Текст книги "Ядро и Окрестность"

– Теперь скажу о ядре. В его центре находятся начальные элементы: водород и гелий. Их очень много. Природа отсылает множество к началу чтобы шаг за шагом привести его к единице. Центр кипит, как в аду возводя грешные элементы в новое достоинство. Не случайно говорят, – продолжал Максим, – о девяти кругах. Над первым сияет корона света, а выше струится эфир. Вечные муки ада – это те миллиарды лет, на которые рассчитаны пламенеющие ядра Вселенной. Науке известны нейтронные звезды. Вот они, скорее всего, и есть пристанище истинной вечности.

– Говори о Солнце, – потребовал Фай.

– Все большое движется медленно и живет долго. Долголетие объясняется массой. Назовем длительность массы отрезком Большого времени. Масса состоит из отдельных частиц. У них свое время, такое же малое, как и они сами. Давно замечено, что мелкие животные не держатся на Земле. Рождаются, дают потомство, и на этом все. Насекомые – те вообще мелькают из жизни в смерть.

– Черепахи одолевают не одну сотню лет, – вспомнил Фай. – Почему?

– Потому что живут медленно. Все дело в скорости жизни. Скорость зависит от размеров тела, чем оно легче и меньше, тем полнее охвачено огнем движения, быстрее вычерпывает свое Большое время. Черепахи сами по себе не велики, хотя бывают исключения, но очень заторможены, потому и переползают из одного века в другой.

– Вороны, – опять вставил Фай.

– Тут другой случай. Они тоже много не суетятся. Все больше наблюдают, а это уже действие мысли, не тела. Ворону не сразу напугаешь. Видит, что с ней шутят, не взлетит, зачем напрасно тратиться. Большое время витально, – продолжал Максим, – заключает в свой круг всю жизнь от начала до конца. Малое акционально, его хватает всего только на отдельное действие. Действий тем больше, чем они короче. Коротким каждое из них будет только с уменьшением массы. Меньше масса – крупнее выброс энергии. Не потому, что ее вообще больше. Просто становится доступнее, ближе к краю чаши. В больших и темных массах залегает глубоко, достать ее трудно.

– Как это связано с Солнцем? – не выдержал Фай.

– Связано простым отношением: чем крупнее масса, тем мельче частицы ее состава, приводимые в движение. Большое существует. У него есть функция. Природа возводит до небес громады вещества не просто так, но действует по плану, соединяя малое в большом. Пропорция между ними растет – очень большое может жить и развиваться, лишь опираясь на предельно малое. Так на единицу массы бактерия выделяет больше энергии за одно и то же время, чем Солнце, но работает на молекулярном уровне, энергетически бедном. Молекулы образованы сопряжением электронов, частиц с ничтожной массой. Звезды питаются энергией ядер и только так могут выполнить свою задачу.

– Бактерия ест энергию, уже поданную на стол, родилась в мире химии, пришла на все готовое.

– Так и звезда на готовое. Ни одна из них не умеет выпекать в своей духовке водород, для этого нужны уже не миллионы, а миллиарды градусов и совсем другая масса даже по сравнению со звездой.

– Ядро галактики? – усомнился Фай.

– Не знают! Надо подняться на самую крайнюю точку Млечного Пути или даже еще выше, чтобы получить исходный материал для сооружения звезд.

– Что может быть выше?

– Метагалактика. Говорят еще, водород стал результатом чуть ли не Большого взрыва, но я в это не верю. Водород должен вывариваться в котле, который находится на этаж выше видимой Вселенной. В этом как раз и присутствует логика эволюции. Конкретно о жизни внутри котла пока никто не знает.

– Всего-навсего протон, – хмыкнул Фай, – и так высоко подвешиваешь его начало?

– Великое дело получить протон, – не согласился Максим. – Основание нашей Вселенной, первый шаг к химии. Дальше уже звезды с целым веером элементов, составленных из тех же протонов. Не сказать, чтобы очень просто, другой класс работы.

Фай смотрел на него, как будто видел впервые.

– Ты как об этом узнал?

