Текст книги "2013 год"

18

Ярким примером неприятия современности, переходящего в неприкрытое отвращение к ней, может послужить крайне эмоциональное высказывание Константина Леонтьева, которое содержится в одном из его «Писем о восточных делах», публиковавшихся в журнале «Гражданин» на протяжении 1882 и 1883 годов:

«Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей восходил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы “индивидуально” и “коллективно” на развалинах всего этого прошлого величия? Стыдно было бы за человечество, если бы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал бы навеки!» Невозможно даже представить, что бы мог написать Леонтьев, доживи он до наших дней. Впрочем, еще до знакомства с «Письмами о восточных делах» я сам пережил подобные ощущения, впервые очутившись в Италии в 1973 году вместе с туристической группой, организованной Союзом композиторов.

В Италию я ехал как к себе домой. По репродукциям я знал наизусть все, что мне предстояло увидеть. Помимо того, что еще со времен училища я старательно читал и перечитывал Вазари, Муратова и Ипполита Тэна, непосредственно перед самой поездкой я заранее проштудировал предстоящий маршрут и внес в него индивидуальные изменения, отказавшись от целого ряда запланированных групповых посещений. Так, во Флоренции, вместо того чтобы идти вместе со всеми в галерею Питти или смотреть в Академии подлинник Давида, я предпочел провести несколько блаженных часов с фра Анжелико у кельи Савонаролы в монастыре Сан-Марко, а также навестить Мазаччо в капелле Бранкаччи. В Венеции я в компании с еще двумя энтузиастами сплавал к незапланированным мозаикам Торчелло и к могиле Стравинского на Чимитерро. За недостатком времени барочным прелестям Рима я предпочитал византийские мозаики Санта-Прасседе, Санта-Марии Маджоре и Санта-Марии ин Домника. Но самым большим моим достижением было то, что мне удалось подбить всю группу на изменение маршрута, в результате чего по дороге из Венеции во Флоренцию нам удалось заехать в Падую к Джотто. Если теперь для того, чтобы попасть в капеллу дель Арена, нужно заранее записываться по Интернету, а сам сеанс посещения может длиться только полчаса, из которого пятнадцать минут посетители вынуждены рассматривать слайды на мониторе и лишь следующие пятнадцать минут отводятся на живое общение с Джотто, то в 1970-е годы там можно было находиться сколько угодно, к тому же народу там было совсем немного. В результате мне удалось провести полтора часа в разглядывании Джотто, пока возмущенная группа общими усилиями не вытолкнула меня вон для продолжения дальнейшего пути.

Вообще-то, я не очень обременял группу. Чаще всего я брал сухой паек и уходил с утра по своим маршрутам на целый день, чтобы вернуться к общему ужину только вечером. Конечно же, я пользовался групповыми возможностями, когда речь шла о посещении Уффици, Брера или Ватикана, но и там я не примыкал к общей экскурсии, а следовал собственному плану. И конечно же, вместе со всеми я перемещался из города в город в специальном автобусе, в котором я отвоевал себе все задние места, предоставляющие возможность кругового обзора. Именно благодаря этой возможности по пути из Венеции во Флоренцию мне удалось (или мне это только показалось?) убедиться в правоте Ипполита Тэна, видевшего причину разницы между венецианской и флорентийской школами живописи в разнице атмосферных условий, характерных для этих городов. В общем, все это напоминало скорее индивидуальный туризм. На протяжении всей поездки я не очень много общался с участниками нашей туристической группы, но еще меньше дела я имел с действительностью современной Италии. С ней я соприкасался только в отелях, через окно автобуса или пробегая по улице от одного храма к другому. Но один раз проблема современности встала передо мной в полный рост, и случилось это в Венеции.

