Текст книги "Век годами не измерить (сборник)"

24-й день похода

Тихий океан

И снова поход. В рубке несёт вахту штурман лодки лейтенант Константин Тихонов, наверху – зенитчик Иван Грушин.

Этой ночью погода, кажется, дала океану отдохнуть от штормов и бурь. В небе – новолуние, поэтому звёзды сияют во всю свою красу, а лодка будто опоясана голубым ореолом – так фосфоресцируют мелкие морские моллюски. Таким же голубым мерцанием светится впереди С-55, в кильватер за которой, как и раньше, идёт 54-я.

– Сверху глянуть – как два глаза, наверное… Грушин не заметил, что произнёс это вслух.

– Что вы сказали, Грушин? – переспрашивает снизу Тихонов.

– Это я так, – смущается моряк. – Красиво очень…

– Да, море всегда красиво. Я на Амуре вырос… там теперь целый город построили – Комсомольск… так в детстве любил в лодке по ночам плавать. Выгребу на середину реки, вёсла опущу и смотрю, смотрю на воду, на небо, на берега вокруг. Красота!

– Ой, товарищ лейтенант! Впереди…

– Что случилось?

– Справа, пятнадцать! Вижу артиллерийский бой подводных лодок!

Тихонов прильнул к окуляру перископа, впился взглядом в окрестное пространство. Далеко в матово-чёрном блеске то всплывали, то исчезали в воде продолговатые тёмные силуэты, а вокруг них время от времени взлетали едва заметные водяные фонтаны – словно всплески от артиллерийских снарядов. Тихонов уже готов был играть боевую тревогу, но, помня приказ в бой не вступать, помедлил – и тут же сообразил, что происходит.

– Ну, Грушин, – сказал он облегчённо, – в бдительности вам не откажешь. А вот китов с подводными лодками перепутать – этого бы нам с вами не простили.

– Киты?! – удивился Грушин. – А разве они тут водятся?

– Ещё как водятся! Для японцев и американцев это самый доходный промысел. Кончится война – я и сам бы в китобои пошёл.

Утром, когда Грушин спускается в отсек, там уже идёт привычная, будничная жизнь. Анатолий Стребыкин как бачковой убирает посуду после завтрака, Юра Нуждин готовит стол к занятиям английским языком, Александр Морозов – «штурман по карте» прокладывает по ней пройденный за ночь путь.

– Спасибо американцам, – говорит он, – дали карты, лоции… Теперь хоть не будем ползать как слепые кутята.

– Где мы сейчас? – интересуется Пётр Грудин.

– Вот: 52 градуса 14 минут северной широты и 163 градуса 42 минуты западной долготы.

Тем временем Грушин усаживается за свой завтрак.

– Как вахта прошла? – спрашивает Казимир Вашкевич. – Какой-то ты… скучный вернулся. Что-нибудь случилось? Или заболел?

– Да нет, – отмахивается тот. – Всё нормально.

– Точно? – не унимается Вашкевич, прикладывая ладонь ко лбу товарища.

– Устал он! – подал голос Вася Глушенко. – Расскажи, Вань, як с китами сражался.

Грушин, сверкнув глазами, тут же сам расплывается в улыбке:

– А ты откуда знаешь?

Глушенко раскрывает тайну:

– А я, колы на камбуз ходив, чув, як Тихонов командиру докладав: так, мовляв, и так – ночью ниякых происшествий не було, крим одного…

Теперь уже весь отсек пристаёт к Грушину:

– Вань, расскажи!

– Да ну вас! – Грушин укладывается в койку, натягивая на себя, чтобы согреться, не только одеяло, но и бушлат, и плащ.

– Ну, если уж накрылся полным аттестатом, теперь его не кантовать… – разочарованно отходит от него Сергей Чаговец, снимая общий ажиотаж.

В углу, примостившись на рундуке, Яков Лемперт колдует над своими ботинками. Приглядевшись, Николай Семенчинский издаёт восторженный клич:

– Слушай, ты же классный мастер! А заказы принимаешь? На моих тоже каблуки стёрлись, по палубе скользят. Набойки бы, а?

– Набойки – дело нехитрое, – мычит Яков, закусив суровую нитку. – Жаль, припасу мало – клею, гвоздиков… Не додумался в Петропавловске запастись.

