Текст книги "Смертник"

– Три дня назад в «Приюте» Лялька нажралась вдрызг. Сидит, водяру рюмка за рюмкой хлещет, весь вечер молчит и никого к себе не подпускает. Я не выдержал. Говорю, хватить переживать, Лялька, вернется твой Красавчик. Так просто сказал, чтобы подколоть. А она вдруг как сорвется! Стаканом в стену запустила. Смотрит на меня – глаза бешеные. В хрен, говорит, твоего Красавчика, и в редьку, сколько их было и сколько будет! Нику, мол, жалко. Хорошая девка была, добрая. А я своими руками в Зону ее отправила. Она ладони мне под нос тычет, а я думаю, что началась эпидемия бабского сумасшествия. Не приведи Зона, если оно передается воздушно-капельным путем! Я пошел потом, ночью, к тебе на квартиру. Нет там никого. Не отвечают. Ты ж знаешь, Ника практически безвылазно там с год просидела. Стучался долго, но без толку. А Лялька к тому же сказала, что костюм ей свой отдала, со стриптиза, помнишь, ты его раздобыл? Не знаю, что и думать. Не в Зону же она, в самом деле, потащилась. Я так полагаю, руки она на себя наложила, твоя Ника. Девка с придурью была, так что, скорее всего, обрядилась в этот костюм и в петлю полезла.

Девки, они, знаешь, эффекты любят. Я вскрывать квартиру не стал. Пусть другой кто-нибудь найдет. Я мертвецов не люблю. Особенно с тех пор… сам знаешь. Такая вот дура. Так что добавь в свой список еще одну душу.

– Ты какого черта сюда приперся, Глухарь? – поинтересовался Красавчик, которого колотило от злости. – Поговорить не с кем?

– Не с кем, – легко согласился тот. – Поговорить, а еще посмотреть.

– На что посмотреть?

– Не догадался еще? Врешь, сообразил. Я решил дождаться, пока из тебя душа вылетит, если она вообще имеется. Своими руками не смог придушить, так Зона за меня расправилась. Говорят, когда человек в мышеловке подыхает, она сдувается, напоследок выжимая его на манер мокрой тряпки. Вот и посмотрим, как это произойдет.

– Долго ждать придется, – тихо сказал Красавчик.

– Мне и недели не жалко ради такого зрелища.

– А не боишься? – Красавчик прищурился. – Вдруг то, о чем я пока не болтал, станет известно всем? Не надейся на то, что Ника умерла. Я скорее поверю в то, что она в Зону пошла. Девушка крепкая. Может, посильнее тебя. Тогда тебе придется грех на душу брать – и ее тоже на тот свет отправить. Силенок хватит, Глухарь? Вот так от всей твоей болтовни одно говно и остается.

– Вот, Красавчик!.. Так я и знал, что этот вопрос всплывет. Сидел я тогда в баре, слушал, как твоя Ника мне мозги компостирует, а сам думал: ну когда же она меня шантажировать начнет, всю правду-матку мне в морду влепит? Все хотелось в глаза ей посмотреть, если она говорить это будет. Девка вроде правильная, нелегко ей через себя переступить. Думаю, не мог Красавчик главного девчонке не сказать, наверняка с этого начал, этим и кончил. А девка знай языком молотит – деньги, долг и снова по кругу. Я ее даже переспросил: может, связь плохая была? Да, говорит, с трудом голос пробивался, шум, треск. Вот тогда я и понял, что ты-то, может, и сказал, только не расслышала она ни фига из-за помех. А, Красавчик? – Глухарь подмигнул. – Как тебе такой расклад? Ничего не знает твоя Ника, если жива вообще. Так что наша тайна с тобой и умрет.

С трудом сдерживая гнев, Красавчик переваривал сказанное, а Глухарь не умолкал:

– Отвернулась от тебя Зона, Красавчик, прямо как баба продажная, и язык еще напоследок показала.

– Оставь свой словесный понос при себе, Глухарь. Рассчитываешь шарик раритетный после моей смерти получить, так и скажи.

– Ага, вот только об этом ты и думаешь. Как бы бабок побольше срубить. Не загреб еще всего бабла? Сколько же тебе надо для полного счастья?

– Так не думай, Глухарь. Не получишь ты шарик. Даже не надейся.

