Текст книги "2013 год"

Впервые эта мысль пришла мне в голову, когда мне было одиннадцать или двенадцать лет. Анатолий Яковлевич Лепин пригласил нас в Дом кино на премьеру полнометражного мультфильма «Буратино», к которому он написал музыку. Эта музыка была столь удачна, что впоследствии он сделал из нее самостоятельную фортепианную сюиту, которую успешно исполнял на своих концертах. Да и сам фильм, по-моему, нисколько не уступал диснеевскому «Пиноккио». Как это было принято в Доме кино, показу «Буратино» предшествовал еще один показ – премьера длиннющего документального фильма, в котором на протяжении более чем сорока минут на экране сменяли друг друга какие-то гигантские плотины электростанций, циклопические сооружения заводов, увенчанные лесом труб с доменными печами вперемешку, а также прочие индустриальные ландшафты, уходящие за самый горизонт. Умирая от скуки, не зная, куда себя деть, и мечтая только о том, чтобы этот фильм поскорее закончился, я вдруг подумал: «А что, если сейчас оборвется пленка и фильм прекратится сам собой в эту же самую минуту?» Это была приятная мысль, но за ней последовала другая: «А что, если с обрывом пленки произойдет некая катастрофа, в результате которой большинство людей погибнет и от нашей цивилизации останутся только руины этих самых плотин, заводов и доменных печей?» Это была уже не такая приятная мыль, но она повлекла за собой еще более неприятную: «Если жители некоей будущей цивилизации вдруг обнаружат остатки наших плотин, заводов и прочих индустриальных сооружений, то что они о нас подумают? Что они подумают о нас, если смогут сравнить руины нашей цивилизации с руинами Египта, Греции или Рима?» Ответ напрашивался сам собой: ничего хорошего они о нас не подумают. И в самом деле, что хорошего можно подумать о людях, у которых на уме нет ничего, кроме труда, пользы и приумножения хозяйственных и материальных благ? Прожив одиннадцать или двенадцать лет в советской среде обитания, я, конечно же, был уже наслышан и об учении Маркса и о том, что такое базис и надстройка. И вот теперь, смотря на эти бесконечные плотины и доменные печи, я вдруг подумал, что наша современная цивилизация – это один сплошной базис, лишенный даже какого-либо намека на надстройку. Конечно же, базис – вещь очень важная, и без него не может идти речи ни о какой надстройке и ни о какой цивилизации вообще. Великие ирригационные системы Египта, Междуречья или Китая и есть тот самый базис, тот самый фундамент цивилизации, на котором воздвигаются пирамиды, храмы, святилища, величественные дворцы и все то, что мы называем надстройкой, что делает цивилизацию великой и без чего сам базис лишается всякого смысла. Что можно сказать о людях, создавших цивилизацию, в которой есть базис, но нет надстройки? Наверное, только то, что такие люди лишены смысла и что они заслуживают лишь одного сожаления, а значит, глубокого сожаления заслуживаем мы вместе со всей нашей современной цивилизацией.

