в декодирование текстов, вторая в персонологию, гуманологию и в конце концов в антропофобию. Фундаментальную онтологию М. Хайдеггера, можно сказать, «задушили в объятиях» – цитированием, сделав приставным носом к чему угодно, лишая тем самым принципиальной значимости. Всё это зарастающие травой забвения просёлочные дороги мысли, по которым теперь не ездят.

Старик Гегель, этот «последний метафизик», утверждал, что действительным бытием обладает не то, что существует эмпирически, а то, что разумно, т. е. фундировано объективными тенденциями. Подобная разумность сейчас на стороне Технического Разума. В мире есть природа, дикие животные, аграрное хозяйство, среди человеческих сообществ встречаются племена, члены которых бегают в набедренных повязках или без оных, но не они мчатся по скоростному автобану истории. Наука и техника, урбанизация, микромиры, космос, генетика, информатика, виртуальные реальности, роботизация – вот что определяет нашу жизнедеятельность. Так и в сфере рефлексии, в формах социальной и индивидуальной мысли. Философия как метафизика вытесняется на обочину развития. Утрачивая непосредственно созерцательные связи с предметностью, она лишается эмпирического основания, гносеологизируется, методологизируется, рационализируется, когнитивируется. Становится «научной», в остаточном случае – философией науки. Это характерно для эпохи модерна, активного преобразования и обработки окружающей среды, её объяснения, потом – изменения, и настолько, что наши органы чувств, а потом и «безоружной» мысли, больше в ней не ориентируют. Время философии – время познания макромира, реализма, соизмеримости тела и сознания человека с масштабами воспринимаемоего, их принципиальной феноменологической адекватности друг другу. И оно прошло, уходит. Философия как метафизика – это двухтысячелетняя фундаменталистская парадигма традиционного мировоззрения, которое, в сущности, потерпело крах. Существует, но не действительно.

В эпоху постмодерна, наступившую в результате информационной революции и несмотря на сопротивление консервативных сил завоёвывающую всё новые и новые сферы жизни, деконструктивизм и элиминативизм как её идеология, прямо направлены на преодоление философии. На её замену технологиями, как впрочем и других форм духовной жизни. В этом была историческая роль, предназначение постмодернизма. Борьба с «присутствием», обоснование смерти автора, субъекта, человека, отказ от бинаризма и монизма, антиплатонизм и антигегельянство как концепты для выражения тотального антиэссенциализма, изгнание «из дискурса» как природы, так и её зеркала, сознания, как Бога, так и знака – вот главные темы и цели деконструкции, её смысл. Перевод всех форм бытия в состояние «пост», итогом которого должно стать возникновение нового мира как единственной «реальности Знания». Современная, работающая, производительная, а не абстрактно-схоластическая мысль это – ан-тионтология, это – антигносеология, это – антиаксиология. Продуктивна методология и её практическое выражение – технология. Цепляться в таких условиях за «основной вопрос», говорить о воскрешении метафизики могут только полностью глухие к духу времени люди. Их взгляды – пережитки донаучного прошлого. То же самое как вместо «желания письма» желать пересадить человечество из автомобилей в кареты с кучером или, понукая «цоб-цобе», предлагать программистам пахать землю на компьютерах. Нет, никакой «архе» аики, никаких спекулятивно-онтологических споров о том, что вечно и первично: материя или сознание, бытие или ничто, больше не надо. Обойдемся без «Бытия».

Так думал молодой прогрессивный российский философ, читая новую гуманитарную литературу, в основном переводную, в основном с французского. Но что это? Новейшая, издаваемая после 2000 года литература, пошла куда-то не в ту сторону. На XXI век объявлен пост-постмодернизм (after-postmodernism), и словно издеваясь над критиками гегелевско-марксистской диалектики, в развитии мысли происходит буквальное, типовое отрицание отрицания. Возврат к прошлому на новом уровне. В аналитической философии процесс самоотрицания начался несколько раньше, в 70-80-е годы. Она перестаёт избегать онтологических утверждений и прямо заговорила о необходимости «реабилитации метафизики» (П. Стросон), «пере-открытия субъекта» (Д. Сёрль), «реализма с человеческим лицом» (Х. Патнем). Несмотря на подобную приспособительную активность к «вновь открывшимся обстоятельствам», сейчас её теснит ещё более органичная им эволюционная эпистемология, включающая проблему человек-среда непосредственно в своё концептуальное ядро. Внешние отношения двух самостоятельных сущностей трансформируются в ней в отношения замкнутого кибернетического контура, когда окружающей среды нет, ибо человек не вне её, а они взаимодействуют внутри единого целого. Это дополнительный принципиально новый посыл для пересмотра, продолжения и развития основного вопроса философии.

