Текст книги "За святую обитель"

Казнь предателя

Ранним утром, еще до света, собираясь к воеводе, наказывал отец Гурий своим молодцам любимым:

– Вы, детки, литвина не пугайте. Надо его, злодея, выследить, перелукавить. Пуще всего Немка на глаза ему не кажите. Из-под руки же поглядывайте за злодеем рыжим, да чтобы не приметил он, а то все дело пропадет. Я воеводу упрежу.

– Ладно, ладно! – отвечали те. – Вот Ананий с Немком в келье посидит; ему же и ходить много трудновато.

Остались в келейке Селевин да немой вдвоем. Оба они невеселы были: Немко в душе своей старые язвы разбередил, Ананий о святой обители скорбел, что окружена была коварными злодеями.

– Эх, времечко, времечко черное, незадачливое, – говорил он с немым. – Не знаешь, отколе напасти ждать, как от злого человека уберечься! Успел мне отец Гурий кое-что о твоем горе поведать. Натерпелся же ты на веку своем мук тяжких! Эх, и мне судьба-мачеха не красную долю дала; одного лишь хочу, об одном лишь Бога молю – славной смертью умереть за обитель святую, искупить черный грех брата младшего. Ты еще, чай, не ведаешь, Немко, что в ляшском стане предатель обительский есть, переметчик. Имя тому переметчику – Оська Селевин; младшим братом я его звал доселе, а ныне зову своим врагом лютым.

И рассказал Ананий Немку о горе своем. Пришла тут очередь и немому пожалеть богатыря молоковского. Обнялись оба воина крепко, по-братски…

Суета с товарищами пошли по башням и стенам бродить, поглядывая, не видно ли лукавого литвина.

Утро вставало ясное и теплое, весной уже веяло с полей, черные, разбухшие монастырские рощи виднелись вдали.

На зорьке выехало поляков к стенам обительским больше, чем обычно. Лихо скакали они по полю на своих борзых конях, копья подбрасывали и ловили на скаку: веселились разбойники, глядя на обитель, как на близкую жертву. И не трогали их монастырцы, подпускали ближе, чем на пищальный выстрел.

– Поскачите, поскачите! – бормотал Суета. – Вот как изловим вашего посланца-пособника, тогда и за вас примемся. Чай, мыслите, что в обители и воинов больше не осталось? Дайте срок…

Гикали наездники, кружились, грозили монастырю саблями да мушкетами; монастырь молчал, лишь гудели по-старому гулко, твердо и непрестанно троицкие колокола.

Грозно глядели на ляшский стан монастырские пушки.

– Глянь-ка, там, у бойницы, никак литвин стоит? – молвил Суета Пимену Тененеву. – Пойдем-ка потолкуем с ним маленько, да посмотрим, что он там делает.

Мартьяш трудился над большой обительской пушкой, что Красные ворота охраняла своей медной пастью. Дальнобойная была пушка, исправная, и немало врагов погибло под стенами от ее метких, тяжелых ядер.

Приметил Мартьяш идущих молодцов, но не дрогнуло лицо его, не смутился злодей-предатель; еще старательнее принялся он за работу – чистил жерло, осматривал.

– Доброго утречка, пан Мартьян! – сказал Суета весело, снимая шапку перед рыжим литвином. – Экой ты заботливый, еще день не занялся, а ты с пушкой возишься.

– Чего ты меня паном кличешь! – обиделся рыжий переметчик. – Чай, я такой же православный; ляхом искони не был.

– Не гневайся: обмолвился я. Больно уж язык-то мой на речи скор, не то что у вчерашнего ляха немого. А напугался ты вчера, как он на тебя накинулся?!

– Вестимо, напугался, – не смутясь, ответил злодей. – Видел я его не раз в стане у Лисовского. Не в полном уме он и хмелен часто бывает. С того, чай, и в обитель перебежал; а, может, и с умыслом недобрым. Уж я про него князю воеводе говорил. Остеречься надо.

– Верно, верно говоришь ты. Время такое, что всякого остеречься не худо. А что ты, приятель, с пушкой делаешь?

– Позаржавела малость, да копоти в жерле много набралось. Исправляю ее по приказу князя-воеводы.

И спесиво поглядел Мартьяш на Суету: вот, мол, тебе!

