Текст книги "Тьма внешняя"

– Ну ладно, – волновой оператор опустилась в кресло. Придется рискнуть.

– Свет Смерти! – подал голос напряженно следящий за показаниями сканера Эст Хе. Там, кажется, сенситив!

– Где?! – Таргиз и Мария тревожно переглянулись.

– У королевских… Да еще, вдобавок, и активированный. Только этого не хватало!

– Сильный?

– Да нет, через несколько секунд ответил Эст – так себе. Одна десятая от стандартной силы для данной категории континуумов…Так-так, направленность узко векториальная, прогностическая, третья группа, низшие регистры фиолетового спектра…

– Пожалуй, опасности не представляет, – пробормотала Тер-Акопян, успокаиваясь. Ну что ж, начнем, благословясь.

* * *

…И вновь неведомая сила вливается в меня. Точно такое же чувство, как тогда, когда я стояла на замковой площади перед коленопреклоненными соратниками, среди крови и мертвых тел… Сила переполняет всю меня, давая мне чувство грядущей неизбежной победы, изгоняя прочь из души страх перед закованными в сталь врагами… Их всех ждет смерть! И я чувствую исходящий от их толпы затаенный страх, они тоже предчувствуют свой конец, хотя и не понимают этого…

* * *

– Ты, приятель, – зычно обратился барон к подъехавшему Гийому Иверу, – со своими солдатами начнешь первым. – Ударишь по правому крылу. Перестреляй этих скотов побольше, прежде чем сойдетесь врукопашную. Ну а мы, – он указал на беспорядочно столпившихся рыцарей – начнем попозже и атакуем левое. И если после этого они не побегут как зайцы, то пусть меня, – он расхохотался, – проткнут в двадцати местах сразу.

…С того момента, как за ним закрылись городские ворота, Гийом Ивер все время отгонял кошмарное воспоминание – такие же тяжелые, окованные железом ворота, захлопнувшиеся вслед за загнанными в городской собор жителями Гренобля, – женщинами, детьми, стариками, ранеными. Собор, который через несколько минут будет подожжен с четырех сторон хохочущими пьяными солдатами, среди которых был и он, тогда еще простой лучник девятнадцати лет от роду. Всю дорогу он старался не думать о предстоящем бое; старался вообще ни о чем не думать. В голову лезла всякая всячина – зацветающие деревья вдоль дороги, порванная и грубо зашитая подпруга седла – не оборвалась бы вновь, жена, что провожая его, вдруг разрыдалась, кинувшись ему на грудь.

Затем на глаза ему попался Филипп де Альми гордо восседавший на своем, редкостной золотисто-гнедой масти жеребце, и Ивер подумал, что было бы неплохо, случись бунтовщикам прикончить его. И тут же перекрестился – великий грех желать гибели своему соратнику, кто бы он ни был.

За последние дни мучительная тоска и неприятное колющее ощущение в затылке не то чтобы угасли, но сделались привычными, он даже, можно сказать, притерпелся к ним.

Но сейчас, почти не вслушиваясь в слова де Боле, он вновь с ужасом ожидал, что окружающее вдруг утонет в стеклянисто блестящей дымке, а голову пронзит знакомая боль.

Барон, проводивший его взглядом, увидел, как комендант спрыгнув с коня, и не глядя бросив поводья одному из увязавшихся за ними горожан, направился к сгрудившимся у подножья холма солдатам.

…Семьсот пар кованных башмаков одновременно ударили в землю. Пехотинцы двинулись на врага. Впереди копейщики, держащие длинные пики наперевес, за ними алебардисты, позади – четыре шеренги стрелков.

Боль за ухом, возникшая следом за разговором с бароном, не отпускала, но и вроде бы не усиливалась. «Может еще обойдется все», – промелькнуло в голове у Ивера.

Комендант шел, тяжело переставляя ноги, точно налитые свинцом. Так бывает в кошмарном сне, когда за тобой гонится неведомый ужас, а ты не в силах убежать. «Может обойдется, – мысленно твердил он. – Господи, помоги, не дай умереть без покаяния!»