В тот раз в Венеции я искал Византию и обрел ее в мозаиках Торчелло и, конечно же, в Сан-Марко. Сан-Марко представился мне какой-то немыслимой «сплошной» драгоценностью, в пространственном массиве которой невозможно было выделить что-то более или менее драгоценное, ибо драгоценным здесь было все: и бесчисленные мозаики, и Пала д’Оро, и фантастический мрамор, облицовывающий фасады, и, конечно же, не менее фантастические полы. Теперь эти полы практически недоступны для непосредственного осмотра, ибо по ним проложены капитальные пешеходные подмостки, скрывающие большую часть их площади и делающие невозможным их общий обзор, а в 1970-е годы никаких таких подмостков не было, по инкрустированным узорам полов можно было ходить где угодно, и из разных точек пространства их можно было увидеть целиком. Столетия не прошли бесследно: они искривили и местами вздыбили эти полы, в результате чего плоская узорчатая поверхность превратилась в последовательность плавно-пологих волн, вызывающих ощущение чего-то живого и дышащего. Все это, вместе взятое, приводило меня в состояние, подобное состоянию наркотического опьянения, и вызывало желание буквально ползать на карачках по этому немыслимому великолепию.

Как-то раз (а я выстраивал свои маршруты с тем расчетом, чтобы оказаться в базилике не менее двух или трех раз в день) во время очередного сеанса моего общения с этими полами вдруг начали пробовать один из органов, находящихся на хорах. Сначала органист взял несколько аккордов, затем сыграл соль-мажорную гамму в разных регистрах, после чего вдруг зазвучала хоральная прелюдия Баха «Jesus bleibet meine Freude», с которой в моей жизни было связано очень и очень многое, и это был уже, что называется, перебор. Звуки этой прелюдии в сочетании с узорами пола буквально лишили меня чувств. Мне пришлось лечь на эти узоры, и, чтобы как-то скрыть свой конфуз, я притворился, что разглядываю мозаики в куполе. Безусловно, это был момент некоего внесловесного откровения, суть которого невозможно ни пересказать, ни выразить. Оно приносит знание, которое невозможно удержать и сохранить и о котором можно помнить лишь то, что оно было. И вот, когда, находясь под живым впечатлением всего только что случившегося, я выходил на площадь Сан-Марко, ко мне подошел не то американец, не то англичанин с крайне приятной профессорской внешностью. Все в нем вызывало искреннюю симпатию: седая бородка, очки-«леннонки», интеллигентно-приветливое выражение лица, прихотливо измятая шляпа. Переполненный памятью пережитого откровения, я готов был уже полюбить в его лице все человечество, но тут, указывая на портал Сан-Марко, он спросил меня: «What is the name of this cathedral?», и в этот момент я пережил еще более глубокое откровение. В мгновение ока я оказался в каком-то другом мире. Мне даже показалось, что небо потемнело и воды лагуны стали черными…

19

Вопрос англоязычного туриста как бы открыл мне глаза, и я вдруг увидел неисчислимые толпы туристов, заполняющих площадь Сан-Марко и всю Венецию. Как это ни удивительно, но я не видел их раньше, вернее, может быть, я и видел их, но не осознавал этого, а потому они для меня попросту не существовали. Для меня существовала только реальность мозаик Торчелло, полов Сан-Марко, каменных кружев Порта делла Карта или Ка’ д’Оро и позвякивания цепей гондол, пришвартованных у Дворца дожей.

И вот теперь выяснилось, что эта реальность является отнюдь не единственной реальностью и что рядом с ней соседствует совершенно иная реальность. В какую-то долю секунды мне вдруг явственно и осязательно открылось, что реальность величия и мощи прошлого существует бок о бок с реальностью ничтожества и бесплодной немощи современности, которая глазеет на величие прошлого, не осознавая того, что видит, и даже не видя того, на что глазеет. Конечно же, я много читал и думал об этом раньше, но одно дело – читать и думать, а совсем другое дело – увидеть это воочию и даже потрогать руками. Получается это отнюдь не всегда и не везде. Это возможно только в таком месте, в котором обе реальности встречаются и смотрят друг другу в глаза, и одним из таких мест является, безусловно, Венеция, где величие прошлого и ничтожество современности пребывают в какой-то немыслимой концентрации.