– Ну, работай, работай. Мы тебе помехой не будем.

Учтиво подняли молодцы шапки, прочь пошли. Острым, лукавым взором поглядел им вслед Мартьяш.

Ничего – идут удальцы беззаботно, пересмеиваются, громко беседу ведут. «Куда им догадаться! – подумал злодей. – Разума не хватит! А надо бы того немого избыть как-нибудь. И откуда он взялся? Слышал ведь я, что увели его крымцы за Перекоп. Знать, бежал оттуда! Ну, да бояться нечего: и хотел бы рассказать, да не сможет. И воевода ему веры бы не дал – славно обошел я князя. А поторопиться все же нужно: чай, пан гетман да пан полковник заждались совсем!»

Кончил литвин пушку чистить; с опаской оглянувшись, вынул он из-за пазухи большой гвоздь и скрыл его у бойницы, под камнем.

– Ночью найду, всажу в затравку. Как-то палить станут монахи! Не одну пушку исправлю им на славу!

После этого, злобно усмехнувшись, пошел Мартьяш по бойницам.

Все удавалось в этот день изменнику: стражи везде мало было; князь за любимцем своим что-то не посылал долго.

Много пушек оглядел Мартьяш, около каждого станка по железному гвоздю скрыл: было чем поработать ночью. Степенно со стены сойдя, пошел он по обительскому двору к жилью княжескому.

У князя-воеводы сидели отец архимандрит, Алексей Голохвастов да старец Гурий; вели они важную беседу. Как вошел рыжий литвин – замолчали все разом.

– Где был? – неласково что-то спросил воевода Мартьяша.

– По твоему наказу, князь, осмотрел я пушки на стенах. Все теперь исправны, хоть сейчас палить из них можно.

– А что, Мартьян, – вновь спросил князь, – сегодня ночью не полезут ляхи на стены? Давненько что-то не были.

– С чего им, воевода, на приступ-то идти? Еще после зимы лютой обогреться не успели. Чай, и снаряд воинский подмок у них весь да попортился. Нет, князь, пока не выглянет солнышко весеннее – все будут они в стане сидеть да вино попивать.

Словно поверил князь злодею: головой кивнул, ласково улыбнулся. Еще более осмелел тогда рыжий Мартьяш:

– А что, князь, про немого ляха сведал что? Верь слову моему, что подослан он Сапегой да Лисовским. Велел бы его, воевода, на пытке допросить. Откроется, чай, – коли не словами, знаками покажет, что замыслил.

– Что же? Ночью сегодня и примемся за предателя, – молвил князь и усы разгладил, чтобы невольную улыбку скрыть.

Веселый вышел Мартьяш от воеводы: думал он, что вот-де двух зайцев одним камнем убил.

А в горнице воеводской, по уходе его, переглянулись все, головами покачали. Отец Гурий даже перекрестился:

– Вот злодей нераскаянный! Вконец бедного Немка сгубить хочет… клевещет на невинного!

– Спасибо тому немому да тебе, отец Гурий! – сказал князь-воевода. – Коль не вы бы меня надоумили, верил бы я все злодею-переметчику. Бог ведает, что с обителью было бы! Нашло же ведь ослепление такое, ровно ум помутился! Ну, да теперь только подстеречь его, злодея!

– О том не заботься, воевода. Суета с товарищами с него глаз не спустят, – молвил отец Гурий. – Ни шагу без ведома не сделает.

– Еще от одной злобной козни вражеской избавляет Господь обитель святую, – заговорил, крестясь, отец Иоасаф. – Принесем святому Сергию хвалу и благодарение. А болезнь лютая – слава Пречистой Троице! – слабеть стала. Сегодня за ночь не более десяти богомольцев кончилось. Из воинов да охотников ни один не помер. Являет Бог милость Свою!

Все закрестились вслед за отцом архимандритом, глядя на образа, перед которыми мерцали лампады.

– Что я надумал еще, – продолжал отец Иоасаф. – Ободрить надо богомольцев, дело им дать. Есть у нас в храме Троицы Живоначальной придел недостроенный, неосвященный. Докончить его – мало времени возьмет, а народу и дело будет, и духом ободрятся богомольцы, видя, что не страшится обитель полчищ вражьих. Сегодня же из народа охотников выберу.