Воинству, неведомым образом, передались чувства командира. Люди сбивались с ноги, невольно замедляя шаг, строй растягивался, извиваясь. Он, даже не оборачиваясь, знал это, слыша, как вразнобой топочут позади грубые, подбитые железом подошвы. Многие невнятно бормотали молитвы…

С пригорка хорошо было виден солдатский строй, ползущий навстречу не двинувшимся с места бунтовщикам.

– Что это с ними? Чего они ползут, как мухи по коровьей лепешке?! – в досаде выругался барон.

…Вот уже враги были в досягаемости их выстрелов. Немеющим языком Гийом Ивер отдал команду. Заскрипели натягиваемые воротки, защелкали первые стрелы.

В строю мятежников упали первые убитые; потом еще и еще. Солдаты стреляли не слишком метко, но чтобы промахнуться на такой дистанции по неподвижной цели, нужно было сильно постараться. Руки работали независимо от головы: с усилием повернуть девять раз рукоять, вытащить короткий тяжелый штырь, вложить в гнездо… арбалет к плечу, палец жмет на спусковую планку… Кто-то упал… Или это не его выстрел?

Со стороны мятежников прилетало на удивление мало стрел.

«Почему? – незамутненным краем сознания удивился Гийом. Нас ведь так легко перебить…» Нужно было, не теряя времени и не дожидаясь, пока враг опомнится, упорядочить стрельбу, а затем рвануться вперед и сойтись с бунтовщиками лицом к лицу, пустив в дело алебарды, мечи и боевые топоры. Мужики наверняка не выдержат и обратятся в бегство, они ж непривычные, они умеют только покорствовать, да гнуть спину…Но странная истома прочно овладела комендантом, и он был не в силах ничего сделать.

«Пора!! – решил барон. Черт с ними!»

– Вперед, пош-шел! – он хлестнул жеребца плетью. Переходя с рыси на быстрый галоп, наставляя пики, верховые устремились за де Боле, на скаку выстраиваясь в подобие тупой подковы.

Двести шагов… Земля летит из под копыт. Сто пятьдесят шагов… Сто двадцать… Краем глаза барон зафиксировал топчущуюся на месте в нерешительности пехоту, тем не менее старательно прореживающую стрелами по-прежнему недвижимый строй бунтовщиков.

– Почему они не контратакуют?? – пробормотал Ивер, вгоняя очередной болт в серую человеческую массу.

Сто шагов… В душе храброго барона вдруг возникло непреодолимое почти желание развернуть коня и мчаться прочь, наддавая изо всех сил шпорами.

Пятьдесят… Ему уже видны накидки из козьих шкур, утыканные стрелами бесформенные щиты, кое-как сплетенные из лозы, загорелые лица под рваными колпаками и шапками длинных грязных волос. На лицах этих написана непреклонная решимость не отступать

Тридцать! Вот сейчас они врубятся в эту ощетинившуюся дрянными самодельными копьями толпу и, почти не сбавив ходу промчатся сквозь нее, оставляя за собой ковер из мертвых и хрипящих в агонии тел.

Двадцать!

Где-то позади поредевшего темно – серого строя коротко пропела труба. «Конец!!» – ударило набатом в мозг коменданта. Качнувшись, вся масса мятежников, разом подалась назад…

Ааа!!! – завыл, заревел барон, и этот крик смертельного ужаса подхватило почти полторы сотни глоток. Там, где только что стояли люди, высился лес забитых в землю кольев, вил и отточенных до бритвенной остроты кос. Всей тяжестью де Боле повис на поводьях, но слишком малое расстояние осталось до смертоносного железа, чтобы разогнавшийся тысячефунтовый жеребец успел остановиться. Спина коня ушла куда-то вниз, страшная сила вырвала барона из седла, небо и земля несколько раз поменялись местами. Боль, нечеловеческая боль кровавым облаком застлала взор. Затем на Роже де Боле рухнула всей тяжестью конская туша…

…Остолбенев, глядел капитан на гибнущую конницу. Вопли умирающих, лязг доспехов, крики лошадей – назвать эти звуки ржанием не поворачивался язык… Лишь немногие сумели каким-то чудом задержать коней и теперь удирали прочь во весь опор. И в этот миг воздух наполнило слитное гудение тетив – бунтовщики наконец-то ответили по настоящему. Добрая четверть бывших под началом коменданта рухнула наземь. Вопли раненых слышались со всех сторон. Гийом пришел в себя. Страх по-прежнему не уходил, но непонятное оцепенение пропало, и боль в затылке и позвоночнике, напоследок вспыхнув, тоже отпустила. Он увидел, как из ближнего леска вылетают одетые в брони всадники. По их посадке было видно, что это непрофессиональные воины, но какое это значение имело теперь!