Но даже этих условий самих по себе может оказаться недостаточно, и должно произойти что-то еще, должен последовать какой-то толчок, в результате которого обе реальности могли бы соединиться в одну картину. Ведь я мог бы без конца растворяться в мощном великолепии прошлого, не видя ничего вокруг, если бы не вопрос англоязычного туриста. Этот вопрос сыграл роль ньютонова яблока: он заставил меня увидеть французских, немецких, английских и прочих буржуа, которые индивидуально и коллективно благодушествовали на остатках недоступного их пониманию былого величия. Самое неприятное заключалось в том, что я четко осознал себя одним из них. Я-то думал, что сливаюсь и растворяюсь в реальности былого величия, а на самом деле я, как и они, в своей безобразной и комической одежде (только в еще более неприглядной, ибо сшита она была в Советском Союзе) всего лишь индивидуально благодушествовал на развалинах этой реальности. Я целиком и полностью принадлежал современной жизни, я был современным, и это не оставляло мне ни малейшего шанса на естественное и органическое единение с теми проявлениями великой прошлой жизни, которые я видел перед собой. Как современный человек, я мог только праздно глазеть на то, к чему уже никогда не мог быть причастен, и перед лицом величественной красоты это вызывало чувство какого-то неизбывного стыда и за себя, и за всю современность.

В 1970-е годы довольно много говорилось о реальной угрозе гибели Венеции. Газеты писали о том, что каждый год Венеция погружается в воду на столько-то сантиметров, научные журналы публиковали какие-то фантастические проекты, пытающиеся хоть как-то противостоять надвигающейся катастрофе, и общий тон всех этих разговоров сводился к тому, что Венеция, в общем-то, обречена. Конечно же, я был в курсе этой проблемы и раньше, но теперь, после всего случившегося со мной в Сан-Марко, мне пришлось увидеть ее с иной, совершенно неожиданной стороны. В какой-то момент я явственно почувствовал, что Венеция вполне сознательно, по собственной воле уходит под воду, ибо ей стало невмоготу и далее терпеливо сносить и видеть, как разномастные буржуа благодушествуют на ее теле, мусоля ее своими липкими взглядами и шаркая своими пошлыми модными ботинками по ее святым камням. Помню, как я обратился к Венеции как к некоему живому божеству и начал молиться ей, прося о том, чтобы водоворот, образовавшийся в результате ее ускоренного погружения в пучину вод, захватил и меня, дабы мне, как и ей, не пришлось более пребывать в этом мире «подлого идеала всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы». В тот момент я еще не знал этих слов, но тогда и не нужно было никаких слов. В моем сознании произошла какая-то ярчайшая, не поддающаяся словесному описанию вспышка, которая по угасании оставила во мне глубокий след или, может быть, даже рубец. Этот рубец я постоянно ощущал в себе, и это живое ощущение его присутствия во мне делало ненужными никакие слова. Но вот в мои руки попали «Письма о восточных делах», и эти слова нашлись как бы сами собой. Конечно же, не следует ожидать от этих слов того, что они смогут проникнуть вглубь и приоткрыть суть происходящего со мной. Эти слова соотносятся с моим внутренним внесловесным знанием так же, как дорожный знак поворота соотносится с реальным поворотом дороги, приятные и неприятные подробности которой можно познать, только совершая этот поворот. Слова Леонтьева так же схематичны и тривиальны, как схематичен и тривиален дорожный знак, более того, они даже до неприличия банальны, но именно в этом и заключается их сила. Подобно дорожному знаку, они предупреждают о повороте, который ожидает нас на нашем пути. А там уже пусть каждый решает сам, принимать ли этот знак во внимание, или же не обращать на него никакого внимания.

20

Мне кажется, что любое, даже самое незначительное событие, происходящее с человеком, всегда может быть истолковано не только само по себе, но и как некий указательный знак на жизненном пути – нужно только научиться читать эти знаки и стараться следовать их указаниям. И сейчас я думаю, что то, что произошло со мной тогда в Сан-Марко, было именно таким знаком, предупреждающим меня о грядущем жизненном повороте, за которым открывался вход в пространство Церкви.

Моя молитва, обращенная к Венеции с просьбой о том, чтобы в процессе своего погружения в водную стихию она взяла меня с собой, была лишь проявлением моего неосознанного и еще неоформившегося стремления найти выход из безвыходности современного мира. В 1978 году таким выходом для меня стало мое воцерковление, но не следует думать, что приход в Церковь является некоей финальной точкой, после которой не происходит ничего нового во взаимоотношениях сознания с миром. Пребывание в Церкви – это последовательность перемен, это путь, на котором проблема современности и выстраивания взаимоотношений с ней возникает снова и снова, и один из кульминационных моментов этого пути я пережил на горе Синай, встречая восход солнца, где я оказался, совершая паломничество в составе группы Московской духовной академии.