– А я, отче архимандрит, вылазки опять снаряжу к стану ляшскому, а то соскучились, обленились у меня молодцы.

К этим словам вошел в горницу воеводскую Тимофей Суета; видно было, что спешил, узнав что-то.

– Князь-воевода, – сказал он, приняв от архимандрита благословение, – гляди-ка, что литвин рыжий около пушек хоронит. Много мы таких тайничков за ним нашли.

Показал Суета воеводе большой гвоздь.

– Пушки забить хочет! – догадался князь Долгорукий. – Ах он злодей-изменник! Ну, постой же. Ночью, молодцы, наготове всем быть! Может, уговорился литвин с панами приступ сделать. Экой лукавец! Обошел-то как меня!

– Мы, княже, немого-то к себе в дружину взяли. Богатырь он, не слабей Анания Селевина – хорошо обители послужит.

– Ладно, ладно, – ответил князь…

Мирно прошел весь этот день в обители. Князь и на стены не выходил, стояла там малая стража; порою мелькала от пушки к пушке рыжая голова литвина Мартьяша, да неподалеку всегда то Тененев, то Суета будто за делом каким проходили. Тихо потрапезовали монахи, воины и богомольцы, повеселевшие, оттого что поутихла лютая цинга. Так и к вечеру дело подошло.

В келье отца Гурия Немко да Ананий на бой готовились.

– Мне, пешему, не поспеть за вами теперь, братцы, – говорил Селевин. – Велел я себе коня оседлать. Коли будет вылазка, и я поскачу; авось хоть один лях под мой бердыш подвернется. Ремнями пусть ногу прикрутят.

Немко похлопывал его по плечу, на себя показывал: вместе-де рубиться будем, рука об руку.

Отец Гурий Анания отвел в сторону и шепнул ему тихонько:

– Ты Немка-то с собой возьми, в отряд конный. А то, ежели пойдет он на стены да попадется ему литвин рыжий – быть беде: пощады ему не даст. Уведи с собой, слышь!

– Уведу, – согласился Ананий, осматривая свой бердыш.

Вбежал в келью Суета, радостно было лицо его.

– Словим сегодня ночью литвина рыжего! – крикнул Тимофей. – Знаем, куда выйдет злодей. Пушки забить он хочет, да не дадим небось – подстережем!

Вздрогнул при этих словах Немко; подбежав к Суете, могучей рукой себя в грудь ударил, очами засверкал. Потом вынул из ножен тяжелую ляшскую саблю, показал на нее и головой закивал: этим-де злодея покончить надо. Суета понял и обнадежил немого:

– Не бойся, не уйдет изменник! Не тебе, так мне попадется.

Омрачилось лицо старца Гурия, хотел он Немку что-то сказать, да взглянув на него, вспомнил, что прочел в его страшной грамоте, – и промолчал невольно…

Скоро наступила и темная ночка с легким морозцем.

С виду все в обители спокойно было; в окнах келий да избушек один за другим погасли огни; заснули богомольцы сном крепким. Но изредка где-то бряцало оружие, кое-где слышался осторожный говор, шаги многих людей.

У потайного хода возле Сушильной башни невеликая да отборная конная рать ждала урочного часа. Привязали Ананию искалеченную ногу к седлу, и ловко и крепко сидел он на коне; страшный бердыш с ним был. Озирался Селевин, ища Немка меж товарищами, но не было хмурого богатыря. «Эх, – подумал Ананий, – знать, с Суетой на стены пошел».

И верно угадал он: Немко да Суета, притаясь на темной лестнице в башне Водяной, стерегли супостата.

Рыжий литвин был хитер и опаслив: проморил он своих караульщиков чуть не до рассвета, и с умыслом то было. Знал Мартьяш, что под утро сон людской крепче бывает, слаще да глубже. Знал он, что даже самого исправного воина в эту пору нет-нет да охватит нежданная дрема и не так уж чутко ухо стража к малейшему шуму.

И правда, даже хлопотливый да беспокойный Суета ждал-ждал, да и заснул нежданно-негаданно, опустив голову на каменную ступень.