Бежать!! Но прежде чем эта мысль оформилась в голове, его люди уже ринулись прочь бросая оружие, топча моливших о помощи раненых. Не пробежали они и десятка шагов, как в спины им ударил второй залп…

…Он несся, задыхаясь, среди других таких же, охваченных паническим ужасом людей, а сзади их неумолимо настигал конский топот.

Вот всадник поравнялся с бегущим рядом с ним молодым солдатом, все еще прижимавшим к груди бесполезный арбалет, взмахнул кистенем… Стальной, усеянный острыми зубьями шар на длинной цепи обрушился на спину парню, разрывая кольчугу, ломая ребра, дробя позвоночник. Брызнула кровь.

А за спиной коменданта уже слышался храп лошади, жаркое дыхание коснулось его затылка.

Обернувшись, Гийом увидел занесенную над собой секиру в руках полуголого всадника. Инстинктивно он попытался заслониться от стремительно падающего лезвия рукой, но не успел.

…С каким-то странным удивлением: почему он совершенно не чувствует боли, Гийом Ивер увидел раздробленную бело-розовую кость ключицы, опадающее на глазах сизое легкое… Затем из рассеченного плеча хлынул красный фонтан. Земля покатилась ему навстречу, дневной свет померк.

Перед его взором встали алые маки в золотистой пшенице у стен родного городка, крошечная дочка, весело щебечущая на его руках, юное, освещенное ласковой улыбкой лицо жены… Затем все поглотил мрак, и лишь далекий глухой гул звучал в его сознании еще некоторое время.

* * *

…Прильнув к шее коня, Филипп де Альми летел вперед, к спасительным стенам города. Он бросил пику; меч, который он так и не успел обнажить, подпрыгивая, колотил его по бедру.

Только одна мысль владела им – спасти жизнь любой ценой! В эти минуты он был трусом и не стыдился этого.

…Он видел, стараясь изо всех сил сдержать несущегося вперед коня, как умирают в муках его товарищи по оружию, как, взревев, отступившие враги кинулись вперед, добивать еще живых. Ему несказанно повезло – он задержал коня всего в паре туазов от кольев.

Рванув удила, он развернул Шмеля, что есть силы ударил шпорами. Скакун взвился от жгучей боли, но всадник усидел, сдавив рассеченные до крови бока и, огрев коня плетью, погнал его прочь с поля битвы, ставшего в мгновение ока полем смерти. В тот миг уцелевшие всадники совершенно забыли о гибнущей пехоте, не сделав даже попытки помочь ей.

Они мчались как бешеные, а за их спинами слышался нарастающий топот копыт и вопли преследователей.

Им удалось оторваться от погони. Все решило то, что рыцари спасали свои жизни, а гнавшиеся за ними хотели только настигнуть нескольких разгромленных врагов. Шмель, которого он холил и лелеял, которого кормил отборным овсом, даже если приходилось отдавать за него последние медяки, не подвел.

Когда впереди показался городской вал и знакомая корчма у ворот, он едва не потерял сознание от жгучей радости – спасен. Но тут же молнией блеснуло: «Хелен!». Он пришпорил уже начавшего уставать коня. Возле барбакана стояли люди, тревожно вглядывавшиеся в даль; он даже не обратил на них внимание.

Филипп первым подлетел к распахнутым воротам. Мелькнули испуганно недоумевающие лица охранявших их – и вот он уже в городе.

Немало людей собралось на площади перед воротами. Галдя, они кинулись к нему, но он, едва не сбив кого – то, помчался к заветному домику, предоставив рассказывать о случившемся тем, кто бежал следом за ним.

Только одна мысль – о Хелен, о том, что ее надо спасать, билась в его голове.

