Текст книги "За святую обитель"

У ляхов

Хорошо был укреплен ляшский стан; раскинулся он далеко-далеко по полю и роще Клементьевской, по Волкуше-горе, по Красной горе.

Прорезывали его лишь глубокие овраги: Мишутин, Глиняный и другие. В тех оврагах были понаделаны засеки, и стояла крепкая стража. Стан походил на людный, шумный городок. Евреи, армяне и волохи продавали воинам напитки всякие и припасы; серебра и золота награбленного у всех вдоволь было. Мед и вино лились в стане целыми ручьями. Вокруг богатых, панских шатров, увешанных для тепла мехами и шкурами, раскидывались сотни землянок и шалашей, где жили ляхи, немцы, венгерцы, казаки. Кругом, на окопах и турах, чернели замолкшие надолго пушки.

Прослышали уже ляхи о лютой болезни, что в обители свирепствовала, гордо и самодовольно поглядывали они на монастырь, как на готовую добычу.

В дождливое, темноватое утро невдалеке от оврага Глиняного, близ стана Лисовского, сидели и беседовали друзья-приятели: беглец из обители Оська Селевин и литвин Мартьяш. Оба потягивали крепкое, сладкое винцо из глиняной большой сулеи. На легких хлебах отъелся, раздобрел Оська Селевин и одет он был щеголем, даже пистоль немецкую, хитрой, заморской работы, раздобыл и носил ее за поясом.

– А по-моему, – говорил он литвину, – нечего тебе в обитель соваться. Еще пронюхают про умысел твой: тогда оттоле живым не выйдешь. Злы ведь молодцы обительские, да и старцев Господь разумом не обидел: догадаются, чай, зачем ты к ним забрался.

– Эх, головы не жаль! Хочу отплатить им за то, что пушку у меня разбили, за то, что подкоп мой до конца довести не дали! – злобно молвил рыжий пушкарь. – Да и ждать надоело: шутка ли, чуть не полгода сидим здесь. Пора до золота обительского добраться.

Оська Селевин прилежно из сулеи тянул; выпил вдоволь, отерся и захохотал весело:

– Мне, брат, и здесь хорошо; пенять не буду.

Неласково покосился Мартьяш на переметчика.

– Известно, тебе лишь бы мед был да вино. А мне на глаза показаться стыдно пану гетману да пану полковнику. Насулил я им всего, а ничего не сделал. И кто знал, что монастырцы про подкоп проведают! Нет, уж теперь перехитрю я их!

Снова принялись приятели за сулею. Снова начал литвин простоватого Оську об обители расспрашивать: о воеводах, об игумене, о старцах. Слушал его рассказы да себе на ус мотал, про запас. Наконец, и Селевин приметил его лукавство, вздумал подшутить:

– А пуще всего подружись ты в обители с большим братом моим, Ананием. Чай, видел его, как он ваших бердышом сек? И еще тебе мой совет: поборись ты с ним один на один, поломай ему ребра. А ежели он тебя с маху единого пополам сломит – не взыщи.

Нахмурился литвин, с недоброй усмешкой ответил:

– Да и ты брата-то своего остерегайся. Как встретит он тебя в бою, приласкает рукой тяжелой.

Оська даже сулею оставил и отплюнулся:

– Типун тебе на язык! Сам с ним возись!

– Полно, не робей. Может, его теперь и в живых нет.

– Сегодня у пана Лисовского, что ль, пировать будут? – спросил, помолчав, Селевин, кивая на пестрый шатер полковника, видневшийся из-за рощи Терентьевской.

– У него. Гонец, слышно, из Тушина прискакал от царя Димитрия. Грамоту паны читать будут.

– От царя Димитрия? – проговорил Оська, словно дивясь. – А какого же царя Димитрия на Москве убили, да сожгли, да пеплом пушку зарядили, да выпалили?

– Ну, что с тобой о том беседу вести! – сказал сердито Мартьяш. – Сказано: Димитрий. Про то паны знают.

– Ну и пусть их! – отозвался Оська, прикладываясь к сулее. – Эх, крепкое винцо. Подремать, что ли?

Согласился и Мартьяш отдохнуть малость. Выбрали приятели под сосенкой сухое местечко, разостлали свои меховые тулупы и прилегли, угостившись еще перед сном. Скоро и заснули они крепко.