– Тут ничего нового. Большие ядра – вот они перед глазами. Прошлое висит над нами в виде светящихся шаров. По холодному шару мы ходим. Все они требуют от нас сиюминутного и длящегося действия, в котором течет их настоящее. Живи мы на Солнце, утонули бы во времени, как муха в киселе. Чтобы почувствовать его, пришлось бы спуститься на Землю. Попав на поверхность электрона, не знали бы, что такое масса и связанная с ней прочность бытия. Наш с тобой мир слишком мелок, не может целиком укрыть в себе человеческую душу, но и не лишен хотя бы малого и относительного покоя.

– Ядра перед глазами, это верно. Откуда ты взял окрестность?

– Из двоичности.

– А ее?

– Совсем просто. Куда ни глянешь, всюду она. Неужели не замечал? Горячее – холодное, близкое – далекое. – Он споткнулся, подбирая примеры. – Да вот самое обыкновенное: мужчины и женщины.

– Окрестность далеко?

– Окутывает ядро.

– Зачем?

– Без нее нет целого.

– Холодная или горячая, – продолжал Фай по инерции. – Нет, не так, – поправил он сам себя, – мужчина или женщина? – Глаза его маслено блеснули.

– Ты-то сам как считаешь?

– Женщина. Похожа на окрестность – маленькая, легкая, прячется.

– Где же она прячется?

– Вдали.

– Как серна робкая, она умчалась вдаль, – вспомнил Максим.

– Хорошо сказал – серна! – Фай даже слегка причмокнул губами.

– Разве восточные женщины холодны?

– Зачем? – обиделся Фай. – Стыдливость не принимай за холод.

Он был прав. Недавно у него побывала сестра. Фай спал на стульях, стелил себе пальто. А утром все убирал. Нурия, так ее звали, недолго думая, купила ему матрас, хотя он отнекивался. Она приехала в столицу по приглашению брата, но женским своим чутьем догадалась, как тут непросто.

Максим смотрел на стулья, не придавая им значения. Он жил в витальном времени. Малое каждодневное проходило мимо, не оставляя ничего, словно так и надо. Теперь, бывая в гостях у Фая, он видел два ряда стульев, обращенных друг к другу, и широкий полосатый матрас на них. Ему было приятно осознать встречу обоих времен: витального с акциональным, – здесь в этом месте. Но сам он внезапно обнаружил непонятную грусть в окрестности собственного сердца.

– Если есть два, почему не быть трем? – размышлял Фай вслух.

– Сказать откровенно, я начинал с единицы. Все из одного источника.

– Да, – подхватил Фай, – чем ближе к нему, тем тверже мир.

– Почему тверже?

– Плотнее.

– Нет, – отмел Максим. – Ты говоришь о ядрах. Они только сгущают. Я имею в виду настоящий источник всего. Мы покидаем его, спускаясь все ниже и ниже, но это не конец. Предстоит возвращение: самое далекое в нас сольется с близким, холодное с горячим, тяжелое с легким.

– Аллах, – сказал Фай, – все из него и к нему.

– Потом я стал думать, как это происходит, и пришел к двум.

– Не ты один.

– Если два, то оба разные.

– Верно. Единство и борьба противоположностей – прожужжали все уши.

– Прожужжали, не сказав главного, – кивнул головой Максим. – В чем она – эта противоположность. Пришлось брать за основу первичную комплементарную пару: кто или что в ней, во-первых, и как отдельное становится собой, во-вторых.

– Но из двух возникает три, – опять закинул Фай. – Ты не можешь остановиться.

– В горизонтальном плане третий – это посредник. Например, энергия. Она стоит между массой и информацией.

– Бог, – возразил Фай, – Он поверх всего.

– Верх, даже самый последний, означает вертикаль. Вертикаль входит в механизм Вселенной. Бог не механизм. Впрочем, некоторое превосходство и подчинение можно обнаружить и среди двух. Каждая противоположность считает себя главной. Кому принадлежит первенство у вас?

– Инженер, мираб, председатель – уважаемые люди.