Конечно же, сейчас я понимаю, что мысли, пришедшие мне на ум во время просмотра этого занудного фильма с плотинами, – это детские мысли и детские рассуждения, но тогда я воспринял их как откровение, к тому же кое-что заключенное в них остается для меня актуальным и теперь. В частности, для меня и теперь остается очень важной мысль о том, что визуальная среда, порожденная некогда жизнедеятельностью определенного человеческого сообщества, может рассказать об этом сообществе очень многое, даже, может быть, гораздо больше, чем созданные им тексты. Именно эта мысль заронила в меня неодолимое желание собственными глазами увидеть рукотворные визуальные пространства, порожденные великими цивилизациями прошлого, ибо только физическое присутствие в такой среде может дать реальное представление о себе и о своем месте в мире. Пожалуй, многие могут не соглашаться со мной, утверждая, что ничто не может заменить книгу и текст вообще, но, во-первых, я пишу о себе самом, а во-вторых, я действительно считаю, что невербальное визуальное знание намного превосходит знание текстовое. К тому же моя жизнь складывалась так, что мне довольно часто предоставлялись возможности посетить «пространства невербального знания», и я с Таней активно использовал эти возможности. Ангкор, Баган, Луксор или Каппадокия представляются мне не столько туристическими объектами, наполненными экзотическими артефактами, сколько именно такими пространствами внутреннего невербального знания, которое я пытаюсь «вычитать» из них иногда с большим, а иногда с меньшим успехом. Но самое главное заключается в том, что эти пространства я воспринимаю как свидетельства несостоятельности современности, и эти свидетельства следует постоянно иметь в виду для того, чтобы быть адекватным в неадекватности современного мира. Только принимая во внимание эти свидетельства, можно выстроить внутри себя некую линейку, наглядно показывающую, что есть прошлое и что есть современность, кто есть «они» и кто есть «мы» и что «мы» представляем собой на самом деле. Именно эти свидетельства я пытался найти в Равенне и Ассизи, в Генте и Брюгге, в Киото и Наре, но искал их я не затем, чтоб обличать наше время, а затем, чтобы найти правильный выход из него. В прошлое нельзя вернуться, в настоящем нельзя остаться, но неизбежный приход будущего в какой-то степени все же зависит от нас, и он предопределяется внутренней координацией нашего прошлого с нашим настоящим, осуществляемой в нас самих. Поиск этой внутренней координации на своем пути, наверное, просто не может миновать Тибет, и поэтому мне кажется далеко неслучайным, что в какой-то момент я оказался там.

23

На Тибете мне довелось побывать дважды. Первый раз мы под водительством Малявина путешествовали по Восточному Тибету, а во второй раз нашей целью был Кайлас[11]11
  Кайлас – гора, располагающаяся на юге Тибетского нагорья.


[Закрыть], вернее, кора вокруг Кайласа.

Кора – это ритуальное круговое обхождение Кайласа, представляющего собой нерукотворную природную мандалу. Буддисты верят, что тот, кто совершит кору один раз, получит отпущение всех грехов. Тот, кто совершит кору тринадцать раз, не попадет в ад в течение пятисот последующих перерождений. Тот же, кто совершит ее сто восемь раз, может вырваться из круга сансары и достигнуть просветления Будды. Есть три коры: внешняя, внутренняя и «кора касания лица Кайласа». О таинственной коре касания лица Кайласа не знает даже большинство паломников-буддистов. Внутреннюю кору можно совершать только после совершения тринадцати внешних кор. Маршрут же внешней коры, по которому ходят все паломники и по которому прошли мы, занимает пятьдесят пять километров и пролегает на высоте от 5000 до 5750 метров над уровнем моря. Началом и окончанием этого маршрута является поселение Дарчен, расположенное на высоте 4560 метров. Название Дарчен переводится как «Большой флаг», и это связано с тем, что на стене местного монастыря, уничтоженного во времена культурной революции, по праздникам вывешивали самую большую танку[12]12
  Танка – произведение тибетской религиозной живописи.


[Закрыть] с изображением Будды. Чтобы добраться до Дарчена, нужно на протяжении трех или четырех дней ехать на джипах по фантастическим лунным ландшафтам тибетского плоскогорья, а перед этим еще два дня подниматься по долине Катманду через китайскую границу и Гималаи к этому самому плоскогорью.

Застрельщицей и вдохновительницей этого мероприятия была, конечно же, Таня. Она подбила на него Настю Рогозину и Гермеса Зайгота, с которыми мы уже путешествовали по Восточному Тибету. В свою очередь, Гермес подыскал для нас замечательного руководителя, или ментора, Володю, получившего в посвящении имя Нанди. Этот Володя-Нанди, проживающий ныне в Берлине, являл в своем лице сразу и опытного горного экстремала, и ищущего эзотерика, и не очень удачливого бизнесмена. Он не считал Альпы за горы, презирая альпинистов, пользующихся специальным снаряжением, облазил все Гималаи и уже совершил кору вокруг Кайласа. Ко всему прочему, являясь открытым и легким человеком, он совершенно естественно влился в нашу не совсем простую компанию и стойко терпел наши немощи.

