Текст книги "Алфавит грешника. Часть 1. Женщина, тюрьма и воля"

«Жаль, нет на свете пастыря благого…»

 
Жаль, нет на свете пастыря благого,
Прошедшего сквозь сонм душевных мук,
Кто мог бы силой праведного слова
Изгнать из божьих храмов лживых слуг.
 
 
Которым за обман, за святотатство,
За лжепророчества, за попранный закон
Не будет ничего, кроме богатства,
А после жизни – пышных похорон.
 
 
Поэтому, быть может, изначала
Так и задумано неведомым лицом,
И мы живём по дьявольским лекалам,
Забытые придуманным отцом.
 

«Жизнь моя, как суровая бязь…»

 
Жизнь моя, как суровая бязь,
Под воздействием влаги и солнца
На кусочки, в клочки расползлась
До последнего волоконца.
 
 
Не заштопать и не залатать,
Не найдется такой мастерицы,
Чтобы в дело пустила опять,
Что уже ни к чему не годится.
 
 
И никто в этом не виноват,
Что щелчком из программ электронных
Меня вычеркнет некий Госстат,
Сократив дефицит пенсионный.
 
 
В честь чего ты с собой алкашам,
Сколько будет их возле могилки,
Разведённого напополам
Спирта дашь по литровой бутылке.
 
 
Да в дешёвом кафе за углом
Два десятка больных и болезных
Посудачат о прошлом моём
С видом, сколько возможно, любезным.
 
 
Чтоб земли нарастающий гнёт
Оградил меня крепче гранита
От того что, тебя увлечёт
В круговерти житейского быта.
 
 
Но припав головою на грудь
Заменившему мёртвого мужа.
Если можешь, прости и забудь,
Если был я хоть в чём-нибудь хуже.
 

«Жить не по лжи – уже бунтарство…»

 
Жить не по лжи – уже бунтарство –
Менты докажут, отследя,
А граждане и государство –
Всего лишь слуги для вождя.
 
 
К безумствам чьим глухи и слепы
Вчерашние говоруны,
И потому к духовным скрепам
Пожизненно осуждены.
 
 
Когда в шмотье, подбитом ватой,
В надплечье головы вобрав,
Толпа плетётся виновато
Для предназначенных расправ.
 
 
Ей непонятно, бестолковой,
За что господь из раза в раз
Страну мою своей суровой
Рукой наказывать горазд.
 

3

«За ручьем, где у птиц водопой…»

 
За ручьем, где у птиц водопой,
Открываются вашему взору
Сосны, лезущие толпой
По засохшему косогору.
 
 
Дальше – куст алычи да айва
Под колючим присмотром кизила,
Да чужая, по пояс, трава
Чьё-то поле заполонила.
 
 
Выше – старый, разбитый аул.
Улиц абрисы видятся еле,
Будто иблис крылами махнул,
И Ермолова трубы запели.
 
 
Но беспечно, как пьяный лезгин,
Что в кровавых набегах успешен,
Пляшет ветер, прорвавшись с равнин,
Между каменных мшистых проплешин.
 
 
А над всем этим смутно видны
Ледники дагестанского плато
В окружении голубизны
Бездны неба без точки возврата.
 

«Забывшись или голося…»

 
Забывшись или голося,
Прости меня за всё и вся.
Но сделай так, как я хочу –
Прижмись к холодному плечу.
 

 
В минуту горькую, в которую
Ещё рассудок не погас,
Не добивайся помощь скорую,
Добро – приедет через час.
 
 
В канун веселья года нового,
Когда гримасой скошен рот,
Врача не трогай участкового –
Лишь после праздников придёт.
 
 
Ни близким и ни дальним родичам
Не сообщай, что может быть,
Ведь из таёжного урочища
Им за неделю не прибыть.
 
 
Ну, а тем более случайные,
Меня не знавшие совсем,
Чины и службы чрезвычайные –
У них своих полно проблем.
 
 
Ведь не за стол – на место лобное
Спешу, теряя пульс и вдох,
Когда случается подобное,
Помочь бессилен даже бог.
 