– Это лестница власти. У нее множество ступеней, особенно на Востоке, тебе не надо рассказывать. Я говорю только о двух – разных и равных, о мужчине и женщине.

– Мужчина старше, – сказал Фай без тени сомнения.

– Вас же всего двое, чего тут делить?

Фай тонко улыбнулся:

– Жена приходит в дом к мужу, он платит калым. У богатых до сих пор несколько жен. Дом большой, всем хватит места.

– Ты почему не женат?

– Я?

– Да, ты.

По лицу Фая пробежала волна.

– Я же здесь, в России, спустился в ядро, твое слово – не мое. А прошлое осталось там. У нас на свадьбе жених накрывает стол длиной в сотню метров, родственники, соседи, друзья. Как можно обидеть!

Максим молчал, пытаясь представить себе такое застолье.

– Ты не спустился в Россию, а поднялся к ней.

– Так ведь она ядро.

– Периодическую систему знаешь? Каждый период изображает поэлементную развертку пары. Ядро – металл, окрестность – все остальное, кроме инертного газа. Россия стоит в начале строки, она металл. Ты в самом конце – там, где металлоиды, но номер твоего периода ближе к началу таблицы.

– Считаешь себя умнее?

– При чем здесь ты и я, речь о наших странах.

– Ладно, – мотнул головой Фай, – четыре, пять. Не твои числа? – продолжая, он загибал пальцы.

– Нет, чем дальше от единицы, тем меньше силы. Это как круги на воде. Впрочем, четверка попадается часто. Например, электричество и магнетизм, у каждого по два полюса.

– А пятерка? – Фай свел пальцы в замок.

– Пятерка неинтересна совсем.

– Звезда, – поправил Фай.

– Лучи – всего лишь способ описания самосветящегося ядра, что тут интересного?

– Я говорю о пятиконечной звезде.

– Ах, пятиконечной! – Максим совсем о ней забыл.

А ведь она никуда не девалась, метила здания и башни, груди и лбы. Число ее превосходило ночную небесную сверкающую пыль. Он еще не ходил в школу – ему показали, как ее следует рисовать на песке палкой и мелом на красной кирпичной стене. О значении никто не думал, он и сам не спрашивал – просто знак. Потом перестал замечать. Она сделалась невидимкой. Привык, и глаз уже не выделял. Звезда не совпадала с всегдашним повторяющимся действием. Люди научились шагать намного шире ее лучей. Она могла бы держаться, собирая по-прежнему дань со своего символа, таким же большим в прошлом, как время звезды. Но время уже истекало, а кроме того, его смысл был утерян уже в начале. Странно, одно и то же слово и два совершенно разных значения. Что имели в виду первые люди звезды? Растянуть свое время на миллиарды лет? Но тогда требовалось запустить конвейер переделки наипростых частиц, не поддающихся счету, в немногие сложные, создав небывалые в прошлом температуры и давления.

Первые люди были сметены вторыми, вторые – третьими. Дело было зимой. Максим вместе с такими же, как он, прокладывал кабель. Грелись у костра. Бросовые длинные доски протягивали поперек огня. Прогорев в середине, они удваивали сами себя, вздымая пламя.

– Сегодня у Лёни день рождения, – сказал шабарь, сидевший справа от Максима, – небось, еще одна звезда.

– Сегодня какое? – спросил тот, что слева.

– Девятнадцатое.

– Постой, сегодня же Николай-угодник.

– Ну!

– Гну! Не Лёнька он, а Колька. Родился при царе. Неужели не крестили?

– Бормотун, – сказал третий.

Максим очнулся. Иногда он видел свое прошлое с высоты полета. Словно оно принадлежало не ему одному, отдельному от всех. У всех было общее прошлое. В него входил не только железный век, но и много других, вплоть до каменного и даже еще дальше. Там у своих костров сидели косматые люди, покрытые шкурами. Огонь отгораживал их от остального мира. Здесь, перебравшись в железное время, они сидели в стеганых куртках и ватных штанах, заправленных в резину. Сапоги собирали пот, ноги мозжили. Штаны давили на колени, когда приходилось работать на полусогнутых. Он не обращал на это внимания, пока не услышал от других того же. Будут ли они все так же сидеть, покинув железо, думая больше о водке, чем хлебе.

