Текст книги "Ядро и Окрестность"

– Работал в шахте, – вспоминал Савелий. – Кормили капустой и брюквой, до сих пор перед глазами. В начале сорок пятого фронт подошел вплотную. Немцы вывозили рабсилу на юг Германии – еще на что-то надеялись. У всех на уме побег. Наши близко, не ждать же, пока немцы перебьют всех в конце войны. Спрятались на чердаке большого сарая, заваленного необмолоченными снопами. Сидим день, другой, шелушим колосья. А как без воды? Немцы, приставив лестницы, поднялись на чердак. Били прикладами. Мы все посыпались из люка вниз. Я упал неудачно, да и высота большая. Открытый перелом – кость торчит. Кое-как дополз до ворот. От удара лопнул ботинок, не могу обуть. Сижу, как муха на игле. Власовцы везли своих раненых мимо. Заодно погрузили на бричку. В госпитале врач, побывавший в нашем плену в ту Первую войну: «Дайте мне этого русского, я его вылечу». А сам чех. Не сказать, какие боли терпел, согласен был отрезать ногу. Чех мне: «Держись. Пусть плохая нога, да своя». В апреле сорок пятого «летающие крепости» высыпали на город полутонные бомбы двумя эшелонами. На улицу выполз на карачках, а семнадцатого апреля те же американцы освободили. Меня отобрали на операцию. Кость наружу, никакая обувь не впору. Вырубали под местным наркозом. Дали морфия, так что терпимая была боль. В конце июня на самолете в Пльзень – американская зона оккупации. Потом машиной отвезли в Прагу. На пересыльном пункте обмундировали в ношеную форму. В Румынии фильтрация – допрашивали молодые лейтенанты-смершевцы. Я призывался в Куйбышеве, туда и отправили как инвалида. Выдали удостоверение – проживать без права выезда.

– Устроился не по паспорту? – спросил Прохор.

– Нет. Написал в МГБ, чтобы сняли ограничение. Вызвали, снова допрос. Говорят, не можем. Жди, пока наверху разберутся.

– А родня?

– Я у матери один. Она в Акмолинске. Написал, чтобы перебиралась ко мне. У нее там дом с огородом, не захотела. Свои огурцы, помидоры – время голодное. Сколько-то выслала деньгами, да на это не протянешь. Взяли печником в ФЗУ, зарплата 450, по совместительству сторожем. Спасибо завхозу – отвел чуланчик теплый.

Савелий сказал «фильтрация». Странное дело, это слово срослось с войной. Фильтры разделяют полезные вещества от ненужных и вредных. Печи, которые топил Савелий, состоят из колодцев. Дым идет по ним, нагревая кирпич, пока не улетит в трубу. Колодцы отбирают тепло у дыма. Савелий был, с одной стороны, теплый и даже горячий. Он воевал с немцами и за год до своего пленения успел раскалиться. С другой – был пропитан дымом своего пребывания у врагов.

Перед глазами Максима всплыли противогазы, устройство которых он изучал на срочной службе, – коробка и маска, соединенные гофрами шланга. В коробке как раз и помещался фильтр для очистки воздуха. Савелий рассказывал о себе смершевцу. Тот сидел в противогазе, отделяя с его помощью правду от лжи. Резиновая маска плотно обтягивала череп, от чего тот казался маленьким и обнаженным, как будто с него срезали скальп. Савелий смотрел на скальп, а круглые стекла очков на него. Он понимал, что нужно не отпускать от себя глаза: все дело в них, поверят или нет. Но его, как назло, притягивала резина. Если лжи было много, фильтр забивался, лейтенант не мог дышать. Максима потянуло спросить, снимал ли тот во время допроса свой противогаз, но спохватился и промолчал.

Мысли у Максима незаметно перетекли на брюкву. Это была специальная еда для русских пленных. Брюква и капуста. Капуста хороша во всех видах: вареная, тушеная, кислая. Завернуть мясной фарш в капустный лист, получится голубец. Кочан, если сжать руками, хрустит, как снег на дороге. Но что такое брюква? Савелий упомянул о ней хмуро, ему не понравилась.