– Ты знаешь мою позицию. Себе его оставь. Я раритетов с Зоны не выношу. Так, по пустякам. Лишь то, что тут на каждом шагу попадается, мелочь всякую. Лишь бы с голоду не помереть и на выпивку чтоб хватило.

– А попадались тебе эти раритеты?

Вместо ответа Глухарь веско сказал:

– Такие вещи должны в Зоне оставаться. Пока наши ученые додумаются, чего там и как, всю планету разнесут к чертям собачьим.

– О планете беспокоишься? – Красавчик улыбнулся.

– Кому-то ж надо…

– В «Патриот» иди. Они тоже о планете пекутся. Но я забыл, что неловко тебе в «Патриот» подаваться, Глухарь…

– Надеюсь, это будет последняя мысль, которую ты унесешь с собой в могилу.

Красавчик не выдержал, вскинул автомат и нажал на спусковой крючок. В голове у него мелькнула последняя надежда на то, что Глухарь выстрелит в ответ, и тогда… кто знает?

Выдержки Глухарю было не занимать.

Красавчик видел, как тот инстинктивно дернулся, уходя от обстрела, выставил вперед ствол автомата, приготовился начать стрельбу, но не стал этого делать. Глухарь опустил оружие и с интересом наблюдал за тем, как пули плющились о стенку мыльного пузыря, осыпались вниз свинцовым дождем.

– Напугал. – Глухарь перевел дух, поднялся с пола и сел на прежнее место.

Долгое время стояла тишина.

Красавчик устроился у стены, не сводя глаз с Глухаря. Тот достал из рюкзака флягу, не стесняясь, долго и со вкусом пил, потом утерся рукавом и улыбнулся.

– Что ты будешь делать, когда Ника действительно придет? – Красавчик облизнул потрескавшиеся губы. Он задал вопрос от бессилия, не надеясь на ответ.

– Не придет, – устало ответил Глухарь и вздохнул. – У тебя над головой, наверху, в деревне, хозяин завелся. Мне он, знаешь, не страшен. Так что не жди напрасно, Красавчик. Никто к тебе не придет.

Ника

Вся ночь поместилась между выдохом и вдохом.

Когда девушка закрывала глаза, стояла темень, и вот уже сквозь сомкнутые веки пробивался свет. Но Нику разбудил не он. До нее долетел низкий, угрожающий рык, и она рывком села.

Скорее всего, этого делать не стоило. В нескольких метрах от нее стояла, прочно утвердившись на мощных лапах, огромная слепая собака. В полутьме белели глаза, закрытые пленками. Черная морда, лишенная шерсти, морщилась, обнажая искривленные клыки. Челюсти прилегали друг к другу так плотно, что зубы шли внахлест. Вырваться из такой пасти можно было лишь одним способом – оставив там куски собственной плоти.

Ника снизу вверх смотрела на собаку, приготовившуюся к прыжку. Жуткая морда нависала над ней. Девушка не шевелилась, боясь, что это окажется той последней каплей, которая переполнит чашу собачьего терпения.

Ника опустила глаза, отыскивая оружие. Оно не замедлило обнаружиться. Вот поспала так поспала! Автомат лежал между ней и тварью, с правой стороны. То же касалось и пистолета, предусмотрительно подсунутого с вечера под руку. Видимо, первый раз за четверо суток Ника провалилась в такой глубокий сон, что отфутболила все стреляющие штуковины подальше от себя. Правильно, пусть не мешают.

Нечего было и думать о том, чтобы дотянуться до оружия. Вряд ли собака согласится подождать, пока она возьмет его в руки и пальнет в слепую морду. Оставалась надежда на нож, спрятанный за поясом. Девушка скосила глаза, пытаясь определить, сможет ли быстро выхватить его. С этим тоже не повезло – рукоять была надежно скрыта за курткой.

Тварь болезненно реагировала на каждое движение Ники. Короткие уши стояли торчком, улавливали малейший шум, идущий от человека. Собака припала к земле. Бока, лишенные шерсти, раздувались и опадали, обнажая частокол ребер, покрытый черной лоснящейся кожей. На розоватых деснах выступила слюна. Собака глухо рычала, но, как ни странно, с места не двигалась.

