Текст книги "За святую обитель"

Злые вести

После приступа поляки вновь начали неумолкаемую пальбу из пушек и пищалей. Не было в обители покоя ни днем, ни ночью. Ляшские шайки рыскали около стен, и только ядра пушкарей монастырских прогоняли дерзких врагов. Начали нечестивцы перекапывать и портить пруды обительские, но недешево приходилось им порою за это расплачиваться… Наловчившись и в открытом поле громить врагов, Ананий Селевин со своими храбрыми товарищами два раза как из-под земли являлся перед шайками разбойничьими, рубил их и прогонял к стану.

После второй стычки вернулся молоковский витязь в обитель сумрачный, молчаливый; не просветлел он лицом ни на похвалу воеводскую, ни на благословение отца игумена. Велел он снести в кладовую монастырскую отбитое у ляхов оружие, а сам, понурив голову, пошел в одну из келий иноческих, где лежал в недуге Данила Селевин.

Отозвалась отважному сотнику мушкетная рана, что получил он во время большого приступа: залучила молодца огневица[33]33
  Огневица – болезнь, сопровождаемая сильным жаром, лихорадка.


[Закрыть] и едва в могилу не свела…

Да отходила Данилу от смерти ранней девушка-богомолка Грунюшка: ночи не спала над ним, давала травы и зелья целебные, которыми снабдили ее старцы монастырские, опытные во врачевании души и тела… Одолел лихую болезнь сотник Данила.

– Жив ли, братишка? – промолвил Ананий, входя в тесную келью и улыбаясь ласково Грунюшке, сидевшей около больного.

– Завтра на стены выйду! – весело отвечал Данила.

– Дай бог… Надо мне с тобою побеседовать.

Сел Ананий на лавку, нахмурился. Вгляделся Данила в лицо старшего брата – видит: словно бы похудел Ананий за немного часов; по челу глубокие морщины пошли.

– Худо, брат Данила! Опозорил наш добрый род Селевиных Оська-переметчик… Ведомо ли тебе, что он теперь в стане ляшском?..

В ужасе всплеснул руками Данила, Грунюшка закрестилась, молитву зашептала.

– Мыслил я, – говорил Ананий, – что упал духом парень, не вынес своим сердцем слабым трудного осадного сидения и бежал укрыться куда ни на есть от страха. Да не то вышло. Враг человеческий соблазнил неразумного, стал он злодеем-переметчиком… Изловили мы сегодня в схватке одного казака из рати Епифанца-атамана… Сильно порублен был тот казак и на наших руках Богу душу отдал. Умирая, сказал он нам: «Молитесь, братцы, за мою душу грешную, да простит мне Бог, что воевал я святую обитель. Стойте, братцы, крепко за святого Сергия и пуще всего изменников опасайтесь… Есть теперь в стане у Лисовского один переметчик монастырский; говорит он ляхам, в чем недостача в обители, учит их, в какие места ядра целить, чтоб огнем занялись кельи. Много золота дарят тому Оське Селевину начальники ляшские…» Как услыхал я, брат Данила, так меня словно ножом по сердцу резануло. Пойдет теперь по обители молва: род-де Селевиных ненадежный, изменничий!

В тяжкой горести задумались оба брата. Грунюшка в углу тихонько плакала…

– Надо нам, Данила, как-никак братнюю вину перед обителью искупить, – строго, раздельно молвил Ананий.

– Что ж, приказывай… Ты – старшой, заместо отца…

– Помнишь наше целование крестное?.. Поклянемся же, брат Данило, как случай выйдет, вперед всех умереть за святого Сергия, кровью омыть бесчестие наше…

Вынул Ананий из-за ворота серебряный складень, и, перекрестившись, приложились к нему оба брата.

– Коли я Оську в бою повстречаю, – дрожащим голосом сказал Данила, – не дам пощады переметчику!

– Вестимо! – хмуро отозвался, вставая, Ананий.

– А теперь время мне в архимандричьи покои идти. Будут там моего пана пленного пытать да спрашивать… И какие ж эти ляхи слабосильные: кажись, я его чуть-чуть лишь помял, а четыре дня отлеживался пан, насилу встал…

Вышел Ананий Селевин из келий и направился к отцу архимандриту. Там уже все в сборе были. Пан Брушевский, в цепях, в кунтуше измятом и изорванном, стоял перед соборными старцами. Воеводы тоже тут были…

Завидел князь Григорий Борисович Анания, к себе поманил и шепотком спросил его:

– Верно ль про твоего брата молва идет?