Пища, как все на свете, расположена по горизонтали и вертикали. Белок – материал, из которого организм слагает тело. Углеводы – энергия, а витамины заключают в себе движение. Это горизонталь. Все компоненты должны обязательно присутствовать и их соотношения выдерживаться. Вот два правила, необходимые для построения нормального рациона. Нет массы – человек поедает самого себя. При недостатке витаминов белок перестает усваиваться. Зэки пьют хвойный отвар. Сосна, кедр и пихта – вечнозеленые деревья России, как пальмы в тропиках. Они благодетели зоны.

Крупное производство составлено из множества одинаковых операций, поэтому его продукция лишена разнообразия. В позднем СССР было много хлеба, но мало овощей и фруктов. Они не могли попасть в магазин, так как портились по дороге, горожане страдали от авитаминоза. Частные огороды слегка выравнивали горизонталь. Самую большую выгоду получало Закавказье на искусственной разнице цен между русским хлебом и продуктами юга. Крошечные республики, мягкий целебный климат, мелкие хозяйства, свободный труд, опекаемый закрепощенным гигантом. Вождь был оттуда, там его боготворили.

Вертикаль соединяет небо и землю. Германия – страна брюквы. Ее здесь столько же, сколько в России хлеба. Переливаясь через закрома, брюква решила стать пшеницей, гречкой и просом. Так началась война.

Каждому человеку своя пища. Человек – это его работа. Тяжелая работа требует тяжелой пищи. Тонкая и легкая делает мышцы слабыми. Ступенек много, как и видов труда. Рядовому станочнику положено одно, мастеру другое, есть еще инженер, директор, все сидят за разными столами. Самый дорогой стол поражает убранством. Максим никогда не видел вождя с ложкой в руке. У него была трубка, но курил он редко, чаще раскуривал, обдумывая мысль, и никогда не торопился с ответом. Известно было, что он позволял себе вино, а что ел, никто не знал.

Солдаты грызут сухари, пленным скармливают брюкву. Перепробовав все, немцы остановились на ней. Она позволяет работать, но не переходит в энергию слова. Люди долгое время учились варить кашу и выпекать хлеб. Это были ключи к слову и разумению. Кто часто ел хлеб, прирастал умом. Первые люди выкапывали коренья и клубни – самые массивные части растений. Постепенно дошли до семян, продвигаясь снизу вверх вдоль стебля. Семена мелкие, их добавляли в пищу. Но в них заключена жизненная сила трав. Шаг за шагом стало понятно, что надо делать – охотиться за семенами. Если, наоборот, идти назад, спускаясь к корням, то можно лишиться некоторой доли ума.

– Что такое брюква? – спросил Максим.

Оба собеседника повернули к нему голову.

– Никогда не видел? – удивился Савелий.

– В сорок шестом ел жмых, брюквы не было.

– Небось, заводской, – подал голос Прохор, – ручного отжима, маслянистый. А тот сухой, с домашним не сравнить. Брюква похожа на свеклу, – продолжал он, – только желтоватая, как репа. Зачем тебе?

– Если на свеклу, то место ее в земле?

– Почему в земле, свозят в бурты. Там и хранят.

– Когда растет, то где?

– На своем месте, ясное дело.

– Внизу или наверху, – допытывался Максим.

Они смотрели, не понимая.

– В грунте, как, например, та же свекла, или на свету, как подсолнух?

– Ах вон ты куда! В земле сидит. Брюкву не выдержит никакой стебель. У подсолнуха, наоборот, шляпа легкая, чего не носить.

– Картошку тоже давали?

– Нет, картошку они ели сами.

– Почему?

– Одно с другим не равняй. Брюква тяжелая, хватает не на один рот. Главное дело, сытости нет, проходит скрозь. Долго на ней не протянешь, если в работе.

– Сытной пищи земля родит меньше, – сказал Максим, – она труднее.

Оба некоторое время думали, вбирая смысл.

– Сколько сам вложишь работы, столько и получишь.

– Не ты один вкладываешь, и земля тоже, – возразил Максим. – По образованию корня один труд, стебля – другой, зерно требует от земли всех сил, потому его мало, соломы же много.