Тем временем в глубине оврага Глиняного слышался шорох какой-то, шепот, звяканье оружия. Все яснее и яснее становился шум. Вот показалась из-за кустов чья-то голова в высокой стрелецкой шапке; за ней – другая, третья. Зафыркали кони в кустах, пищали засверкали. Крадучись, озираясь, выбралась из оврага Глиняного небольшая рать воинов московских, исправно вооруженная, доброконная. Вели они и в поводу еще коней вьючных с немалой поклажей.

Мигом воевода московский зорким глазом путь выбрал промеж двух крайних окопов, и понеслись всадники через ляшский стан к обители. Задрожала земля от конских копыт.

Проснулись от шума сладко спавшие Оська да Мартьяш.

– Стрельцы московские! – закричал литвин.

– Господи помилуй! Ужели обошли нас?! – пробормотал, бледнея от страха, Оська.

– Давай пистоль свою сюда! Весть подать надо.

Выхватил догадливый литвин у Селевина из-за пояса его немецкую пистоль. Сверкнула кремневая искра, прокатился вслед конной толпе гулкий выстрел.

Стража на окопах тоже приметила стрельцов; поднялись, засверкали пищали, трубы загудели, крик и суета поднялись в стане. Но, разогнав коней, прорвались стрельцы сквозь ляхов и поскакали в поле.

– Скажите панам, что атаман Останков от царя в обитель с запасом проехал! – зычно крикнул передовой всадник страже ляшской, проносясь мимо.

Грохнули, наконец, пищали вслед стрельцам – в четырех скакунов угодили, четверо воинов наземь упали вместе с конями. Хотели они, пешие, товарищей догнать, да не удалось: выслал Лисовский своих гусар легкоконных – взяли московцев, в стан повели. Остальные уже у ворот обительских были.

Переполошились ляхи, паны друг друга корили, что не усмотрели, не устерегли пути. Больше всех сердился и бранился пан Лисовский. Был он со вчерашней поздней попойки красен и зол. Тысячу проклятий послал он своим ротозеям-жолнерам, посулил их развесить на соснах с петлями на шее, на всю ночь на стражу нарядил.

– А где московцы? Сюда их живее! – заревел он.

Привели стрельцов: трое рядовые воины были, четвертый – с галуном золотым на красной шапке.

– Ты кто будешь? – грозно спросил Лисовский.

– Ждан Скоробогатов, десятник рати царской, – смело ответил тот. – Послал государь и великий князь Василий Иоаннович стрельцов да детей боярских с атаманом Суханом Останковым на подмогу старцам и воеводам обительским. И захватили мы с собой вдоволь зелья пушечного и всяких снарядов воинских. Семьдесят человек нас было – стрельцов, казаков и слуг монастырских. А следом за нами шлет царь и еще силу большую.

– Небылицы плетешь! – яростно закричал полковник.

– Истинно слово мое, пан! – твердо ответил Ждан.

Разгневался Лисовский на то, что перечит ему беззащитный пленник, что пугает вестями ляхов.

Тем временем прискакал из своего стана пан гетман Сапега. Всполошила и его дерзость московцев. С ним были и ротмистры полков его: пан Костовский, князь Вишневецкий. Сияя пестрыми кунтушами, звеня дорогими, изукрашенными саблями, окружили паны связанных московских воинов.

– Взгляните, пан гетман, какие упрямцы! – воскликнул Лисовский, указывая Сапеге на пленников.

– Что вы, пан полковник, будете делать с ними?

– О, я уже придумал! – И на красном лице хищного наездника показалась торжествующая, зловещая усмешка.

– Надеюсь, вы допросите их хорошенько?

– Допрашивать? Да разве пану гетману неизвестно их воловье упорство? Нет, я покажу монахам, как ляхи наказывают за дерзость и ослушание. Хотите видеть, пан гетман, – поезжайте со мной.

По приказу Лисовского гусары вскочили на коней и окружили пленников.

– В поле! К стенам! – крикнул полковник.

– Поедем с ними, пан гетман, – шепнул Сапеге князь Вишневецкий. – Полковник, кажется, рехнулся от злости и забыл, что у монахов в руках есть много и наших пленных.

Блестящий отряд ляхов близко подскакал к монастырским стенам. На башнях у зубцов показался народ; обительские узнали в толпе вражьей своих; глядели со страхом, что будет с ними.

– Вывести вперед московцев и отрубить им головы! – закричал своим жолнерам полковник Лисовский.