Из под копыт Шмеля била грязь, разлетались, квохча, куры.

Натянув поводья, он остановился у домика под некрашеной тесовой крышей.

От крыльца к нему бежала Хелен. С недоумением взирала она на покрытого пылью всадника на взмыленном коне.

– Что случилось, Филипп?!

– Нас разбили, – выдохнул он. – Надо бежать!

– К-как разбили? – пробормотала Хелен полушепотом. – А отец?

Де Альми почувствовал, что не сможет сейчас сказать, что ее отец наверняка погиб.

– Твой отец… Я не видел его, – невпопад ответил Филипп. – Хелен – надо бежать! – повторил он.

На колокольне запоздало ударили в набат.

– Да ты что, рехнулся?! Да отец, как вернется, проклянет меня, если узнает, что я сбежала с тобой! И как я брошу мать и сестру?

«Она ничего не поняла!» Филипп едва не завыл от злой досады: как объяснить ей, безмозглой клуше, что Вокулер, оставшийся без защитников, неизбежно станет добычей бешеного мужичья, которое уж точно не пройдет мимо пухленькой и аппетитной дочки начальника гарнизона?!

– Да ты…

Лопнул ремень, и висевший на седле щит с грохотом упал на землю.

– … твою мать!! – выругался де Альми.

Хелен повернулась, намереваясь захлопнуть за собой калитку.

Позже Филипп долго не мог понять: что ударило ему в голову тогда? Но в тот момент он не думал вообще ни о чем, словно им руководила чья-то чужая воля.

Ухватив за воротник блузы, он одним рывком втащил Хелен в седло и,

перекинув через спину коня, наддал шпорами.

Ошеломленная девушка начала кричать и вырываться, только когда они уже проскакали переулок и помчались по главной улице Вокулера, ведущей к воротам.

Но руки Филиппа крепко держали ее, а удары кулачков не могли повредить ему, закованному в доспехи, пусть и плохонькие.

«Только бы не заперли ворота» – повторял он про себя, соображая, что надежд на это мало.

Но ему вновь повезло – ворота были все еще открыты, должно быть охранявшие их надеялись, что не все погибли. На предвратной площади люди собрались вокруг нескольких всадников, совершенно не обращая внимание на происходящее вокруг.

Стражник, пытавшийся загородить ему путь, испуганно отскочил в сторону и только что-то крикнул вслед, когда копыта Шмеля уже прогрохотали по подъемному мосту.

Я пытаюсь понять, что происходит со мной, и не могу. Как случилось, что я оказалась во главе бунтовщиков, почему они слепо идут за мной, беспрекословно повинуются мне?

Словно неведомый грозный могучий вихрь подхватил меня и понес куда-то; поставил во главе огромного войска, сокрушающего неприступные крепости и непобедимых рыцарей…

Но я так до сих пор и не знаю – зачем все это надо, и кому я служу? Почему я вспоминаю то, чего не знала никогда, и знать не могла? Почему я всегда знаю, что надо делать? Откуда идет это мое знание? Мне точно известно, как надо расставлять свои войска, чтобы наверняка выиграть бой и что будет делать враг; случается, я вспоминаю, что у осажденной крепости есть забытый всеми подземный ход, и он обязательно обнаружится там, где указала я. И я могу предчувствовать опасность, которой еще нет, которая видится мне зыбкой, размытой тенью, где-то там, впереди.

Я пытаюсь все это понять, но не могу ни на йоту(а еще недавно я

не знала этого слова) приблизиться к разгадке.

Я знаю, что я Катарина Безродная, которую иначе не звали

никогда. Я знаю, что я человек из плоти и крови, не бледный призрак и не привидение. Когда я рассекла себе руку кинжалом, то рана затянулась буквально на глазах, но из нее текла горячая и соленая кровь, которая быстро свернулась и побурела. Мое лоно кровоточит в установленные дни, а мужская плоть по прежнему дает мне наслаждение. Я обнаружила, что, если нужно, могу подолгу обходиться без еды и воды, но чувствую голод и жажду, я перестала боятся холода, я могу бежать почти вровень с лошадью, не уставая, и сон мне почти не нужен.