Савелий согласно кивнул, добавив от себя:

– Скоту трава и солома, человеку – хлеб.

– Пища пищу не заменит, – вставил Прохор. – В самолет заливают керосин, в танк – солярку.

– Это ты к чему?

– Т-26 на бензине, потому горел. Тяжелой машине нужна солярка, у легкой и нутро тоже тонкое. В хлебе сытность, – размышлял Прохор, – но что-то нужно и к хлебу: детям – молоко, нам – картошка с огурцом и луком. И на войне так: мотоцикл с «Опелем» на бензине – у них скорость, а танк ломит.

– ФД на угле, – вспомнил Савелий. – Уголь корень, потому и паровоз тяжелый, нефть уже стебель. У немцев и паровозы, и «Майбахи», и «Опели», и мотоциклы. Под каждую задачу отдельная техника со своим топливом. У нас только паровозы. Пока союзники не прислали «Стодубеккеры», нечем было пушки возить.

«Студебеккеры», – мысленно поправил Максим. В детстве он водил колеса на самодельном крюке из толстой проволоки. Они пели, слушаясь крюка. Обод от «Студебеккера» никто не мог привести в движение. Так он был велик и тяжел.

– Какая страна, такая и техника, – сказал Прохор.

Максим думал в том же направлении, но решил проверить:

– Народ или страна?

– Не народ, он сам от страны.

– А она чем не хороша?

– Мы же говорим о технике.

– Ну!

– А ты о плохой – хорошей. Технике нужен размер.

– У нас что же, нет размера?

– Где ты его тут видел? Потому и паровоз с углем – загрузил и дуй.

– А как же Англия? Она ведь его придумала.

– Так у нее какой охват? То-то, что никакого. Вот и придумала.

– Наш Черепанов построил раньше.

– Ну и толку. Смудровать можно всякое, хоть железного Якова, все одно, страна не допустит. Она бы и хотела, – поправился Прохор, – да земля широка. Немцы, допустим, или те же англичане живут голова к голове, глядишь, договорятся до умного. Я одно знаю: простор для техники как растопыренные пальцы.

– Разве не мы пересилили?

– На их стороне организация и техника, на нашей – простор и людская масса. Перемножь одно на другое, результаты сравни. Чей результат больше, того и победа.

– Один простор не выстоит, – усомнился Савелий. – Не одолели в сорок первом – морозы под градус водки, а они без шапок, – ладно. Весной распутица, воевать тоже не с руки. Но за второе бы лето вышли к Волге.

– И так вышли.

– Не в одном Сталинграде, а вдоль всего русла Волги. А то и ближе к Уралу, как загодя плановали.

– Одно не выстоит, – поддержал Максим, – но у тебя два сомножителя. Вот и считай каждый отдельно: сколько весит народ, сколько пространство. Немцы валят на климат и километры, мы свою победу связываем с героизмом и мужеством русского солдата.

– И с хитростью тоже, – заметил Савелий.

– Искусство боя? – уточнил Максим вопросом.

– Нет, хитрость. После войны в ходу было объяснение, почему немец допер до Москвы. Мы его заманивали, повторяя Кутузова. Чем дальше заманишь, тем шире фронт. Много людей порастеряются дорогой. Ужель не замысел!

– Значит, все-таки пространство, и в этом пункте мы с немцами сошлись.

– Я так сужу, – сказал Прохор. – За первые полтора года войны нужно поклониться земле. Со стороны людей готовность была ноль. Хорохорились много. Народ работал, начальство утопло в разборках. – Он медлил, пока не нашел концовку. – Земля всегда готова. Она и удержала в падении.

– А потом?

Прохор снова задумался. Сухие, крапленые старостью руки лежали на коленях. Он повернул их ладонями вверх. Они слегка дрожали, как чаши весов, следуя колебаниям мысли.

– После того народ, собравшись с духом, начал перевешивать землю. Как-никак и техника подоспела, не кулаками же дрался.

– Техника тоже не сама по себе. Волга с городами, Урал, Кузбасс, сколько всего отдали, но осталось больше, хватило вернуться и добить.

