Текст книги "Ядро и Окрестность"

На самом деле это ошибка. Чем выше состав, тем больше времени ему отпускается на полноту развития. Ребенку нужно десять-двенадцать лет, взрослому – сорок, а человеку маститому, увенчанному опытом духа, – не менее сотни лет. Здесь налицо закон прогрессии, как у всякой вертикали. Почему мы этого не наблюдаем? Да как раз потому, что абсолютное большинство людей исчерпывается душой, непоседливой, шумной, мятежной, готовой расточить свое тело в угоду капризным желаниям. Мирные времена созданы для души, она течет в их берегах, почти не меняясь. Большая перемена сравнима с новым рождением, но как же можно снова родиться, не пройдя через смерть. Смерти же нет, потому что стоит Лето, пора зелени и плодов. Не будь войны, душа продолжала бы спать, грезя во сне о вечной молодости своего тела. Но в дверь стучит война и приводит смерть. Тогда душа вспоминает о Боге, ибо в нем спасение. Как только вспомнит, тронется в рост, обретая духовность.

Наблюдая за чередованием войны и мира, Максим старался отыскать непосредственное сцепление причин и следствий. В начале Лета в памяти все еще стоит минувшая Зима. К середине зарастает травой забвения – прежде всего у детей и женщин, принадлежащих Солнцу. Мужчины помнят, они в тайном родстве с ночью и севером. Старики даже в знойные полдни сидят перед домом в валенках и овчине. Их желтые, покрытые мохом лица созревают в смерть. Они – остаток от прошлых Зим, больших перемен и веры в Бога. Остаток очень важен в цикле превращений. Обычно каждое время видит только себя. Наступает Лето и входит в такую силу, что мыслит себя вечностью. Ему напоминают об Осени, которая старость Лета, но слушать ничего не хочет. Так ведь с другими было, говорят ему, и ты не лучше. Другие умирают, я нет, и даже если умру, впереди бездонная жизнь, не стоит и думать. Между тем престарелые сидят под солнцем, горячим, как печь, и мерзнут в своих валенках. Так же ведет себя и Зима, накроет улицу метелью и вьюгой, носу не высунешь, конец света. Ан глядь, и оттепель.

Война врывается в дом, сокрушая все вокруг с сатанинским остервенением. А женщин боится. Существа они слабые, но если можно, если желудок у войны не совсем пустой, обходит их стороной, предпочитая не замечать. И даже говорят иногда, сидя в немецких окопах, заводила «Катюшу». Потом, правда, набрасывалась на мужчин с еще большей жадностью.

Впрочем, и женщин тоже война не оставляет в покое. Летом они сидят с детьми и ведут дом. Зимой уходят на завод-фабрику, чтобы наполнить их вместо мужчин, взятых на фронт.

Максим постепенно пришел вот к какой мысли. Если женщина проводит жизнь на заводе, то, невзирая на время года, над страной бушует Зима войны, в мягком и лучшем случае – предзимье. Не следует ориентироваться на сезон, сейчас все времена и сроки перепутаны. Женщина служит самым верным признаком. Муравьи спешат затвориться в своем лабиринте – будет дождь, хотя ничто не предвещает ухудшение погоды. Так и тут.

Женщины душевные существа, как и мужчины. Поэтому не ближе к Богу и не дальше от Него. В отличие от мужчин они ровнее. Ходят мелкой походкой, не выставляя плечо далеко вперед в такт шагу. А раз ровнее, то как будто и ближе. Одинаковы и Зимой, и Летом, хотя Зимой даже самые незрячие люди что-то такое чувствуют. Вряд ли с ними говорит Бог, скорее смерть, которая старается замедлить маятник сердца. Оно и обращается к Богу, охваченное внезапным ужасом.

Рассматривая мужчину и женщину как плоть едину, надо сказать, что центр тяжести этого двойного существа находится посередине. Если же они отделены друг от друга, то у мужчины он – в голове, у женщины – в груди. Поэтому устойчивость и равномерность женщины гораздо выше. Траектория мужчины невероятно вытянута, он то приближается к женщине, чуть ли не сгорая в ее огне, то удаляется, меряя пространство циркулем длинных ног.