Ника не знала, что помешало псине вцепиться в горло спящему человеку. Чем дольше длилось непонятное противостояние, тем яснее становилось, что тварь не позволит ей двинуться. Рано или поздно собаке все это надоест. Но, черт побери, девушке жутко не хотелось нарушать это шаткое равновесие!

Девушка медленно – настолько, насколько смогла, – подняла правую открытую ладонь и развернула ее в сторону собаки, демонстрируя мирные намерения, одновременно отвлекая внимание от левой руки.

Оскал слепой твари стал шире. Грозное рычание перешло в хрип.

В нелепой позе, с поднятой рукой, Ника просидела минут пять, если не больше. Еще медленней, чем поднимала правую, девушка положила левую ладонь на боковой карман куртки. Оставалось поддеть его и вытащить из чехла нож.

Собака тоже не теряла времени даром. Так же медленно она продвигалась вперед, и теперь их раздело от силы метра два.

Ей никак не успеть!.. Девушка уже видела, как несется к ней тело, обтянутое мышцами, смыкаются на шее страшные челюсти. Она захлебывается собственной кровью, пытается столкнуть с себя тяжелое тело, бестолково наносит удары ножом во что попало.

«Нет, не успеть» – с этой мыслью Ника коснулась рукой куртки.

Тогда животина дернулась.

– Собака! – вырвалось у Ники от безысходности. – Хорошая псина.

Рука запуталась в складках куртки. Да уж, села девушка неудобно. Знай она, с чем придется столкнуться, устроилась бы по-другому.

При звуках ее голоса тварь повела себя еще более странным образом. Вдруг разгладилась кожа на морде, закрывая десны и клыки. Черный влажный нос пошевелился, втягивая воздух.

– Хорошая собака, – повторила Ника, не понимая, почему до сих пор еще жива. – Ты хорошая собака.

Она нащупала рукоять и вытащила из чехла нож.

Дальше стали происходить и вовсе непонятные вещи. Гроза Зоны встрепенулась. Напряженные мышцы, клубками перекатывающиеся под кожей, расслабились. Собака мотнула обрубком хвоста из стороны в сторону и пошла на Нику.

Это была сука – вытянутые треугольники сосков сочились влагой.

Сжимая в руке нож, девушка ждала.

Задевая хвостом бока, собака подошла вплотную, ткнулась мокрым носом в открытую ладонь и шумно вздохнула, как сделал бы человек, вернувшийся домой. Из приоткрывшейся пасти выкатился язык и лизнул руку.

– Собака… – Ника, потрясенная до глубины души, несмело коснулась уродливой морды, а зверюга боднула и снова лизнула ее ладонь. – Хорошая собака, ты хорошая собака.

Девушка открыла банку тушенки не для себя. Она съела пару кусков, остальное в горло не лезло. Больше половины Ника отдала слепой собаке, ловившей каждое ее движение. Огромная черная тварь не заставила себя упрашивать. Она честно пыталась подцепить зубами угощенье. Пожалуй, ей проще было бы проглотить банку целиком. Наконец Ника не выдержала, перевернула жестянку и вытряхнула ее содержимое прямо на доски. Дальше дело пошло быстрее.

Чуть позже девушка остановилась у входа в лаз и вгляделась в черноту колодца, заполненного маслено блестевшей водой. Животина не отставала. Она ткнулась мордой ей чуть пониже спины.

– Никакая ты не собака, – сказала Ника, едва удержавшись на ногах. – Ты лошадь. Только маленькая. – Она погладила собаку по морде, стараясь не касаться глаз, закрытых пленками. – Прощай, пора мне.

Вскоре девушка выбралась из лаза и направилась вдоль забора, огибая деревню, скрытую в зелени. Как она и предполагала, сразу за поворотом начиналось шоссе, ведущее в сторону Боровой. В зарослях у асфальта, пробитого корнями деревьев, Нику ждал сюрприз.

Он сидел на траве, пялил на девушку бельма слепых глаз и в радостном нетерпении перебирал лапами.

– Ничего себе! – удивилась Ника.

При звуках ее голоса собака всхрапнула и заструилась к ней навстречу. Мышцы перекатывались под черной блестящей кожей.

– Как это понимать? Ты что, собралась со мной, да, собака?

Та ткнулась ей в бок и затихла, напрашиваясь на ласку.

– Понятно. Как хочешь.

Ника вздохнула и пошла по шоссе, перепрыгивая через провалы. Черная собака бежала следом.