– Города – не пространство, а узлы. Не связали бы в свое время… – Савелий хотел закончить, но Прохор перебил:

– Связали за счет деревни.

– Если ты о людях, то досталось всем.

– Речь о другом. Ведь как посмотреть: сбивали в колхозы, кого на выселки, кого на Колыму, кто-то рассеялся, от прежнего ничего не осталось. А если очень сверху по-над ужасом, то, выходит, все вместе – и человек, и земля.

Царская перенаселенность обернулась нехваткой демоса, говорил про себя Максим. Друг друга перемололи. Шар перекатывался по России туда-сюда, насылая войны и смуты. Немцы ведь тоже от Шара. Кто вырвался вперед, тому он себя и предложил. Нельзя стоять на месте. Долго спишь, погонят палками в явь. Не хватает плавного хода часов, то отставание, то сумасшедший бег стрелок. Однажды может плохо закончиться. Он прислушался. Старики спорили о потерях.

– Семь миллионов насчитали по первой прикидке, – говорил Прохор. – Потом двадцать, дальше двадцать шесть. Один раз соврали, уже не остановятся. Хрущев поправил Сталина, Брежнев – Хрущева. Так и будут, мол, кто честней. Ты как считаешь? – обратился он к Савелию.

– Так и считаю. Дальше от войны, больше правды. А совсем рядом – брехня. Страна в развалинах, в деревнях одни бабы. Да и в городах негусто, а он – семь миллионов. За дураков, что ли, всех нас держал.

Максим терялся в догадках. Говорили разное. И сорок, и пятьдесят, и даже пятьдесят пять вместе с голодом и болезнями. Поди проверь. Все-таки большое не сравнить с малым. В каждой семье есть погибшие, о них знают и помнят. Страна отказывает мертвым в смерти. То ли она бесчувственна, то ли ходит с завязанными глазами, то ли ей стыдно признаться. Если за пятьдесят, продолжал он размышлять, то люди и есть старший сомножитель, тогда пространство – младший.

Труд сгущает природу, в брюкве меньше пустоты, чем в траве. Зерно стоит над соломой, мясо над зерном. Пирамида продуктов входит в человеческую пирамиду. Давным-давно Шар наполняли едоки хлебного дерева. Это были жители каменного века – почему-то время именуют по материалам, не по пище. Металлы привели с собой зерно, оно не стареет. Уже медь сменилась бронзой, та – железом, сейчас всюду вокруг сталь, но зерно не уходит. Больше всех его любят южные страны. Северные и богатые переходят на мясо – их жители почти сплошь мясоеды. Россия изобрела молоко, научившись делать из него прекрасные продукты. Это еще не мясо, но уже не только зерно, как у едоков риса. В каждой стране время залегает пластами – легкие над тяжелыми, повторяя строение хроноса. Там, где привыкли к мясу, не отказались и от злаков. Злаки находятся посредине. Но и хлебное дерево никуда не исчезло, растет под корнями пшеницы. В самом низу можно найти древнюю пищу. Ее едят собиратели, но ходят они не по лесам и полям в поиске жуков, червей, съедобных корешков, самородных плодов и ягод, как их далекие предки. Новые собиратели переместились в города. Бывшие урочища приняли образ трущоб, где можно набрести на всякого рода пищевые отходы. Собиратели действуют крюками. Заглянув в мусорный ящик, достают тронутый зеленью хлеб или скользкую колбасу, вздутую консервную банку, пластиковую недопитую бутылку и много чего другого. Крюк нисходит к палке-копалке, как к своей прапрабабушке. Самое трудное – узнать прошлое в его новых одеждах. Орудия труда ближе друг к другу, чем сами изделия.

Иногда пищевая цепочка скользит вниз, например, в период стихийных бедствий. Войны буквально сбрасывают человечество в эпоху камня. Ниже камня бушует магма, там люди едят людей, как в блокадном Ленинграде. Но что бы ни происходило с подошвами ног, голова должна стоять высоко, ее нужно кормить самым лучшим из всего, что есть в стране.