В голове помещен ум. В груди бьется сердце. Их массы не подлежат сравнению. Имеет ли ум массу? Мужской ум тяжелее женского, но разве выстоит он против сердца в ее груди? Ум объясняет, сердце чувствует. Но что такое чувство? Его вещество объемно, протяженно и потому не совсем уловимо. Каждая частица внутреннего пространства женщины одинаково прилежит к Богу. Огонь ее веры поддерживается всей полнотой душевного сердца, постоянно и равномерно. Даже вождь ничего не может с этим поделать. Хотя о нем написаны все книги, стихи и песни. Он отовсюду взирает на нее своими гипсовыми, мраморными и чугунными очами. Но что-то в ней не сдается, да он и не настаивает, понимая, что, уверовав в него до конца, она перестанет приносить детей. Дети – это жизнь, они нужны ему, чтобы, вырастив, послать на смерть. Вождю нужна субстанция ядра, причем в сгущенном виде, чего у женщины нет, а есть у мужчины – существа ядерного.

Максим часто думал о том, как важен остаток. Плюс не весь переходит в минус, а тот не весь в плюс. В каждом пусть немногое должно сохраниться. До конца идут не собственные люди. Их посылают, они идут. Саранча не объедает посев до конца, она знает, что впереди на стреле полета лежат другие поля. И к остатку не прикоснется, даже погибая от голода. В нем жизнь ее детей и внуков. Если случится так, что вера растает, последней у Бога будет женщина. Произойдет это, если уж быть по сему, в дни мира и благополучия. Устроенные с Божьей помощью, эти дни не нуждаются в Боге. Остаток велик, и война все еще медлит, как ветер с севера не может одолеть ветра, летящего с юга. Летом он не дует – боится Солнца. А как остаток мал, то и приходит война, чтобы спасти верхний край человека, в котором дух. Без нее весь бы он заполнился душой.

– Перед каждой атакой давали сто грамм спирта, – вспоминал Савелий. – Я не принимал, чтобы иметь в голове холод. Позволял себе только после боя. Мы шли по Украине в сорок третьем, сразу после Сталинграда. Самогон доставали влегкую. Степную Украину разорили намного меньше, чем Россию и Беларусь. Немцы ее щадили, хаты, сады и сараи не сжигали, люди не были истощены. Я с немцами встречался, сдавались пачками. Спрашиваю их, они типа того, что заставили воевать, пообещав рай на Востоке. Им ударило в голову сильней неразведенного спирта.

– Сараи и хаты, – возразил Прохор. – Германию видел?

– Мы шли мимо на Австрию.

– Это одно и то же. Их города: хозяйство, брусчатка, черепица, дороги, дома, набитые тряпками и посудой. Живи – не хочу! Почему, взглянув на нищую Россию, не повернули назад?

Савелий держал в руке блестящий портсигар. Он смотрел в полированную сталь, как в зеркало, в котором дымилось прошлое.

– Было что пограбить и здесь, – сказал он, не поднимая головы, – составами перли. Но главное – хлеб. Европу ощипали на пух, нас – на мясо. Немец всю жизнь сидел на рационе. По-настоящему наелся в войну. Буттер, млеко, яйки. Где их взять вагонами? Только у нас, больше нигде в мире. Мне один фриц сказал, германскую технику нужно было смазать русским салом, иначе остановка. Затем и пришли. А низшая раса для разогрева действия. Всяких рас на Земле полно. Не то плохо, что низшая, а что с хлебом в то время, как высшая не сходит с рациона. Снаряд или мина, – продолжал он, – хочет разорваться далеко за тобой – фыркает: фу-фу-фу – из-за кувыркания, а который наметил упасть рядом – идет с шипом. Пулю на звук не перехватишь.

– Ты мне вот что скажи, – прервал Прохор. – Пролетит совсем близко, впритирку к телу, повредит ли душе?

– Лишь бы твердого в тебе не коснулась.

– А я вот знаю: приводит в трепет, сколько раз испытывал, хоть и тоньше воздуха, иначе бы мы видели, но шрам остается.