 
Пойми одно: ведь только ты
Вольна вернуть из темноты.
Прижмись к холодному плечу.
А если нет – зажги свечу.
 

«Задумано ловко неведомой силой…»

 
Задумано ловко неведомой силой,
Узнать бы подробней, какою, хотя,
Кому это знание жизнь удлинило,
Признав и заслугою важной зачтя.
 
 
У времени выбор предельно короткий,
И тем он обиднее для мужика,
Когда всего вдоволь за вычетом водки,
Которой всегда не хватает глотка.
 
 
Последнего, самого нужного телу,
А может душе, кто их в этом поймёт.
Так не пожалей мне в стекле запотелом
Сто грамм под с зернистой икрой бутерброд.
 

«Заедали мы хлебом с луком…»

 
Заедали мы хлебом с луком
Водку горькую, как вина,
Да с попутчиком одноруким
Откровенничали спьяна.
 
 
Он в чеченские войны – в обе,
Отличился не раз, потому
Загудел в полинявшей робе
По этапу на Колыму.
 
 
Впрочем, в лагере не терялся,
У хозяина под рукой,
Коль помилования дождался
Ради преданности такой.
 
 
После зоны был влёт устроен
Меж подобных крутых ребят,
Знающих, что они герои,
И не знающих, что творят.
 
 
Ну, а те, пусть в него стреляли
Под Аргуном и Ведено,
Компаньонами в деле стали,
Если дело у них одно.
 
 
С видом тёртого полутяжа,
С шеей бычьей величины
Он обслуживал с ними даже
Категории «А» чины.
 
 
И под песню про грады в поле,
За распятых мальчишек встав,
Кровь чужую по личной воле
Лил у Марьенки и Витав.
 
 
Окропив и своей немало
Чернозёма и простыней,
Он, заштопанный как попало,
Едет к матери, жить при ней.
 
 
Ни семьи и не счёта в банке,
Без руки, но с двойным свищом.
И приняв по последней банке,
Мы уснули. А что ещё.
 

«Закат, уменьшаясь до кромки горящей…»

 
Закат, уменьшаясь до кромки горящей,
До ниточки блеклой, растаял, дымясь,
И лунный фонарь засигналил над чащей,
С известными лицами выйдя на связь.
 
 
За ним или вместе свирепые совьи
Глазищи зажглись меж мохнатых ветвей
У полуразрушившегося зимовья
На севере крайнем Отчизны моей.
 
 
Где рос и учился подростком неловким.
Был бит и ославлен, и выжит толпой,
А дальше пошло уже без остановки,
В согласии полном с обычной судьбой.
 
 
Под взглядом которой не лёг и не сгинул
Среди чистоплюев, блаженных, блатных,
Держа, не сгибая, ни плечи, ни спину,
Когда награждали иль били под дых.
 
 
Седой. Постаревший. Уставший до боли.
Встающий не выспавшись. Верящий в сны.
Но сам, ещё сам, выбирающий роли
Из тех, что мне господом припасены.
 
 
Поэтому сердце моё, то и дело,
На родину тянет – на день или час,
Пока ещё в силе рассудок и тело,
И лунный фонарь над тайгой не погас.
 

«Застава. Обычный, обыденный май…»

 
Застава. Обычный, обыденный май
За гранью полярного круга.
Кому-то, с мошной – экзотический край,
А мне – место выслуги друга.
 
 
За окнами полночь, но ночь ни при чём
На море и острове оном,
Раз солнечный диск у бойца над плечом,
Как пуговка Наполеона.
 
 
И чистое небо вокруг, потому
Не скроешь ни жеста, ни взгляда,
Как это обычно в кромешную тьму
Декабрьского снегопада.
 
 
Не зря же в заброшенных концлагерях
Не тронут гвоздя нганасаны,
Ведь каждому ясно, что в этих местах
За каждым следят неустанно,
 
 
Когда по Навину над стылой землёй,
Ведя окровавленным оком,
Холодное солнце стоит день-деньской
Высоко, высоко, высоко.
 