Вскоре само собой получилось так, что Ника сошла с асфальта на тропу. Псина все время теснила ее с левого бока, и девушке надоело с ней спорить. Зато собака послушно пошла рядом, как только она сместилась вправо.

Несколько раз зверюга останавливалась, усаживалась на задние лапы и принималась тихо рычать. Нос на безглазой морде дергался, что-то вынюхивая. Ника в предупреждениях не нуждалась. Она и так прекрасно видела, как углом вдавалась в тропу разросшаяся комариная плешь, незаметная среди трещин и колдобин, искореживших асфальт. Обходить ее следом за собакой было не в пример проще, чем определять границы аномалии. Псина чуяла свободный путь, бежала дальше, останавливалась и поджидала девушку.

Лес редел, хирел. Деревья клонились к земле. Стволы изгибались так, словно привычный ориентир – солнце, к которому они тянулись веками, – перестал быть для них жизненно необходимым. Дул ровный ветер. Плотная облачность закрывала небосвод. Белым размытым пятном в ней путалось солнце.

Тропа, петлявшая среди деревьев, пошла под уклон. Девушка сдерживалась, старалась не разбежаться под гору. Собака опустила морду к самой земле, трусила рядом, то и дело останавливалась и поджидала Нику.

Тропа пропала, затерялась среди густой травы. Выйдя на открытое место, девушка остановилась, озираясь кругом. Вполне возможно, она пошла бы дальше. На поляне ничто не заслужило пристального внимания. Особенно справа, где ощетинилась человеческими костями недавно сработавшая изнанка. В ту сторону Ника старалась не смотреть.

А зря. Потому что именно в том направлении и уставилась безглазая морда. Нос дернулся. Ощерилась пасть, выставив напоказ страшные зубы. Загривок вздулся, собака припала к земле, готовясь к нападению.

На кого? Ника крутанула головой и не увидела ничего, кроме человеческой плоти, пронзенной костями.

– Что ты, собака, успокойся, все в порядке… – начала она и не договорила.

Боковым зрением Ника заметила нечто такое, от чего моментально покрылась холодным потом.

Куча мертвой плоти, истыканной костями, шевелилась. Белесые связки, нитями лежащие на земле, дрогнули и натянулись, сжимая куски мяса. Паучьими лапами заворочались ребра, завернулись, обрастая мышцами. Пузырилась кровь, стекая по многочисленным костям. Кровавые сгустки с резким чавкающим звуком втягивались внутрь, постепенно скрывались за нарастающим кожным покровом. Со скрежетом срослась черепная коробка. Некоторое время глазные яблоки висели на нитях отдельно от головы, потом дрогнули так, словно кто-то дернул их за нити, и втянулись точно на свои места.

Ника успела отступить на два шага, как щитом прикрываясь дулом автомата. Собака хрипела за ее спиной. Пятясь, девушка чуть не наступила ей на лапу.

На поляне, щурясь на свет, стоял сталкер – невысокий, коренастый, в защитном костюме, перетянутом на груди ремнем автомата. Болезненное худое лицо молодого человека портили волосы – седые, длинные, падавшие на плечи. Левая щека была перекрещена двойным шрамом – продольной и поперечной полосками, пересекавшимися на скуле.

Сталкер скользнул по Нике пустым, ничего не выражающим взглядом, задержал его на слепой собаке, скалящей зубы. С его лицом что-то произошло, по нему волной пробежала судорога. Он сделал шаг вперед и вдруг замер. Взор незнакомца стал осмысленным и снова вернулся к девушке.

– Какие люди! – Голос сталкера треснул и эхом рассыпался среди деревьев.

Собака взвыла, только забытая и вновь обретенная преданность к человеку остановила ее от поспешного бегства.

– Привет. – Сталкер опустился в траву так, словно силы разом оставили его. – Садись. Поговорим.

Ника, онемевшая от изумления, не сразу сообразила, чего хочет от нее этот воскресший тип. Она стояла, пытаясь разобраться, чего больше в чувствах, охвативших ее, – любопытства или страха, но так ничего и не поняла.

Сталкер сидел не шевелясь, глядя прямо перед собой. Длинные худые пальцы лежали на коленях. Сбитые каблуки грязных ботинок зарылись в землю.