Только Немка сон не сморил; кабы кто со стороны поглядел, подивился бы, что блестят в темноте глаза его, словно огоньки зеленоватые. Слышал он, как тихий ночной ветерок шелестел травой сухой на старых стенах, как порой малый камешек падал с высокой башни в ров, в воду, затянутую тонким льдом. Но не того ждал грозный мститель.

В предутреннюю пору возле башни раздался шорох, чье-то торопливое дыхание: прокрался кто-то к бойнице мимо двери лестничной.

Толкнул Немко Суету легонько, а сам ему рот зажал, чтобы не заговорил молодец спросонья громко. Суета встрепенулся, сразу все понял и тоже прислушиваться стал. Сначала все тихо было, но вот стукнуло что-то тихо-тихо, зазвенело железо о железо.

– Забивает! – шепнул Суета. – Пора! Придерживай саблю.

Неслышно подкрались молодцы к бойнице, где стояла пушка; вот уж стук и звон совсем рядом раздался – и вдруг смолк: забил, должно быть, злодей гвоздь в пушку.

– Вот он! – завопил Суета, хватая наугад ночного гостя в темноте. – Эй, сюда, товарищи! Здесь злодей!

Сильно рванулся из его рук лукавый литвин; совсем уж по земле в сторону скользнул, да, на беду свою, к другому страшному врагу попал.

Глухой удар послышался, рухнуло на камни тело, слабый стон прозвучал.

– Здесь злодей! – кричал Суета, и на крик сбегались отовсюду люди.

Скоро огонь высекли, обступила толпа бесчувственного Мартьяша: весь в крови лежал он от удара Немка.

Пришли и князь-воевода и отец архимандрит, людно и шумно стало на стенах, много огней зажглось.

Отец Иоасаф наклонился к поверженному, осмотрел голову и только рукой махнул: не выжить было рыжему литвину. Но все же воды принесли, примочили рану.

Открыл глаза Мартьяш, пал его предсмертный взор на грозное лицо Немка, озаренное огнями.

Узнал злодей Юрия Заболоцкого, затрясся весь, вытянулся – и кончился. Закрестились все, со всеми и Немко.

– Покарал Бог злодея! Не дал святой обители через черного предателя погибнуть, – молвил отец Иоасаф, отходя с лицом сумрачным от мертвого.

Воевода пушку оглядел – вконец она испорчена была: глубоко вошел железный гвоздь, вбитый предательской рукой: недаром литвин дело пушкарское хорошо знал.

– То-то, злодей! – проворчал воевода, перегнулся через зубец, в поле темное вгляделся, прислушался – ничего не видать, не слыхать было.

Поразмыслил князь:

– Ну, братцы, тушите огни, по местам идите! Боюсь, приметят ляхи, что вышло для них неладно. А вы, молодцы, за мной ступайте!

Суета и Немко с товарищами за князем побрели. Потемнело снова на стенах, затихло.

Князь Григорий Борисович привел бойцов к Сушильной башне, к остальной храброй дружине. Расспросами встретил их Ананий.

– Поймали злодея, порешили! – молвил князь отрывисто. – Теперь ляхов пугнуть надо; чай, они тут где-нибудь вблизи схоронились – знака ждут. Так вы, молодцы, обождите малость, а как светать начнет – нагряньте на них нежданно. Кто хочешь – коня бери, кто – пеший ступай. Покажите ляхам, что есть еще в обители воины, что не заморила нас зима студеная, болезнь лютая. Бог в помощь, удальцы!

Тихо, но весело откликнулись воины на привет воеводский. Ушел князь Григорий Борисович, стали все рассвета ждать. Легкий морозец лицо пощипывал, ветерок веял.

– Так не минул злодей рук твоих? – сказал Немку Ананий, выслушав Суету, вокруг которого, слушая, товарищи толпились.

Немко только головой мотнул; не было на лице его отрады, и так же угрюмо глядели его грозные очи. Видно было, что не полегчало на сердце у него. Приуныл и Ананий.

– Да, нам с тобой на этом свете не ждать уж радости, не вернутся светлые деньки! – молвил он. – Лишь бы дал Господь обитель отстоять, а там – примут, чай, иноки защитника своего в житье мирное, уединенное. Коли не приведет Бог живот на поле бранном положить, не выйду уж я в мир из монастыря. А может, скоро на том свете с братом Данилой свижусь. Воля Божия!