«Заставлю сердце я – запоминай…»

 
Заставлю сердце я – запоминай,
Что мне открылось в сумерках белесых:
Дождь ухватился в облако, за край,
И с ним, крепясь, поплыл над стихшим лесом.
 
 
И улыбался, ясно почему –
Висела радуга над свежею отавой,
Но молния ударила ему
По пальцам, затекающим в суставах.
 
 
Обидно? Да. Так это ж не внове!
А он заплакал и, тряся струями,
Дождь побежал по скошенной траве,
Похрустывая стебельками.
 

«Зашипело и вот, за вагоном вагон…»

 
Зашипело и вот, за вагоном вагон,
На Кавказ покатились железные зыбки.
Полдень, солнце, апрель и пустынный перрон:
Ни цветка, ни руки, ни слезы, ни улыбки.
 
 
Видно, диктор не смог отыскать нужных слов,
Что пора на Чечню уходить эшелонам,
И захлопнулись двери на железный засов,
Если красный сменили зелёным.
 
 
Льётся водка рекою. В разгаре бура.
Анекдоты про чукчу и Вову.
Раз такая в Отчизне настала пора,
Мы на всё без раздумий готовы.
 
 
Никого не кляня – ни властей, ни народ,
Знаем: сдадены карты – по чистой, вслепую,
И вернутся домой те, кому повезет,
И останутся жить, ни о чём не тоскуя.
 
 
А чего им: любой, вроде, сыт и здоров,
И лишен до конца бесполезных иллюзий,
Что сегодня ему до далёких краёв, –
Где в положенный срок батальоны разгрузят.
 
 
Терек буйствует там и растёт барбарис.
Ну и главное: там, директивам согласно,
Бородатые горцы с пацанами сошлись
И мешают зелёное с красным.
 
 
Потому и ползут за вагоном вагон –
По железным полозьям железные зыбки.
Полдень, солнце, апрель и пустынный перрон:
Ни цветка, ни руки, ни слезы, ни улыбки.
 

«Звенит капели телефонный зуммер…»

 
Звенит капели телефонный зуммер,
Апрельским утром под окном опять!
Но не спешите, я ещё не умер,
И дай мне бог, чего он хочет дать.
 
 
Пускай врачу из скорой показалось,
Что не смогу без шприца и микстур
Перенести уже такую малость,
Как перепад ночных температур.
 
 
Ату его, он действует по схемам,
Изложенным в студенчестве ему,
Тогда как мне известна эта тема
По сердцу дорогому моему.
 
 
Моя болезнь прописана природой,
Процентов где-то восемьдесят пять,
А остальное – водка, нервы, годы
И то, что не могу тебя обнять.
 
 
Так и живу, не в силах повиниться,
Сколь ни хочу гордыню победить,
На свете этом одинокой птицей,
Которой проще каркать и вредить.
 
 
Тем более, чего там мне осталось –
Туман стихов да блеск клавиатур,
Когда играет роль такая малость,
Как перепад ночных температур.
 

«Здравствуй, бархатное утро!..»

 
Здравствуй, бархатное утро!
Значит, снова ночь прошла
И в серебряные росы сконденсировалась мгла.
 
 
Здравствуй, солнце!
Звёздной речкой описало ты дугу,
Чтобы алый парус вспыхнул на восточном берегу.
 
 
Здравствуй, жизнь!
Люблю и славлю, как бываешь ни горька,
До последнего мгновенья – взгляда, вдоха и глотка.
 
 
Здравствуй, милая!
Я снова возвращусь к твоим ногам,
Ну, а то, что слаб и болен, даже вида не подам.
 
 
Здравствуй, счастье!
Счастье жизни, солнца, утра и – живой,
Неразмененной подруги с поседевшей головой.
 
 
Так чего ворчу и хнычу,
И чего ещё хочу,
Если всё, что нужно людям, мне сегодня по плечу.
 

«Зельем добрым начинены…»

 
Зельем добрым начинены
Печи огненные, и так:
Не укроешься у жены
И не спрячешься меж гуляк.
 