– Верно, княже… Смутил его лукавый… Обесчестил нас…

– Полно! Ты в том неповинен. Всем ведомо твое усердие да старание на пользу обители. Ты только свою дверь потайную оберегай построже: как бы не ввел переметчик врагов в обитель…

– Спасибо, напомнил, воевода! Не бойся, устерегу потайной ход… А того переметчика, хоть и брат он, достану, своей рукой накажу… Не быть изменнику живу!

– Слушай, молодец, – молвил воевода, взглянув на похудевшее лицо Анания, на его глаза впалые, – вижу, скорбит душа твоя, тяжко тебе… Иди-ка ты после допроса к архимандриту – утешит и успокоит твое сердце отец Иоасаф…

– И то, надобно отцу Иоасафу открыться, – согласился Ананий.

Начался допрос ротмистра Брушевского. Спесив и отважен оказался лях: соколиными, смелыми очами глядел он на иноков и воевод…

Старец Гурий сел сбоку у стола дощатого записывать слова пленника, допрашивал пана воевода князь Долгорукий.

– У Сапеги ли служишь, или у Лисовского?..

– Служу ротмистром в полку у ясновельможного пана Александра Лисовского. Берегитесь, иноки, отплатит вам пан Лисовский за мой плен, за дерзость вашу!

Пленник чисто говорил по-русски, гордо озираясь.

– Не грозись, пан, – спокойно ответил воевода. – А много ль рати у вас? Какие полки?..

– Силу нашу вы сами видели, а полки наши и пересчитывать долго… Есть венгерская пехота, есть пушкари немецкие, есть мазовецкие стрелки, есть казаки запорожские, донские, северские, волжские, астраханские… Есть и гусары и латники… Дайте срок: всех в своих стенах увидите, – нагло засмеялся надменный лях в лицо старцам.

Вспылил воевода и гневно крикнул на пана – пыткою ему пригрозил. Посмирнее стал лях…

– Порешили пан Сапега да пан Лисовский не отступать от обители, хоть три года под стенами стоять, а взять-таки вас, перебить, перевешать, монастырь спалить…

Молча выслушали старцы грозную весть. Некоторые головами поникли, а отец казначей Иосиф даже побелел весь – так ему жутко стало…

– А ведомо ль вам, монахи, – возвысил вдруг голос пан Брушевский, – что скоро вы с вашими башнями на воздух взлетите?! Ведем мы под ваши стены подкоп, а в подкопе бочки с пороховым зельем заложены. Теперь уж немного рыть осталось…

При этой вести смутился и сам воевода; иноки же со скамей поднялись, зашептались, закрестились. Начали поляка допытывать, где подкоп ведут, но не открыл того пан Брушевский, отговаривался, что и сам точно места не знает.

– То промеж пана Сапеги и пана Лисовского тайно творится… Хоть на куски меня изрежьте, а не могу вам подкопа указать…

Махнул рукой князь воевода стрельцам, увели они пленника из покоев архимандрита.

Долго молчали и старцы и воеводы – угнетала всех злая весть, не знали, что и делать…

Среди общего трепета и смущения раздался вдруг в покое громкий голос старца Корнилия:

– Братие! Что вы ужаснулись? Что духом поникли? Вести ли о смерти страшитесь? Скупитесь ли заплатить бренной жизнью за вечный венец нетленный? Веру ли утратили в преподобного Сергия, заступника нашего? Вижу взоры потупленные, лики бледные! Опомнитесь, братие! Не крест ли святой целовали мы всем собором – умереть за обитель святую?! Скажет ли земля русская, что не соблюли иноки троицкие клятвы крестной, что устрашились мук недолгих, что отдали святыню врагу нечестивому?! Одумайтесь, братие… Воспряньте духом!

Грозно прозвучал в покоях вдохновенный призыв отца Корнилия; светлым огнем горели очи старца; сурово указывал он бледной, худой рукою на небо.

Раньше всех устыдился минутной слабости воевода.