Слушал его Немко; при слабом огне малого костра приметно было, что проясняется лицо грозного воина. Взял он Анания за руку и на себя показал: и я-де с тобой от мира уйду! Поняли друг друга они.

В тихой беседе дождались и серого рассвета. Заскрипела железная калитка, вышла рать монастырская в поле. Заржали-зафыркали кони в утреннем холоде, и неподалеку из глубокого оврага тоже конское ржание донеслось. Обрадовался Ананий: нечего было ляхов искать – сами открылись. До оврага-то было рукой подать, да еще подстегнули удальцы скакунов: свалились ляшской засаде, как снег на голову.

Пан Александр Лисовский с отборными копейщиками[46]46
  Копейщик – воин, вооруженный копьем (острым наконечником на длинном древке). Копейщики бывали конные и пешие.


[Закрыть] всю ночь в овраге просидел, условного знака от Мартьяша дожидаясь. Продрогли гусары, сам полковник перезяб совсем, хоть и согревал себя заморским вином из фляги. А тут еще враги налетели нежданно! Скакуны ляшские испугались крика, начали вскидываться да метаться, смутились и наездники.

Суета, Ананий да Немко – три богатыря монастырские – впереди всех ударили на ляхов. Врубились они в самую гущу врагов, и начали гусары с седел валиться. Не знали монастырцы, на кого из троих витязей в бою глядеть – рубились богатыри один другого удалее. Будь на месте полковничьих гусар казаки иль иноземцы – давно бы уже бежать пустились. Но люди Лисовского боялись своего вождя пуще смерти лютой, да и на славу были они обучены ратному делу. Падали они десятками, а все на месте стояли, не уступали.

Да и сам Александр Лисовский не опозорил своей громкой воинской славы. Не сразу он в свалку бросился: не в диковину ведь был ему кровавый, тесный бой. Оглядел он дружину свою зорким взглядом, окликнул хорунжих, ряды выстроил и в свою очередь налег на монастырцев. Не пригодились ляхам длинные копья, но грозно засверкали в их искусных руках испытанные, тяжкие сабли.

– Вождя бей! – кричал Суета Ананию, налетая со всего маху на ляшские ряды и размахивая бердышом.

Словно сговорившись, подняли Немко и Ананий коней своих на дыбы и врезались в строй вражий, Немко знаменщика ляшского сбил мечом с коня. Ананию сам полковник навстречу попался. Не сробел рубака удалой, пан Александр Лисовский, видя перед собой страшного витязя: ударил он острой саблей по шлему Селевина и рассек его пополам. А богатырь со всей силы по иноземному кованому панцирю Лисовского бердышом ударил. Разлетелся бы всякий другой доспех, но выдержала выкованная на чудо немецкая сталь. Все же без памяти опрокинулся наездник на седло. И тут не выдали его гусары верные: грудью закрыли, заслонили; взяли двое скакуна его под уздцы и помчались с вождем своим к далекому стану.

Без удалого полковника не стали ляхи долго рубиться: еще двое-трое упали с седел от ударов Немко да от бердыша Суеты – а там разом повернули ляхи коней своих и в бег пустились. Не догнать было их тяжелым, раскормленным коням монастырским.

– Полно, товарищи! – крикнул Ананий. – Наш верх.

Подъехал к нему усталый Немко, показал взятое гусарское знамя. Иссечены были его доспехи, но вышел он из боя, как и Селевин, цел-невредим. Улыбался воин суровый, радуясь победе. Похвалил Ананий Немка:

– Лихо бьешься, товарищ! Не в первый раз, чай, в руке меч держишь. А знамя князю-воеводе сам отдай; пошлет его воевода в Москву – пусть знают там и ведают, какие у обители бойцы… Эх, жалко, что упустил я этого ляха! Шлем-то теперь негоден стал!

И смеясь, отвязал Селевин ремни, снял рассеченный шлем и на землю бросил. Не хотел он вражьего шлема от убитых ляхов брать: с открытой головой поскакал в обитель. Радуясь и ликуя, поспешили за ним товарищи.