– Шрам на теле, душа пулю пропускает, прозрачная. Правда, около самого тела плотнее. Главное правило – расположить себя вдоль линии боя, не поперек. Почему фланговый огонь самый губительный? Прошивает цепь поперек. И танк лучше всего бить в борт. Цель крупнее, броня слабже. Щуплому солдату легче слиться с землей. Каждый бугорок или приямок его. Щуплому плохо, когда дело доходит до рукопашной. Немцы не хлипкий народ, драться умеют. Пули летят вдоль, осколки поперек – каверзная вещь. Большой осколок на излете вертится и жужжит, как жук. Мелкие свистят. Чем мельче и быстрее, тем тоньше.

После минутной паузы заговорил Прохор:

– Немец сбил с меня передний опорный каток. Каток сбил – порвал гусеницу. Весь экипаж выскочил натягивать. Нужен трак, а запасных никогда не возили. Были запасные баки с горючим по бокам, но только в походном положении. Перед атакой сбрасывали, рота управления их подбирала. Пока подвезут, вынимаем наскорях покореженный каток. Заряжающий отворачивает контргайку балансира, командир шевелит его ломом, чтобы легче сорвать с резьбы. И тут второй снаряд вдарил в люк механика. Его насмерть осколками своей брони, меня ранило. Я сперва не понял, думал, у командира лом сорвался с руки, угодив мне в голову. Из глаз полетел огонь. Проморгался – танк мой горит. Экипаж со всех ног в тыл. А немцы любили доставать бегущих осколочными или шрапнелью. Своих догнал через силу. Два на четыре миллиметра, – Прохор показал обрезком ногтя размер осколка, – через левый висок пробил череп, у мозговой оболочки застрял. Врач сказал, повредил бы ее, и все. Т-26 и Т-70 на страх врагу, на смерть экипажу, – продолжал Прохор. – Заливали в баки авиационный бензин, горели, как спички. «Матильду» за танк не держали.

– «Шерман»? – спросил Савелий.

– На «Шермане» не воевал, не знаю. Хотя, говорят, внутри удобен – заграница о людях думает. У «Тигра» гусеница высотой в метр, лоб сто восемьдесят миллиметров, башня круглая, чуть скошенная вверх. Оттого снаряд часто рикошетил. И сталь вязкая. Я сам видел болванки, наполовину торчащие в металле, как будто кто вбил молотом. Будь у немца сначала то, что в конце, взял бы Москву.

– Это и про нас можно сказать, – возразил Савелий. – Технику победы, да в сорок первый, в самый июнь. Все ж таки, как ни крути, воевать мы учились быстрее, чем нас били.

– Числом заплатили, – проворчал Прохор. – У нас всегда числом. Не любим себя, не бережем. У них вся отговорка – мол, бабы нарожают.

– А что, ведь Россию снова наполнили, – ввернул Савелий.

– Это не бабы, а деревня. Деревня и есть баба. Переедет в город – кончатся дети.

– Сколько-то будут и в городе – тоже люди.

– В городе народ не плодится. Один-два на семью – Русь мелеет.

Прохор затянулся дымом. Тонкая синяя струя, стекая с папиросы, уколола Максима в нос.

– Ты вот говоришь, немец нас лупил, а мы учились. Выходит, он и был учителем, мы перед ним полные дети.

– Не загибай. Меня призвали в восемнадцать.

– Зеленый, сырой, – возразил Прохор.

– Умылся кровью, враз поумнел.

– Великое дело – добыть себе ума кровью.

– Как иначе, война!

– Война – проверка. Наставляет отец.

– У отца моего четыре класса. Лошадь он знал. В Гражданскую ездил на коне с шашкой.

– Тогда командир.

– Хорошо, что нас не сразу бросили в бой. В основном плац и строй, сборка, разборка «мосинки».

– Не командир, так вождь, – настаивал Прохор.

– При чем здесь вождь?

– Он самый главный мужчина, должен был научить.

– У него забот не с наше. Мелко понимаешь вождя.