– Великое тебе спасибо, отче! – поклонился он в пояс отцу Корнилию. – Поддержал ты мой дух шаткий… Отцы честные! Товарищи ратные! Чего раньше времени кручиниться?.. Хитры ляхи, да и нас Господь Бог разумом не обидел! Они подкоп вести начали, а мы им навстречь подроемся… Только бы учуять, где они ход свой копают. Чай, найдется в обители человек, что привычен к осадному делу, к земляной работе…

Из толпы воинов вышел седой пушкарь.

– Князь-воевода, может, я своей службой святой обители пригожусь. Я еще при царе Иване с князем Шуйским Иван Петровичем в Пскове от ляхов отсиживался. В ту пору тоже король ляшский Батур под псковские башни подкопы вел… Да не пришлось ему нас перелукавить: начали мы глубокие ямы рыть – «слухами» звались у нас те ямы – и учуяли мы ходы их подземные, иные обрушили, иные перехватили. Прикажи, князь-воевода, старому пушкарю, Власу Корсакову, за это дело взяться!

– Исполать тебе, старина! – весело крикнул князь. – С вечера же начинай те «слухи» рыть…

– Видите, братие, – вставил степенное слово отец Иоасаф, – печется о нас Господь. Авось не сгибнем от злоумышлений вражеских…

Пошел совет обительский своим чередом. Обо всем надо было позаботиться: уже зима близилась. Толковали, хватит ли зелья пушечного, хлеба, воды в колодцах, топлива, снадобьев целебных. Советовались, не послать ли царю Василию грамоту о подмоге…

Когда окончили старцы совещание, когда вышли все из покоев, бросился Ананий Селевин в ноги архимандриту:

– Отче! Тяжко на сердце… Тоска грызет меня… Помоги!

Как на духу, все до капли рассказал он отцу Иоасафу про измену Оськину, про клятву свою, про душевное сомнение…

– Да, трудное испытание послал тебе Господь, чадо мое, – вымолвил грустно игумен. – Скорблю с тобою вместе, болею о тебе сердцем пастыря… Но не предавайся отчаянию малодушному. Такова година черная настала на Руси родной, что бродит всюду лукавый, аки лев рыкающий, и похищает для мук вечных души человеческие. И вельможи великие изменяют царю, и князья, и воеводы переходят на сторону ляхов нечестивых… Скрепись сердцем, чадо мое! Хвалю тебя за обет благочестивый, но удержи меч свой против брата твоего родного, хоть и грешного… Помни, что заповедал нам Господь милосердие и к преступникам тяжким… Спаси тебя Христос!

Приняв от архимандрита благословение, выслушав его кроткие речи, просветлел духом Ананий, утихла в нем буря душевная… Вновь предался он всеми силами, всем разумом одной мысли – защитить и спасти обитель от врагов.

Направился он к своему потайному ходу близ башни Сушильной, осмотрел железные запоры; хотел было уже совсем наглухо забить, заколотить дверь – да остановился, призадумался. Изрядная думка в его голове мелькнула – замыслил он врагов перехитрить, поймать… Пошел он торопливо к своим товарищам: к Меркурию, Пимену Тененеву, Ивану Павлову, к Суете, односельчанину своему. Долго-долго молодцы совет держали; наконец, все порешили, пошли в оружейные кладовые – выбрали исправные пищали, новые, крепкие бердыши. Знать, затевали на бой идти.

Неспокойно в этот день в стенах обители было; вести о несметной силе вражьей, о клятве ляшских начальников беспременно обитель взять, а пуще всего – страшная весть о подкопе под монастырские башни – все это ужасало богомольцев, наводило на них смертный трепет.

– Ох, погубят ляхи и обитель, и нас всех!

– Диавольским зельем разобьют башни, сдерут с образов оклады драгоценные, разрушат храмы Божии!

– Смерть приходит лютая!

Так шумела и стонала толпа в обители. Голосили в слезах старухи-богомолки.

Громче всех жалобилась старуха из села Здвиженского – мать Грунюшкина; подбирала она такие причитанья жалостливые, что все кругом слушать ее собирались.