– Остановитесь, пан полковник! Это безумие! – заговорили наперебой гетман и ротмистры. – А наши пленники? Ведь монахи могут убить и их!

– Мои люди взяли в плен стрельцов, и я делаю с ними, что хочу! – сердито и упрямо отвечал Лисовский. – Гей, жолнеры? Вы слышали приказ?

– Жаль, что я не взял с собой людей! – гневно сказал Сапега, отъезжая в сторону.

Одна за другой слетели окровавленные головы мучеников за святую обитель на грязную, холодную землю. Жолнеры, воткнув их на пики, показали издали обительским защитникам. Глухой крик раздался на стенах и башнях; увидели ляхи, как заметались там стрельцы и послушники, бросились поспешно куда-то.

С замиранием сердца следили за этой суетой Сапега и ротмистры его: чуяли они недоброе и не обманулись.

– Глядите, пан полковник, вот вам и возмездие, – молвил Сапега, подъезжая опять к Лисовскому.

Тот устремил воспаленные, налившиеся кровью глаза на стены. На высокой башне показались оба воеводы обительские в блестящих доспехах, за ними стали стеной московские стрельцы в красных кафтанах с пищалями на плечах. Потом вывели кучку безоружных связанных людей.

– Ротмистр Брушевский! Князь Горский! – слышалось в польском отряде. – Наши пленные! Что-то будет?!

Высокий воин, с широким, блестящим топором в могучей руке, подошел к пленным ляхам и повел одного из них к переднему башенному зубцу. Молнией сверкнуло на башне страшное оружие – и казненный лях слетел с вышины к подножью башни.

– Брушевский обезглавлен! – воскликнул в отчаянии Сапега. – На вашей душе, пан полковник, этот грех!

Одно за другим валились с башни бездыханные тела пленников. Не выдержали ляхи кровавого зрелища и ускакали в стан. Лишь пан Лисовский, отуманенный злостью и хмелем, злобно усмехался.

– Когда возьму обитель – все припомню!

Медленно направился он со своими верными жолнерами к окопам. А там, в сапегинском стане, да и у самого полковника, закипал уже гнев: те, что ранее примчались, рассказали о кровавой казни, что свершилась на монастырских стенах. Были в числе казненных и паны, и немцы, и венгерцы, и казаки – почти из каждого ляшского полка воины. И взволновался весь многолюдный стан, шумными толпами сходились стрелки и наездники, на вождей роптали:

– Кабы не Лисовский, были бы живы наши!

– Он первый кровавое дело начал!

– Ему только бы грабить! Войска не бережет!

Польский шляхтич из стана сапегинского еще больше разжег гневную толпу. Вскочил он на туру старую, саблей загремел и крикнул, что хочет воинам добрый совет дать. Кое-как унялся шум и крик кругом.

– Панове! – начал шляхтич. – Или мы не вольные люди? Или вождям нашим только сабли наши дороги, а крови нашей не жаль?! За что погибли товарищи наши? Не по капризу ли пана полковника? В его голове вчерашнее венгерское бродит, а мы из-за этого на казнь иди! Полно, братья панове, терпеть да ежиться, да в шалашах зябнуть, да под пушки лезть! Кто как хочет, а я вон ухожу! От таких гетманов да полковников хорошего не дождешься. В Тушино пойду, к Рожинскому!

– Дело шляхтич говорит! Идем в Тушино, к гетману Рожинскому! – кричали польские дружинники.

– Вот это вождь! Не чета нашим: печется о войске!

– Vivat гетман Рожинский! – загремело по всему стану.

Вдруг отовсюду посыпались проклятия, угрозы, засверкали вынутые из ножен сабли: толпа увидела пана Лисовского с его гусарами. Нахлынули на него мятежники:

– Убить кровопийцу! Из-за него наши погибли!

– В сабли его! На куски рассечем!

– Ударим на них. Бей грабителя!

Раздались выстрелы, пули засвистали над головами гусар, сотни озлобленных панов и шляхтичей напирали на отряд полковника.

Лисовского смутить было нелегко; выхватил он саблю, своим наездникам головой кивнул – и стали они тесными рядами, выставив острые копья вперед. Еще немного – и началось бы кровавое побоище. Но тут выехал между гусарами и бешеной толпой гетман Сапега со своими ротмистрами. При виде его поутихли мятежники: все любили доброго и щедрого гетмана, и никто не хотел на него идти.