Народ в отсеке окружил новоиспечённого сапожника, нахваливает работу, уже и очередь на починку вот-вот составится…

– Молодец, Лемперт! – пробился сквозь общий гам голос Виктора Нищенко. – Зря на флот подался – сейчас где-нибудь в Чугуеве, знаешь, сколько бы заколачивал! А то… Еврей-подводник… Самый короткий анекдот!

Внезапно в отсеке повисает острая тишина. Сквозь мерный гул двигателей слышен даже плеск воды за бортом. Почуяв неладное, Нищенко подавил родившийся было смешок, потом заговорил озираясь:

– Вы чего?.. Братцы… Я же ничего такого… Яков, ты что, обиделся?

Молчание, тяжело заполнившее отсек, не рассеивалось.

– Ну, что я сказал?! – взорвался Нищенко. – У нас в Одессе плюнь в еврея попадёшь. Там каждый второй… Да что вы, в самом деле?!

– Ты не плюй! – осадил его Вашкевич. – Расплевался тут… А подтирать твою гадость кому?

– Да что тут обидного? – не сдавался Нищенко. – Шутка просто… Ведь в самом деле, мало на флоте…

– Ты ещё теорию Геббельса нам растолкуй! – предложил мичман Николай Лосев.

– А мы тебя к Железному кресту представим… – добавил Анатолий Стребыкин.

– Кретины! – не выдержал Нищенко. – Да если хотите знать, уменя…

– С тобой, Витя, хорошо дерьмо вместе жрать, – неожиданно произнёс Юра Нуждин. – А знаешь, почему? У тебя язык впереди ума поспевает: тут ещё подумать не успеешь, а твой язык уже слизнул да выплюнул.

Нищенко выскочил из отсека, оставив в отсеке брезгливый дух досады.

– Надо же! – только и сказал Пётр Грудин.

– Да не со зла он, – примирительно выговорил Яша Лемперт. – Что уж теперь…

А в это время…

Тихий океан, 45º 41’ северной широты, 138º 56’ западной долготы

При ясной погоде по океану в кильватер движутся две подводные лодки: впереди – Л-16, за ней на дистанции примерно трёх кабельтовых – Л-15. На флагштоках чётко видны советские военно-морские флаги – с алыми звездами на бело-голубом. Кажется, ничто не нарушает покой безмятежного простора: в небе ни облачка, в море – ни единого дыма или перископа. Только где-то на горизонте маячит темно-серый силуэт эсминца – надо надеяться, американского. И вдруг…

Лодка, идущая впереди, словно встаёт на дыбы. Два взрыва в корме заставили её вздрогнуть всем стальным телом и, как подраненную, наполовину осесть в пасть огромной обратной волны. Секунд через сорок под воду скользнул и задранный к небу, будто в отчаянной мольбе, серый, роняющий мутные потоки нос. Всё было кончено.

Вторая лодка, на миг споткнувшись, ринулась было влево, вправо, опять влево – и сделав два выстрела в сторону невидимого врага, как-то скорбно ушла своей дорогой…

Два месяца спустя

Москва, Кремль, 30 декабря 1942 года

В кабинет Верховного Главнокомандующего, где сидят Сталин и Молотов, входит нарком ВМФ Кузнецов.

– Разрешите, товарищ Сталин?

– Здравствуйте, товарищ Кузнецов. Впрочем, мы уже здоровались по телефону… Скажите, как понимать вот эту телеграмму президента Соединенных Штатов Америки? Прочтите, пожалуйста, а мы послушаем.

Кузнецов, взяв в руки протянутый листок, читает:

– «Я обратил внимание на радиосообщение из Токио о том, что… в Тихом океане японская подводная лодка потопила подводную лодку союзной нации. Вероятно, это сообщение касается Вашей подводной лодки Л-16, потопленной противником… в то время, когда она находилась в пути в Соединенные Штаты с Аляски… я посылаю Вам выражение сожаления по поводу потери Вашего корабля с его доблестной командой и выражаю мою высокую оценку вклада, который вносит в дело союзников также Ваш доблестный Военно-Морской Флот в дополнение к героическим победам Вашей армии».

– Что скажете, товарищ Кузнецов?