Но это все не главное. Когда я говорю с людьми, то чувствую в душе, словно какой-то всепобеждающий огонь, переполняющую меня огромную силу, изливающуюся на окружающих.

Я не могу передать всего, что я чувствую, словами; это – как сон, яркий и одновременно пугающий. Словно в этом сне я дышу, живу, разговариваю, проповедую людям то, о чем даже ни разу не задумывалась до того утра, когда пробудилась от странного забытья, отдаю им приказы и отвечаю на их вопросы, не зная откуда берутся в моей памяти ответы. Но сон этот как будто не про меня, а про кого-то другого…

Иногда мне и впрямь кажется что я – уже не я, ведь прежде я была совсем иной… и во мне нынешней почти нет того, что было сущностью меня прежней. Лишь глядя в зеркало я вижу свой прежний облик, и одно это убеждает меня, что я – это я…

* * *

Нечто темное, жуткое, чужое и чуждое, незаметно вторгалось в мир людей. Оно не имело видимого облика или запаха, его нельзя было услышать или попробовать на вкус. Неосязаемое, неуловимое, необъяснимое словами, оно тем не менее давало о себе знать. Оно проявляло себя в глухих беспокойных предчувствиях, захватывавших все больше и больше людей, в кошмарных снах, заставлявших детей с криком пробуждаться по ночам, в смутных, но угрожающих пророчествах кликуш и бесноватых, в тревожных видениях, что посещали немногих избранных, владеющих необычными способностями. Оно протянуло свои невидимые щупальца далеко за пределы небольшого выступа громадного материка, гордо именуемого христианским миром, за моря, океаны и горные хребты, незаметно меняя предначертанный ход событий. Вспыхивали неожиданные мятежи, вроде бы без особых причин затевались войны, делались туманные и зловещие предсказания, почему-то сбывавшиеся.

Перемены коснулись и природных явлений. Где-то слегка изменили свой путь воздушные течения, вдруг, в теплое время года, совершенно неожиданно выпадал снег, засуха поражала прежде плодородные области, а над безлюдными пустынями выпадали бесполезные дожди. Звери тоже испытывали непонятное беспокойство, иногда словно даже сходя с ума, что не укрывалось от человеческого взгляда, и не могло не вызывать смутной тревоги.

Мудрецы из иных времен и миров назвали бы происходящее «искажение реальности». В данном месте и времени ни в одном языке даже не было подобных слов. Но, тем не менее то, что они обозначали, не могло остаться незамеченным.

И все больше людей испытывали неизъяснимый страх перед будущим. Что-то страшное надвигалось на пока что еще ничего не подозревающее человечество, обитавшее на одной из бесконечного множества подобных ей планет в мириадах параллельных вселенных.

* * *

Начало апреля. Орлеан.

Из-за окон дворца доносился цокот копыт, грохот колес подъезжающих карет, окрики возничих и слуг. Гости продолжали съезжаться, и все новые и новые посетители, облаченные в богатые одежды, входили в ярко освещенный зал.

Лица духовного звания, дворяне, богатые купцы, городские нобили.

Мажордом, уже слегка охрипнув, выкрикивал имена и титулы.

– Мэтр Шарль Леруа – виконт-майор[10]10
  Виконт-майор – мэр крупного города.


[Закрыть] Орлеана.

– Мессир Тристан де Гревенн – граф, сеньор Вилфранш.

– Мессир Готье де Рети – смотритель королевских лесов и вод герцогства Орлеанского.

– Мэтр Жером ле Орийак – протонотарий[11]11
  Протонотарий – должность, примерно соответствующая начальнику канцелярии провинции.


[Закрыть] Иль-де-Франса.

– Мессир Эдуард Моро – аббат монастыря Святого Франциска.

– Баронесса Марселина де Ферран.

Архиепископ Сомюрский Леон де Иверни задавал пир, желая отметить таким образом годовщину своего рукоположения. Граф Бертран де Граммон, сир Онси, бывший в числе приглашенных, в ожидании начала торжества прохаживался по обширному главному залу дворца. Хотя траур по жене еще не окончился, он все же принял приглашение архиепископа, боясь нанести обиду клирику, приходившемуся, вдобавок, графу дальним родственником.