– Убейте меня, панове! – провозгласил он, печально покачивая головой. – Истерзайте меня на клочья, прежде чем увижу, что дети великой Польши подняли меч друг на друга! Обрадуйте врагов схваткой братоубийственной, оставьте ненаказанными стрельцов жестоких, что обагрили руки в крови нашей! Покиньте добычу богатую, что сулят нам стены твердыни монашеской! Бросьте вождей ваших, знамена ваши! Но – повторяю, панове, – прежде убейте меня, чтобы не видел я всего этого!

Дальше и дальше ехал гетман, окликая панов и шляхтичей по имени, уговаривая их, награду суля. И полковник Лисовский, видя, что плохо дело, тоже на уступки пошел.

– Предлагаю вам мир, товарищи! – крикнул он. – Для обиженных найдется у меня по хорошей горсти червонцев. А кроме того, зову всех на пир веселый в стан свой. Меду и вина будет вдоволь. Мир, товарищи!

Погас гнев горячих, легкомысленных шляхтичей, вложили они сабли – и скоро пошла уже у них с гусарами веселая, мирная беседа в ожидании хорошей попойки.

– Это научит вас осторожности, пан полковник, – говорил Сапега Лисовскому, входя с ним и ротмистрами в шатер, где готовилось пиршество. – С нашей шляхтой нельзя шутить. Дело было серьезное!

– Я смял бы их мигом! – презрительно отозвался Лисовский. – Но предпочел поберечь своих гусар. Ну, за кубки!

Блюда с дымящимся мясом, бочонки с вином, медом и пивом наполняли уже весь длинный стол, который едва помещался в просторном шатре полковника. Не заставляя себя долго просить, гости расселись по скамьям. После первого кругового кубка гетман Сапега поднялся и, покрывая могучим голосом шумные разговоры гостей, объявил:

– Товарищи, царь Димитрий и гетман Рожинский прислали к нам из Тушина гонца. Выслушаем его, пока еще крепкие вина пана полковника не отуманили нам головы. Сообща обсудим, что ответить гетману.

После безмолвного согласия гостей сапегинский хорунжий ввел в шатер тушинского гонца. То был мелкий шляхтич, служивший в хоругви гетмана Рожинского – друга и приспешника второго самозванца.

– От царя и гетмана, – сказал он, с низким поклоном вручая Сапеге письмо с восковой большой печатью. Среди общего безмолвия гетман быстро пробежал тушинское послание и недовольно нахмурился.

– Все упреки! – насмешливо сказал он. – В Тушине дивятся, что мы пятый месяц стоим у стен монастыря и до сих пор не добрались еще до казны его. Делают нам советы, просят выслать к Москве легкие конные отряды, чтобы тревожить полки Шуйского. Все старое! Ничего путного не выдумали.

– Посоветуйте и вы, пан гетман, Димитрию и Рожинскому – пусть они придут со своими полками постоять перед монастырем! – крикнул насмешливо Лисовский.

Со всех концов стола посыпались нескромные шутки и остроты насчет самозванца, Рожинского, красавицы Марины, пана Мнишека, отца ее.

Гетман велел гонцу тушинскому удалиться.

– Итак, панове, несмотря на все неудачи, мы все же не уйдем от этих упрямых монахов?! Отступить – позорно!

– Остаемся! Остаемся! – закричали паны.

– Vivat гетман Сапега!

– На погибель монахам!

– За добычу!

Тосты, восклицания гнева и радости смешались в бурю криков. Заходили полные кубки и бокалы, зазвучали разгульные песни. Пир становился все веселее.

Сапега, обмениваясь со своим соседом Лисовским приятельскими шутками и чокаясь полным бокалом, почувствовал, что кто-то тихо, но настойчиво потянул полу его пунцового, шитого золотом кунтуша.

– Пан гетман, – униженно кланяясь, шепнул ему рыжий литвин Мартьяш, – вспомните наш уговор!

– А, это ты? – Гетман нахмурился. – Какой уговор? Да, помню. Ты хотел пробраться в монастырь. Где же ты пропадал все это время?

– Ясновельможный пан гетман не звал меня к себе, – с притворной скромностью ответил хитрый литвин.

– Так ты все же хочешь провести монахов?

– Хочу, пан гетман! Ваша ясновельможность повторит, конечно, свои прежние посулы? – шепнул Мартьяш.