– Не мелко. Он взял в жены свой народ. Пошли дети. Их надо наставлять.

– А Тракторный, а Магнитка? На печи не сидел.

– Миллионы пленных в первые недели войны. Погрозили пальцем, и нет бойца.

– Не пальцем, а стволом автомата и орудия.

– Да наши-то стволы куда подевались? Не был он вождем, – сказал Прохор.

Савелий дернулся, дым переполнил ему легкие, он закашлялся.

– И мужчиной не был, – добавил Прохор в середину кашля, – отец наказывает, хоть и добольна, ребра не ломает.

– Известно, строгий. С нами по-другому нельзя.

– Не строгий, а мужеед.

– Чего-чего?

Максим вдруг почувствовал, что Прохор попал в точку. Вождю всегда трудно. Народ велик. Какого ума муж должен быть при такой жене. Если нет великого ума и той силы, надо ослабить народ, выбить из него мужские качества. Останутся женщины вместе с мужьем, не пригодным ни на что, кроме подчинения. Сложенная из них народная душа будет покорна и отзывчива. Максим поворачивал эту мысль разными углами. Выходило, что без настоящих мужчин народ крепко привязан к вождю. Тот, избивая настоящих, и стал мужеедом.

Тут Максим вспомнил свое рассуждение о войне и мире. Война закована в железо, внутри нее сидит мужчина. Женщине нужен мир и лучше всего, когда на улице Лето. Выходя из дома, она может надеть красивое платье. Днепрогэс и Магнитка, Челябинский тракторный и много-много других народных строек – конечно, теплым то время не назовешь, выходное платье не наденешь, но и не Зима войны. Все ее ждали – она пришла. Как пережить Зиму, да еще такую морозную и дымную от снежных метелей, без настоящих мужчин. Железо требует отваги и мощи. Где же их взять при вожде-мужееде. Потому и сдавались полками и дивизиями, пока не явились настоящие.

Он не раз видел строй молодых мужчин рядом с военкоматом. Их приводили к одному и тому же виду, чтобы составить число. Этим числом командир оплачивает свое умение. Шеренга новобранцев застыла, как один необыкновенно раздавшийся в ширину человек. Он ослаблял поочередно одну из своих ног, на другую опирался. Командир запретил шевелиться, но позволил ослаблять ногу. Умно придумано, решил Максим. Неподвижное прямостояние раздавит колени. Так цапля застывает на одной ноге, всматриваясь в движение рыб, другая поджата, а ходит по воде двумя.

– Учили минометному делу, – говорил между тем Савелий, – воевал с ПТРом. Спрашиваю ребят, что, мол, такое. Отвечали – ружье по танкам. Формировали в спешке. Я не то что фамилию генерала, комполка не знал. Доходил своим умом, куда бить: в бак, в смотровую щель. У водителя щель шириной в сорок сантиметров. Ко мне в отделение набрали одних узбеков – ты командир, вот и учи. А как научишь, если не хотят. Голова смотрит в дно окопа, ствол – вверх. Бах – все его боевое действие. Двенадцатого июля окопались. На другое утро немец двинул в наступление. Узбеки не сделали ни одного выстрела, что они есть, что нет, я на позиции, считай, один. Танки. Бью по переднему. Пулеметный огонь из башни в мою сторону. Попадание в дульный тормоз – ружье валится набок с сошек. Что делать? Прячусь в окопе, а в нем метра не будет глубины. Я как командир отделения имел карабин. Немцы надвигались изо ржи редкой цепью позади своих танков. У всех автоматы – головы не поднять. Хватаю карабин. Фигуры в касках, три метра друг от друга, прижимают огнем. Окоп не успел отрыть в полный рост. Знать бы такое с вечера, всю ночь не выпускал бы из рук саперку. Осколки гранаты разбивают приклад, рвут вещмешок. Сижу на дне, будь что будет, головки сапог у бруствера. Узбеки тут же вылезли. Их сразу отделили. На груди у меня висел трофейный «цейс». Немец снял своей рукой, погрозил пальцем перед носом – нехорошо, мол, брать чужое. Детский сад какой-то посреди боя. – Савелий хмыкнул, посылая в прошлое свое недоумение.