Максим пробовал представить себе это лучшее. Все говорят, икра – черная и красная. Черная дороже, как черный бриллиант против бесцветно-стеклянного. Но можно ли питаться одной икрой? Если бы можно, то ничего другого не надо. Вождь пришел не сверху, а снизу. Его пищеварение не успело утончиться до сплошной икры.

Святитель Серафим собирал для себя сныть – обыкновенную лесную траву, хотя и пришел сверху. В вере искали дружбы с ним, чуя доброту. К вождю шли по вызову со страхом в сердце. Настоящая высота, подумал Максим, почти ни в чем не нуждается. Хотя почему? Ведь ее тоже надо кормить, чтобы кормила она.

Суп ли, борщ, или родное харчо он, конечно, ел – без первого нельзя. Если борщ, то наваристый. Свекла дает изумительный цвет. Так странно похожа на брюкву, но свекла для вождя, брюква для русских, попавших в плен. Только не такой борщ, как варят на Украине, – ложка стоит торчком в окружении мяса. Мясо у него на второе, отдельно, и много специй. Они как раз и делают стол вельможным. Сугубого разнообразия, скорее всего, не было, не китаец же он. Говорят, что в той стране у очень богатых каждое блюдо крошечное, зато их великое множество. После тарелки специального борща и рюмки он так и брызжет энергией. Все вокруг приходит в движение. Сначала полные генералы – четыре звезды на погонах, за ними средние, у младших по одной звезде. Те передают свой запал офицерам. От борща и говяжьих котлет к свиным и бараньим, от них к супу и вермишели по-флотски. Наконец, рядовой и сержантский состав, опрокинув водку, заев ее ржаным пахучим сухарем, идет в бой. В бою лучше всего остаться живым и невредимым. Хуже получить ранение. И совсем плохо попасть к немцам в лапы.

Пленным дают брюкву и опускают в ствол шахты. Максим читал, что кашалот в бою с осьминогом отрывает щупальца – это его пища. Один поедает тело, другой отдает. В июне сорок первого только тридцатьчетверок было за полторы тысячи. Разве не сила! Где она, куда подевалась? Под Москвой танки считали по пальцам против центральной группировки немцев. Вся вина лежит на пленных, которые, бросив технику, разбежались по лесам и болотам, пока их не выловили, голодных и обессиленных. А стойкие бойцы вынуждены были подбирать на ходу все, что еще оставалось из еды. Офицеры перешли на сухари, много ли после них накомандуешь, в верном ли направлении потечет мысль. Хорошо хоть рядовые не думают, им не положено. Генералы не наедались кашей, не из чего было варить, вождю сократили рацион, уму непостижимо. Поэтому пленных нельзя считать за людей, лучше быть убитым, чем служить врагу. Такая смерть полезнее жизни. Энергия войны движется сверху вниз, от стратега к исполнителям всех степеней и рангов вплоть до простого окопника. Если рядовой сражается до последней капли крови, значит, эта энергия дошла до него. Сдался – просочилась в пустоту. Его преступная слабость ставит под сомнение ту силу, которая вырабатывается в сердце вождя, растекаясь по клеткам армейского организма.

Максим снова повернулся к Савелию:

– Как вы там общались?

Тот смотрел озадаченно.

– Как все, по-другому не будешь.

– Легко или с трудом?

– Почему с трудом?

– Слова проступают из мысли.

– Ну и что?

– Ее надо кормить.

– Не понимаю.

– Так ведь баланда. Захочешь что-нибудь сказать, а мысль худосочная, до слов не доходит.

– За день под землей намашешь руку, вот и не доходит. Да там много не поговоришь, – угрюмо пробурчал Савелий.