 
А вода кипит в сто ручьёв,
А от масла дым, гарь и смрад,
И не выручит даже отчий кров,
Как не спас тогда божий сад.
 
 
Зелья дьявольского полно,
Не затушишь и не смягчишь,
Кто не пробовал – всё равно:
Разгорится сильнее лишь.
 
 
Вот и думаем, как нам быть,
За здоровьем следя своим,
И чтоб было чем заплатить,
Продаёмся и шестерим.
 

«Заумь листьев, ветерком гонимых…»

 
Заумь листьев, ветерком гонимых,
Белый стих лебяжьего крыла,
Как всегда, но прохожу я мимо,
Сколько бы ни пела, ни звала.
 
 
Я тебе от сердца благодарен,
Как забыть: полночная свеча,
Гибкий стан и взгляд манящий карий
Из-за в белом свитере плеча.
 
 
Навсегда останутся со мною
Бархат губ и шёлк густых волос,
Дрожь и боль горячею волною –
Всё, что испытать нам привелось.
 
 
Но не думай в прошлое вернуться,
Если получилось так у нас:
Это ветви бесконечно гнутся –
Человек ломается на раз.
 
 
Ну, а я, храня о прошлом память,
Трезв, свободен, весел и здоров,
На лугу ромашек поздних замять,
В небе звёзды – сорок сороков.
 
 
Над рекою – старый дом родимый,
Лодка – два отстроганных весла,
Заумь листьев, ветерком гонимых,
Белый стих лебяжьего крыла.
 

«Звезда твоя с моей звездою…»

 
Звезда твоя с моей звездою
Сошлись по воле сил мирских,
Чтоб, где чужие были двое,
Явилось четверо родных.
 
 
И сколько жизнь людей не мучит,
Губя сознание и стать,
Ничто нас в жизни не разлучит,
И никому меж нас не встать.
 
 
Ну, а когда погаснут звёзды,
И звук последний отзвенит,
Земля, как раньше свет и воздух,
Меня с тобой соединит.
 

«Зеркало лжёт, как и все зеркала…»

 
Зеркало лжёт, как и все зеркала
С их амальгамой слепою,
Если ты та же, какою была
В миг нашей встречи с тобою.
 
 
В платье горошком, в платке голубом,
С кожей нежней горностая,
Стройная, гибкая, ну и при том
Иконописно простая.
 
 
Локоны ветер взвивает, пьяня,
Солнце слепит и не слепит,
Ты, улыбаясь, глядишь на меня,
Слушая жалостный лепет.
 
 
Разве по силам течению лет,
Пусть – с непомерною ношей,
В чём-то ухудшить менталитет
Девочки этой хорошей.
 
 
Нет, навсегда ты осталась такой:
Зря ли исходит истомой
Сердце, лишь тронешь горячей рукой –
Бархатной и невесомой.
 
 
А отражениям лживых зеркал
Верить, поверь мне, не надо,
Если ты та, что я годы искал,
Пряча тоску под бравадой.
 

«Зеро мне выпало, зеро…»

 
Зеро мне выпало, зеро,
Тогда как ставил на себя я:
В мечтах не ездить на метро,
Ведя жизнь сказочного бая.
 
 
Тебя до ног озолотив,
И как с отрочества хотела,
В шёлка забрав любой извив
Мною излюбленного тела.
 
 
Чтоб быть с тобой без выходных,
Без тяги к новым приключеньям
В объятьях девок молодых,
Приставленных для развлеченья.
 
 
И ты поверила в меня,
Моим зарокам и посулам,
Судьбу свою соединя
Чуть ли не с карликом сутулым.
 
 
Живя в стеснении – в ответ,
Смеясь, что звали бедолагой,
Надеясь: тяжесть горьких лет –
Оплата будущего блага.
 
 
Оно придёт и ты ждала:
Пусть не всего, пусть – частью, долькой,
Но, не дождавшись, умерла,
Не разуверившись нисколько.
 