Чудеса и видения

Март и апрель прошли в мелких стычках и вылазках; не выходили большие полки вражьи из своего стана – словно обленились и духом упали буйные ляхи. Но все еще смыкались крепким кругом вокруг обители их нечестивые таборы, все еще глядели грозно с тур дальних пушечные жерла – все еще в осаде был монастырь. В стенах обители отпустила лютая болезнь, оживал душой и телом православный народ, надежда зарождалась в сердцах иноков и воинов.

А весна-красавица веяла себе теплом, выгоняла из земли и из черных сучьев зеленые побеги. Все раньше вставало солнышко красное, озирало, как хозяин заботливый, поля, луга, рощи и леса. Пришли первые майские дни.

В обители работа кипела, кончали постройку нового придела во имя святителя Николая Чудотворца. Все за трудом были: старики, жены, дети помогали монахам и воинам. От работы шли защитники обительские на стражу, на стены и башни, за ляхами глядеть, и не жаловались они на усталость.

Теплой ночью майской пришел отец архимандрит к себе в келью в светлой и тихой радости: кончилась стройка придела храма, можно было назавтра и новую церковь святить. Много за день труда понес отец Иоасаф, ныло и болело тело старческое, да на душе у архимандрита царили мир и отрада. Отдал старец послушнику посох и мантию и, благоговения преисполненный, стал на молитву.

Полусумрак в покоях; золотистыми огоньками мерцали свечи и лампады перед иконами; лики святых из золотых и серебряных венчиков смотрели на молящегося с кроткой благостью. Порой ветерок весенний влетал в полураскрытое, узкое окошечко и колебал светильники, тени ясные пробегали по ликам святым, оживали сухие темные черты византийской иконописи. Благоговейный трепет охватывал инока.

Не искал отец архимандрит слов для молитвы. Сами они рождались, лились из глубины потрясенного сердца. И ждал седовласый инок в эту ночь чего-то великого, необычайного. Кругом царила невозмутимая тишина.

Ниц простерся отец Иоасаф перед образом Божией Матери, моля Заступницу Небесную о помощи, о спасении. Тиха и проникновенна была молитва его. Час за часом летел, не замечал отец архимандрит времени, не чувствовал усталости, нашло на него сладкое молитвенное забвение.

И вот, словно подвигнут какою-то силой тайной, приподнялся инок, отвел взор от иконы святой – и с трепетом и страхом сладким, неизъяснимым увидел он входящего в келью старца. И услышал он слова: «Восстань и не скорби, но в радости принеси молитвы – предстоит и молится об обители и о вас Святая Пречистая Богородица и Приснодева Мария с ангельскими ликами и со всеми святыми!»

– Святой Сергий, угодник Божий, помилуй нас! – воскликнул молящийся и очнулся.

Тихо было в покоях, так же мерцали у образов свечи и лампады, исчезло ночное видение. В окно уже вливался румяный свет зари.

Истомленный бдением ночным, лег отец архимандрит на ложе свое и заснул ненадолго. Уже не томила тоска сердца его: знал старец, что не погибнет обитель.

Рано-рано поднялись все в обители в это светлое майское утро. Чудные вести ходили по всей обители. Все – от храброго воина до недужного дитяти – исполнены были радости и надежды. Ожидая торжества освящения новопостроенного придела, собираясь толпами, передавали друг другу богомольцы дивные вести. Немощные и раненые словно ожили, воскресли под красными лучами майского солнышка.

– Стояли ночью старцы Киприан, да Гурий, да Геннадий на правиле келейном, – рассказывал умиленным голосом старик-богомолец толпящемуся кругом него народу. – И было им всем троим одно видение: являлся в мантии игуменской, с посохом святительским в деснице, святой угодник Божий Сергий Чудотворец. И поведал старцам святой угодник Божий, что скоро конец будет осаде кровавой, что убегут от стен обительских ляхи-нечестивцы, гонимые гневом Божиим. И послал святой Сергий тех старцев в церковь, повелел им до утра молиться перед иконами святыми. И вместе сошлись те старцы в храме и открыли один другому видение свое пророческое. Сжалился Господь над нами.