Кроме того, двор его преподобия успел прославиться блеском и утонченностью, мало в чем уступающей королевским.

Прежний архиепископ – преподобный Робэр, маленький хрупкий старичок, занял свою должность не столько благодаря склонностям и стремлению, сколько благодаря улыбке Фортуны. Больше всего на свете он боялся вызвать чем-нибудь неудовольствие Святого Престола, и каждый приезд папского легата повергал его в священный ужас.

Не меньший трепет вызывала в нем, впрочем, и королевская власть; хоть нынешнего государя нельзя было сравнить с его грозным отцом, но он так же без излишнего пиетета относился к церкви.

Все это, а так же преклонные года и болезни, привели к тому, что деятельность почтенного старца свелась, в итоге, лишь к отправлению самых торжественных обрядов, а дела епархии не без выгоды для себя, разумеется, велись его ловкими помощниками. Занимавший ныне сей высокий пост преподобный Леон сумел быстро придать архиепископской митре должный блеск.

На устраиваемых им пирах демонстрировали свое высокое искусство знаменитые менестрели, чтецы, поэты и философы. Астрологов и алхимиков при его дворе было немногим меньше, чем служителей церкви. Впрочем, любители менее утонченных забав так же не имели оснований жаловаться. В резиденции его преподобия не менее часто можно было встретить весьма остроумных шутов, фокусников и, не в последнюю очередь – не слишком строгих с мужчинами красавиц – танцовщиц и певиц из Италии, Кипра, земель Восточного Рима. Архиепископ и сам, по примеру многих церковнослужителей, не чуждавшийся радостей земных, был снисходителен к человеческим слабостям.

Зал все больше заполнялся людьми, шум голосов звучал все громче.

В ожидании начала пира гости могли выбирать развлечения по своему вкусу. Молодые дамы и их кавалеры слушали пение провансальского трубадура: изящного томного юноши в красной шелковой тунике и щегольски заломленном берете. Другие обступили старого барона де Краона – одного из последних доживших до сего дня крестоносцев, чудом уцелевшего героя Сен– Жан– де– Акр.[12]12
  Сен-Жан-де-Акр (Акка), город-крепость в нынешнем Ливане, последний оплот крестоносцев, захваченный арабами в 1291 году. Взятие его принято считать моментом окончания эпохи крестовых походов.


[Закрыть] Иные же просто беседовали, прогуливаясь по двое – по трое. Одна такая компания остановилась неподалеку от де Граммона, в одиночестве рассматривавшего мозаику, недавно законченную специально приглашенными из Неаполя мастерами, изображавшую пленение Людовика Святого. Трое, одного из которых, рыцаря де Суни, граф неплохо знал, обсуждали события происходившие далеко от французских границ. – Старый Ираклий вроде бы собирался просватать свою правнучку за Пьера Кипрского, – говорил сановито выглядевший немолодой чернобородый мужчина, судя по одежде – богатый горожанин. По крайней мере, об этом говорили в Никее, перед тем, как я отплыл.

– Его правнучке лет, должно быть, уже немало, – рассмеялся третий участник беседы, лицо которого тоже показалось Бертрану знакомым. Ведь Ираклий Палеолог сидит на троне дольше чем мы оба, мэтр Рене, прожили на свете. Ему, думаю, уже больше ста.

– Ну, что вы, шевалье, – с улыбкой заступился де Суни за византийского самодержца. Ираклию еще и девяноста нет. Его отец отвоевал у наших рыцарей Константинополь, если я не ошибаюсь за два… нет – за три года до того, как он появился на свет.

– Сколько бы лет ей ни было, я не нахожу, что Ираклий – такой уж завидный родственник для кого бы то ни было, тем более для кипрского короля, – продолжил неизвестный шевалье.

– Нет, отчего же, – вновь вступил в разговор тот, кого назвали мэтр Рене. Как – никак, в этом случае король имеет все шансы занять константинопольский трон. Кроме того, как я слышал, в молодости император был достойным воином. Когда он воссел на престол, его владения простирались немного далее крепостных стен Константинополя, а сейчас ему принадлежит почти половина Малой Азии. Он выгнал де ля Рошей из Афин и турок тоже изрядно пощипал.