– Ох, прогневали мы, сироты, Господа Бога и угодника Сергия! Предал он нас ляхам нечестивым… Ведут они под обитель ходы темные-темные, глубокие-глубокие… Сыплют туда богоборцы зелье адское бочками полными… И засыплют те ходы страшным огнем диавольским, громом и молоньями разразятся… Погибли наши головушки сиротские! Готовьтесь к смерти лютой, православные, ложитесь во сыру землю!

Старики и старухи да дети несмышленые ручьями слезы лили. Мало-помалу охватил ужас и многих воинов и послушников… Стон и рыдание стояли над обителью…

Из сил выбился отец архимандрит, истомились и старцы, усовещивая робких, вразумляя испуганных.

Князь-воевода обходил стены и башни, ободрял пушкарей, стрельцов и казаков, указывал им на груды вражьих трупов, что остались на полях после приступа; на их лестницы, туры и щиты, изломанные, полусожженные обительскими защитниками.

– Глядите, молодцы! Вот мы как ляхов встретили! И опять так же встретим нечестивцев; пусть только снова полезут. А подкопы ляшские не страшны нам: крепки стены монастырские!

Понемногу ободрялись бойцы; бодрее глядели на ляшские туры, откуда не переставали сыпаться ядра и пули. Смело отвечала обитель на град выстрелов; по-прежнему гулко гремели колокола.

Под вечер стала пальба утихать; утомились, что ли, враги, или какую-нибудь лукавую казнь измышляли…

Стемнело, дождь пошел, тихо стало и на стенах и на дворах обители, зажглись огоньки во всех окошках, запылали костры у тех богомольцев, что ютились вне зданий монастырских. Еще слышались причитания и плач богомолок, но уже спокойнее была толпа; многие спали крепким сном… Ляшский стан тоже загорелся во тьме ночной огромным огненным кольцом от тысяч костров.

Воевода-князь Долгорукий не ушел, однако, на эту ночь отдыхать в келию, да и дружину свою не распустил со стен: всех под оружием оставил, велел наносить наверх сухих сучьев, наказал пушки зарядить…

Хотя и дивились приказу воеводы: «Ужли беспросветной ночью ляхи на приступ пойдут?!» – но сторожили крепко монастырь послушные воины, зорко вглядываясь в ночную тьму…

Не дремал и отважный Ананий Селевин, притаясь позади двери у Сушильной башни. Выходил тот потайной ход к темному и глубокому Глиняному оврагу, поросшему частым кустарником. С Ананием рядом стоял Тимофей Суета, налаживая тяжелую пищаль. Тихо было кругом; только дождь да ветер шумели изредка в оголенных кустах оврага…

– Слышь, Ананий, – шепнул неугомонный Суета, – чего мы здесь схоронились и запоры задвинули? Ладней было бы отомкнуть дверь: пусть войдут ляхи – а мы и грянем… В темноте-то они с одного страху помрут, сломя голову к стану побегут…

– И вправду, так ладнее будет, – согласился Ананий.

Отомкнули молодцы запоры, а дверь притворили: пусть-де ляхи думают, что по оплошке ход не заперт…

Опять потянулось долго и скучно глухое ночное время… У каждого из молодцов свои думки в голове бродили. «Ой, приведет сюда Оська ляхов! – думал старший Селевин. – Захочет сразу в милость попасть, поживиться с разбойниками добычей… Погоди ж ты! Бить на смерть не буду; не велел отец игумен-то. А изловить – изловлю и в обитель сведу: пусть его воеводы и старцы судят… И в кого он такой уродился? Кажись, вся семья наша никогда супротив совести не шла. А он сызмальства лукав и злобен был… Что бы сказали ныне батька-покойник, матушка-покойница?..»

И все пуще брала молодца досада и злоба на брата-переметчика…

– Братцы, звенит что-то! – шепнул Суета.

Из оврага донеслось чуть слышное бряцанье железа, но сейчас же заглушилось порывом осеннего ветра. Потом зашумело что-то меж кустов, а там совсем уж ясно прозвенела сабля, ударившись, должно быть, о другую саблю…

Без приказа, не произнеся ни слова, изготовились молодцы. Навели они на вход пищали, дыхание затаили. Вот послышалась осторожная поступь многих людей, иноземная речь… Зашуршали отваливаемые невидимыми руками камни, скрывавшие дверь. Звякнули засовы: щупали враги, где их сломать легче… Вот, жалобно скрипнув, отворилась от толчка дверь. Примолкли ляхи, верно, дивясь, что не заперт тайный ход. Но не слыша ничего, не видя никого, осмелели они – и двинулись плотной гурьбой в проход…

– Пали! – загремел Ананий.