– Как я вам докладывал, товарищ Сталин…

– Мы помним, что именно вы докладывали. В тот момент вы не могли с точностью сказать, чьи торпеды потопили Л-16. А главный свидетель – командир лодки Л-15, капитан-лейтенант Комаров… так, кажется?

– Так точно, товарищ Сталин!

– …он вообще, по сообщению нашего Генерального консула в Сан-Франциско Ломакина, плёл всякую чепуху. То, видите ли, обе лодки погрузились для дифферентовки, а всплыла почему-то только одна. То он лично наблюдал взрыв торпеды, а сам уклонился от столкновения с вражеской подводной лодкой… Он что, врал нам, этот Комаров?

– Никак нет, товарищ Сталин. Василий Исакович Комаров – командир опытный и мужественный. Он сумел в чрезвычайных обстоятельствах не только спасти свою лодку от участи Л-16, но и, несмотря на жесточайший приступ аппендицита, успешно довести её до Сан-Франциско. Уже при входе в базу лодку чуть не таранил американский транспорт – спасла только мгновенная реакция нашего командира. А разночтения в его информации вызваны тем, что в первый день по прибытии в Сан-Франциско он вынужден был докладывать о происшествии в присутствии американских представителей. Видимо, не имея достоверных сведений и опасаясь повредить союзническим отношениям, он и придумал легенду о дифферентовке…

– Хорошо. Допустим, что Комаров – молодец. Ну, а мы? Мы уверены сегодня, что нашу лодку потопили действительно японцы?

– Есть кое-какие странности, товарищ Сталин.

– Я бы сказал – слишком много странностей! Во-первых, почему в районе движения наших лодок, как мне докладывали, в тот день оказался неопознанный корабль? Во-вторых, каким образом японская подлодка И-25, которая ставит себе в заслугу торпедирование нашей Л-16, вообще попала в эту акваторию, если накануне вела бой с американцами совсем в другом месте? В-третьих, до нас дошли разговоры некоторых офицеров США о том, что Л-16 могла стать жертвой случайной атаки американской подлодки «SS-31». Во всяком случае, по словам специалистов, её перископ очень похож на тот, который появился незадолго до взрыва в той же акватории. И наконец… почему президент Соединённых Штатов только теперь, спустя два месяца, счёл необходимым выразить нам своё соболезнование? Как сообщал товарищ Ломакин, о гибели советской подлодки военные власти Сан-Франциско были поставлены в известность уже через неделю после трагедии…

– Столько случайностей – нарочно не придумаешь! – проговорил Молотов.

Сталин взял в руки телеграмму Рузвельта и пошёл по кабинету, будто снова и снова вчитываясь в неё.

– Конечно, в мирное время мы провели бы тщательное расследование всех обстоятельств случившегося… Но нет пока у нас мира, нет! А союзники – есть! И с этим приходится считаться. А? Видимо, так рассуждал товарищ Комаров?

– Верно, Иосиф Виссарионович! – кивнул Молотов.

– Так точно, товарищ Сталин, – откликнулся Кузнецов.

– И что же мы ответим Его Превосходительству господину Рузвельту? Притворимся, что поверили, и поблагодарим за соболезнование? Нет! На этот раз мы просто… промолчим! Надеюсь, союзники простят нам небольшое нарушение дипломатического этикета… Но консульская служба, товарищ Молотов, пусть до конца разберётся в этой истории. Мы не можем доблестью нашего Флота, о которой пишет президент, оплачивать такие, с позволения сказать, случайности.

Но экипажи комдива Трипольского ещё не знали о судьбе Л-16. Они шли тем же маршрутом – на Сан-Франциско.

В шестом отсеке, как всегда, собрались свободные от вахты краснофлотцы. Анатолий Стребыкин и Казимир Вашкевич заняты выпуском «Морского ежа» – сатирического листка. Из-под карандаша Вашкевича постепенно возникает картинка: матрос у стола извергает потоки английских фраз, а один из слушателей видит во сне себя, вручающего девушке букет ромашек. Вася Глушенко, заглянув художнику через плечо, восклицает:

– Ты дывысь, як наш Павло до Галынки залыцяется!

Павел Плоцкий срывается с рундука и тоже пытается увидеть рисунок, но Анатолий отгораживает его от стола: «Потом, потом!»