А Максим все понял. Пока Савелий бился с немцем, они были равны – оба мужчины. Как только сдался, перестал быть взрослым человеком, сократившись. Тело прежнее, оно не может измениться за короткое время, съежилась душа, понимая, что произошло. Хотя и тело тоже, стоявшее в окопе, сгорбленное, с опущенными плечами, явно уменьшилось, иначе было бы тут же расстреляно. Маленькие люди – дети. Вот почему Савелию погрозили пальцем, как будто поймав на чем-то стыдном.

Пленные растут в обратную сторону – от взрослого к ребенку, и очень быстро. Так бегут вниз по склону. Взбираться трудно, потому и медленно, а спускаются чуть ли не вприпрыжку. Недавно была еще школа. Он смотрел в рот учительнице. Она звала его туда, где стояла сама. Иногда у него получалось ходить по земле, как по воздуху, такая сила рвалась наружу. И вот он все еще большой, а сам маленький, и будет носить свой рост, как горбун, выпирающий поверх головы безобразный свой горб. Он ведь не больше того, как на него смотрят. Дети растут не сами по себе, это взрослые зовут их к себе. Мама отойдет от ребенка и манит рукой. Иди сюда, не бойся. Не все тебе ползать. Учись ходить. Вот мальчик или девочка и делает свой первый шаг. Пленных возвращают от целого к части, сгибая, чтобы они побыстрее садились в размерах. Свободные люди всегда носят лицо мужчины или женщины. Дети не свободны, над ними взрослые. Попавшие в плен лишены собственности на поступки и жизнь. У них нет пола, как оголено дерево, срубленное на дрова. Пол распускается в свободу полного человека.

Максим снова подумал о вожде. Раз он взял в жены Россию, то был не просто мужчина, но вобрал в себя все могущество своего пола. Откуда же вобрал? Подарили отец с матерью? Все знали их как людей простых, неприметных. Его собственная земля? Кусок Закавказья, назначенный в добычу соседей, пока земля его не устроилась на отдых в тени России. Значит, улавливал энергию пола, рассеянную вокруг. Сильные мужчины брызжут энергией, это лучшие доноры. Средние им уступают, но и здесь можно брать, насыщаясь. Ведь средних большинство. От каждого по его способностям, а в целом уже не ручьи, а реки мужества. Идеальным вариантом было бы превратить Россию в сплошную женщину никого из мужчин, кроме него, такого же исполина, как самые высокие статуи, воздвигнутые в подражание ему Плохо, что в природе такого нет. Каждый плюс слегка разбавлен минусом, и наоборот. Такая Россия его бы крепко любила, глядя на него самого, не прибегая к портретам. Но раз нельзя, приходилось выборочно оставлять в народе мужчин.

Все забирали немцы у сдавшихся в плен, сжимая в карликового человека. Не смог удержаться на линии души, возвращайся в тело. Он представил себе состояние Савелия на переходе в сумрак тела, и еще глуше – не то чтобы в ночь, но в куриную слепоту. Знаешь, что еще способен видеть, но не различаешь ничего, кроме жирной срезанной накануне окопной земли. А над ней головки иноземных сапог.

Ты уже никто. Собственное имя отлетает при расставании с самим собой. Помнят ли мертвые, как их звали. Жизнь человека измеряется именем. Чем оно полнее, тем выше он – Василий Иванович, Василий, Вася, Васька. Котов так и называют – Васька. От части своего существа Савелий отказался в пользу вождя, остальное отняли немцы. Может быть, он и другие мужчины слишком многим поступились, спрашивал себя Максим. Потому и пришел сорок первый. Он бы все равно пришел, но другой, как Василий не мальчик Вася. Ведь Василий по-гречески – царь. Или сама родина требовала перелить энергию многих в одного, ибо откуда взять большое, если не уменьшится малое. Неужели вождь и пришелец действовали в одном направлении? С разной целью, но очень похоже.