Глухо и зловеще, заглушаемые тесными земляными стенами, грянули разом пищальные выстрелы: мгновенно осветился красным пламенем подземный ход…

Ни одна пуля мимо не прошла, ни один из передовых ляхов жив не остался… Вопль ужаса и боли огласил подземелье… Оцепенели нехристи, сжавшись в кучу…

А молодцы обительские врукопашную ударили. Не видя, откуда удары сыплются и сколько противников, закричали, застонали лазутчики и, давя друг друга, кинулись вспять. Перерубив многих, удальцы монастырские в погоню бросились. У всех один крик вырвался:

– За святого Сергия!

– Гляньте, ребята! Светло, словно днем… Ляхов-то сколько у стен! – завопил на бегу Суета.

И впрямь, вся обитель – от горящих на стенах костров, от зажженных тур и пристенных частоколов – была ясно видна, слепила светом. Неумолкаемо гремели из-за зубцов пушки, и метко впивались ядра в польские ряды, озаренные пламенем пожара.

Не удалось осаждающим нежданно-негаданно накрыть ночью обитель. Не пришлось и особому их отряду проползти в монастырь тайным ходом, указанным изменником… На этот раз не бросались ляхи на стены, видели, что ждали их, что по-прежнему горячо примут. Расстроенные полки отступать сей же час начали.

Ананий с товарищами жаркую сечу затеял; гнали они нещадно вражескую дружину, и искал все старший Селевин, не видать ли где его брата Оськи.

Разрубая своим тяжелым бердышом шлемы вместе с головами ляшскими, валя врагов рядами по обе стороны, рвался он вперед.

– Оська! – вдруг грозно рявкнул он, и заглушил на миг этот громовой окрик гул битвы. – Оська, вернись, покайся! Не губи душу, Оська!

Но младший Селевин, несясь впереди всех к польскому стану, как испуганный заяц, и не оглянулся… Схватился Ананий за пищаль, что за спиной на ремне висела, нацелился в бегущего брата, да вдруг остановился, подумал – и не выпалил.

– Суди его Бог!

Дальше гнаться нельзя уже было; к стану подбегали ляхи. Весело толкуя, возвратились молодцы в обитель, все целые, невредимые.

Светлым звоном встретили храбрецов колокола.

Черный день

Несколько дней отдыхали ляхи от ночного приступа, пересчитывали убитых да взятых в плен, утешались пирами, веселыми плясками и песнями.

Обительские воины тоже передохнули: пальба из вражьих станов не сильна была. На дворе стали уже крепкие холода завертывать, и снежок перепадал, и мороз сердито по ночам потрескивал. Меду да браги в обители вдоволь запасено было, и не жалели их иноки для защитников своих…

В ноябрьское, темное и холодное утро друзья-товарищи: двое Селевиных да Меркурий-пушкарь, да Тимофей Суета, сменив ночную стражу на Водяной башне, вели меж собою тихую беседу.

– Был у воеводы, Ананий? – спросил Меркурий, все поглядывая на супротивные туры, где находилась злая Трещера.

– Сегодня не улучил времени, да, чай, князь, как обычно, утречком на башни придет… Заботлив он у нас, дай ему Бог здоровья…

– Посмелей Голохвастова-то будет! – вставил Суета.

– Ну, уж ты, Тимошка, всегда не в пору молвишь. У князя от Бога удали да уменья больше, а Голохвастов тоже присягу верно блюдет…

– Не такова молва идет, – не унимался Суета.

– Полно тебе! – строже сказал Ананий. – Святое дело вершим, обитель обороняем – а ты пересуды непристойные заводишь… Чего человека порочишь?..

– Да я ничего. Люди говорили…

– Братцы! – перебил Суету Меркурий, указывая рукой на туры, которые все ясней виднелись к рассвету. – Придвинули вражьи дети окопы-то к стенам поближе. Да еще вдвое выше сделали! Глядите, Трещера-то совсем сюда смотрит! Лихо же они палить начнут!

– Надо воеводу оповестить! – И Данила сбежал вниз.