– А что там? Почему я?

Вашкевич напоминает:

– А кто кемарил вчера на занятиях по английскому?

– Так я ж после вахты! Замёрз как бобик…

– А дисциплину, Бобик, ещё никто не отменял! – внушает Вашкевич.

В углу Николай Фадеев рассматривает нож в кожаном чехле, купленный в Датч-Харборе Стребыкиным.

– Толя, и сколько стоит эта штука?

– Три доллара.

– Ого! По-моему, тебя облапошили…

– Да ты что! – возражает Сергей Чаговец. – Это ж музейная редкость! Может, этим ножом какой-нибудь вождь краснокожих сто лет назад скальпы снимал!

– Скорее, алеутка недавно рыбу резала… – замечает Александр Морозов, отрываясь от книжки.

– Да ну вас! – отмахивается Стребыкин от хохочущих товарищей. – Вы гляньте, какой там кожаный чехол!

Фадеев разглядывает чехол и, понюхав, заключает:

– Правда, рыбой воняет!

– Не слушай ты их, – успокаивает Вашкевич Анатолия. – Хороший нож! Такой же, кажется, за доллар продавался.

Под смех товарищей Стребыкин отбирает нож и прячет в рундук:

– Ничего! За то, чтоб его фашисту в глотку воткнуть, три доллара не жалко!

– Вот тут ты прав! – поддерживает Чаговец.

Разговор прерывается сигналом боевой тревоги и командой:

– По местам стоять! Швартовы приготовить!

– Неужели Сан-Франциско?! – слышен чей-то возглас.

Моряки стремглав разбегаются по постам.

33-й день похода

Вальехо, Сан-Франциско, США. 7 ноября 1942 года

На пирсе судоремонтного завода – большая толпа: рабочие, американские моряки, жители окрестных кварталов с детьми, русские эмигранты… Кроме любопытства, их привел сюда слух о том, что после торжественного подъема флага русские обещали разрешить пройти на советские подводные лодки и даже провести экскурсии по ним. Одни верят этим слухам, другие – нет, но само присутствие военных кораблей из далёкой воюющей России явно взбудоражило полусонный городок.

Через узкий островок Мар Айленд в сторону залива Сан Пабло ветер уносит звуки марша, который играет на берегу военный оркестр. Когда он стихает, рынды на подводных лодках отбивают склянки. И с последним ударом, возвестившим восемь часов утра, на С-54 раздаётся зычная команда капитан-лейтенанта Братишко:

– Равняя-яйсь! Смир-р-рно! Флаг, гюйс и флаги расцвечивания поднять!

Над остальными лодками звучат такие же слова, и по флагштокам медленно поднимаются шелковые стяги. И хотя моряки за время службы успели привыкнуть к церемонии, но сейчас лица у них по-особому одушевлены: похоже, вдали от Родины всё это волнует иначе.

По пирсу к лодке подходит командир дивизиона капитан 1 ранга Трипольский, легко взбегает по трапу и произносит:

– Товарищи краснофлотцы и старшины! Товарищи офицеры и политработники! Поздравляю вас с 25 годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции!

В ответ над головами собравшихся прокатилось могучее троекратное «ура-а-а!», всполошив стаи оглушённых чаек, а на берегу раздались щедрые аплодисменты.

– Приказ Народного комиссара обороны СССР № 345 от 7 ноября 1942 года, – читал Троепольский. – … Двадцать пятую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции народы нашей страны встречают в разгаре жестокой борьбы против немецко-фашистских захватчиков и их сообщников в Европе. В начале этого года… Красная Армия… взяла в свои руки инициативу, перешла в наступление… показала, таким образом, что при некоторых благоприятных условиях она может одолеть немецко-фашистские войска. Однако… воспользовавшись отсутствием второго фронта в Европе, немцы и их союзники собрали все свои резервы под метелку… Ценой огромных потерь немецко-фашистским войскам удалось продвинуться на юге… Товарищи красноармейцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки! От вашего упорства и стойкости, от воинского умения и готовности выполнить свой долг перед Родиной зависит разгром немецко-фашистской армии… Будет и на нашей улице праздник!