Те, кто бывал в монастыре Святой Екатерины и поднимался на Синай, знают, что восхождение это происходит глубокой ночью, с тем чтобы, оказавшись на вершине, можно было отслужить молебен перед самым восходом солнца. В кромешной темноте при свете фонарей нескончаемая вереница верующих начинает подниматься по горной дороге, которая становится все уже и уже и превращается в конечном итоге в тропу, петляющую между камнями. Кто-то передвигается с помощью верблюдов, кого-то несут на носилках, но основная масса паломников проделывает весь путь собственными ногами. Где-то на самых подступах к вершине погонщики верблюдов и носильщики ссаживают своих седоков, и те продолжают подъем уже пешком вместе со всеми. Гора Синай является святыней не только для христиан, но и для представителей всех авраамических религий, и поэтому в подъеме кроме православных принимают участие не только католики, копты и алавиты, но и мусульмане. Добравшись до вершины, все начинают кучковаться по конфессиональному признаку, образуя отдельно стоящие группы разной величины. Так было и в этот раз. И пока наши академические священники доставали свои поручи и епитрахили, готовясь к молебну, я бродил в предрассветных сумерках между христианами и мусульманами, стараясь отыскать наиболее выгодную точку, из которой можно было бы наблюдать за всем происходящим. Небо становилось все светлее и светлее, а очертания окрестных гор – все четче и четче, но описывать мистерию цвета и света, разыгрывающуюся на моих глазах, отважился бы только безумец. Я и не собираюсь этого делать, ибо главное заключалось даже не в этой мистерии, а в том, что произошло чуть позже. За какое-то мгновение до того, как самый краешек солнечного диска показался из-за ближайшего горного кряжа, до моих ушей донеслось неправдоподобно прекрасное пение. Это было настолько поразительно, что сначала я даже не понял, что происходит, но, обернувшись, я обнаружил, что голос принадлежит простоватому на вид парню, стоявшему среди небольшой группки мусульман. Я не специалист в области мусульманского пения и поэтому не могу сказать, что именно пел этот парень, но его голос напомнил мне зазывные напевы муэдзинов, которые мне доводилось слышать раньше в Стамбуле. За прихотливой мелизматикой угадывалась какая-то очень простая мелодическая модель, и это сочетание простоты и изощренности вызывало совершенно удивительное ощущение, вводя сознание в некое парадоксальное состояние аристократического аскетизма. Все это настолько гармонично сливалось со всей ситуацией, что начинало казаться, будто это поет не человек, а поют горы и небо, используя человека как свой резонатор, как свой инструмент. Я стоял как завороженный, не будучи в состоянии двинуться с места, и тут вдруг послышалось пение мужского хора: это наши батюшки и певчие, расположившиеся чуть ниже, начинали молебен.