Плакали от радости жены, шептали молитву воины, с надеждой и умилением…

В другом кружке богомольцев, у паперти церковной, молодой изможденный послушник тоже о видении ночном говорил…

– Не одним старцам являлся в ночь эту заступник наш и молитвенник преподобный Сергий. Узрел его в час тьмы полуночной и старый пономарь большой церкви обительской. Бодрствовал пономарь Иринарх близ колокола большого, ждал времени, чтобы полночь ударить. И явился ему, недостойному, угодник Божий с вестью радостной. «Скажи братии, – рек Чудотворец, – и всем в осаде страждущим: почто унывают и ропщут? Неотступно молю Христа Бога моего о них!»

– Молит Господа за нас святой Сергий! – повторяли, тихо радуясь и крестясь, богомольцы. – Не оставил нас заступник наш!

И тут парила над бедствующим, скорбящим, истомленным людом светлая надежда, утешение небесное.

Далее говорили, что спавшие в эту ночь у дверей обительской Святодуховской церкви в полночь слышали в храме сладкое многогласное пение. А когда отомкнули двери и в храм вошли, не было никого там.

Рассказывали о видении отца архимандрита, поведавшего о том старцам, пришедшим поутру в келью к нему.

Загремели могучие монастырские колокола: к новопостроенному приделу потянулось иноческое шествие. Кроткой радостью и надеждой сияли взоры бледных, истомленных старцев; на хоругвях и крестах играло яркое солнце.

– Экой радостный денек сегодня! Прямо благословенный денек выпал, – молвил Ананий Селевин, подходя на костыле своем к старой знакомой, голубоглазой Грунюшке.

– Вспомнил нас, грешных, Господь! – тихо ответила девушка и вдруг затуманилась-закручинилась, лицо руками закрыла, слезами залилась.

– Что ты, Христос с тобой! – испугался молодец. – Аль недужится? Аль обидел тебя кто? С чего запечалилась?

Еще пуще зарыдала девушка, сильнее слезы полились.

– Да молви словечко! – сказал Ананий. – Может, помогу.

– Матушка моя родненькая! – вымолвила наконец Грунюшка. – Не дождалась ты денька светлого! Не порадуешься ты с дочкой любимой, не помолишься вместе с ней в храме Божием. Лежишь ты одна-одинешенька в могилке сырой, не слышишь звона колокольного, голоса живого. Не свидеться нам с тобой, матушка родненькая! На кого ты меня оставила-покинула?! Где мне, сиротинке, головушку преклонить, где заступу найти, ласку горячую, родительскую? Ох ты, горе мое горькое! Не видать мне на белом свете радости!

Слеза прошибла и Анания при взгляде на сироту беззащитную. Погладил он Грунюшку рукой по головке русой.

– Эх ты, сирота горемычная! Правда, велико горе твое. А глянь-ка кругом – мало ли везде беды-злосчастия? Да не только в обители слезы, вопли и жалобы. По всей Руси православной прошла гроза, и бог весть, когда развеются тучи черные. Молись Богу, сиротинушка. Пойдем-ка со мной на могилку старушки твоей, помолимся. Полегчает на душе у тебя.

Тут Тимофей Суета подошел, тоже сиротинку пожалел…

Стала Грунюшка на колени у могилки матери, углубилась в молитву. Ананий и Тимофей тоже от всего сердца помолились и сели в сторонке.

– Жаль девоньку-то, – кивнул головой на сироту Ананий и молвил Суете шепотом: – Уж ты ее не оставь, Тимофей, коли доживешь до того, как ляхи осаду кончат. Я-то чую, что не выживу; на сердце все тоска тяжкая лежит, брат Данила все во сне приходит, рукой к себе манит.

– Полно, брат Ананий! Еще поживем вместе, – отвечал веселый Суета. – А коли что, я сироту не оставлю!

Зашуршали чьи-то шаги сзади молодцов по травке молодой, кашель старческий послышался; подошел к ним отец Гурий:

– Вот вы куда укрылись, чада мои! Ин посижу с вами на покое, утомился я очень; долгая служба была.

Присел старец с молодцами, огляделся кругом.

– Эка благодать-то Господня! Солнышко греет, зеленеет травушка-муравушка; весна-матушка пришла. Всякая тварь Божья теплу и свету рада, Господа славословить хочет. И пичужки-то как щебечут сладостно – хвалу Творцу поют. Истинно великий день сегодня, чудом Божиим запечатленный! Явили свою милость святые угодники Сергий да Никон, возвестили они многим избавление обители от осады тяжкой. И мне, грешному, было видение ночное! – умиленно прибавил старец, осеняясь крестным знамением.