Речь, подумал Максим, от избытка чувств, от недостатка молчат. Еще молчат младшие, старшим позволено говорить. Знакомые и приятные друг другу люди так и сыпят словами. Равенство учит открывать душу, неравенство – запечатывать. Рядовой, желая быть строгим и собранным, должен искать общество своего непосредственного начальника. Тот велит ему стать навытяжку, слушать, не перебивая, отвечать кратко и дельно. Почувствовав необходимость обменяться новостями, рядовой пойдет в курилку, где собираются друзья-товарищи. Рядовому можно позавидовать. Ему дан командир, который не позволит тарахтеть без умолку, но есть и сослуживцы, чтобы не обратиться в немого. Офицер действует с оглядкой на генерала, тот взирает на маршала. Все они могут чему-то научиться, промолчав в лицо начальнику, и отвести душу в своем кругу. Тяжелее всего пленному. Надо затаиться от немцев. Если и говорить, то на их лязгающем языке. Попробуй выучить! С соплеменниками тоже следует быть осторожным, в беде все друг другу чужие – у них ведь нет общей родины, родина – это имя, не номера и жетоны. Вождь, вспомнил Максим, тому совсем плохо. Каждую минуту от него напряженно ждут светлых мыслей, распоряжений, приказов. Он не имеет права на молчание подобно тому, как у пленного отнят язык. Где тот круг равных ему по положению, в котором можно отойти душой – просто беседовать, шутить и смеяться, зная, что тебе не хотят угодить. Если этот круг возникает, его нужно разладить, а сложился по его недосмотру, немедленно разрушить. Иначе в один прекрасный день, войдя в него и отложив в сторону символы власти, уже не найдет их никогда.

Что есть вождь, спрашивал себя Максим, – ум и воля Большого человека, поставленного над громадным количеством малых.

У каждого из них есть сердце. Но так как оно невелико, то находится рядом с умом. Его лучи легко достигают головы, освещают и согревают ее, как Солнце обожаемую Землю. Ум вождя занесен на такую высоту, что никакое тепло до него не доходит. Несчастный Плутон поставлен во главе Солнечной системы. Ходят слухи, что еще намного дальше в бездне космоса витает десятая планета. Когда народы Земли сойдутся в одно, их владыка будет закутан в абсолютную тайну. Он есть, но никто не посмеет спросить о нем, узнать подробности жизни.

Детей согревает новизна тела. Женщины струят свое тепло в сторону мужчин. Они теплые существа. Добрые теплее мужчин, злые, наоборот, отдают острым холодом. Мужчины застегивают свои одежды, чтобы не замерзнуть. Старики вечно зябнут, их спасают внуки, которых они любят больше своих взрослых детей.

Лучшие, самые горячие годы вождя позади. Его леденит державный холод. Ни женщины, ни дети уже не в силах помочь. Народ, то есть Большое сердце, не знает, как ему холодно. Сердце состоит из клеток, они рождаются и умирают, оно живет. Его жизнь измеряется массой такой тяжелой, что не знает смерти. У вождя высочайший ум, не уступающий в размерах народному сердцу. Но масса его собственного тела ничтожна. И значит, время для него течет в тысячи раз быстрее. Вот в чем неустранимое противоречие. Высочайший Ум должен скоро уйти, а народному Сердцу назначено так же равномерно и сильно биться, как прежде. Поэтому когда в начале тридцатых ему докладывали о вспышках искусственного голода в разных местах страны и когда в 41-42-м немцы варили в своих котлах наши армии и фронты, он не приходил в ужас. Глыбы мяса, вырванные из необъятной груди, ничто перед массой Большого сердца. Он вздрогнул лишь осенью сорок первого, когда на точке удара оказалась Москва. Ему все больше и больше нужны не просто исполнители, но люди теплые и притом разные, поспевающие к делу хваткой мыслью и верным решением, однако вместе с тем и стражи его настроения. Допустим, кто-то из очень близких прячет глаза, не самому же хозяину пенять. На то есть страж, который делает укол как бы от себя. Шуты? Можно ли обойтись без них? В наивном прошлом каждый играл одну-единственную роль: наперсник, постельничий, лекарь, брадобрей, гадатель, шут. Чем ближе к телу, тем человек теплее. Царский истопник, рассуждал Максим, – невелика должность, дрова да печи с их золой и сажей, зато царский, и будет поважней, чем обыкновенный дворянин или разночинец. Шут радует душу, он, пожалуй, выше гадателя. Сейчас все скомкано. Соратники – это одновременно и стражи, а потребуется, и шуты. Одному лучше удается держать совет, другому между серьезным делом – балагурить и веселить. Но подающий советы немного шут, иначе от него быстро устанешь, а игрун и весельчак умеет и думать тоже, не то ему наденут колпак. Нынешний век в определенном смысле проще той седой старины. Будущий вождь, рассуждал Максим, скорее всего, не придет со стороны, но будет ли он мужем совета, страж или шут, сказать трудно. У стража шансов больше, он стоит к вождю ближе всех остальных. У него в руках гвардия. Армия, конечно, сильнее, но она вне стен и башен. Это энергия Большого человека, потому и говорят – наша Красная, а вслед за тем – Советская армия, она плоть от плоти своего народа. Армия велика, но бояться ее не стоит. Важно только внимательно следить за тем, чтобы ее энергия не перешла в силу. Для того и существуют политорганы. Управлять военным организмом не должен полководец. Лучше всего человек посредственный, бесцветный. Гвардия принадлежит вождю. Народ ее боится и множит о ней слухи. Она лучше оснащена, ее командиры стоят на два звания выше армейцев. Наполеон не бросал свою гвардию в бой. Вождь, ведя мысленные беседы с сильными мира сего, нынешними и уже вставленными в бронзовую раму прошлого, согласен с гением Франции. Гвардия – это панцирь моллюска. Стражей надо почаще менять. В их руках ключи от его тела – прежде всего охрана, повар, тот же лекарь и брадобрей, вообще весь штат прислуги. Страж постепенно сокращает дистанцию – такова жизнь. Все, кто с ним рядом, делают то же самое. Для них это безопаснее, чем удаление. Держать на расстоянии – немеют руки. Остается только обновлять личный состав. Раньше так и было. Мавр, уходи! И они послушно исчезали. Война исказила ход перемен. Последний из них за долгие годы службы прирос к своему месту. Надо аккуратно убирать из-под него все опоры, одну за другой. Профаны считают, будто власть делает трудное легким. Нет и нет. Все те же обходные пути, хотя голова уже не так свежа, как бывало в пору ученичества у самого Наставника.