– Привет. – Девушка решилась и подошла к сталкеру, но садиться, впрочем, не торопилась. – Ты кто?

– Человек. Сталкер. Я Берецкий.

– Как? – Ника села рядом. – Сам Берецкий? Вечный сталкер?

– Так получилось.

– Я все видел. – Ника говорила о себе в мужском роде. – Но как же такое возможно? Это же была аномалия, изнанка, а ты возник…

– Ладно. – Он хотел махнуть рукой, но она его не слушалась. – Изнанки, карусели, мельницы, всякие штучки, слепые пятна!.. Сколько их было!

– Берецкий, надо же… – Ника глупо улыбалась. – Я не знал, что ты есть на самом деле, думал, ты легенда что ли…

Берецкий молчал. Ника тоже. Она не знала, о чем с ним можно говорить.

– Ты даже не ври себе, что пришла сюда затем, чтобы приятеля выручить из беды, – едва слышно сказал он. – Не надо. Я брехни не люблю. Мне все врали. Всегда. Даже Зона обманула.

У Ники перехватило дыхание оттого, что легендарный сталкер так запросто ее раскусил.

– А зачем же я сюда пошла? – сдавленным голосом спросила она. – Ты знаешь?

– Я знаю. И ты не ври. Ненавижу брехню.

– Тогда зачем, скажи?

Сталкер повернулся, посмотрел на нее левым глазом, потом глянул куда-то в сторону. На его шее резко обозначилась жила.

– В Зону изгои ходят. Те, кто места в мире не нашел.

– И ты? – Ника почему-то обиделась. – Для тебя тоже места в мире не нашлось?

– Тоже. Я в Зону за чудом шел. Не хватало в нашем мире чего-то особенного. Мне, знаешь, лет десять было. Один мой друг похвастался, что полтергейст видел. В доме вещи перемещались, рубашка по комнате летала. Врал, наверное. Все брешут. А я поверил и в Зону пошел, думал, доберусь до шара желаний и такое загадаю!..

Он надолго замолчал и Ника не выдержала:

– Так что, загадал?

– Загадал.

– Исполнилось желание?

– Исполнилось.

– А что загадал, сказать можешь?

– Могу. Вечную жизнь себе загадал.

Ника неопределенно хмыкнула:

– Не знаю. Так что здесь плохого?

– Сама видишь. – Он посмотрел в сторону изнанки. – Я же не знал, что к вечной жизни еще и такая же смерть прилагается. Видишь – живу и умираю.

– Да уж. – Ее передернуло от воспоминаний. – Врагу не пожелаешь!

– Точно.

Они помолчали.

– Ты, наверное, Зону, как никто другой, знаешь, – негромко сказала она. – Что вообще о ней думаешь? Какова она, эта Зона?

Девушка не надеялась на ответ, но Берецкий сказал:

– Прививка.

– В каком смысле? – опешила она.

– В прямом. Тебе в детстве БЦЖ делали?

– Это от чего?

– От туберкулеза. Да делали, знаю. Рукав задери. На левом плече наверняка шрам остался. У меня, например, есть.

Вечный сталкер закатал рукав костюма. На его плече белела горошина шрама, стянутого узлом.

– Ну и что? – Она пожала плечами. – При чем здесь Зона?

– Это тоже прививка. От страшной и неизлечимой болезни. Для выработки иммунитета в дальнейшем. Как младенцу. А знаешь ли ты, что крайне редко, но такое бывает?.. Делают ребенку прививку, но у него никакой иммунитет не вырабатывается, а наоборот. Он заболевает. Туберкулезом.

– Что-то не верится.

– Бывает. Так и наша Земля. Еще неизвестно, как она себя поведет – иммунитет на Зону выработает или, наоборот, заболеет. Страшно и неизлечимо. Вот и я вижу, что Зона растет.

– Интересная теория. Так кто, по-твоему, сделал эту прививку? Инопланетяне?

Берецкий опять повернулся и долго смотрел ей в глаза.

– В нашем полку прибыло, – невпопад сказал он и тяжело поднялся. – Пора мне.

– Подожди. – Она попыталась задержать его, перегородив путь. – Что ты сказал? Я не поняла!..

Берецкий обошел ее и направился вверх по тропе.

Ника долго смотрела ему вслед. Вечный сталкер шел прямо к комариной плеши, и девушка до последнего думала, что он свернет.