– Сотня червонцев, если возьмем монастырь.

– И от меня – другая! – прибавил Лисовский.

– Хорошо, – сказал литвин. – Дней через пять или шесть я подам о себе весточку. Постараюсь поработать над монастырскими пушками, чтобы они не досаждали вашим ясновельможностям.

– Желаю тебе не попробовать монастырского топора! – пошутил охмелевший пан полковник.

Мартьяш молча поклонился Сапеге и Лисовскому и вышел из шумного, светлого шатра. Около полковничьей ставки его ждал Оська Селевин.

– Пойду сегодня ночью, – сказал ему литвин.

– Путь тебе дороженька, – отозвался Оська. – На расставанье-то нехудо горло медом промочить. Идем.

Проходя мимо ярко пылающих костров, около которых бражничали польские наездники, приятели услыхали в одном месте громкий говор и смех неистовый. Любопытный Оська побежал взглянуть что делается.

– Глянь-ка, что за чудище! Вот богатырь-то! – позвал он Мартьяша, кивая на тесный кружок гусар, где шла какая-то потеха.

Среди ликующих, хмельных ляхов стоял огромного роста воин с угрюмым, неподвижным лицом. Он показывал им свою силу и дивил ею беззаботных рубак. Одной рукой поднимал неведомый пан латника в полном доспехе, другою держал на весу большую осадную пищаль вместе с ее медным станком.

Похвалы сыпались на него со всех сторон, но угрюмый черноволосый пан не отвечал ни слова. Кончив потеху, он на перекрестные вопросы только покачал головой и показал рукой на свой рот: силач был нем.

– Экой молодец! – крикнул Оська, оборачиваясь к Мартьяшу, и вдруг, удивляясь, даже руками развел: исчез, сгинул куда-то рыжий литвин.

Никто не заметил, как побледнел Мартьяш, увидевши немого пана, как отскочил и скрылся меж шатрами.

Мартьяш

Прошло недели две со дня казни литовских пленников. Не прекращалась в обители лютая болезнь: сам атаман Сухан Останков занемог, и не помогло ему лечение обительских старцев. Похоронили монастырцы воина и добром помянули: обновил он в обители запас пушечного зелья и снарядов и дух поднял в ее защитниках.

Февральская мокрая непогода стояла на дворе; хмуро глядели монастырские строения, уныло гудели колокола, безмолвно чернели на башнях и стенах жерла пушек. Вдали огромное черное облако от дыма тысячи костров обозначало вражий стан. Изредка по полю скакал, разминая застоявшегося коня, одинокий лях. Не обращали на него внимания обительские стражи, да и всадник случайный не опасался их, привыкли уже противники друг к другу, наскучили.

Тоскливо было кругом в ненастную, дождливую пору; тоскливо было и на душе у молодцов обительских. Собрались они наверху башни Водяной, сели у зубцов рядком и перебрасывались отрывистыми словечками. Тимофей Суета, что без дела сидеть не любил, позевывая, наколачивал на длинное, тяжелое древко острый железный наконечник. Ананий Селевин совсем оправился, даже румянец слабый виднелся порой на его лице. Тененев да Павлов сидели скучные, молчаливые.

– Много ли сегодня покойников-то? – спросил Ананий.

– Полста будет, – ответил Суета: беспокойный молодец всегда про все знал, все проведать успевал.

– Старца Гурия утром на кладбище-то под руки послушники вели: очень уморился. И потом все время не мог на ногах стоять без подмоги. И жалостно же глядеть, братцы, как богомольцы убиваются. У кого сына в могилку несут, у кого отца, у кого жену да детей вместе. Из-за плача да стонов клирного пения не слышно.

– Тяжкие времена! – молвил Ананий, вздыхая.

– Из людей-то Останкова никак всего десятеро в живых осталось, – продолжал Суета. – С московского-то вольного житья да попали в неволю такую. Мы на что привыкли, и то порою душа мутится. Эх, бой, что ли, затеяли бы поскорей воеводы! Этак, за стенами сидючи, мохом обрастешь.

– Неужели же веселее тебе кровь людскую лить? – остановил говорливого Суету Селевин. – Слава богу, что еще ляхи смирно сидят. Должно, и они приуныли: чай, тоже не по сердцу им в шатрах мокнуть.