– Чай, всю темну ноченьку работали, – говорил Айгустов, глядя на туры. – Жутко теперь нашей башне будет: и так уж избита она, изрезана той пушкой злой… Эх, кабы мой сон сбылся! – прибавил, вздохнув, пушкарь.

– Что за сон?..

Весело улыбнулся Айгустов:

– Привиделось мне, братцы, будто стою я на этой башне самой и свою пушку навожу. А ночь-то темным-темнешенька, ни зги не видать; снежок такой сухой с ветром налетает, лицо режет. И один будто я одинешенек на всей башне, и будто надо мне угодить ядром в жерло самое Трещере… А буде не угожу в нее – конец придет и нам всем, и обители… Снаряжаю я пушку, братцы, а сам дрожмя дрожу: а ну, как мимо дам?! Сколько раз ведь я метил в нее, ненасытную, а угодить не пришлось… И надумал я перед выстрелом молитву прочесть… Откуда-то и слова такие взялись, теплые да слезные, каких ране и не знал, да и теперь запамятовал… Помолился – хочу выпалить, а меня кто-то так властно за руку взял. Гляжу – старец, инок неведомый… «Вот куда наметь ядро, молодец», – говорит он мне и перстом указывает. Послушался я старца – и как выпалил, осветились вражьи туры красным полымем… Вижу, сплющилось жерло у горластой Трещеры… А старца-то уж возле меня нету. Тут и очнулся я, и на душе радость великую почуял…

– Должно, вещий тот сон был, – молвил Ананий, – может, и вправду помолиться тебе погорячей надо – и сам святой Сергий направит ядро твое.

– А к тому же теперь Трещера-то ближе да видней стала, – добавил сметливый Суета.

На башню поспешно вошел воевода князь Долгорукий. Невесело было лицо его: заметно похудел и измучился за осаду верный царский слуга. Молча оглядел он ляшские туры, нахмурился, головою покачал, потом подозвал к себе старшего Селевина.

– Ведаешь, по чьему наущению ляхи-то окопы повысили?

Дрогнуло сердце у витязя молоковского…

– Вчера я казаков двоих опрашивал… Говорят: все твой брат молодший обители козни строит… Ободрил он ляхов, все рассказал: что пушки наши на дальний бой мало годны, что пушкарей немного; указал амбары с сеном, соломой, где погреба с зельем…

Сгорел от стыда Ананий, словно огнем опалило его сердце… Хорошо еще, сжалился над ним воевода – речь переменил:

– Дай нам боже, сегодня удержаться. Вся надежда на Господа да на пушкарей моих метких. Слышь, Меркурий?..

– Слышу, княже! – бодро ответил тот.

Рассеялись тем временем остатки ночной мглы; завыли бесчисленные трубы во вражьих окопах; затрубили и на стенах монастырских… Начали враги пальбу, да не по-прежнему!

До той поры стукались их ядра в стены, а теперь начали они дождем огненным перелетать через них…

– Калеными ядрами сыпать начали, – молвил хмуро воевода. – Того и гляди – подожгут что…

Из окопов ляшских вылетали дымящиеся раскаленные снаряды, глухо шипя в холодном воздухе. Метили их литовские пушкари кривым полукругом выше стен, норовя угодить во внутренние обительские постройки. Отовсюду – с Красной горы, с Клементьевской, с Волкуши-горы – сыпались ядра с громом, пламенем и треском на дворы и здания обители. Богомольцы, привыкшие к прежней, слабой, пальбе, не ждали новой беды: завопили… ужаснулись. Заголосили на разные голоса кликуши, застонали больные, стала испуганная толпа жаться к церковным стенам, искали убежища в самих храмах.

Хоть воеводе князю Долгорукому впору было только от врагов отстреливаться – все же послал он с сотником Павловым десятка четыре стрельцов во дворы обительские на помощь инокам и отцу архимандриту. Вовремя подоспели стрельцы, потому что обезумел народ, себя не помнил от ужаса. Как стадо, испуганное волком, метались люди, давя друг друга, не слушая увещавших их старцев. В покои отца-архимандрита ломились сотни богомольцев…

– Пострига хотим! – кричали старики и жены.

– Хотим в ангельском чине смерть приять!

– Гибель наша пришла!

– Пустите нас в храмы Божии!