– Погрузили в машину, – продолжал Савелий, – повезли в Белгород. Загнали на территорию бывших военных складов. Пола не было, спали на земле – вши, блохи. Нарвали полыни от блох – они ее не боялись. Сотни человек – ни с кем не сошелся. Через три дня переправили в Харьков, подальше в тыл. Везли поездом – шестьдесят километров, после пешком от Харькова до Полтавы. Скатки не отбирали. Идем грунтовой дорогой мимо деревень, жара. Женщины всегда старались что-нибудь сунуть. Сколько шли, мужиков не видел. Хлеб кукурузный. Немцы отгоняли – боялись побегов, а так особо не зверовали. Перед тем группа ребят бежала, договорившись с русской охраной.

– Как с русской?

– А из власовцев. Шли мимо леса, рванули из колонны. Одному нельзя, начнешь плутать, ослабнешь от голода, к ним же и угодишь. Шли неделю. Пить давали из колодцев. В Полтаве в лагере поели сушеной картошки, сварили суп, хлеба дали германского. Испечен в тридцать восьмом году, завернут был в несколько слоев бумаги. Чудно, вроде бы и не опилки, за столько лет не зацвел. От Полтавы до Кременчуга обратно пешком. Там всех сняли на карточку. Велели на груди пришить номер. Выдали жетон тоже с номером – носить на шее.

Имя сорвано ветром войны, подумал Максим. Он представил себе дерево, облепленное одинаковыми мелкими кусками бумаги вместо листьев зеленого цвета, как принято на Земле. Вместо прожилок линии цифр, скорее всего, синие с переходом в фиолетовые. Дерево должно улавливать как можно больше жесткой энергии – это как раз фиолет. Тянь-шаньская ель потому и голубая, что растет высоко в горах. Чтобы выжить, ей нужно прикрепить свои иголки к самому началу солнечного света с его высоким напряжением. Родные листья все разные, искусственные одинаковы – правильные квадраты. Унификация позволяет пропускать через форму один и тот же тип энергии, а так как форма предельно проста, ее сопротивление ничтожно, то и характеристики потока стремятся вверх.

И тут до него дошел смысл черного квадрата – эмблемы века. Более пугающе смотрелся бы черный круг – нулевая форма, с ее мгновенной и беспредельной энергией. Он содрогнулся: неужели человечество доберется до круга, и тот втянет его в себя?

Строители типового человека должны иметь квадратные отемненные лица. Их государство – котел, висящий над огнем. Форма над всполохами энергии, Земля над Солнцем.

В школе Максима осенял гипсовый гений с вдавлинами вместо зрачков. Это было ловко придумано. Иначе не преподать зрителю самую суть глаз. У гения были плотные волосы, низкий лоб и мощный выступающий нос с мясистым концом. Лицо уходило от квадрата в выпуклость. Такой нос поглощал намного больше воздуха, чем у обычного человека. Максим подолгу смотрел на него, желая поймать миг вдоха.

Номера вешать не жестокость. С именем связано много мороки. Будь от него какая-то польза, принудили бы носить. Имя открывает отдельного человека в разнообразии людей. У толпы нет ничего, кроме голой силы. Истина не складывается и не входит в голову толпы. Наоборот, чем тверже то или иное явление прорезано числом, тем больше выход энергии.

– Нигде подолгу не задерживались, – продолжал Савелий.

Он смотрел в свое прошлое, как в глубину моря. Перед глазами проплывали странные безмозглые рыбы и фантастические существа со щупальцами по бокам.

– Болтались по лагерям – грязь, вши, баланда, понос. В конце августа попал в Шепетовку. В ноябре вывезли в Судетскую область на местные угольные шахты.