Мне трудно в этом признаваться, но контраст между тем, что пел мусульманский парень, и тем, что пели наши певчие, произвел тогда на меня какое-то чудовищное впечатление. Если пение мусульманина, казалось, совершенно естественно вырастает из окружающего ландшафта, резонируя с необъятной монолитностью неба и с прихотливым контуром гор, то голоса наших певчих входили со всем этим в какое-то жуткое противоречие, воспринимаясь чуть ли не как фальшь. И дело тут заключалось, конечно же, не в качестве внутренней веры и благочестия тех, кто пел, но в самом принципе пения. Здесь произошло лобовое столкновение двух принципов звуковой организации: принципа архаической монодии и нововременного принципа гомофонно-гармонического склада. Оба принципа вступили в состязание друг с другом, и рассудить их должен был Синай. Я же явился лишь невольным свидетелем этого поединка. Пение, построенное по законам гомофонно-гармонического склада, с его обязательным функциональным тяготением доминанты к тонике, перед лицом Синая оказалось каким-то суетливым, поверхностным, случайным и попросту пошлым. И вина за это лежала, конечно же, не на наших певчих, но на самом принципе. Я думаю, что если бы на вершине Синая можно было расположить хор и оркестр, которые начали бы исполнять Requiem Моцарта или Девятую симфонию Бетховена, то получился бы тот же самый эффект. В отличие от пения наших певчих, носившего характер явно чего-то случайного и эпизодического, пение мусульманского парня как бы даже и не начиналось, ибо оно существовало здесь всегда. Он просто сделал слышимым для нас то, что звучало здесь и сто лет назад, и во времена Христа, и во времена Моисея, и даже во времена Авраама, и, стало быть, звучало задолго до рождения пророка Мухаммеда. Сейчас, когда я пишу эти строки, я не вполне смог бы отличить пение араба-мусульманина от пения сирийского христианина или алавита, но тогда я был абсолютно убежден в том, что слышу что-то мусульманское, и это оборачивалось межрелигиозным противостоянием ислама и христианства, разворачивающимся прямо во мне самом. Мне нужно было сделать несколько шагов для того, чтобы присоединиться к нашей группе и принять участие в православном молебне, но я не мог сделать этого, ибо фантастические фиоритуры исламского пения буквально завораживали меня, не давая возможности сделать ни шагу в сторону. Не знаю, сколько времени я мог бы пребывать в этих внутренних метаниях, но тут арабский юноша, к счастью, оборвал свое пение, и, воспользовавшись этим, я поспешил присоединиться к своим.

Несколько позже, спускаясь с вершины Синая к монастырю Святой Екатерины и собирая по пути камешки, на которых кристаллический рисунок удивительным образом являл изображение купины, я подумал о том, что там, наверху, я пережил ситуацию не межрелигиозного, но межстадиального противостояния. Пение араба и пение православных паломников относилось к разным стадиям процесса выстывания бытия и порождалось разными состояниями сознания. Я думаю, что тот принцип звуковой организации, на котором базировалось пение араба, восходил по меньшей мере к эпохе осевого времени[10]10
  Осевое время – период, датируемый Карлом Ясперсом 800–200 гг. до н. э. На этом этапе произошел переход человечества от мифологической к рациональной картине мира.


[Закрыть], а принцип пения наших певчих являлся типичным порождением Нового времени. Реликтовая мощь архаической монодии обуславливалась мощью породившей ее эпохи – эпохи первых христиан, апостолов и мучеников, а гомофонно-гармоническое пение современной православной церкви обуславливается немощью нашего времени – времени коллективно и индивидуально благодушествующих буржуа, не желающих знать ничего, кроме идеала всеобщей пользы и мелочного труда. Конечно же, те, кто участвовал тогда в молебне на Синае, ни в коем случае не были благодушествующими буржуа. В тот момент и священники, и миряне были объединены самым искренним и пламенным порывом веры, который было просто невозможно не почувствовать, который окупил все и который позволял закрыть глаза на полное несоответствие этого пения месту, в котором оно звучало. Думаю, что это несоответствие так и осталось бы незамеченным из-за общего религиозного воодушевления, не окажись тут молодого араба, чье пение расставило все точки над i и вынесло самый нелицеприятный приговор современности. Во всяком случае, тогда я воспринял все произошедшее именно таким образом.

21

Со временем я начал думать, что современность представляет собой странную болезнь, которая неким удивительным образом лишает мощи все, связанное с культурными проявлениями религиозного сознания независимо от градуса напряжения внутренней веры конкретных носителей той или иной религии.