Старики ушли. Максим был один. Улица справа к станции и слева к совхозу лежала пустой. За все время ни один человек не прошел мимо. Он прислушался к тишине вокруг. Петух ни разу не пропел в отдалении, и поезд не прогудел. Внутри него работала мельница. Ее крылья вращались неслышно для других. Часто ему хотелось остановить их, но они проходили сквозь ладони. Мельница была такой же, как и виденная им давным-давно, слепленная из седых досок. Длинные крылья ловили малейшее дуновение. Когда воздух млел, из отверстия сверху сходил человек. Он поворачивал голову, сравнивая прохладу щек, затем длинной слегой приводил все сооружение к ветру. Мельница стояла на берегу озера, к ней не вела дорога, и ни одна телега, груженная зерном, не стояла рядом. Жернова вращались, Максим был привязан к ним, как тот человек.

А началось давно. Он помнил, что его обступали вещи. Он смотрел на них, пытаясь по одному признаку найти другой. Все прозрачное казалось легким. Светлое не могло быть тяжелым. Он хотел увидеть подкладку, не заметив, как заработала мельница. С тех пор ее шум не оставлял его. Случалось, рядом текла река или струился ручей, ему было легче. Вода незаметно уводила за собой, он слушал и видел только ее, движение внутри затихало.

Вдруг среди чутких трав и безнадежно повисших крон до него долетел крик петуха. Расстояние было далеким, но он покачнул природу. Царь-птица, подумал он. В нем постоянно звучали голоса минувших эпох. Сидел ли где тихо, шел ли по улице, стараясь видеть воздух, чтобы самому стать легким, как он. Все дело в уподоблении, на что смотришь, тем и становишься.

Воздух был скорее серый. Он набирал свой цвет от асфальта. На море отдавал в синеву. Но поездки на море и раньше были редкими, сейчас стали невозможны. Пространство распадается на части, огромные ножницы режут его в куски. Случалось, сидел дома, чтобы послушать тишину – она, постояв неслышно, начинала звучать. Звук ее был так же лишен красок, как воздух асфальта, но постепенно складывался в слова. Он вставал со стула, проверял окно, не открыто ли, пропуская улицу. Нет, не открыто. Время говорило с ним сквозь стены и ставни.