– Тут я с вами не соглашусь, – пробасил де Суни, задетый, должно быть, за живое рассуждениями неблагородного о воинской чести. Не спорю, он удачливый полководец, но рыцарства в нем нет ни капли. Все победы ему приносила хитрость и изворотливость. Да и вообще воевал не как христианин, а как сарацинский язычник: он не гнушался даже подкупать вражеских военачальников. Я не говорю уже о том, что он изрядно труслив. Под Смирной, помню…

Троица удалилась, граф за ними не последовал: дела Константинопольской Империи его совершенно не занимали. Особенно на фоне событий, уже почти два месяца разыгрывающихся на севере Франции.

Кстати, именно на эту тему беседовал с двумя дамами не первой молодости только что вернувшийся из Артуа клирик из свиты архиепископа.

Как раз сейчас он рассказывал о происшествии, приключившийся с ними по дороге. На ночлег они остановились в небольшом аббатстве Сент-Юан, прославившемся чудотворными мощами сразу нескольких святых, но не обладавшим стенами достаточной крепости.

Ночью к воротам обители прибежал крестьянин из принадлежавшего монастырю села, с паническим сообщением, что совсем неподалеку расположилась конница бунтовщиков. Страх мгновенно охватил всех его обитателей – и святых братьев, и путников с монастырского постоялого двора.

Вооружившись кто чем мог, они собрались в трапезной, но думали больше не об обороне, а о неизбежной скорой смерти. Всю ночь они провели без сна, читая молитвы и ежеминутно ожидая нападения злодеев. А приор, должно быть совсем потеряв голову, почему-то вообразил, что его обязательно сварят живьем, и даже хотел приказать продырявить большой медный котел, стоявший в монастырской поварне. Таким образом он намеревался помешать бунтовщикам, которые неизбежно возьмут монастырь, осуществить это намерение.

Когда рассвело, оказалось, что за банду всадников приняли стадо быков, которых торговцы скотом перегоняли в Париж.

Но вот по залу прокатился приветственный гул – перед гостями появился сам архиепископ Леон. Он моментально оказался в центре всеобщего внимания.

Весь облик его был полон достоинства, проистекавшего из осознания своей значимости.

Его высокая дородная фигура величаво плыла среди толпы гостей.

Облачен он был в сутану из темно-фиолетового бархата, отороченную золотой вышивкой. На груди висел крест, в центре которого сиял крупный золотистый топаз.

– Рад видеть вас, – обратился хозяин к собравшимся. – Рад, что вы почтили своим посещением меня – недостойного слугу господнего. Хочу надеяться, что вас привело сюда не только уважение к моему сану, но и к тому, что удалось мне сделать в этот год в меру слабых моих человеческих сил.

К сожалению, сегодняшнее торжество омрачают печальные события, что имеют место быть в нашем королевстве.

– Но, мессиры, – возвысил голос архиепископ. Вспомните, сколько подобных возмущений случалось на нашей с вами памяти, и до нас, да и, увы, после нас наверняка случится.

Речь преподобного Леона все больше напоминала проповедь: должно быть он увлекся. Впрочем, послушать его было одно удовольствие: те, кто льстя сравнивали его слог с творениями Иоанна Златоуста, не так уж сильно грешили против истины.

– Вспомните хотя бы происшедшее без малого сто лет назад, – продолжил он с таким выражением, словно слушатели лично могли застать упомянутые времена. Вспомните, мессиры: какой-то венгр явился ко двору, обманул королеву Бланку, и с ее согласия принялся собирать крестовый поход из простолюдинов. Кстати, как и сейчас, он проповедовал, что знатные отвергнуты Богом за спесь и безверие, – на лицах кое у кого из присутствующих промелькнуло выражение неудовольствия при этих словах.

И этот нечестивец тоже ссылался на волю Богоматери: ничто не ново под Луной, как видите. И что же – ему дали полную свободу, вместо того чтобы немедленно сжечь! Он собрал армию из всякого сброда в пятьдесят знамен. Священники, которых они поставили над собой, открыто проповедовали безбожную ересь, разбой и разврат. Невозможно перечислить совершенные ими злодеяния – я читал сообщения о них в архивах капитула и, клянусь, не смогу повторить все это.[13]13
  События, действительно происходившие в 1251 году.