Эта мысль становится совершенно очевидной в Индии. Если с Европой все понятно и констатированный Ницше факт смерти Бога исчерпывающе объясняет, как и почему величественная мощь скульптуры Шартрского собора и витражей Сент-Шапель выродилась в убожество низкопробного китча и жалкого минимализма современных католических и протестантских храмов, то в Индии ни о какой смерти Бога и речи быть не может. Там боги не просто живы – они преисполнены божественной силой, они источают реально ощутимую энергию, они крайне действенны и активны. Я думаю, с этим согласится каждый, кому доводилось бывать в Индии. Будучи православным, я, каждый раз оказываясь там, испытываю смешанное чувство восхищения и зависти – восхищения, потому что пламенеющая вера индусов не может вызывать ничего, кроме восторга и преклонения, зависти же, потому что мне как тепло-хладному и, в общем-то, западному человеку не остается ничего, как только завидовать всеохватывающему накалу этой веры. Но, отдавая должное живой вере индусов, я просто не могу не задаться вопросом: почему эта глубокая искренняя вера не может породить уже ничего подобного пещерам Эллоры и Аджанты, храмам Махабалипурама или Кхаджурахо? Если градус внутренней веры остался прежним, то откуда берется лубочный китч современных индуистских храмов? И вообще, какими причинами можно объяснить этот вопиющий контраст между монументальной мощью прошлого и суетливой немощью современности? Подобные вопросы возникают и в Бирме, называемой теперь Мьянмой.

Бирма – удивительная заповедная страна буддизма хинаянистского толка. Она не так давно стала открываться для массового туризма, но теперь продвигается по этому пути семимильными шагами. Наверное, мы с Таней посетили эту страну несколько запоздало: туда надо было ехать раньше, однако многое там все же еще можно застать и сейчас. Подавляющая часть мужского населения в отрочестве и юности проходит там монастырское послушание на протяжении нескольких лет, и, несмотря на то что далеко не все делаются монахами, это послушание накладывает на людей заметный отпечаток, который каждый раз давал знать о себе при нашем общении с ними. Это внутреннее хинаянистское благочестие порождает удивительное пространство – пространство несметного количества ступ, пагод и храмов, встречающихся буквально на каждом шагу. Наверное, так было в допетровской Руси. А когда мы подъезжали к Сикайну – городу, расположенному на высокой горе, покрытой зеленью, среди которой возвышаются десятки белых ступ с золотыми конусообразными навершиями, мне стало казаться, что мы подъезжаем к Киеву, и в какой-то момент даже захотелось воскликнуть: «Здравствуй, Сикайн – мать городов русских!» И все же по количеству культовых сооружений на один квадратный метр Бирма, я думаю, превзошла даже допетровскую Русь. Во всяком случае, нигде, кроме Мандалая, наверное, невозможно найти улицу, которая состояла бы из нескончаемого количества монастырей и монастырских школ, многие храмы и ступы в которых построены совсем недавно, а многие строятся прямо сейчас. В этих новых бирманских постройках, к счастью, нет того навязчивого сладостного китча, который отличает современные индуистские храмы, но вместе с тем они производят достаточно унылое впечатление чего-то безликого и невыразительного и, конечно же, не могут идти ни в какое сравнение с древними храмами Багана и Авы. И здесь возникает удивительная ситуация: в безликих и невыразительных современных монастырских строениях кипит насыщенная религиозная жизнь буддийских монахов, а среди сотен древних пагод и храмов Багана бродят, разъезжают на велосипедах и конных повозках практически одни туристы. Создается такое впечатление, что современная религиозная жизнь и современное религиозное сознание сторонятся и даже избегают проявлений древнего величия и древней мощи. Еще более настойчивым это впечатление становится в Ангкоре, где самые масштабные в мире индуистские храмы давно перестали выполнять какие-либо религиозные функции и превратились в объекты туристической индустрии.

Вообще-то, иногда мне кажется, что Ангкор является каким-то негативным или зеркальным отпечатком Венеции. Если Венеция медленно, но верно погружается на наших глазах в небытие морской пучины, то Ангкор стремительно вынырнул из небытия тропических джунглей во второй половине XIX века для того, чтобы предстать перед глазами изумленной европейской цивилизации во всем своем руинированном величии. Конечно же, тогда Западная Европа далеко не впервые соприкоснулась с великими руинами. Во-первых, на протяжении не одного столетия она возрастала на руинах Древнего Рима, а во-вторых, она впитала плодотворный опыт общения с древнеегипетскими руинами, вынесенный из наполеоновских походов. Но если и в первом, и во втором случае европейцы представляли собой что-то, что можно было еще как-то уважать, то к моменту открытия Ангкора они окончательно и бесповоротно превратились в то, о чем с таким отвращением писал Леонтьев. И действительно, создается такое впечатление, что Ангкор был открыт специально для того, чтобы проиллюстрировать мысль Леонтьева о французских, немецких, русских, американских и прочих буржуа, которые в своих безобразных и комических одеждах коллективно и индивидуально благодушествуют на развалинах прошлого величия.