Когда над строем снова понеслось матросское «ура», Анатолий Стребыкин не сдержал улыбки и подтолкнул локтем Сергея Чаговца:

– Глянь, старушка всплакнула. Не иначе – русская…

Действительно, седая женщина в платке, стоявшая почти на краю пирса, достала из сумочки платок и осторожно промокнула глаза. Её спутник, статный, но тоже покрытый шапкой седых волос, наклонившись, что-то шепнул – видимо, успокаивающее, на что старушка в ответ кивнула и благодарно сжала его локоть.

– На ней платок как у моей мамы, – проговорил Яков Лемперт, – Тоже пуховый и светло-коричневый.

– А вон туда посмотрите, – мотнул головой Чаговец.

В стороне от толпы, опершись на высокую ограду пирса, стоял человек в тёмном длиннополом пальто. Лицо его, в отличие от остальных, казалось неподвижным и даже угрюмым. Но когда народ двинулся, готовясь ступить на борт подлодки, он оказался у трапа в числе первых.

Вместе с Юрой Нуждиным командир группы движения Донат Негашев, тоже владевший английским, старался поделикатнее объяснить публике, что экскурсии по лодке не планировались: военный корабль – не место для прогулок. Но две-три группы, в основном – из рабочих, которым предстояло проводить на лодке кое-какой ремонт, пришлось всё же сформировать и в сопровождении офицеров провести по кораблю. Пробились в эти группы и старушка в пуховом платке со своим седовласым спутником, и мужчина с неподвижным лицом. Старушка то и дело гладила то перила трапа, то переборки, то заправленные матросские койки.

– Ощупывает – будто слепая! – едва слышно сказал Чаговцу Стребыкин.

Но седой, то ли услышав, то ли угадав, попытался оправдаться за неё:

– Мария Гавриловна – русская. Наш старший сын был морским офицером, погиб в семнадцатом…

«Угрюмый», как прозвали между собой моряки второго мужчину, больше разглядывал механизмы. Оказавшись в дизельном отсеке, он напрямую спросил Негашева:

– Лодка-то немецкая?

– Вы имеете в виду – трофейная? – не удивился Негашев русскому языку ещё одного посетителя.

– Я имею в виду – купленная в Германии! – почти раздражённо пояснил Угрюмый. – Ведь не станете же вы утверждать, будто Советы сами могут делать подводные лодки!

– Что ж в этом удивительного? – улыбнулся Негашев. – Я обратил внимание, как дотошно вы разглядывали таблички на механизмах. Нашли хоть одну иностранную?

– Ну, таблички и сменить недолго! Неужто и вправду этот дизель, – ткнул он пальцем и произнес по слогам, – мэйд ин Ко-лом-на?!

– А вы после войны приезжайте в Коломну – увидите сами!

– Если после войны она ещё останется, Коломна ваша!

– Не надейтесь – останется! – понял, с кем имеет дело, Негашев.

Вечером в советском консульстве состоялась необычная встреча. По лицу Генерального консула Якова Мироновича Ломакина было видно, что разговор предстоит отнюдь не праздничный. Оглядев сидевших за большим столом офицеров, Яков Миронович официально представил всем военно-морского атташе капитана 2 ранга Егоричева, затем командира дивизиона прибывших подлодок Трипольского, командиров всех четырех субмарин и наконец двух американских гостей – командующего Западным морским округом США вице-адмирала Гринслэйда и командующего флотилией подводных лодок контрадмирала Фригделла.

– Товарищи! Господа! – начал консул. – Я вынужден начать с того, что… Одним словом, наши командиры ещё не знают, что на переходе из Датч-Харбора в Сан-Франциско погибла советская подлодка Л-16… Подробности я сообщу вам позже, – прибавил он в ответ на недоуменные взгляды новоприбывших моряков. – А сейчас предлагаю почтить память командира лодки Л-16 капитан-лейтенанта Дмитрия Фёдоровича Гусарова и всего экипажа.

Присутствующие встали в скорбном молчании, после чего консул продолжил:

– Мы, как союзники, должны обсудить и вместе принять все меры, чтобы исключить повторение трагедии, а значит – обеспечить успешное завершение перехода наших кораблей на северный театр военных действий. Прошу высказываться, господа…

– Наше командование, – начал вице-адмирал Гринслэйд, – сделает всё возможное, чтобы помочь доблестным русским морякам. Прежде всего, мы гарантируем своевременный и качественный ремонт ваших субмарин во время пребывания как в Сан-Франциско, так и на Панамском канале в Коко-Соло, и на базе Гуантанамо на Кубе – словом, везде, где это потребуется.