[Закрыть]

– А что творилось еще на глазах ныне присутствующих здесь во время мятежа буколов в царствование покойного короля Филиппа V, да почиет он в мире?!

– Ереси, – он оседлал своего любимого конька, – ереси, к великому несчастью множатся по прежнему. Дьявол, дети мои, не дремлет.

– Впрочем, увы, – развел руками архиепископ. Ведь простолюдины – добыча для него весьма легкая. Истинной, глубокой верой могут похвастаться немногие из них – слишком много грубых суеверий гнездится в их душах! Они верят, к примеру, что души некрещеных младенцев вселяются в голубей, что мертвецы в могилах едят свою плоть и даже хрюкают, как свиньи.

В деревнях по праздникам перед церквами все еще закалывают животных, будто на языческом жертвоприношении. Да вы сами, наверное, знаете, что творится во время этих праздников, как они чтут святых и мучеников. Бесстыдные пляски, попойки с обжорством, сквернословием и разнузданной похотью – настоящие оргии!

Архиепископ махнул рукой.

– А впрочем, что долго говорить, – архиепископ махнул рукой. – Вы слышали когда-нибудь о святом Гинефоре Домбском?

Видимо, никому из присутствующих имя это не было знакомо,

– Так вот, – он патетически воздел руки. – Под этим именем темные люди почитают собаку!

– Собаку?! Как, собаку?? – послышались изумленные восклицания. Епископ сокрушенно вздохнул.

– Увы, чему же после этого удивляться?! А что до нынешнего возмущения… Воистину знамение Господне, что столь богохульный и еретический бунт возглавила женщина – Radex Maloroum![14]14
  Radex Malorom – корень(первопричина)греха – распространенный взгляд на женщину в богословии того времени. Ср. «Молот ведьм»: «Женщина – это химера…она горька, как смерть, как дьявол…»


[Закрыть] Прошу прощения у присутствующих дам. – Бунтовщики называют ее Светлая Дева, – продолжил епископ. Между прочим, Дева – одно из имен языческой богини Дианы. А ведь именно Диана считается покровительницей ведьм.

– По латыни ее имя звучит как Люцивиргиниа, – похвалился кто-то из присутствующих своими познаниями,

– Верно Люцивиргиниа – почти что дочь Люцифера.

– Дьяволица, – уточнил барон де Краон, не зная, конечно, что данному им только что прозвищу суждено быть вписанным в историю.

– Вы удивительно остроумны, мессир, – улыбнулся архиепископ. И весьма точно определили суть того, что она творит.

Но тут под сводами зала прозвучали голоса труб, и мажордом пригласил присутствующих к столу.

Кухня архиепископа заслуженно славилась далеко за пределами Орлеана и, по словам знатоков, вполне могла соперничать с королевской. А на этот раз повара поистине превзошли самих себя, постаравшись на славу. Оленьи окорока и седла в шафранном соусе, кабаны с приправой из трюфелей, пироги, начиненные ежевикой, финиками, зайчатиной, и замысловатые торты с винной подливой.

На больших серебряных блюдах миловидные прислужницы подавали розовую нежнейшую лососину и отварную форель. Вторая перемена состояла из золотистых, подрумяненных куропаток и фазанов. Истекая нежным жиром, они горками лежали на больших тарелках разноцветной итальянской майолики.

Однако же лучшим украшением стола были зажаренные в соусе с пряностями горлицы, коих откармливали на голубятне архиепископа зерном, размоченным в молоке. Гости не заставили себя упрашивать отведать все это.

За столом велись обычные разговоры, слышанные им уже не один раз. Об охоте и о качествах охотничьих собак, которыми гости хвастались друг перед другом, словно в них была их заслуга, пересказывались столичные и местные сплетни.

К тому моменту, когда слуги начали разносить десерт – сваренные в меду цукаты на серебряных блюдах тонкой чеканки, аккуратно разрезанные на дольки дыни, лишь недавно появившиеся во Франции, и миндальные пирожные – де Граммон уже начал слегка сожалеть о том, что решил посетить высокое собрание. Тем более, что от всего съеденного у него уже началась изжога.