– Что-то Оська наш? – выпалил, не подумав, Суета, кивая на стан ляшский. – Чай, совсем паном стал?

Засверкал впалыми очами Ананий, глухо промолвил:

– Не хочу имени его слышать, не хочу и помыслить о нем! Не брат он мне! Жив ли, мертв ли – все одно. И не растравляй ты мне, Суета, язвы сердечной!

– Я лишь невзначай, – пробормотал, смутившись, тот. Поставил он готовую рогатину к стене, через зубец перегнулся, вниз взглянул.

– Ишь ты! Опять воевода со своим Мартьяном рыжим по стенам пошел. И чего, прости господи, полюбился ему литвин неведомый? Что из пищали палит ловко?

– Экой ты, Суета! – степенно, с укором сказал Ананий. – Не нам, чай, воеводе указывать. Не обижен разумом воевода Григорий Борисович. А литвин в деле воинском зело[42]42
  Зело – очень, весьма (церк. -слав.).


[Закрыть] искусен. Пушки старые да поломанные он нам поправил, лучше прежнего палят. Он же выдумал засеки деревянные над воротами, что от ядер треснули. По всему видать, что бывалый человек, ученый. Как воеводу недуг скрутил, чай, его литвин вылечил; отец-то Гурий вовсе отчаялся.

– Верно, – пробурчал Суета, – а только не лежит у меня сердце к этому искуснику рыжему. Лукав он больно.

– Не стал бы воевода худого человека в одной горнице с собой день и ночь держать, – строго сказал Суете Ананий и тотчас же, опираясь на костыль, поднялся с места и снял шапку.

Вошли на башню воевода Долгорукий и литвин Мартьяш. Сменил ляшский пушкарь иноземный наряд на однорядку меховую, у пояса его висела тяжелая стрелецкая сабля. Свободно говорил Мартьяш с воеводой; видно, привык уж к его милости. Две недели всего, как прибежал рыжий литвин в обитель, а уж пуще его любимца не было у князя Григория Борисовича.

– Здравствуйте, молодцы! – ласково сказал князь. – Чай, скучаете, без дела сидючи? Ничего, не горюйте – еще потешимся в чистом поле. Вот Мартьян мой сулит такое лукавство ляхам подстроить, что себя не узнают. Дайте срок, ребята!

– Били мы ляхов и без лукавства всякого, князь-воевода, – хмуро молвил Суета, косясь на литвина.

Князь не расслышал порядком слов его, но Мартьяш ничего не проронил; злобным взором окинул он дюжего молодца: погоди, мол, сосчитаемся еще!

– Поди-ка сюда, Мартьян, – позвал его воевода к зубцам, где пушки стояли. – С этого места наш пушкарь подбил пушку большую ляшскую, что досаждала нам пуще других.

– Что ж, воевода, это дело нехитрое. Отсюда не только что пушку, а и шатер полковничий ядром достать можно. Погоди, князь, я еще пушку поболее выберу да исправлю по-своему – тогда увидишь, как пушкари ученые палят.

– Ладно! – весело отвечал князь. – Делай как знаешь – наверно, худо не будет. Ты у меня на все искусен.

И ласково потрепал воевода нового любимца по плечу.

– А тут, – заговорил снова лукавый перебежчик, – надо бы щиты толстые у зубцов поставить: когда полезут ляхи на приступ – отсюда на выбор их стрелять можно.

– И щиты поставим! – соглашался на все князь. – Экая у тебя, Мартьян, голова разумная: знать, побродил ты по белу свету вдосталь. Как еще ты веру свою православную соблюл? Хвала тебе за то великая.

– Да, княже, везде побывал я на своем веку: в свейской земле[43]43
  Свейская страна – Швеция.


[Закрыть] был, где горы каменные, острые прямо из моря глядят; в дацкой земле жил, где, куда ни глянешь, со всех сторон вода и вода. В цесарских землях[44]44
  Цесарская страна – владения императора т. н. Священной Римской империи, включавшей в себя немецкие, австрийские, чешские земли, а также Венгрию и принадлежавшие ей славянские области. Цесарь – обиходное наименование императора (происходит от имени знаменитого полководца Гая Юлия Цезаря, захватившего верховную власть в Римской империи в I веке до Рождества Христова).