Вообще, мне кажется, что ни в каком другом месте земного шара невозможно понять, что такое мощь и что такое немощь в той мере, в какой это проявляется в Тибете. Причем тут речь должна идти не просто о природной мощи, которая присуща горам, океанам, пустыням и прочим великим явлениям природы, но о некоей особой сакральной мощи, намоленной неисчислимым количеством святых и напоенной подвигом сонмов подвижников. Что же касается немощи, тут снова нужно говорить не просто о физической немощи, но о какой-то специфической ее разновидности, являющейся продолжением немощи психической и ментальной. Может быть, эта немощь была вызвана соприкосновением со всепроникающей мощью Тибета, но тем не менее она облекалась в физические симптомы. У кого-то из нас шла носом кровь, у кого-то нестерпимо болела голова, у меня же были постоянные проблемы со сном. Стоило мне только начать засыпать, как я тут же начинал задыхаться. В кромешной темноте гестхауза или палатки я открывал глаза и в панике делал несколько судорожных вдохов. Затем я пытался успокоить дыхание и постепенно засыпал, но тут же снова начинал задыхаться и опять готов был впасть в панику. Днем с дыханием было меньше проблем, но только до тех пор, пока я шел по ровной тропе или под гору. Даже самый незначительный подъем вызывал тяжелую одышку. Через каждые три-четыре шага мне приходилось останавливаться, чтобы как-то восстановить дыхание. Если прибавить сюда сводящий с ума ветер, начинающийся как раз ближе к вечеру, пыль, хрустящую на зубах, и постоянную заторможенность, то в какой-то степени можно представить себе тот фон, на котором происходило мое общение с сакральной мощью Кайласа.

Но вот что удивительно: когда наше путешествие стало подходить к завершению и мы начали спускаться с тибетского плато в долину Катманду, со мной стали происходить странные перемены, связанные с изменением окружающего ландшафта. По мере того как на протяжении полутора суток мы постепенно спускались на наших джипах все ниже и ниже, голые каменистые склоны гор стали сменяться склонами, поросшими сначала мхом и травой, потом какими-то чахлыми кустиками, потом отдельными деревцами, а потом все более и более буйными зарослями самых разнообразных растений. Дышать становилось все легче и легче, песок на зубах не хрустел, да и такого безумного ветра уже не было, но чем ниже мы спускались, тем сильнее мне хотелось опять оказаться там, где трудно дышать, где предвечерний ветер сводит с ума, предвещая кромешную тьму мучительной ночи, – я готов был претерпеть это еще и еще раз, лишь бы снова оказаться на безжизненных просторах этой каменистой пустыни и лишь бы снова увидеть лик Кайласа.

Я понимал всю невозможность этого желания, но чем острее я осознавал эту невозможность, тем сильнее мне хотелось осуществить это желание и тем отчетливее я начинал осознавать свою человеческую несостоятельность и непригодность для осуществления затей такого рода. Я мечтал о горячем душе, о чистом постельном белье, о теплом клозете с туалетной бумагой, о ресторанном столике, покрытом скатертью, и, конечно же, о кружке пива. Но главное было даже не это. В Москве меня ждали мои недописанные партитуры, мои недописанные книги и прочие вещи, требовавшие моего постоянного участия. Однако все это казалось теперь таким мелким, таким ненастоящим в сравнении с теми безжизненными, но наполненными каким-то бесконечным смыслом каменистыми пустынями, которые я только что покинул, что об этом и говорить не стоило. И вот, подъезжая все ближе и ближе к Катманду и вспоминая о Кайласе, я вдруг начал понимать, что такое карма, причем не просто какая-то абстрактная, но моя личная карма. Мне было показано это воочию. Моя карма – это современность. Эта простейшая и очевиднейшая мысль пришла мне в голову именно здесь. Я не могу находиться в том пространстве, которое окружает Кайлас, я должен квакать в своем болоте современности – это моя карма, но, может быть, это и не самая худшая карма. В Катманду мы повстречались с группой французов, которые должны были совершить кору на несколько дней раньше, чем мы, но не смогли сделать этого из-за погодных условий. Уже в Дарчене пошел снег, и, несмотря на то что они все же двинулись в путь, им пришлось вернуться с перевала Дролма-Ла. Кайласа вблизи они вообще не видели. Им удалось увидеть его только на обратном пути уже с берега озера Манасаровар. Те, кому пришлось побывать в тех краях, поймут, о чем я говорю.