– Благодарю вас, – кивнул Ломакин.

– Кроме того, – с достоинством продолжал Гринслэйд, – как и следует из межправительственных соглашений, американская сторона предоставит русским морякам в пунктах перехода до 500 тонн топлива и 50 тонн моторного масла. Ваши корабли будут беспрепятственно заправляться пресной и дистиллированной водой, а также в достаточном количестве получат продовольствие…

– Простите, сэр, – с некоторым нетерпением прервал его консул. – Поверьте, советская сторона высоко ценит материальную помощь американского командования. Но сейчас хотелось бы услышать не только это. Как обеспечить большую, чем до сих пор, безопасность наших кораблей на время этого, без преувеличения, небывало трудного и, как мы убедились, опасного плавания – вот в чём вопрос.

– Я вас понимаю, – отвечал командующий округом без видимой обиды за нарушение дипломатического этикета.

– Из мер, о которых вы упомянули, – подхватил Фригделл, – мы готовы предложить, во-первых, эскортирование ваших субмарин американскими военными кораблями на всём пути до Канады. А во-вторых, обеспечить присутствие наших офицеров связи на каждой русской лодке, чтобы избежать возможных инцидентов при встречах с американскими кораблями или самолётами.

– Благодарю, – принял предложение Ломакин. – Вот это уже конкретные вещи!

На концерте, который на следующий день моряки давали в советском консульстве с приглашением членов Общества русских эмигрантов, было не протолкнуться. Оказались тут и Мария Гавриловна со своим неотлучным спутником, и Угрюмый.

– Слова Савинова, музыка народная, – объявил со сцены Алекандр Морозов, – «Вижу чудное приволье». Исполняет старшина Пётр Грудин.

 
…Это русские картины, Это родина моя!
 

– заливался Грудин, будто и не просидел больше месяца почти безвылазно в душных, прогорклых трюмах.

 
Слышу песни жаворонка,
Слышу трели соловья.
Это русская сторонка,
Это родина моя!
 

Мария Гавриловна слушала как заворожённая, грустно улыбаясь и часто поднося к глазам свой вышитый платочек. А когда баритон Сергея Чаговца запел о волжском утёсе, потом о Ермаке, объятом думой, – слёзы покатились по её щекам безостановочно, и спутник, уже не пытаясь вернуть ей спокойствие, сам то и дело стал закусывать губу. Зал провожал каждого исполнителя щедрыми овациями. Чувствовалось, что для каждого из присутствующих это был не просто концерт, а долгожданное волнующее свидание – с родиной, с молодостью, с давними, полузабытыми мечтами. Угрюмый, однако, сидел непроницаемый.

– Вот гад! – шепнул Чаговец, углядев его сквозь просвет занавеса. – Чего ж пришёл, если зубами скрежещешь?

– Недобитый, наверное, – предположил Стребыкин.

– А теперь сюрприз, – внезапно заявил с подмостков Александр Морозов. – Вчера у командира нашей подводной лодки капитан-лейтенанта Братишко был день рождения. И мы решили посвятить ему песню – «Песню о братстве». Слова, можно сказать, народные, а музыка… В общем, музыку тоже подбирали вместе – вы её, конечно, знаете.

Они пели от души – Александр Морозов, Петр Грудин, Сергей Чаговец, Николай Фадеев да ещё два офицера: механик Донат Негашев и штурман Константин Тихонов. По лицу сидевшего в зале Братишко понятно было, что никто не выдал ему секрет заранее, – чувствовал он себя смущённо, но, вслушавшись, стал даже постукивать ногой в такт.

А песню, которая шла под мотив «Трёх танкистов», зал принимал очень даже душевно.

 
В день, когда мы приняли присягу,
Мы внезапно поняли с тобой:
Друг без друга мы теперь ни шагу —
Вместе в строй, на камбуз или в бой.
 
 
Слов красивых попусту не тратя,
Не уступим никакой беде.
Моряки мы! Это значит – братья,
Если не по крови – по судьбе.
 