[Закрыть] всяких я чудес нагляделся, научился чему хотел. Вот, князь-воевода, где воевать умеют. Любую крепость осадят – стены разобьют, подорвут, в прах сроют. А про ваших воинов московских молва идет, что стойки они в бою полевом да засадном, а как до городов дойдет – не под силу им.

– Пожалуй, то правда! – молвил князь. – А только и наши рати немало городов брали. В Ливонии-то царя Ивана вожди до самой Риги дошли, лишь ее не одолели.

– Изготовил я тот чертеж, воевода, что посулил тебе. Пойдем в горницу к тебе – все расскажу, растолкую.

– Для ворот-то крепостных, что опускать да поднимать можно? – радостно спросил князь.

– Для них чертеж, князь. Пойдем, что ли?

– Идем, идем! Утешил ты меня, – говорил князь, спускаясь по лестнице с башни.

Суета вслед литвину рыжему кулаком погрозил:

– Околдовал воеводу! Прямехонько опоил чем-нибудь. Ишь, какую над ним власть взял! Что ж это будет, братцы!

– А ты помалкивай, – махнул на него рукой Ананий. – И мне теперь сдается, что лукав да ненадежен литвин, а что с ним поделаешь? В оба глядеть надо: чуть что приметим – сами расправимся.

Согласно переглянулись четверо молодцов: порешили.

Опять уселись товарищи около зубцов, опять потонули взоры их унылые в туманной и дымной дали. Небо нахмурилось, не то дождь, не то снег идти хотел. Пронесся по стенам и башням порыв грозного вихря.

– Вон еще лях скачет. Не сидится им в стане. Да какой у него конь бойкий. А сам-то какой рослый, широкоплечий. И у них, видно, богатыри есть, Ананий?

Ничего не ответил Суете Селевин: он тоже любовался подъезжавшим ближе всадником. Видно, что был пан не ниже ростом, чем длинный Суета; густые черные волосы выбивались из-под низкого ляшского шлема.

Все близился неведомый воин, можно было уже рассмотреть его угрюмое загорелое лицо, его черные очи под густыми бровями, с грозным и острым взглядом. Черные висячие усы падали ниже бритого по-ляшски подбородка.

Под самые стены башни подъехал он.

– Переговорщик, что ли? – И наклонились все четверо над зубцами, ожидая, что скажет всадник.

Но ни слова не вымолвил пришелец. Поднял он кверху угрюмое свое лицо и махнул рукой, словно маня к себе. Удивились воины.

– На бой, что ли, зовет? На поединок? – сказал быстрый Суета. – Я, пожалуй, схвачусь с ним; авось…

– Погоди! Не то! – перебил Тимофея Ананий.

И вправду – не биться прискакал чужой витязь. Все без единого слова – снял он с головы шлем, железную кольчугу на груди расстегнул, вынул крест нательный, из золота чистого, резной работы. Широко перекрестился всадник православным крестом, приложился благоговейно к святыне и, высоко подняв могучую руку, показал тот крест товарищам.

– Что за диво? Не лях он, видно? – сказал Ананий и позвал громким голосом витязя: – Эй, молодец! Зачем прискакал? Нашей ты, что ли, веры?

Закивал головой воин, опять перекрестился и свой тельник поцеловал, и опять рукой к себе позвал.

– Да ты отвечай, кто ты да отколе? – крикнул Суета.

Уныло покачал головою витязь, рукой себе на рот указал и плечами тряхнул: не могу-де.

– Да он немой, братцы! – догадался Ананий.

Меж тем черноволосый гость с коня сошел, отогнал его в поле, опять обернулся и начал сперва на себя, потом на верх башни рукою показывать: туда-де, к вам хочу – возьмите.

– К нам просится. Сбежал, видно, от ляхов. Пустить его, что ли? – молвил Ананий.

– Вестимо, втащим на веревке, – заторопился Суета. – Ведь тоже душа православная. Ну-ка, подмогите, ребята!

Нелегко было грузного богатыря на высокую башню втащить: целых три толстых веревки связали, вчетвером поднатужились молодцы. Ступил, наконец, неведомый воин на верхушку башни. Показалась на сумрачном лице его светлая улыбка, осенил он себя крестом и по-братски обнял всех крепким объятием, облобызался с ними, словно в праздник великий.

Несмотря на угрюмое лицо, пришелся сразу новый гость по сердцу всем четверым. Почуяли сразу они, что не лукавец перед ними, не изменник.