Перекрестились и молодцы, глядя на отца Гурия; поднялась Грунюшка с могилки; увидев старого инока, тоже подошла.

– На рассвете сегодня сон не сон охватил меня, а некое забвение тайное, – говорил отец Гурий. – Стоял я на молитве в большом храме Троицком. И вижу я, недостойный, – входит в храм святой Серапион, архиепископ Новгородский, в облачении святительском. И рек святому архиепископу угодник Божий Сергий Чудотворец, выйдя из алтаря церковного: «Отче Серапионе, почто умедлил принести моление Господу Богу и Пречистой Богородице?» Воздел тогда руки архиепископ Серапион и стал громким голосом молить Спасителя и Матерь Божию об избавлении обители от нашествия вражьего. И слушал я, грешный, смиренный инок, молитву святительскую, ниц простершись на полу церковном.

Замолк отец Гурий, молчали и молодцы и Грунюшка; тихо было вокруг, только торжественный звон обительских колоколов плыл в весеннем небе.

– Что это? – молвил старый инок, поднимаясь. – Отец архимандрит с соборными старцами идет. К церкви повернули, к паперти – к могилкам почивших. Пойдемте, чада мои, помолимся у могилки старца Корнилия и других иноков, что преставились за время осады тяжкой.

Усталые, но светлые духом, полные твердой надежды, воротились воеводы и отец Иоасаф в покои свои. Позвал архимандрит вождей обительских к себе от трапезы скромной вкусить после дневных трудов.

– Спасибо, отче, – смеясь, молвил князь Григорий Борисович. – Не прочь я теперь медку выпить, коли не грех будет.

– Какой же грех, воевода? Вы – люди ратные, с вас не взыщется. Сейчас накажу отцу ключнику.

Отдыхая да крепкий обительский мед попивая, завели воеводы степенную беседу о государских делах, о Руси-матушке да о ее горе-злосчастье великом.

– Ужели же не найти царю Василию Иоанновичу на ляхов-злодеев храброго воеводы, духом крепкого? – говорил князь Долгорукий. – Царь Грозный на что к боярам своим немилостив был: и за малую вину, и без вины даже вождей рати своей смертью казнил – а не переводились у него воеводы доблестные: Воротынский-князь, Милославские, Хворостинин… Да мало ли было их, военачальников храбрых!

– Исконным владыкой был царь Иоанн Васильевич, и служили ему не на жизнь, а на смерть воеводы его, сносили как волю Божию и гнев его и немилость, – сказал воевода Голохвастов. – А царь Василий Иоаннович с теми же боярами на одной скамье в думе царской сидел. Не в привычку еще ему властительство самодержавное. Да и так мало бояр, мудрых разумом, волей и силой крепких, при дворе царском осталось. Князь Милославский Феодор Иоаннович стар уж летами, брат государев, князь Димитрий Иоаннович Шуйский, в воеводстве неопытен, да и никогда ему в делах бранных удачи нет. А изменников-то не перечесть: Шаховской-князь, Катырев-Ростовский. Да мало ли их! Те к Тушинскому вору тянут, те к Владиславу-королевичу, те – к самому Сигизмунду ляшскому. Беда непереносимая!

Молча слушал отец архимандрит беседу воевод; наконец молвил он тихим, раздумчивым голосом:

– Был я в Москве престольной, когда, изогнав ляхов нечестивых, свергнув самозванца-еретика, избрали бояре на престол российский боярина, князя Василия Иоанновича Шуйского. Много было тогда вокруг новоизбранного царя вельмож родом древних, знатных, потомков князей владетельных. Но пали взоры мои на прекрасный лик юноши доблестного, самим Господом взысканного. Силен духом и разумом тот юноша благословенный, телом красен и крепок. Приметил я, что с надеждой покоились на нем и взоры царедворцев многих и народа, утомленного смутами долгими, кровавыми.

– Про князя Михайлу Скопина-Шуйского, что ли, говоришь, отец архимандрит? – спросил воевода Григорий Борисович. – Про государева племянника?

– Про него. Мнилась мне в его теле юном душа великая. Не ложна, не обманчива любовь народная. Верю и я в этого юношу светлого; спасет он Русь-матушку.