24

ТИБЕТСКИЙ МОНАХ СДЕЛАЛ ЗАЯВЛЕНИЕ ДЛЯ NASA О КОНЦЕ СВЕТА

Лама из монастыря Гьяндрек под Кайласом, известный как Оракул Шамбалы, сделал заявление для NASA. В своем послании он рассказал, что 21 декабря 2012 года Земля вместе с Солнечной системой пройдет через галактическую «нулевую полосу», пишет Earth-chronicles.ru.

По словам тибетского ламы, практически на всей Земле около 10 утра по московскому времени 21.12.2012 наступит полная темнота и тишина. Не будет света, электричества, связи и звуков. Земля в этот момент будет проходить через галактическую «нулевую полосу». «Это состояние пространства, где гасится и не может распространяться никакая энергия, где отсутствуют электромагнитные поля у всех объектов. Пугаться и волноваться не надо», – предупредил лама. Темнота будет сопровождаться космическими всполохами, иллюзорными вспышками света и продлится примерно три-четыре дня. Затем свет Солнца опять появится. «Животные Земли заранее почувствуют приход “космической темноты” и запрячутся в норы, – говорит монах. – Люди в городах не почувствуют, поэтому будут жертвы сумасшествия. Может погибнуть 10 % населения Земли».

Оракул Шамбалы расписал и практические рекомендации для землян. 1) Вам нужно заранее подготовиться к этой смене циклов, доделать все дела 2012 года, не завязывать новых, отдать долги. 2) 20.12.2012 взять своих детей, все документы, наличные деньги и выехать из городов на природу. Подготовить запас продуктов на два месяца, поскольку электросети будут восстанавливаться долго. 3) Надо иметь в доме запас воды, дров для отопления и свечей для освещения. Нужно иметь в доме печку, поскольку электричество 21.12.2012 перестанет течь по проводам. 4) Связь и телевидение отключатся. В течение «дней темноты» завесить окна темным, не смотреть в них, не верить своим глазам и ушам, не выходить на улицу. Если появится необходимость выйти, далеко уходить нельзя – можно потеряться, поскольку не будет видно даже собственной руки. 5) После появления света не спешите возвращаться в города, лучше до весны пожить на природе.

Полный выход Земли из «нулевой полосы», по мнению тибетского ламы, ожидается примерно 7 февраля 2013 года. Произойдет частичное восстановление электроснабжения, транспортного сообщения. К концу марта мир восстановится полностью.

Конец света кардинально изменит мировоззрение людей, считает Оракул Шамбалы. Оно станет более духовным. В развитых и развивающихся странах расцветут разнообразные научно-духовные учения, системы развития здоровья и личности. «Это будет самым важным толчком к прогрессу человечества на долгие времена», – заключает монах.

25

Эта весточка из окрестностей Кайласа вместе со многими подобными текстами, блуждавшими в то время по просторам Интернета, несмотря на всю свою бредовость, все же разогревала мое художественное воображение.

Я представлял, как в кромешной темноте, держась за стенку нашего дома, я буду пытаться выйти на улицу Климашкина или в Большой Тишинский переулок, чтобы пробраться к ближайшему магазину; как все в той же кромешной тьме мы с Таней будем лежать в нашей постели, изо всех сил стараясь согреть друг друга и всячески избегать взглядов в окно, за которым можно будет увидеть разные «космические всполохи» и вообще черт-те что, от чего недолго и с ума сойти. О том, что могло бы случиться, если бы в момент вхождения Земли в галактическую «нулевую полосу» мы оказались в самолете на высоте 10 000 метров, и думать не хотелось, хотя такую возможность нельзя было исключать полностью, ибо 22 декабря 2012 года мы с Таней должны были вылететь из Москвы в столицу Мьянмы Янгон, куда мы благополучно и прибыли, несмотря на самые мрачные прогнозы. В тот же день мы отправились в пагоду Шведагон, благо наш отель находился в шаговой доступности от этого чуда света. И вот, бродя в предзакатных лучах солнца по этому мистико-астрологическому пространству и следуя прихотливым закономерностям его геометрии, невольно на каком-то тактильном уровне проникаясь его смыслом, я вдруг подумал, что явно несостоятельное послание тибетского монаха все же содержит в себе определенную здравую мысль, и мысль эта связана с нулевой галактической полосой.