 
Палубы, каюты и отсеки
Стали нашим домом на года.
Сквозь туманы в каждом человеке
Здесь душа прозрачна, как вода.
 
 
Не видать ни дна и ни покрышки
Пожелать нам хочется себе.
Командир у нас – и тот Братишко:
Если не по крови – по судьбе.
 
 
Нам от шторма прятаться не надо:
Побратимы – мы и корабли.
Мы согреты материнским взглядом
Даже в море на краю земли.
 
 
Этой ласки теплота и сила —
Как награда высшая тебе.
Ты одна нам матушка, Россия, —
По любви, по крови, по судьбе.
 

Аплодисменты зала гремели так долго и настойчиво, что стало ясно: они адресованы не только исполнителям, но и имениннику. Братишко вынужден был встать и, с признательностью подняв руки к сцене, с поклоном обернулся к зрителям.

– Старинный матросский танец «Яблочко»! – звонко объявил Морозов. – Исполняет трио мотористов подводной лодки С-54. Аккомпанирует Сергей Колуканов.

Сергей нарочито вразвалочку вышел на середину сцены, враспашку развёл баян – и, заставляя вздрагивать дощатые подмостки, пошла из края в край ядрёная флотская пляска. То скрещиваясь в широком шаге, то с оттяжкой рассыпая дробь, то взвихривая клешами легкую пыль, моряки заставляли весь зал и хлопать в такт, и вскакивать, чуть не вторя движениям танца, и вскрикивать под залихватское «эх!», пока не разразился под крышей старого особняка всеобщий безудержный восторг, в котором слилось всё: и заразительная мощь музыки, и наслаждение пленительным мужеством танца, и радость видеть этих крепких парней, не растерявших в суровых походных буднях непобедимую радость жизни. А когда в завершение концерта раскрасневшиеся артисты встали плечом к плечу и запели гимн своей воюющей Родины Интернационал, то не одни лишь работники советского консульства или офицеры-подводники, а весь зал стоя слушал:

 
…Добьёмся мы освобожденья
Своею собственной рукой!
 

– Это пропаганда! – вдогонку гимну раздались выкрики в зале. Один из них, как заметил Анатолий Стребыкин, принадлежал Угрюмому. Видно было, как под взглядами и репликами соседей он озирался, огрызался, снова вскрикивал какие-то недобрые слова, пока не растворился в расходившейся людской массе.

Тем временем Мария Гавриловна вместе со спутником нашла у сцены Братишко и стала его просить:

– Господин командир, позвольте мне принять у себя дома группу российских моряков. Я вас очень, очень прошу… Мне так… Я… Ну, пожалуйста! Хоть ненадолго…

– Дмитрий Константинович, я думаю, надо уважить землячку, – заметил Трипольский. – Надеюсь, ребята не подведут? – полувопросительно оглядел он сгрудившихся матросов.

В гости отправились вшестером: Нищенко, Нуждин, Стребыкин, Лемперт, Жигалов и Новиков. Мария Гавриловна со спутником жила недалеко, возле парка Кастлвуд, на углу Розвуд-авеню и Вествуд-стрит – моряки сумели прочесть незнакомые названия даже без помощи «полиглота» Нуждина.

– А что это у них всё «вуд» да «вуд»? – только полюбопытствовал Яков.

– Слушать надо на занятиях, а не спать! – не преминул укорить его Юрий. – Дома объясню!

– Сколько слёз я пролила, пока выучила эту речь! – рассказывала старушка, хлопоча у стола. – Бывало, пойдёшь куда – только на пальцах и объясняешься. Но жизнь всему научит, – вздохнула она. – я и бельё людям стирала, и кухаркой была, и детей нянчила. Только писать по-английски по-прежнему не могу. А вот сын наш младшенький – тот уже совсем американец, русского языка почти не помнит. Хоть и родился в Курской губернии.

– Так мы, бабушка, почти земляки с вами, – воскликнул Жигалов. – Орловский я!

Мария Гавриловна всплакнула и всё куталась, куталась в свой пуховый платок…

В небольшой кухоньке её, в углу, висела икона под льняным полотенцем с орнаментом.

– Память о России, – проговорила старушка. – Да ещё вот это… Она показала старый, обитый жестью расписной сундучок.