Однажды он понял: время прячется за то, о чем рассказывает. С тех пор старался не вникать в слова, разглядывая само время. Это было не легче, чем видеть воздух. Нужна толща воздуха, в ней всегда что-то происходит и можно видеть: лист шевельнулся, пыль завилась столбом, струя расплавленного стекла течет над пожаром. В толще времени тоже происходит. Он научился ставить глаза особым образом, чтобы увидеть ее. Сначала у него не получалось. Время, в котором он жил, отводило ему глаза. Он искал тихие уголки, пробовал так и сяк, толща была цепью событий, каждое облепляло ум, не давая почувствовать даль. Шел к людям, объясняя, чего хочет. Но и они не могли помочь.

– Зачем тебе это, ведь и так все ясно. Сначала было одно, потом другое, третье, дошла очередь и до нас.

– Да мне не толща нужна, – говорил он, – а само время, которое несет цепь и маскируется ею.

– Зачем?

– Буду знать его строение.

– Что это даст?

– Можно вычислить алгоритм. Тогда, по крайней мере, станет понятно, где мы находимся, в какой его части.

– Ты представляешь время как плавучую базу, какой-нибудь рыбо-крабо-консервный завод, в котором легко заблудиться.

Они неопределенно пожимали плечами: все просто, выйди на улицу, она расскажет лучше всякого алгоритма. И потом, если назовешь то, в чем находишься, толку все равно не будет.

Он не соглашался. Назвать – значит расколдовать. Время для того и дает имена, чтобы люди в нем не путались и по именам шли вперед, как по вехам.

Тогда забирался подальше от своего времени. Лучше всего подходили парки, напоминавшие леса. У лесов не было эпох. Они сбрасывали листву и одевались в нее, вот и все. Глядя на них, вновь убеждался: чем крупнее, тем проще. Так построено и большое время, в поисках которого он бродил. Если у него двойной код, надо отделить все плюсы от минусов, белое от черного и составить последовательность одноименного знака. Он кожей чувствовал, что время сгустилось, посылая его туда – не знаю куда и найти то – не знаю что. Последний раз такое случилось в двадцатые годы. Тогда повернули к рынку, объяснив, что необходима передышка. Маленький человек требовал уступки. Большевики мыслили себя государственными людьми. В годы военного коммунизма они поссорились с маленьким, тот перестал работать – все равно отберут. Деревня еще кое-как жила, природа выручала, но приспособилась к тайноядению, как делают старики. За столом не сидят, чтобы не казаться нахлебниками, но всегда прижевывают. Налетит продотряд, деревня кланяется в пояс:

– У нас уже ничего нет, все повыгребли, ищите.

– Сами-то как, ветром не шатает? Значит, есть хлеб. В прятки играем?

– Нету, а в Бога веруем.

– Он тут при чем?

– Питаемся его святым духом.

Вот и весь сказ.

Город кормили мешочники. В былые годы шумели базары да ярмарки. Подводами везли всякую снедь без счета. Проложили железные дороги – реки продовольствия хлынули и в города, и за границу. А вот теперь только на себе – торбы, сумки, мешки, прямой обмен. Города заглохли, без них какая власть, и повернули к маленькому.

Максим подумал о себе и своей тачке. Она стояла в чулане, два колеса с небольшой платформой, весь каркас из алюминиевых гнутых трубок, он специально выбирал полегче. Поднимала двадцать килограммов. Пробовал тридцать, но рама платформы едва держала. В метро на переходах он поворачивался к ней лицом, бережно втягивая по ступенькам два или три марша и никогда посередине, но рядом с перилами. К раме прикрутил медной проволокой прямоугольник фанеры. Без него дно сумки провисало, задевая колеса. От военного коммунизма его отделяло семьдесят лет. Он уже не носил свое зерно на спине, как его родная бабка соль, а возил на тачке. К его услугам был автобус, метро и пригородная электричка. За все эти годы Большой человек оставил свой след на земле. Максим метил землю своими крошечными быстрыми шагами. Они были точками на поверхности ядра, нисколько не соединяясь в форму, достойную огромной массы.