В самом деле, если принять во внимание, что наша Земля вместе с Солнечной системой движется вокруг центра Галактики по космическому пространству со скоростью 230 000 километров в секунду, то вполне возможно допустить, что в этом своем движении она может пересекать пространства с разной плотностью присутствия материи. Природа пространств, через которые движется Солнечная система, может быть ближе к вакууму, другие же пространства могут быть заполнены гигантскими газовыми или пылевыми образованиями, внедряясь в которые Солнечная система оказывается как бы в мутной воде, а в третьих пространствах могут возникать зоны сильнейшей электромагнитной турбулентности, от которой, как в самолете, можно защититься, только пристегнув себя специальными ремнями. Тут, конечно же, возникает вопрос: какие такие ремни здесь могут иметь место, да и возможно ли вообще спастись от подобной напасти? Но тут важно другое. Монах из окрестностей Кайласа в принципе оказался прав: Земля действительно вошла в галактическую нулевую полосу, только сделала она это не 21 декабря 2012 года, а гораздо раньше, ибо имя этой галактической нулевой полосе – современность. Современность – это такое состояние человечества, когда оно не способно ни на какое мощное действие и когда его единственным уделом становится немощь.

Еще со школьных времен я помню урок о древесных кольцах на пне спиленного дерева, по которым можно восстановить циклы активности Солнца. Это можно было считать совершенно удивительным, но каждое одиннадцатое кольцо было толще, чем остальные, что непреложно доказывало наличие одиннадцатилетнего цикла солнечной активности. Конечно же, говорить о каких-либо галактических циклах крайне затруднительно ввиду несоизмеримости их масштабов со сроками жизни человечества, однако вполне возможно предположить, что в своем движении вокруг центра Галактики Солнечная система вместе с Землей пересекает некие области, или полосы различной энергетической насыщенности, и что следы этих пересечений можно попытаться найти на Земле. Ведь если существует галактическая нулевая полоса, в которую, по словам тибетского монаха, Земля должна была войти 21 декабря 2012 года, то вполне возможно существование и других полос, например галактической полосы преизбыточности, или полосы творческого напряжения, прохождение через которую вполне могло бы оставить на Земле какой-то след. Наверное, не случайно эта мысль пришла мне в голову в Шведагоне в самом конце 2012 года, ибо, находясь именно в этом месте сразу же после объявленного и несостоявшегося конца света, я просто не мог не вспомнить о поглощенном джунглями Ангкоре, о заброшенном Багане и забытой Эллоре. Не являются ли все эти гигантские архитектурные комплексы лишь следом от прохождения Земли через галактическую полосу творческого напряжения? Поразительно, но время расцвета Ангкора и Багана совпадает со временем строительства великих романских и готических соборов в Европе и со временем возведения не менее грандиозных построек Чичен-Ицы в Америке. Как объяснить тот факт, что люди, проживающие в самых разных концах света, на разных континентах, даже не подозревая о существовании друг друга, вдруг почти одновременно начинают создавать гигантские архитектурные комплексы? И как объяснить то, что так же одновременно они словно утрачивают свои способности и уже не могут создать ничего подобного прежним их достижениям?

Конечно же, в каждом из этих случаев можно отыскать свои экономические, социальные и политические причины, но все равно остается вопрос: почему все эти разнообразные причины в разных концах света примерно в одно и то же время приводят к почти что сходным результатам? И почему в какой-то момент эти причины перестают действовать или перестают приводить к тем результатам, к которым приводили ранее? Ответить на эти вопросы крайне затруднительно, и поэтому, не отвергая ни экономические, ни социальные, ни политические причины, я все же склонен считать их второстепенными, а подлинная первопричина всего этого, на мой взгляд, кроется во вхождении Солнечной системы вместе с Землей в галактическую полосу преизбыточности, или полосу творческого напряжения. Ангкор и Чичен-Ица, Баган и Реймс являются лишь следами прохождения Землей этой полосы. Когда же Земля начала выходить из нее и приближаться к нулевой полосе, Чичен-Ица и Баган стали превращаться в руины, Реймс – в сувенирный туристический объект, а Ангкор начали поглощать джунгли.