 
А у меня болит ребро
Иль что осталось от него там,
Зеро мне выпало, зеро,
Наперекор моим расчётам.
 

«Зимою. Тундра. Вечером. Таймыр…»

 
Зимою. Тундра. Вечером. Таймыр.
Румянец щёк. Усталая походка.
След утренний – уже почти пунктир.
Обеденный – лежит довольно чётко.
 
 
И день прошедший видя на снегу,
Почти пройдя, как и замыслил, путик,
Отделаться от мысли не могу,
Что я мишень в пристрелянном маршруте,
 
 
Где ствол ведёт надёжная рука,
В плечо вдавив протекторы приклада,
Уверенная, что наверняка
Меня достанет с первого заряда.
 
 
Будь проклят этот год и день, и мразь,
Нам лгавшая о том, что люди – братья:
Когда рука с оружием срослась,
Она не приспособлена к объятьям.
 
 
Поэтому, умерив крови бег,
Замедлю шаг, не замедляя хода,
Приглядываясь из-под пухлых век
С поправкою на возраст и погоду.
 
 
Нам для двоих средь тундры места нет –
Так было, есть и будет в мире вечно:
Поземка замела вчерашний след
И заметёт сегодняшний, конечно.
 
 
Ну, а пятизарядное ружьё,
Одно из двух, как это року надо,
Одно из двух – его или моё,
Решит задачу с первого заряда.
 

«Зной безумствует, жжёт который день…»

 
Зной безумствует, жжёт который день.
И ни дождика, и ни тени,
Ночью кажется – расцветёт сирень,
Утром выглянешь – нет сирени.
 
 
И ничьей нельзя отыскать вины,
Как ни мучишься – нет ответа,
Несмотря на то, что конец весны,
Завтра первое, завтра лето.
 
 
Снова год прошёл. Ах, какой был год!
Сколько предавших и умерших,
Будто дьявол взял землю в оборот,
Как лазутчиков брали в СМЕРШЕ.
 
 
А вокруг палит зной который день.
И ни дождика, и ни тени.
Ночью кажется – расцветёт сирень,
Утром выглянешь – нет сирени.
 
 
Лишь вороний гай – и о чем шумят,
Если встретятся даже двое:
Или молятся богу невпопад?
Иль скандалят у водопоя?
 
 
Впрочем, и у нас радость впопыхах,
Да не радость, а отголосок,
Весть из прошлого о других годах,
Что глядят на нас с чёрных досок.
 
 
Не поэтому ли который день
И ни дождика, и ни тени.
Ночью кажется – расцветёт сирень,
Утром выглянешь – нет сирени.
 

И

«И покуда гром не грянет…»

 
И покуда гром не грянет
Неизбежный, страшный, тот,
Кто в глаза мои заглянет,
Дорогою назовёт?
 
 
Ты ушёл, не обернувшись,
Как всегда ломая бровь,
Мой кумир ночей минувших,
Неизбывная любовь.
 
 
Чем тебя я обделила,
Что тебе не додала,
Родненький, хороший, милый,
Сердце выжегший дотла.
 
 
А ведь ты меня с собою
Уносил в такую высь,
Где мы клятвой гробовою,
Вечной жизнью поклялись.
 
 
Побожились словом сладким
Быть, как крылья соловья,
Нас венчавшего украдкой
У тенистого ручья.
 
 
Так скажи же, что случилось,
Всё исправлю, лишь бы знать,
Чтобы грозный гнев на милость
Смог ко мне ты поменять,
 
 
Иль яснее и доступней
Станет сердцу моему:
Почему клятвопреступник
Мне достался, почему.
 
 
И покуда гром не грянет,
Неизбежный, страшный тот,
Кто теперь в глаза заглянет,
Дорогою назовёт?
 

«Иван-чай отцвёл, иссеклась пыльца…»

 
Иван-чай отцвёл, иссеклась пыльца
В силу замысла изначального:
На руке твоей нет давно кольца
От меня тебе обручального.
 
 
Хоть уже бела голова в висках,
Между рёбер бес рвёт и мечется,
Каково лежать одному впотьмах
Без подруги и без советчицы?
 