– С тем и помру, наверное, – не к месту улыбнулась она и снова утёрла глаза: – Вот привёл Господь перед смертью повидать русских людей…

Муж её, голубоглазый, с глубокими морщинами на длинноватом лице, оказался профессором университета с украинской фамилией Кавун. Он повёл гостей по винтовой лестнице на второй этаж, в свой кабинет, сплошь обставленный книжными шкафами.

– Располагайтесь, племя младое, незнакомое… Знаете, кому принадлежат эти слова? – поинтересовался как бы невзначай.

Стребыкин с товарищами потупились было в некоторой растерянности, но Морозов с Нуждиным не подкачали:

– Пушкин! – выпалили в один голос.

– Верно, – почему-то возрадовался старик. – А вот в этих креслах, где сидите вы…

Ребята враз заёрзали, ожидая новых великих имён. И почти не ошиблись:

– …сиживали Максим Горький, Владимир Маяковский, Ильф и Петров. Я, кстати, пишу сейчас воспоминания об этих встречах… Знаете, я бы очень хотел познакомить вас со своими студентами – жаль, времени у вас мало. Может быть, как закончится эта проклятая война… А то ведь некоторые из них думают, что вы – действительно красные. То есть – краснокожие!

И Кавун заклокотал слабеньким, хрипловатым смехом.

На прощание он пожал всем руки, а Морозову, с которым весь вечер проговорил о литературе, даже подарил трубку.

– А чего это у неё голова чёрта? – полюбопытствовал Александр Новиков, когда они вышли на улицу.

– Мефистофель это! – пояснил Морозов. – О нём писал великий Иоганн Вольфганг фон Гёте.

– Немец? – возмутился Новиков. – Да чтоб я одним духом с немцем дышал?!

– Не всякий немец – фашист. А книги Гёте Гитлер сжигал на уличных кострах, понял?

Неожиданно они услышали сзади взволнованный крик:

– Рашен! Рашен сейлорз!

К ним подбежала молодая женщина с пышной, сбившейся причёской.

– Сорри, простите… – заторопилась она объяснить своё появление на вечерней улице. – Вы так громко говорили… – смущённо улыбнулась. – Вы русские! А я из Владивостока – там мама в 19-м году вышла замуж за американского солдата… Она очень много рассказала… правильно я говорю – рассказала?

– Рассказывала, – поправил Нуждин.

– Да, рассказ…зы-ва-ла о России… Но она долго болела и умерла, оставила меня с маленьким братишкой… Теперь я работаю, чтобы его кормить. Здесь недалеко, в ночном клубе для моряков. Война… – закончила она грустно. – А у вас в России есть девушки для моряков?

– Наши девушки работают на заводах, – почти зло ответил ей Стребыкин. – Или воюют!

– Воюют? Но война – не женское дело! А на заводах… это ведь так тяжело!

– А ты слышала про Зою Космодемьянскую? – спросил Нуждин.

– Зоя? Разве есть такая кинозвезда?

– У неё звезда поярче – звезда Героя Советского Союза!

– О-о, это, наверное, очень популярная звезда… Вы её любите?

– Уж конечно! – в сердцах проговорил Нищенко.

– Так это ваша девушка? – повернулась к нему незнакомка. – А она вас любит? И ждёт?

Ребята только молча переглянулись.

– Я вижу, вы торопитесь на службу… Но я так счастлива, что смогла встретиться с русскими!.. Сорри, сегодня я очень устала – было много клиентов. Но завтра… Приходите завтра в клуб моряков. Я постараюсь… у нас много хороших девушек… вам будет весело!

Она сделала воздушный поцелуй и, помахав рукой, скрылась в темноте.

Нищенко брезгливо сплюнул и сжал кулаки:

– Вот тварь! «Будет весело!»…

– Витя! – приобнял его Лемперт. – Она не виновата – слыхал ведь: братишку надо на ноги поставить…

– А я бы, пожалуй, не отказался, – мечтательно зажмурился Новиков. – Чуток старовата, но ещё вполне…

– Знаешь! – схватил его за грудки Нищенко. – Я тебе сейчас… морду твою сопливую…

Отнимать от него щупловатого Новикова бросились уже и Стребыкин, и Нуждин.

– Да я как представил, что моя… могла бы вот так… в клубе для моряков!..