– Берецкий! Осторожно! – крикнула она за секунду до того, как он ступил в аномалию.

Но тот не обратил внимания на ее крик. Раздался хлопок, и его не стало.

Ника отвернулась, поправила мешок и пошла дальше. У нее не было желания наблюдать за грядущим возрождением сталкера, как и за его смертью.

Собака, огромная, страшная, в холке практически доходившая Нике до пояса, некоторое время жалась к ее ногам, потом успокоилась и побежала рядом.

Когда впереди открылись развалины деревни, означающие конец пути, Ника остановилась. Силы покинули ее. Уже пятеро суток, в которых по насыщенности событиями поместилась бы не одна жизнь, девушка старалась не думать о Красавчике: как он, жив ли? Вскоре ей предстояло убедиться, не напрасно ли был проделан весь этот путь.

Асфальтовое шоссе кончилось, перечеркнутое полоской выжженной земли. Где-то вдали гнездом аиста на фоне светлого неба выделялась водонапорная башня. У обочины, в жесткой траве, словно в подтверждение того, что девушка не сбилась с курса, валялся указатель. Ника приблизилась к нему и не поленилась счистить носком ботинка ком земли, приставший к первой букве. Название «оровая» ей не нравилось.

Девушка осторожно подходила к Боровой, ожидая любых неприятностей от деревни, державшей Красавчика в заточении. Подтверждая ее невеселые мысли, собака повела себя странно. Она втянула воздух, рыкнула и села, не сводя с Ники слепых глаз.

– И правильно. – Девушка остановилась в двух шагах от собаки. – Прощай, собака. Там нет ничего хорошего. Я знаю. Но идти надо.

Слепая собака задрала морду в небо и завыла.

Ника обошла покосившиеся ворота и сквозь дыру в заборе попала в деревню. Звуки приглушились. Под ногами шуршала галька, но слух не сразу улавливал этот шум. Как будто она после купания забыла вытряхнуть воду из ушей. Да и ощущение накатило то же – мерзкое.

Если здесь когда-то и были улочки, дома, приусадебные участки, по-хозяйски обнесенные заборами, даже школа, магазин, быть может, дом культуры, то все перемешалось, потеряло форму и лишилось предназначения. Изуродованный, разбитый поселок городского типа. Даже смерч не смог бы произвести большего разорения. Из крыш, обрушенных под разными углами, торчали жерла труб. Обожженные бревна танковыми стволами просунулись в оконные проемы.

Ника осторожно перешагивала через ямы, будто вчера разъезженные тяжелой техникой, а сегодня застывшие, словно скованные первым морозцем. След ботинка четко впечатывался в окаменевшую грязь.

Развалины раздвинулись, высвободили некое подобие площади. Ника вышла туда, держа автомат наперевес. Ей почудился тихий шепот слева. Она обернулась и в последний момент едва удержала палец на спусковом крючке. В окошке никого не было.

Девушка двинулась дальше, держась стены дома, которая ее и подвела.

Вдруг у самого уха Ники раздался человеческий голос, такой же хриплый, как на старой заезженной пластинке:

– Я возвращаю ваш портрет.

Ника вздрогнула и отскочила, а стены уцелевших домов взорвались самыми разными репликами:

– Мы пройдем, Кабан, прорвемся!

– Сука! Левее надо было.

– Врагу не сдается наш гордый…

– И не куда-нибудь, а в глаз.

– Вот так вляпался.

– Только не это, блин!

– Четыре тру-у-па возле та-анка!

– Врешь, не возьмешь!

– Прощай, собака.

Ника, совершенно оглушенная, стояла посреди площади. Автомат дрожал в ее руках. Вокруг орали, хрипели, ругались матом разные голоса. Они звенели, кружились, затягивали. Последний возглас, в котором Ника узнала себя, окончательно лишил ее мужества.

– Ну! – Она всхлипнула. – Чего ты ждешь, падаль?

Девушка озиралась по сторонам, не зная, чего ждать от этой аномалии. Может, ей следовало бежать без оглядки или, наоборот, затаиться и переждать. Внутри все сжалось от страха. Сердце билось так сильно, что заболела грудная клетка.

– Забавно, – заговорила вдруг темнота, запрятанная в углу, погребенном под крышей. – Последним, кого я увижу, будет хозяин.