– Ты у ляхов был в стане? – спросил Ананий, сидя с новым знакомцем рядом. – Или только нарядился по-ихнему, чтоб к нам попасть? Эх, не понять тебя!

Немой показал рукой на блестящие обительские кресты, потом на чело и на грудь себе.

– Сердцем болел за обитель? Мыслил помочь ей? – догадался Ананий. – В пору же ты пришел. Людей у нас мало.

Немой радостно головой закивал, потом нахмурился, очами сверкнул и гневно погрозил рукой ляшскому стану.

– Ишь ты, какой удалой! – потрепал его рукой по широким плечам веселый Суета. – Погоди, мы с тобой покажем нехристям, как обитель святую воевать!

Начал немой витязь о чем-то или о ком-то товарищей знаками допытывать: от земли рукой невысокий рост указывал, на стан вражий и на обитель кивал, по пушке ударял. Не поняли его.

Тогда омрачился лицом неведомый воин. Долго сидел он, глубоко задумавшись; потом достал из-за пазухи бумажный свиток и внимательно оглядел окружающих.

Всех степенней да разумней показался немому Ананий, и подал он ему грамоту: прочитай-де.

– Не обучен я – простые мы люди, темные, – отказался Селевин. – Коли хочешь, сведу тебя к старцу книжному – есть у нас инок такой. Отец Гурий какую хочешь грамоту разберет. А из нас никто не умудрится.

– К отцу Гурию надо, – решили все молодцы.

В это время загудел на обительском дворе трапезный колокол; поднялись все с башни идти.

– С нами пойдем, Немко! – позвал Суета нового знакомца, сразу ему прозванье придумав.

И так и осталось за немым в обители то прозвище.

– Что глядишь? – хромая, сказал Немку Ананий. – Попортили ногу-то мне навеки. Все они – ляхи вражьи!

За общей монастырской трапезой богомольцы и иноки немало дивились на нового воина. Ел он мало, не пил ничего хмельного; все крестился при звоне колокольном.

Не беден был пришелец, и щедра была рука его: целую горсть червонцев разделил он, выйдя из-за стола, убогим, немощным и сиротам. Немало золота осталось еще в большом кожаном кошеле его.

Повели немого молодцы в келью отца Гурия; но не было там старца: позван он был к воеводе и к архимандриту на совет, да потом еще хотел обойти своих бедных да больных. Не ждал его послушник ранее ночи. Остались все, как обычно, в келье доброго старца на ночлег. А до сна-то еще много ждать было; и придумал Суета, чем время скоротать. Пошел он к отцу ключнику обительскому, что любил с веселым парнем на досуге побеседовать; ударил ему челом Суета о милости: не даст ли крепкой браги да сладкого меду по бочоночку. Больно-де продрогли ребята на стенах, на ветру да на дожде. Не отказал отец ключник.

– Тебе да твоим сколько хочешь дам, Тимофеюшка. Вы молодцы смирные, буйства не учините. А вот голытьбе обительской не велел давать отец Иоасаф – и без того непорядки в монастыре. Иди-ка за мной.

Принес Суета товарищам мед да брагу, позвали еще двоих-троих парней, начали степенно пить да беседовать. Лишь Немко ни капли не пил, сидел он в темном углу, голову на руки опустив в глубокой, невеселой думе.

– Знать у Немка-то горе великое на душе, – перешептывались ребята. – Кто же такого богатыря изобидеть мог?

– Эх вы, неразумные! Речи ваши пустые! – вмешался Ананий. – Разве силой от горя да беды отобьешься? Много на свете людей злых, лукавых; много неправды!

Поднялся он, опираясь на костыль, подсел к Немку, рукой его за плечи охватил и молвил душевно:

– Отгони, брат, мысли черные! Помолись на ночь – на душе полегчает. В догадку мне, что скорбит сердце твое, что лютая в нем тоска таится.

Поглядел Немко на Анания благодарным взором.

– Вижу, вижу, что молвить хочешь. Эх, жаль, что не говоришь ты ничего: поведал бы горе свое. Что, у тебя немота от рождения, что ли? Аль от болезни какой?

Покачал головой Немко, угрюмо нахмурился; взял потом Анания за голову, пригнул к себе и рот широко открыл. Взглянув, Ананий обомлел от ужаса. За двумя рядами блестящих, крепких зубов чернела во рту немого глубокая впадина, а на дне ее виден был крохотный, зарубцованный остаток языка.