Сначала Белгород, Харьков, Полтава, Кременчуг, Шепетовка, мысленно повторял Максим. Сколько же надо пройти. Пока была война, немцы не меняли названия плененных городов, хотя они и подлежали зачистке. Шар земной так велик по сравнению с человеком, что по нему нельзя передвигаться пешком. Ходят по улице от дома к дому, но улица ведь не совсем расстояние. Здесь гуляют, развлекаются, устраивают встречи, да мало ли чего. Если между городами, это уже Шар. Потому и придумано колесо, чтобы ездить. Зачем же ходить, да еще по жаре с пересохшим горлом и случайным куском, брошенным через голову охраны. Вероятно, все дело в том, что, превозмогая голод, жажду и Шар, люди быстрее превращались в источник чистой энергии, каковым каждому из них надлежало быть. Например, от Белгорода до Харькова они еще сознавали в себе себя, хотя и попавших в беду. Присматривались к рядом идущим, заговаривали. Самые сильные строили планы побега. Облако пыли душило колонну. Усталость переходила в боль, плечо обвисало под скаткой, голова уже не стояла над Шаром, а валилась набок.

Между Харьковом и Полтавой многие стали забывать свое имя. Для его сбережения нужно много тонкой энергии, которая нелегко дается телу. Работа ног, рук, спины и плеч требует немалых затрат, но они быстро восполняются сном и едой. Однако крепко помнить свое имя, да к тому же произносить его ясно, умеют не многие. В нем собран весь человек.

Сначала память освобождается от самого сложного, составленного из быстрых энергий. Василий Иванович становится Василием, Василий – Васей. Как только это произошло, ощущается явный прилив сил. Накопленное душой проливается в тело. Затем Вася жертвует собой ради Васьки, ноги его приобретают прыгучесть, а руки делаются хваткими, как кошачьи лапы, успевающие перехватить летящий в толпу кусок кукурузного хлеба.

Эти превращения и есть большой дополнительный источник силы, который можно обратить на добычу угля, строительного камня, различных руд и многое другое.

Придя в Кременчуг и тем более в Шепетовку, даже самые стойкие уже не обновляли написание имени, данного им от рождения. Оно покрылось слоем безмыслия, как медь погружается в прозелень и железо в ржавчину. Энергия души, спускаясь вниз, уподобляется низу, поднимаясь вдоль человека, наоборот, утончается, но растут и затраты на выработку соответствующих вибраций.

Благородная мысль создается мощным напряжением сердца. Его желтое холодноватое пламя переходит в голубое. Ум над ним разогревается. Над умом восходят высокие образы, называемые мыслями, которые требуют огромной работы. Чем они выше, тем она больше. Средние мысли питаются серединой сердца. В ней больше желтого, чем голубого. Желание исходит из нижних долей. Тело полно желаний. Некоторые из них служат голосом нисходящих регистров тела. Их звук похож на шум барабана и литавр. В Судетах после фильтрации пленные были полностью готовы к потреблению.

Жизнь питается жизнью. Чем она выше, тем длиннее цепь организмов, которые ее кормят. Растения едят минералы: самая простая жизнь – самую сложную преджизнь. Человеку и животным нужна соль. Это все, что может им предложить Шар от самого себя, – свою плоть – их плоти. Говорят, беременные женщины любят известку. Вероятно, ее ели в старое темное время до изобретения порошков и пилюль. Он забыл о воде и воздухе – тонких субстанциях Шара. Даже самая высокая жизнь усваивает их, минуя жизнь промежуточную. Солнечный свет тоже входит в меню, но не всякий свет полезен. Ближе к экватору он слишком груб. Лучший свет облучает начало субтропиков, если вести счет от экватора и обоих полюсов. Но и здесь его надо просеивать. Мука бывает грубого и тонкого помола. Легкий невесомый свет люди получают, пропуская сквозь крону свободно стоящих деревьев, в роще или на опушке леса.

В нем жесткие энергии выпадают в осадок, а полезные полностью очищены. Парковые ансамбли как раз и построены по этому принципу Свободные, богатые и знатные люди, стоящие на вершине человечества, окружены мягким, переливающимся от листа к листу солнцем. Закон разнообразия применим всюду, и к энергии тоже. Чайные, хлопковые, табачные плантации обращены к венерианскому солнцу, насылающему бури и вихри света.