– Эй, – тихо сказала она в темноту. – Выходи, хозяин. Поговорим как мужик с мужиком.

– Еще пара минут, и разговаривать мы не сможем, – голосом Грека пообещало треснувшее оконное стекло. – Это конец, Очкарик.

– Хрен тебе, а не конец. – Ника повернулась на голос. – Выходи, сука.

– Бесполезно. Это конец, Очкарик, – проскрипела дверь, сорванная с петель.

– Я знаю, тебя можно убить, тварь.

– Надо подойти сзади, очень тихо, причем к настоящему, а не к миражу, и выстрелить в затылок, – посоветовало обгоревшее бревно, торчавшее из окна.

– Найдем мы твой затылок, не переживай.

Страх, долгое время сжимавший внутренности в тугой узел, вдруг кончился. За гранью немыслимого ужаса обнаружилась пустота.

– Ты видишь не своими глазами.

– Да знаю я, чем вижу! Катись сюда, тварь! Тащи свою уродливую башку.

– Не трать патроны, Очкарик. Нам его не убить.

– Еще посмотрим, сука.

– Прощай, собака.

Неизвестно, кому предназначалось последнее обращение, но именно слепую собаку Ника и увидела. Зверюга шла прямо на нее, оскалив клыки, то и дело припадая к земле. Ее собака. Из пасти капала слюна. Пленки, закрывавшие глаза, побелели, и Нике показалось, что за ними угадываются черные зрачки. Псина шла на нее. Не оставалось никаких сомнений в том, что она готова была нападать, рвать зубами человеческую плоть, вгрызаться в нее.

– Гад ты, хозяин! – Голос Ники дрогнул. – Каков гад. Это моя собака.

– Прощай, собака.

– Это моя собака, – сквозь зубы повторила девушка, в душе которой закипала ярость. – Это моя собака, и я ее тебе не отдам.

Она шагнула навстречу псине, отвела ствол автомата в сторону.

– Единственное доброе существо на всю чертову Зону – и во что ты ее превратил! Это моя собака, – прошипела Ника. – Иди к своей падали. С ней у тебя лучше получается.

Девушка сделала еще один шаг. Все вокруг перестало существовать, не считая оскаленной пасти, приближающейся к ней. Ника смотрела прямо в глаза, закрытые пленкой. Пусть вся деревня несется в тартарары – ей не было до этого никакого дела. Весь мир сузился до размеров собачьей морды. Закусив губы, белая от бешенства, девушка шла к собаке, бесстрашно выставив перед собой руку.

– Моя собака, моя, все, что есть у меня, – хрипела она, даваясь словами, выскакивающими из сдавленного горла. – Моя. Собака.

Непонятная сила удерживала зверюгу от броска. Она припала к земле, под кожей вздулись узлы мышц, с клыков срывалась пена, но животина держалась.

Девушка осторожно положила руку на лысую голову. Она не боялась нападения, но не желала вспугнуть собаку неосторожным движением.

Псина содрогнулась всем телом. Слюна растянулась из пасти длинной нитью. Спина выгнулась дугой. И вдруг зверюга обмякла, словно из нее выдернули штырь. Собака попятилась, лапы у нее переплелись, и она тяжело завалилась на землю.

Деревня, лежащая в руинах, внезапно стала менять очертания. Стремительно достраивались стены. Влетали в окна стекла. Крыши девятым валом вставали на дыбы и оказывались на стенах домов. Улица мгновенно очистилась от мусора.

Вдруг облака разошлись и засияло солнце. Ника ослепла от блеска.

Возвращенные двери распахнулись, выпуская на улицы толпы празднично одетых людей. Засуетились вокруг дети, держа за нитки разноцветные шарики. Смеялись женщины, широко распахивая рты.

Иллюзия была бы полной, добавь хозяин к происходящему звук.

Но его не было. Народ шагал без всякого топота. Бесшумно лопались шарики. В полной тишине рядом с девушкой проехал старый «запорожец», обдав ее грязью.

Посреди толпы лежала слепая собака, уставив морду в глубину площади, в ту сторону, где застыл одинокий обгоревший столб.