Большое время становится все крупнее, разбивая Малое в мутные брызги. Плантационный раб в Луизиане имел хижину, в ней жену и детей. Зэк получал пайку, его барак был огорожен проволокой. Если мужчина и женщина разлучены, дети не приходят на Землю. Но и согласившись прийти, пожалев человечество, что оно без них, все равно не смогли бы. Перволюди звезды, построив бараки и вышки, не были совсем бездушны. Но понимали, что время запертого и пронумерованного человека течет совсем по-иному, чем открытого. Муж принадлежит жене, отец – детям. Оба создают гирлянды многоцветных действий. Создают, взбираясь по ним, как по ступеням витального времени. У мужа и отца оно есть. Они это чувствуют. Большое время отдается звоном в каждом поступке, у него звучит бронза, у нее – серебро. Что оставалось делать перволюдям, замыслившим ядро? Разделить мужчин и женщин по разным трудовым отсекам. Их акциональное время превратится в брызги, что как раз и нужно звезде. Пока люди еще худо-бедно водились – дозвездный мрак, наполненный пылевыми галактическими облаками, оставил их после себя в дивном изобилии, хотя многих уже перебили в войнах, выморили голодом, так вот, пока они еще водились, дети были не нужны. Однако ядерный котел внутри звезды требовал все больше пищи. Он буквально пожирал русское человечество. Тогда рядом с котлом стали устраивать комнаты свиданий. К зэку приезжала жена или подруга, знакомая, словом, существо другого пола. Он и она уединялись для продолжения самих себя. Так приходили дети, правда, не самые лучшие. Лучшие присматривались к своим будущим родителям, побуждая их к долгому ухаживанию, возгревая любовь не только телес, но и душ. Ведь детям нужно и то и другое. Понятно, что тело происходит от тел, но и душа от душ.

В чистом виде работа котла заключалась в давлении. Оно сжимало вещество до такой степени, что ядра атомов полностью обнажились. Лишенные электронной оболочки, то есть своей окрестности, они сближались. В ходе синтеза выделялась огромная энергия. За ней как раз и охотились перволюди.

Для чего нужна окрестность? Во-первых, это барьер, охраняющий неприкосновенность ядра. Во-вторых, с ее помощью оно вступает в союз с другими ядрами, создавая молекулу – в сравнении с ними некое высшее существо микромира. Нет барьера – ядро похоже на дом без дверей.

Но вот синтез позади, возникло новое более тяжелое ядро, например, гелия и лития, далее по порядку. Что с ним делать? Ведь ему захочется стать полноценным элементом, окружив себя электронами, другими словами, добыть окрестность. Но тогда оно перестанет извергать энергию. Это будет дом, окруженный усадьбой, а в нем свободные существа.

Полной ясности у Максима не было о работе котла. В обыкновенной печи продукты горения вылетают дымом в трубу, проваливаются в виде золы через колосники на дно. Воздух поступает из поддувала, дрова подкладываются время от времени. Идет непрерывный обмен. Как поддерживается обмен в звездном котле? Водород становится гелием. Тот должен периодически покидать камеру сгорания, чтобы новые порции вещества всасывались в топку. Скорее всего, дымом был свет, непрерывно испускаемый Солнцем. В межпланетном пространстве он постепенно смягчается и уже на Землю падает золотым потоком. Не странно ли, что наши растения питаются солнечным дымом. Что представляют собой зольные элементы? Не те ли самые кости, в множестве разбросанные по вечной мерзлоте.

За стенками котла находится следующий отсек, зона. Не туда ли вытесняется гелий или все-таки оседает на стенках? Конвективную зону можно уподобить «химии». Секторы труда устроены по-разному. Есть у самого дна, но есть и выше, на приличном удалении от него. Здесь отрезки пространства длиннее, движения не гаснут, едва начавшись. Их время, соединяясь, нащупывает цель. У мгновенного действия нет настоящей цели. Оно не успевает ничего осознать, как раз для этого его и торопят всячески, лишая сознания. Народные стройки тем и хороши – собирают Большое время, разбивая вдребезги Малое. Некоторое удаление от нестерпимого огня и есть «химия».