Жизнь не только питается жизнью, но также использует ее в хозяйственных целях. И снова люди как наиболее разумные существа подвешивают свое хозяйство на самых длинных цепочках от бактерии и насекомых до человека. Правда, те работают в области органической химии. Насекомые уже поднимаются к физике. Их специальность – малая форма, так как и сами они невелики. Человек нуждается в объемных операциях, в которых много энергии и смысла. Высшие животные относятся к механическим работникам. Однако эта механика построена на простых и однообразных движениях. Они требуют не столько ума, хотя бы и животного, сколько силы. Поэтому их используют в основном на транспорте. Правда, лошадь ходит по кругу, вращая ворот, вол тянет за собой плуг. Сложные движения, включающие целую гамму операций, поручают человеку. Если бы их удалось обратить в звуки, получилась бы мелодия. Вол, лошадь, мул, верблюд не извлекут мелодии из своих движений, даже самой простой. У них всего лишь повторяющиеся такты. Человек извлекает. Вся задача его использования сводится к оптимизации. Эконом-математики говорят о минимаксе, который означает получение наибольшего хозяйственного результата при наименьших затратах. Как упростить человека до животного, не отнимая у него способности к труду, самого главного, что у него есть. Если перегнуть палку в сторону бессознательного, он может отзываться на номер. Но его инструментальная ценность будет сомнительной. Производство окажется в положении человека, который никогда не ел мяса, на столе у него только растительная пища. А ведь технологии, как и организму, нужны не только углеводы, но и белок, причем высокого качества. Белок легко разрушить, перегибая палку.

Не менее вреден и избыток сознания. К работнику возвращается способность думать, мысли его идут вразрез с производством. Оно недополучает к своему рациону человеческого белка. В результате страдает дело.

– Между первой и второй линиями обороны четыре-пять километров.

Максим снова прислушался. Говорил Прохор. На смене обоих голосов он видел то, что слышал вместо вторых и третьих отражений своего внутреннего зеркала. Четыре-пять километров, донеслось до Максима.

– Вторая линия вдвое сильнее первой. Здесь и танки, и тяжелая артиллерия, даже самолеты, не считая резерва. Один раз провели ночную атаку в составе батальона. Уцелели четыре машины. Остальные подорвались на минах – командование было безголовым. За Белой Церковью оказался с экипажем в тылу у немцев. Светает, связи нет. Возвращаться к своим – расстреляют, и никакого укрытия. Выручил стог соломы – таранили на скорости. Солома упала, танк въехал внутрь стога. Простояли с утра до вечера, немцы проходили мимо с техникой – стог и стог. А вечером выбрались задним ходом. Поверх ближней балки выглядывала противотанковая пушка. Зашла в нее днем, пока мы выжидали в соломе. Думали проскочить и смять. Да только пушка намного сильнее танка. Ему надо развернуть башню и взять на прицел, а с ходу – стрельба в белый свет. Пушкари бьют с места, им удобно. Это как ружье против волка. Как на грех, попадание в гусеницу. Выскочили всем экипажем. Я успел снять свой лобовой пулемет с диском. Нес на плечах этакую тяжесть – тьфу. Не умеем мы по уму. Все дуром, давай да надо. К своим вышли уже вечером. В окопе лежал наш автоматчик. Хотел застрелить – а ну как фрицы. Хорошо, окликнул.

Танк тяжелый и быстрый, подумал Максим. А пушки боится. Чем дальше от нее, тем опасней. Как ни рыскает вправо, влево, ствол его найдет, потому что отмеряет углы, а не стороны. Вблизи же он легко давит орудие вместе с расчетом. Можно остановить гранатой, но это когда позади Москва и ничего уже нет в руках. Граната придумана для живого боя, забросать траншею, уничтожить пулеметное гнездо, хороша при штурме здания. С гранатой против массы нависающей стали все равно что драка крысы с котом. Должно быть соответствие – пушка соревнуется с танком. ПТР не в счет, при выстреле патрон раздувает, его нужно выбить из казенника лопатой. А танк уже рядом. Его траки как ножи мясорубки – лучше получить пулю, чем быть раздавленным. Тот, кто сидит внутри стальной коробки и давит людей, марсианин. Стрельбу ведет человек, ведь на него тоже направлен огонь. Но еще беднее бутылка с горючей смесью. Ничего другого не нашлось, кроме стеклянной посуды в борьбе миров.