Разъезжая вместе с Таней на протяжении нескольких дней по территории Ангкора от одного храмового комплекса к другому на нанятом за 25 долларов в сутки тук-туке, я неоднократно ловил себя на мысли о том, что мое «я» и те безобразные и комические одежды, в которые оно было облечено, находится в каком-то жутком противоречии с тем, на что нам было позволено взглянуть за наши жалкие долларишки. В какой-то момент я начал испытывать стыд не только за самого себя, но за всю западноевропейскую цивилизацию. Мне показалось, что всю эту так называемую западноевропейскую цивилизацию можно представить в виде некоего коллективного Маугли, оказавшегося на руинах великого, поглощаемого джунглями забытого города. Кстати говоря, не следует забывать о том, что замечательный литературный образ забытого города, поглощаемого джунглями, был навеян Киплингу реальным Ангкором, сведения о котором начали будоражить воображение европейцев во второй половине XIX века. Но если у Киплинга Маугли является неким диким, природным докультурным существом, которое по определению не может постигнуть и считать культурный код человеческого присутствия, то для меня Маугли – это сам Киплинг, это я, это западноевропейская цивилизация, поставленная перед фактом существования некоей более мощной забытой цивилизации, код которой наша цивилизация не может считать в полном объеме. Маугли – это Запад, оказавшийся на руинах того, что осталось от Востока.

Подобные мысли не оставляли меня и в Багане, где мы с Таней оказались годом позже. Колеся по бескрайним просторам Багана, заполненным бесчисленным количеством пагод и храмов самых причудливых форм и очертаний, на двухколесной повозке, везомой постоянно пукающей и какающей лошадкой, мы крепко сдружились с нашим возничим – молодым парнем лет двадцати, который, как и большая часть бирманского мужского населения, провел отрочество в монашеском послушании и освоении основ медитации. Каждый раз, подвезя нас к очередному храмовому комплексу, он терпеливо ждал, пока мы с Таней не облазим и не пройдем по всем залитым солнцем террасам и темным галереям храма, разглядывая причудливые скульптуры и не менее причудливые фрески, чтобы затем, двигаясь к следующему храму, рассказать нам под лошадиное попукивание о том, что он вынес из своих медитативных занятий в монастыре. В последний день нашего пребывания в Багане наш новый друг пригласил нас на ужин к себе домой, где в совершенно чудовищной нищете, на земляном полу, без электричества и прочих благ цивилизации он жил вместе со своей мамой, старшим братом и лошадкой, ночующей тут же. Чистота, добросердечие и открытость этих людей бесконечно подкупали и трогали буквально до слез, однако во время нашей вечерней трапезы я остро почувствовал, что, несмотря на все человеческие преимущества, по отношению к древнему Багану они являются такими же Маугли, каким являюсь и я в силу своей принадлежности к Западу. Современность стерла различия между Западом и Востоком, и теперь независимо от того, кто мы и откуда мы, с Запада ли, с Востока ли, с Севера или с Юга, все мы Маугли. Во всяком случае, все мы Маугли в отношении к прошлому, которое мы якобы в состоянии еще увидеть.

22

В «Пестрых прутьях Иакова» я писал уже о том, что человек есть то, что он видит, причем он становится таковым, когда смотрит на то, что видит, не специально, а как бы подсознательно.

Именно так происходит, когда человек находится в среде своего привычного обитания, на которой он не фиксирует специально своего внимания, но которая формирует его сознание в гораздо большей степени, чем то, что он старательно рассматривает. В той книге мне, однако, не приходилось говорить о другом: то, что видит человек, сформировано ранее видением живших до него. Та среда обитания, которая окружает человека, есть продукт видения предыдущих поколений, и этот продукт человек может сохранять, изменять, разрушать и создавать на его месте что-то принципиально иное. Сравнивая различные среды обитания или то, что осталось от них, с той средой обитания, в которой мы сейчас проживаем, мы можем взглянуть на себя как бы со стороны и лучше понять, что мы собой представляем.