 
Если некому разбудить-согреть,
Перекинуться словом лакомым,
Значит, испытать мне, что было, впредь
Не удастся больше по-всякому.
 
 
Поменялась жизнь, как змеи покров,
Но не постройнеть и не вырасти:
Осень за окном, гиблый дым костров,
Вязкий холодок пьяной сырости.
 
 
Вот и видится поутру подчас:
Для меня, тобой обойдённого,
Каждый божий день, как последний час
Без вины на смерть осуждённого.
 
 
Что опять один, далеко в глуши
Исстрадавшийся, покалеченный
Словом каверзным, бившим в центр души,
Словно катанною картечиной.
 
 
Выпал жребий мне этот невзначай
Или было так и загадано:
Иссеклась пыльца, высох иван-чай
И среди ночи тянет ладаном.
 

«Игру открыл Всевышний красным…»

 
Игру открыл Всевышний красным
Под шум винтов и гул мортир
В десятых, сытых и ужасных,
Спешивших переделать мир.
 
 
Где с прошлым рвётся связь любая,
И где страна моя, в запой
В двадцатых звёзды зажигая,
Себя почувствует звездой.
 
 
Тогда как черными мастями
Партнёру дьявол отвечал,
Да так, что и поныне с нами
Его пленительный оскал.
 
 
Чьи сотни служек вороватых
Трещат с экранов голубых
О неизбежности тридцатых
В преддверии сороковых,
 
 
Привычно и невозмутимо
Столбя в сознанье миф пустой
О видах оттепели мнимой
И достижениях в застой.
 
 
А игрокам всё было мало.
И вот полезли джокера:
Сначала меченый с беспалым,
За ними – фраер из двора.
 
 
Чтоб нахлебавшись правдой вдосталь,
Свободы ощущая близь,
Мы обманулись в девяностых
И в нулевые продались.
 
 
Не зная, кто же – бог иль дьявол,
В азарте, распаляя нрав,
Страну мою на кон поставил
И просто сбросил, проиграв.
 
 
Как и не скажешь сразу, сходу,
Что нам увидеть предстоит,
Пока к намеченному году
Век двадцать первый семенит.
 

«Иду – нагой в бахилах ледяных…»

 
Иду – нагой в бахилах ледяных.
Шагнул, как под софиты на премьере.
Меж ангелов зелёных, голубых
Лёг и почил, на срок, по крайней мере.
 
 
За что мне это? Вроде жил в чести,
Без бед и ссор с подругой неразлучной,
На всё готов, хоть коз её пасти,
Но тут врачи с их мнением научным.
 
 
Прощай, страна лакеев и вельмож,
Дел героических и путанного взора,
Ложусь под скальпель, а случится – нож,
Ведь сколько раз страдал от перебора.
 
 
Хотя на стол – не грудью на рожон.
Тем паче – санитарки помогли мне:
Обрит, уколот и перекрещён
Иконкой со святым Николой Зимним.
 
 
И вот вошёл в бахилах ледяных.
Шагнул, как под софиты на премьере.
Меж ангелов зелёных, голубых
Лёг и почил, на срок, по крайней мере.
 

«Из груди, где жар опять…»

 
Из груди, где жар опять,
Сердце вырваться стремится,
Чтоб ожога избежать
Иль совсем остановиться.
 
 
Вот и прожил не по лжи –
Не пророк и не вития,
Чтил законы, платежи
В срок выплачивал любые.
 
 
Вверяясь помыслам благим,
Тридцать лет я отработал
По юдолям ледяным
В богом проклятых широтах.
 
 
Не боясь, клеймил воров,
Не прислуживал мздоимцам
Из чиновничьих верхов
И чиновничьим любимцам.
 
 
И не гнал в толчки бродяг –
Бесприютных, перехожих,
Вплоть до брошенных собак
Или выброшенных кошек.
 
 
В зимы снежные, как мог,
Птиц подкармливал кричащих –
Пухляков, синиц, сорок,
В сад слетавшихся из чащи.
 