Голова у девушки шла кругом. Ее толкнул какой-то усатый мужчина и сбил автомат с плеча. Пока она потирала ушибленное место, на нее налетел велосипедист. Ника упала и ударилась спиной о забор. Сбитая с ног, с разодранными в кровь локтями, девушка тщетно пыталась подняться. Ее пинали, толкали, на нее наступали радостные, улыбчивые люди. Она встала на колени, когда мальчишка выстрелил из рогатки и попал ей в щеку. Острый камень вспорол кожу, струя крови потекла за воротник.

Собака лежала в пыли. Она заскулила, когда в черный бок со всего маху ткнулся тяжелый ботинок, и по-прежнему не отрывала незрячих глаз от одинокого столба – всего, что осталось от Доски почета.

Зажимая рану рукой, чувствуя, как кровь сочится между пальцами, Ника шла к этому проклятому столбу, бельмом на глазу торчавшему посреди площади. Она просто не знала, что делать. Собачья морда, повернутая в ту сторону, давала ей подсказку, не воспользоваться которой девушка не могла.

Кто-то наотмашь ударил ее в лицо. Она ответила тем же, с размаху двинула кулаком в чью-то физиономию, стараясь попасть точно в глаз. Светловолосый парень покачнулся, закрылся руками. Какая-то женщина повисла сзади, ногтями вцепилась в шею. Ника локтем заехала в солидный живот и заставила толстуху разжать руки.

С собакой никто не церемонился. Ее ударили чем-то тяжелым. Она и не пыталась защититься, только часто дышала, вывалив из страшной пасти длинный язык. Мальчишка взмахнул палкой и попал по слепой морде. Острый конец его кола задел пленку, закрывающую глаз. Она сморщилась тонкой бумагой, обнажив открытую рану. Кровь накопилась в глазной впадине и слезой покатилась вниз, ослепительно красная при свете солнца.

Исступленные мертвые лица надвигались, щерили рты в радостных ухмылках. Пустые взгляды прожигали девушку насквозь. Еще хуже были руки с короткими или длинными пальцами, с ногтями, покрытыми сетью трещин. Они впивались в спину, в шею, цеплялись за швы куртки, пытались добраться до горла.

Подул ветер, напоминающий единый выдох, вырвавшийся из десятков глоток. Холодный, пронизывающий. Он трепал ворот расстегнутой, порванной в нескольких местах куртки, выдувал ледяным воздухом из души все то, что там еще оставалось.

В голове, опережая друг друга, вихрем проносились обрывки чужих мыслей.

Не обращая внимания на боль, отбиваясь от людей, девушка шла вперед, целиком занятая тем, чтобы не упасть, не быть затоптанной, погребенной под грудой немой, безжалостной толпы.

Осознание себя как целостной личности разбилось на тысячи осколков, в каждом из которых пряталось свое «я».

Осталось движение вперед, в ту сторону, куда указывала собачья морда, не потерявшаяся в круговороте теней. Пропал смысл, в природе не существовало никакого «зачем». Ей не стоило туда идти – это было ясно как дважды два, но она шла, упрямо переставляя непослушные ноги.

Ника видела себя со стороны. Дрожащее существо, то ли женщина, то ли мужчина, брело через площадь, заваленную мусором, нелепо размахивало руками, из последних сил пыталось отбиться от пустоты, в запале калечило самое себя.

В стороне, где-то слева, обозначилось то самое мокрое шоссе, по которому ей так и не дали уйти год назад. Полное неоправданных надежд, расцвеченное фонарями, оно замерло в ожидании, внимая звуку ее шагов. Пусть в конце, в непроглядной дали разделительная полоса терялась в темноте, но там было уютно, знакомо и тепло. Там ее ждали.

Собака вдруг ожила. Ее долгий и мучительный вой звал девушку назад.

Ника видела перед собой мать, радостную и улыбающуюся. Только улыбка ей не шла. Ее нарисовала на материнском лице смерть, широко и размашисто, от уха до уха. Это лицо пугало. Оно разрасталось, растекалось в разные стороны, как щупальца у живодера. На свободном месте возникло потное красное лицо Горыныча. Оно нависло сверху, мокрый рот брызгал слюной, заставляя Нику давиться от отвращения. Она чувствовала тяжесть его тела. Непереносимая боль снова вбивалась в нее холодным битым стеклом, кромсала, разрывала внутренности, горячей кровью обжигала ноги, сведенные в судороге.