Можно предположить, что на протяжении истории человечества Земля не раз проходила через галактические полосы преизбыточности разной степени напряженности и концентрации. Так, неолитические мегалиты и Стоунхендж можно считать следами одного из таких прохождений. Следом другого прохождения Земли через галактическую полосу творческого напряжения можно считать осевое время. Но эти полосы чередуются с нулевыми полосами, и в своем галактическом движении Земля неизбежно должна проходить через одни и через другие. Не нужно никакого авторитетного свидетельства тибетского ламы для того, чтобы осознать, что сейчас Земля находится в зоне действия нулевой галактической полосы, а мы – люди этой самой нулевой полосы. Мы – нулевые люди. Мы не можем создать ничего подобного тому, что создавали люди, жившие в те времена, когда Земля проходила полосу творческого напряжения. Мы можем лишь, подобно леонтьевским буржуа, в своих безобразных и комических одеждах индивидуально и коллективно благодушествовать на развалинах прошлого величия. В лучшем случае мы можем быть любознательными и прилежными туристами. Вот какие мысли пришли мне в голову, когда я сам в качестве прилежного туриста бродил по Шведагону на следующий день после объявленного конца света.

26

Идея Оракула Шамбалы о наличии галактических полос разной природы так понравилась мне, что я решил проверить ее действенность не только в масштабах истории человечества, апеллируя к феноменам неолитической революции и осевого времени, но и в масштабах жизни одного поколения, и мне кажется, что наиболее показательным в этом отношении может стать поколение героев первого авангарда, которых по аналогии с титанами Возрождения можно смело назвать титанами авангарда.

Я уже писал о какой-то совершенно неправдоподобной и фантастической урожайности 1913 года, в который было создано большинство основополагающих, фундаментальных произведений, определивших лицо ХХ века. К этому можно добавить еще, что когда в 1950-е годы прошлого века я учился в общеобразовательной школе, то на уроках истории текущие достижения Советского Союза часто сравнивали с достижениями Российской империи по показателям на 1913 год, и эти сравнения далеко не всегда оказывались в пользу Советского Союза. Вот и сейчас, спустя уже сто лет, вышли в свет две любопытные книги, посвященные этой, как выясняется, до сих пор горячей теме. Одна – исследование Флориана Иллиеса «1913. Лето целого века», а другая является плодом творчества целого авторского коллектива и носит название «1913. Год отсчета». Обе книги построены по одному принципу: они состоят из двенадцати глав, каждая из которых посвящена одному из месяцев 1913 года, в результате чего все события культурной жизни, произошедшие за этот год, выстроенные в календарно-хронологическом порядке, воссоздают всеобъемлющую панораму этого ключевого момента истории. Листая эти книги, хочется беспрестанно восклицать: «Боже мой! Какая жизнь кипела на Земле сто лет назад, и во что все это превратилось теперь!» А еще вспоминаются слова, которым Робинзон Крузо научил своего попугая на необитаемом острове: «Бедный Робинзон Крузо! Где ты был и куда ты попал!» Однако сейчас меня больше интересуют не те изменения, которые произошли на Земле за последний век, но те, которые произошли в жизни главных героев обеих книг на протяжении двух или трех десятков лет.