 
А сейчас едва дошёл
До назначенной палаты,
Через силу влез на стол
И лежу себе распятым.
 
 
Ни богатства, ни наград,
Только боль и вспышки света,
Да на фоне вспышек ряд
Лиц с на лбу кровавой метой.
 
 
Бельма, язвы, дерматит,
Запах серы в волнах смрада,
И никто не объяснит,
Жил ли я, как было надо.
 

«Ингварь приблудный: купец, гость и воин…»

 
Ингварь приблудный: купец, гость и воин,
Впрочем, в том разницы нет,
В поле славянском навек успокоен,
Словно склавин иль венед.
 
 
Широкоплечий, русоволосый –
Скальд, балагур, музыкант –
В поле славянском раздетым и босым
Брошен, как скиф или ант.
 
 
Не всё равно ль: от меча, от отравы
С жизнью оборвана связь,
В поле славянском на шёлковых травах,
Обрам уподобясь.
 
 
Вороны выклюют гордые очи,
Кожи истлеет загар,
В поле славянском меж многих и прочих:
Угров, сарматов, хазар.
 
 
Дождь – не вдова по пришельцу заплачет,
Ветер зароет – не брат,
В поле славянском, где половцы скачут,
Где печенеги лежат.
 
 
И далеко эта весть разнесётся,
Дрогнет и Меря, и Весь –
В поле славянском в костях инородцев
Дивного мака не счесть.
 
 
Солнце привстанет – лениво и властно,
Дескать, не удивлюсь!
В поле славянском кровавом и ясном
Близится, близится Русь.
 

«Искрит метель, дорог шлифуя лёд…»

 
Искрит метель, дорог шлифуя лёд.
И жизнь моя настроилась на убыль,
А женщина смеётся и поёт,
Облизывая сохнущие губы.
 
 
Сегодня мне она не по деньгам.
К тому же, недалёк и безобразен,
Что я могу и что взамен ей дам –
Красавице, отмывшейся от грязи.
 
 
Лишь год назад в такую же метель
Она в слезах молила о пощаде,
Потом ушла, грозилась, на панель
И вот вернулась дивой на эстраде.
 
 
Она мечтала стать моей женой
И ничего другого не хотела,
Но, изгнанная понапрасну мной,
Мерзавцам продала в отместку тело.
 
 
И вот теперь глядит поверх голов
В какие-то невидимые дали,
Где нет меня и тех ужасных слов,
Которых мы в себе не удержали.
 
 
Поэтому прошедшее не в счёт,
Когда метель и жизнь идет на убыль.
А женщина смеётся и поёт,
Облизывая сохнущие губы.
 

«Истина в формулах, сводках, таблицах…»

 
Истина в формулах, сводках, таблицах,
В гранулах, граммах, микронах, долях,
В запечатленных историей лицах,
В лицах, которых не пачкает страх.
 
 
Истина спрятана по диаграммам,
В графиках, в цифрах и знаках программ –
В дерзком хай-тэке, в он-лайне упрямом
 
 
И в артефактах, вернувшихся к нам.
Истина в циклах, смещеньях, орбитах,
Там, где царит, догорая, звезда,
В том, что пока ещё немо и скрыто,
Или уже – навсегда.
 

«Исчезнет пенящийся след…»

 
Исчезнет пенящийся след,
Не важно, шёл баркас иль лайнер,
Вот так же – даже тени нет
Прикосновенья к горькой тайне.
 
 
А ты хоть плачь, хоть зверем вой –
Кто над самим собой хозяин,
Когда горят над головой
Звёзд ослепительные стаи.
 
 
И путь заказанной змеи
Непредсказуем до мгновенья,
Обжегшего глаза твои
В коротком всплеске озаренья.
 
 
Ведь лёт шмеля и червя ход,
И папоротник в ночь Купалы –
Всё опьянение несёт,
Пока прозренье не настало.
 
 
Где разглядишь – уже пора –
Задуманное утром ранним,
Задумывалось – как игра,
А оказалось наказаньем.