Еще Максим не мог понять, почему в атмосфере Солнца такое разнообразие элементов. Кроме водорода и гелия, чего тут только не находят, вплоть до железа, кобальта, никеля, меди и цинка. Их немного, у тяжелых металлов всего-навсего ничтожные доли процента. Но в спектре они присутствуют. Неужели синтезировал котел? Тогда как ему это удалось? Солнце до отказа набито водородом и гелием. По расчетам, их до сих пор все еще очень много, и это спустя несколько миллиардов лет звездной жизни. Ведь там, где варится железо, пусть даже в крайне малых дозах, более легкие элементы должны давно прогореть. Остается предположить, что они не входят в продукцию котла, но являются реликтом первичного газопылевого облака. Администрация ядра не формируется из местного материала, но назначается сверху. Ее эволюция закончилась намного раньше и протекала в иных средах. Администрация направляет процесс, сжимает его тугими кольцами. Звезда должна гореть ровно, постепенно расходуя топливо. Тогда жизнь ее продлится.

Ряд вопросов возникал по поводу состава этого таинственного облака. О нем можно было судить по распределению вещества внутри Солнечной системы. Львиная доля всего объема приходилась на водород, затем процентное соотношение по видам вещества резко падало. Вероятно, материя облака поступала из разных этажей мироздания. Только так можно было объяснить безусловное преобладание исходных элементов – основы будущего синтеза, но при этом и определенное смешение низшего с высшим.

Откуда берется водород с гелием, спрашивал себя Максим. С такой задачей мог справиться единственный объект в галактике – ее ядро. Оно стоит во главе звездного вихря. Ему доверена самая трудная часть работы – сборка водорода из неких проточастиц. Химия означает смешение. Так вот здесь происходит предельно глубокое смешение, требующее неизвестной нам физики. Наука считает, что протоны образовались в ходе Большого взрыва. Пусть так. Но чем занят центр галактики? Каждому ядру отведен особый этаж мироздания. Ему и порождаемой им окрестности. Возникает пара, оба составляют целое. Ядро создает новые базовые элементы, окрестность складывает из них формы. Если Большой взрыв снабдил строительным материалом нынешнюю Вселенную, то какую службу несет загадочный объект в центре Млечного Пути? А ведь есть и метагалактика, заброшенная на немыслимую высоту. Она тоже не сидит сложа руки. Тяжелые элементы лишь в очень малой степени разбавляют протооблако. Их поставляют звезды, закончившие свой путь. Больше некому ведь звезды для того и нужны, чтобы подхватывать факел развития, передаваемый им сверху По отношению к ядру галактики – они окрестность и штампуют номенклатуру элементов. По-видимому, расход вещества на единицу конечного продукта падает, процесс становится все более экономным, происходит удорожание материи. На передний план выступает информация.

Максим извлек из своих наблюдений еще один вывод. Тот очень напрашивался. Сравнивая внутренние пропорции каждого этажа, он понял, что те становятся все более вытянутыми. Ядро и окрестность заметно расчленяются пространственно с переходом от верха к низу. В рамках Млечного Пути окрестность, во-первых, очень густа, во-вторых, теснится к ядру. Уровень Солнца являет другую картину. Его спутники комфортно устроились в пространстве, каждый на своем плече, их длина экспоненциально растет. Распределение масс, с одной стороны, и количества движения, с другой, между ядром и окрестностью меняется от этажа к этажу. Надо полагать, что внутри атома разграничение функций окрестности и ядра выражено особенно четко. Одно отвечает за материальное наполнение системы, другое – за информационное. Итак, сверхмассы, скорее всего, стягивают субчастицы, звезды, массы которых на много-много порядков меньше, заняты постройкой атомов. Их газовые спутники осваивают химию, плотные шары ваяют макроформы. Центр галактики постоянно поддерживает творение звезд, орошая свою окрестность ливнями вещества. Концы их изгибаются. Еще в древности их коловорот отложился в головах наблюдателей в виде знака. Окрестность звезд возникает единожды. Второго или третьего рождения ей не дано. Вероятно, определенный переток материи от ядра к ней имеет место в подобии жизни на уровне галактики, например, в виде света или солнечного ветра. Но на балансе вещества он вряд ли сказывается. Звезды – дочери центрального сгустка. По сравнению с ним информационно окрашены. Их связь с собственными спутниками более определенно строится на разделении функций – масса по одну сторону, движение по другую.