Отец Иоасаф, бледный, усталый, после ночи, проведенной в молитве, вышел к толпе, хотел ей слово сказать, но не слышно было его старческого голоса среди воплей, плача и пальбы оглушительной. Мудрые и благочестивые старцы соборные – Корнилий, Гурий, Киприан и иные подвижники обительские – тщетно старались образумить народ. Теснили их, заглушали, с собой влекли трепещущие богомольцы.

Стрельцы уняли немного шумную толпу, сотник зычным голосом останавливал обезумевших:

– Чего всполошились, православные? Воеводы на стенах, пушки целы, рать наша крепко стоит… Одумайся, народ честной! Крепки стены обительские…

Утихло смятение, отхлынула толпа от архимандрита, слышнее стали мудрые речи иноков. Первым отец Иоасаф стал вразумлять испуганных богомольцев, и прислушивалась толпа к ясному, твердому слову любимого пастыря:

– Паства пугливая! Паства неразумная! Чего ради смутились вы, чего ради упали духом, чада мои? Страшит ли вас смерть мученическая за веру православную, за обитель святую?.. Или не знаете вы, чада мои, что Сам Господь Бог посылает ангела светлого по душу убиенного за веру мученика?.. И берет ангел ту душу из праха земного, бренного, и возносит ее в сени райские! Нет больше подвига, нет лучше спасения, как живот положить за святыню христианскую… Истину говорю вам, старцы и жены, дети и отроки, слабые и негодующие!

Пока усовещевал архимандрит богомольцев, старец Корнилий пошел на другой двор, где близ клетей да амбаров монастырских ютились больные, раненые, слабые, что и с места не могли сдвинуться! Болело сердце любвеобильного старца об этих беспомощных страдальцах, хотелось и их ободрить.

Брошенные всеми, без присмотра лежали здесь люди, громко стеная и молясь, ожидая гибели… В ком хоть чуточку силы оставалось – те ползли по холодной земле к храмам за шумной толпой.

Вся заплаканная, исстрадавшаяся бросилась к отцу Корнилию Грунюшка.

– Отче, помоги ради Господа! Не управиться мне с ними. Все словно без ума стали… Как залетают, зашипят ядра… так и обомрут все… Да и вправду страшно. Сердце так и трепещет, в глазах темно!

Зарыдала бедная девушка-богомолка, припав к руке старца Корнилия.

– Ну, пойдем, подвижница Божия, – ласково сказал отец Корнилий. – Поможем болящим, сколько сил хватит. И сама не страшись, овладей неразумным страхом. Твори молитву, святое дело верши – и полегчает на душе у тебя, и куда денется сомнение!

С кротким словом утешения, с заботливой ласкою начал старец Корнилий обходить немощных. Грунюшка, отерев слезы, за ним шла, подавала больным воду, поправляла их скудное ложе, улыбалась им светлою улыбкой, утешала теплым словом…

Не скоро успокоились больные; к тому же ляшская пальба становилась все громче и чаще, все грознее шипели над обительскими дворами дымные раскаленные ядра… Но все ж у несчастных на душе легче делалось: видели они, что не забыли их…

– Благослови тебя Господь, отче…

– Спасибо, Грунюшка, ангел небесный!

И много добрых пожеланий сыпалось им вслед…

– Братья мои страждущие! – говорил отец Корнилий. – Несите свой тяжкий крест с молитвой покорной. Пошлет Господь вам облегчение и исцеление, воззрит на вас из Царства Небесного… А кто примет здесь кончину страдальческую, за души тех будут служить в обители панихиды вечные; не забудутся в поминовении церковном имена страдальцев, защитников обители святой…

Бодрый и ясный голос старого инока раздавался то там, то здесь сквозь страшный грохот неумолкаемой пальбы и звон колокольный… Казалось, грозная буря гремела над древней святой обителью… И летела та буря далеко-далеко по лицу земли, по всей Руси-матушке, широкой, безграничной…

Обошел старец Корнилий всех немощных, ободрил, сколько можно было, – и направился к ближайшей церкви Святой Троицы, где уже стоял на паперти народ, ожидая, когда служба начнется… Не успел старец отойти десятка шагов от Грунюшки – приключилось с ним недоброе… зашипев, затрещав, грохнулось о землю каленое ядро, отскочило – и ударило со всей силы далекого полета оглушенного старца. И не угомонилось злое ядро, повергнув инока на землю; дальше полетело и впилось в стену соседнего каменного амбара.