Но мы все-таки «континенталисты», где философская рефлексия больше развита над гуманитарной сферой, о которой и пойдёт речь. Происходящие здесь события вызывают изумление. Деконструкция приказала долго жить. Лозунг «воскрешения субъекта» становится расхожим, своего рода рубежным знаком завершения «классического» постмодернизма, его трансформации в пост-постмодернизм. А где субъект, там и объект. «Складка» разглаживается, вернее, разрывается. Крупнейшая фигура в современной французской философии, младший коллега Ж. Делёза Ален Бадью в 1997 году издает книгу: Deleuze «La clameur de I Etre». Если перевести буквально, то это: Делёз «Крик о бытии». В русском переводе она вышла как: Делёз «Шум бытия». М., 2004. (Всё это словесные танцы вокруг «Зова бытия» М. Хайдеггера; Может так бы и назвать?). Философия Ж. Делёза рассматривается в ней как посвящённая Единому(?). И это та философия, в основу которой вместо тождества (единства) впервые в истории человеческого духа было положено – принципиальный подрыв классического мышления – различие и повторение. Тем не менее, провозглашение возврата к бытию главная идея новой трактовки философии. Сам А. Бадью отнюдь не ограничивается интерпретацией Ж. Делёза. Он воскрешает основной вопрос философии для собственного решения. «Что означает «мыслить»? Нам известно, что во все времена это был центральный вопрос философии. Нам известно также, что речь идет о нахождении ответа на другой вопрос: что такое Бытие? И, наконец, нам известно, начиная с Парменида, что, какова бы ни была концептуальная разработка этой связки или ответ на вопрос о Бытии, мы необходимо придем к возможным вариантам одного высказывания: «мыслить и быть – не одно ли и то же?»[67]67
  Бадью А. Делез. Шум бытия. М., 2004. С. 107.


[Закрыть] Параллельно, дуплетом выходит книга другого континентального авторитета Ж.-Л. Нанси: «БЫТИЕ Единичное Множественное». Минск, 2004, текст которой «не скрывает амбиции переделать всю «первую философию» (реклама на обложке). И, наконец, открытый нигилист и прагматик, ниспровергавший не только природу, но и вдребезги разбивший её зеркало, Р. Рорти задаётся вопросом, что такое основной вопрос философии, формулируя его крайне фундаменталистски: «Это вопрос, к которому мы всегда будем возвращаться, вопрос, на который мы уже ответили, прежде чем ответить на другие вопросы».[68]68
  Rorti R. Moral universalism and Economic Triage. // Materials of UNESCO Philos 173 (Spring, 1996), P. 3.


[Закрыть]

Пожалуй, достаточно. Зрелище позитивистов, деконструктивистов и постмодернистов, ползущих на коленях в Каноссу метафизики, не для слабонервных – скорее для Богов. Но вот озадачивающий парадокс: ползут они вовсе не с покаянным видом, не как консерваторы, а как новые новаторы, с гордо поднятыми головами, наконец-то правильно (апелляция к истине обычно сохраняется у самых неистовых её гонителей) интерпретирующие суть и развитие философии не просто в ХХ веке, но ab ovo. Поистине не успеваем менять кожу. Себе и миру. Какой-то интеллектуальный калейдоскоп, разрушающий любой смысл. Да сам-то автор, может заметить прогрессивный философ, sic et non умудрился продемонстрировать по крайней мере четыре отношения к основному вопросу философии: то над ним иронизировал, то оправдывал, потом, солидаризуясь с постмодернизмом, отверг, а теперь хочет показать, что приверженец последней моды. Ответим: так упрекать нас могут люди «не слезшие с дерева», чья мысль монистична, логоцентрична, ограничена движением по дедукции-индукции. Мы же философствуем в кустах, в райских кущах, кругом «ризома», лабиринт, текст и гипертекст, когда «возможны варианты», которые, для начала, надо видеть. Потом можно сделать выбор. К воскреш/с/ению важно прийти и прежде чем на труп бытия брызнуть живой водой, его надо собрать, сложить, брызнув водой мертвой. Срастить разорванное тело философии не внешне, а духовно, и имея ввиду все главные линии гипертекста, искать нужную с максимально полным знанием обстоятельств и ответственностью перед человеком. Если это делает ещё человек.