Если 1900-е и 1910-е годы можно определить как время бури и натиска модернизма, то в 1920–1930-е годы эта буря и этот натиск явно понижают градус напряженности. Конечно же, в это время возникают новые герои. Появляются Магритт и Миро, Хармс и Введенский, Варез и Кейдж, начинается царство сюрреализма, и совершается много других событий, но с главными действующими лицами 1910-х годов начинают происходить странные метаморфозы, причем во всех этих метаморфозах можно усмотреть определенную тенденцию. После супрематического прорыва и периода архитектонов Малевич вернулся практически к фигуративной живописи и кончил ренессансным автопортретом. Татлин начал рисовать какие-то цветочки на темно-коричневом фоне. Кандинский отказался от буйства прежних своих живописных фактур и занялся чем-то очень напоминающим перегородчатые эмали, дав тем самым повод для шутки Дали, сравнившего картины Кандинского с набалдашником своей трости. Стравинский перестал шокировать европейцев славянской архаикой и, занявшись подчеркнуто классическими и нарочито академическими образами царя Эдипа, Аполлона Мусагета и Персефоны, практически подсадил все предвоенное поколение композиторов на неоклассицизм. Пикассо под влиянием Хохловой начал рисовать как Энгр, а потом из-за ненависти к ней перешел к своим знаменитым монстрам, которые являлись, по существу, такой же сдачей позиций, как и его неоклассические штудии. Во всяком случае, после фундаментальных картин и коллажей аналитического и синтетического кубизма это было явным провалом. По этому поводу в нашем кругу бытовала шутка о трех прописных истинах: 1) лошади едят овес, 2) Волга впадает в Каспийское море, 3) Пикассо – посредственный художник. Правда, к 1920-м годам торгово-художественный бренд Пикассо был уже так раскручен, что любое его небрежное каля-маля почиталось (и, что характерно, продолжает почитаться) как нечто великое и гениальное, но это не меняет сути дела, ибо Пикассо 1910-х годов и Пикассо 1920–1930-х годов – это, как говорится, две большие разницы, и здесь очень кстати пришлись бы слова вышеупомянутого попугая: «Бедный Робинзон Крузо! Где ты был и куда ты попал!»

Не избежал общей судьбы культурных героев первого авангарда и Джорджо де Кирико, а о том, каким он стал к концу жизни, рассказал мне Борис Мессерер, которому довелось лично встретиться с ним в 1965 году. С Мессерером я был знаком очень давно через Пашу Аносова, и в последние годы мы довольно часто работали вместе над спектаклями Юрия Петровича Любимова, но мне и в голову не приходило заговорить с ним о де Кирико. Однако совсем недавно, во время обсуждения сценографии «Школы жен» у Любимова, после очередной рюмочки Мессерер как бы невзначай вдруг упомянул, что бывал у де Кирико дома. Поскольку речь зашла об одном из кумиров моей юности, я, разумеется, тут же начал приставать к нему с расспросами, и он поведал мне замечательную историю, которую я не буду пересказывать собственными словами, ибо, являясь частью воспоминаний Мессерера о Белле, она, оказывается, уже была опубликована двумя годами раньше в журнале «Знамя».

27

В Риме жил наш друг, писатель и переводчик Коля Томашевский. У него был свой круг общения, и он познакомил нас с итальянским художником Акилле Перильо. Мы попали на его выставку. Перильо делал странные круглые столбы разного диаметра, разноцветные, с черными окантовками, и на столбах размещались его рисунки. Такая странная выставка из столбов. Картины его и эти столбы я видел через много лет в Музее современного искусства в Риме, – Перильо, так или иначе, стал классиком современного итальянского авангарда.

Когда мы с Перильо и Томашевским сидели в кафе и сказали, что с нетерпением ждем встречу с де Кирико, Перильо скривил скептически рожу:

– Да он совершенно отстал от времени, говорить о нем всерьез невозможно.

Мы были изумлены, потому что во всех монографиях мира картины де Кирико – замечательные метафизические композиции – потрясают. Скепсис Перильо был нам совершенно непонятен.

Тем не менее, сразу после этого мы звоним супруге де Кирико:

– Мы приехали в Рим.

Она отвечает:

– Я прекрасно помню. Конечно, конечно, приходите к нам в гости.

Мы должны были быть в Риме четыре дня. Она назначила встречу через день, и вот в причудливой компании – Лев Збарский, Виталий Яковлевич Виленкин, Татьяна Сельвинская и я – приходим к дому де Кирико. Это ни больше ни меньше как на площади Испании, где расположена знаменитая Испанская лестница, которая ведет к храму Тринита дей Монти. На ступенях лестницы сидят сотни людей – там всегда праздник жизни. Это такая точка света, куда все приходят с цветами, девочки, мальчики обнимаются и веселятся, в ларьках – какие-то игрушки, фонарики, плакатики, флажки. А внизу – фонтан работы Бернини, как всегда, с тритонами и другими скульптурными деталями, характерными для мастера.

Это гоголевские места, рядом находится кафе «Греко», где бывал Гоголь. Очень дорогое и фешенебельное кафе. Гоголь там завтракал и консервативно ругался из-за высоких цен.