Недвижим и бледен лежал благочестивый инок на сырой земле. Взмокла мигом от горячей крови его черная мантия… Но ни стона, ни жалобы не вырвалось из его бледных, крепко стиснутых уст: не хотел крепкий духом старец ужасать смятенный народ воплями и стенаниями…

Бросились к раненому богомольцы и монахи со всех сторон, полились причитания и плач…

– На паперть! На паперть! – вымолвил глухим голосом отец Корнилий, указывая глазами на церковь.

Осторожно, стараясь не задеть раздробленной ядром по колено правой ноги страдальца, внесли его иноки и послушники на паперть и положили там… Теснился народ к святому старцу, но не отвечал никому, не глядел ни на кого отец Корнилий. Лишь когда подоспел сам архимандрит, с горестью услышавший о беде, когда наклонился он над бескровным ликом старого инока, тогда, открыв глаза, сказал страдалец:

– Начинай службу, отец архимандрит, и во благовремении выйди сюда причастить меня Святых Тайн… Смерть моя, чую, наступает…

Не перечил отец Иоасаф последней воле умирающего инока, вошел он со старцами соборными в церковь, облачился и начал службу… Народ двинулся в храм, но многие на паперти остались, стали вкруг раненого старца и, молясь, проливали горькие слезы о любимом, кротком отце Корнилии. А раненый твердо сносил нестерпимую боль, шептал молитву и сияющим, проникновенным взором глядел сквозь полуотворенные двери в храм, откуда с летучим ароматом ладана неслось стройное, согласное, умилительное пение клира. И всю Божественную литургию без стона, без жалобы молился умирающий старец; порой лишь просил он близстоящих:

– Чада мои, помогите мне крестное знамение сотворить!

И богомольцы складывали бессильные, холодные персты инока в знамение креста и помогали поднять безжизненную, отяжелевшую руку. Кровь раненого широким пятном расплылась по серому камню паперти…

Вынес отец архимандрит старцу умирающему Святое причастие… Опустились окружающие все, как один, на колени…

– Не кручинься, отец архимандрит, – вымолвил старец Корнилий после Святого Таинства. Видел отходящий в иной мир инок, что глубоко опечалила отца Иоасафа эта новая беда. – Бодрись духом… Истинно говорю тебе: Господь Бог архистратигом Своим Михаилом отомстит за кровь православных христиан! Молитесь за меня, братие… Стойте крепко за обитель…

И прервался тут голос инока, освободился страдалец от мук земных, вознеслась чистая, благочестивая, любвеобильная душа отца Корнилия к Царю Небесному! Дивясь тихой кончине обагренного кровью страдальца, толпился народ вокруг его тела, лобызал руки его, одежду, называл святым, праведником. Но пальба все увеличивалась, каленые ядра то падали в пруд обительский, то впивались в стены каменные, и мало-помалу вновь безумный страх овладевал слабодушной толпой. Забыли-покинули богомольцы тело любимого старца, опять заметались повсюду, ища убежища, оглашая воздух воплями и плачем.

Новое ядро, метко направленное ляхами, как раз в это время угодило близ паперти, в кучу камней, на которой прикорнула дряхлая старица монастырская.

И не вскрикнула старушка – наповал убило…

Безграничный ужас и трепет охватили богомольцев. От окровавленного тела старицы все ударились в безумное, неудержимое бегство. Слитный, жалобный гул несся над толпой…

Опять бросился отец архимандрит, сопровождаемый верными старцами, в толпу, высоко подняв крест…

– В храм Божий, чада мои! – возглашал он, и повторяли благочестивый призыв его другие иноки. – Припадем к иконам святым, к раке преподобного Сергия! Принесем наши молитвы, наш плач горестный к алтарю Господню! Идем в храмы Божии, православные!

Широко распахнулись двери обительских храмов, сверкнули неугасимые лампады и свечи, и перед иконостасами, у мощей святителей, раздалось молитвенное пение… Заполнила толпа все церкви, от клироса до паперти, вознесла громкие, горячие молитвы о спасении, о помощи небесной…