Мы находим роскошный дом, где живет де Кирико, на углу площади, прямо напротив фонтана и улочки. Надо подняться на четвертый этаж, но консьерж нас не пускает, потому что мы кажемся ему какими-то странными и неубедительными. Я снова звоню из автомата с улицы, и мадам говорит:

– Да, да, я сейчас позвоню швейцару.

Входим и поднимаемся в старинном лифте. Дверь открывает мадам де Кирико – величественная дама со следами былой красоты. Мы принесли в подарок четыре банки черной икры, на что она сказала служанке брезгливо:

– Заберите, заберите это туда, на кухню.

Служанка унесла нашу икру.

Войдя в квартиру, мы были потрясены роскошью обстановки. Меня поразило, что в квартире на четвертом этаже – мраморные полы. На стенах огромные картины в золотых рамах, где изображены какие-то кони и обнаженные женщины на этих конях, куда-то несущиеся. Сюжеты барочного содержания, никакого отношения к метафизической живописи не имеющие. Совершенно другой Кирико – салонный, роскошный, но абсолютно никаких авангардных идей. Мы идем, с изумлением рассматривая все эти картины, мраморный пол, инкрустированные столики. Проходим в указанный салон, где в кресле сидит де Кирико, который разговаривает с высоким, элегантным господином. Мы здороваемся с ними. Мадам де Кирико представляет нас этому человеку и говорит, что это сеньор Мондадоре – знаменитый итальянский издатель. Он величественно жмет нам руки. Разговор не вяжется – идет обычный светский обмен любезностями. В итоге мы спрашиваем:

– Дорогой синьор де Кирико, мы знаем ваши метафизические композиции, пустынные архитектурные пейзажи с тенями, аркадами, лежащими фигурами. Скажите, где они, можем ли мы их увидеть?

Мадам раздраженно говорит:

– Кирико здесь. Его картины на стенах. Вот он, вот что надо смотреть. Зачем вспоминать что-то другое?

Ну, один раз мы спросили, потом снова подбираемся к этой теме, спрашиваем:

– Скажите, пожалуйста, переведите…

И мадам переводила, но, видимо, так, как хотела. Она опять, уже с раздражением, говорит:

– Я не понимаю, что вас интересует? Синьор де Кирико – вот он, картины его висят, вы все видите.

Синьор Мондадоре внимательно слушает. Де Кирико ничего не говорит – он молчит. В целом такое холодное ощущение – контакт отсутствует. Мы что-то о себе рассказываем, что-то о Москве, разговор малозначительный. Выходим в переднюю, начинаем прощаться. Вдруг синьор де Кирико куда-то удаляется и неожиданно выносит сначала одну картину – маленькую метафизическую композицию, потом вторую, третью, четвертую и ставит их, просто так, на пол в передней. Он понял, о чем речь! Мы потрясены, говорим:

– Дорогой Джорджио де Кирико! Мы восхищены вашим искусством, это те картины, которые мы хотели видеть!

У де Кирико есть разные периоды творчества, есть и кони разные, но все-таки по-другому рисованные, а кончил он салонными, академическими картинами в рамах огромной толщины.

Мы прощались, обнимая де Кирико и повторяя, что мы тронуты. Супруга его была очень недовольна всей этой ситуацией. А потом уже выяснилось, что она дружила с Фурцевой, нашим министром культуры того времени, и они говорили на одном языке, языке соцреализма. У них была дружба идеологического рода, и мадам не хотела знать никакого авангардизма.

28

Эта история представляется мне крайне трогательной и крайне грустной. Как мог великий де Кирико, чья картина «Меланхолия и тайна улицы» оказала влияние и на Антониони, и на Бергмана, и на Феллини, и вообще на весь кинематограф 1960-х годов, превратиться в жалкого подкаблучника, боящегося своей супруги Изы и стоящей за ее спиной Фурцевой? Конечно же, здесь, как и в случае Пикассо, и в случае Маяковского, и в случае Арагона, невооруженным глазом просматривается роковая роль женщины, но, несмотря на соблазнительную легкость такого объяснения, оно представляется мне достаточно поверхностным.