Где и как продукция галактического котла или того, что выше, вступает в смесь с частицами сгоревших звезд? Звезды, как рыбы, вынашивают драгоценную икру. Сами погибают, но икра остается. Внутри облака она берет на себя роль одного из элементов пары. Это отрицательный полюс – масса его невелика и составлена из вещества вторичного передела. Скорее всего, взаимодействие полюсов и приводит к сдвигам внутри облака, оно начинает сжиматься. В центре возникает звезда, на периферии – планеты. Солнце сложено из того, что поставляет котел. Внутренние планеты впитали главным образом вещество отработанных звезд. Кое-что из него досталось гигантам – Юпитеру, Сатурну, Нептуну. Причем опять-таки в прежней последовательности – гигантам относительно меньше, их спутникам – больше. Налицо определенная периодичность в строении космической вертикали.

Когда Максим был ребенком, Землю покрывали песок и глина, часто попадались куски кирпича, глыбы бетона с торчащей из них арматурой, битое стекло, гнутые ржавые рельсы и балки. В траве лежали брошенные консервные банки, дохлые кошки и коровий помет, облепленный зелеными мухами. Летом он ходил босиком и больше всего боялся стекла. Разбомбленные высокие дома были загажены. Сюда заходили взрослые. Дети любили улицу, доверяя ей себя. Но его притягивали руины тоже. Он осторожно поднимался по лестницам, выбирая тропу, чтобы не запачкать ноги. Из пустых проемов и окон открывался город. Взгляд скользил вдоль неба, и небо поднимало его над грязью. Он понимал, что все самое ценное стремится вверх, а тяжелое и некрасивое вниз. Оказалось, все не так. Земля, которая плодила скользкие лужи после дождя, высовывала наружу проволочные петли, обдирающие пальцы, состояла из чистого золота, отчеканенного в звездных телах. Оно и легло благодаря своей тяжести на дно планетной системы.

Максим стоял в котловане. Перед ним вибрировала туго натянутая вертикаль. Она пронизывала железокаменные Шары убывающей массы. Фай сидел на корточках между Максимом и короной света.

– Пятиконечная звезда, – повторил Максим, – ты задал мне вопрос, но и я спрошу тебя. Что общего между звездой и твоим кетменем?

Фай смотрел, не понимая. Кетмень торчал в его руке сапожной лапой.

– Ничего нет.

– Тогда послушай давнюю историю о том, как поспорили между собой мотыга и плуг. Кетмень и есть мотыга, так ведь?

– Да, заступ.

– Теперь скажи, откуда плуг, кто его родил?

Фай наморщил лоб:

– По-твоему, он сын мотыги?

– Конечно, сын. Рабочее железо расположено под углом к рукояти, как и у нее. Если запрячь буйвола или вола, будет вести борозду через все поле. Сын должен любить свою мать, носить ее на руках, но прошло время, он возвысился и забыл о старухе. Пути их разошлись. Народ, видя умение и навыки плуга, полюбил его всем сердцем. Старая мотыга отступила в тень его славы. Она по-прежнему исполняла всю самую трудную работу, но теплые слова доставались другому. И вот однажды, не выдержав, мотыга бросила вызов гордецу, призвав его к трону Энлиля.

– Откуда это? – спросил Фай.

– Вавилон, клинопись, боги Месопотамии. Но как все современно!

Максим снова перешел на речитатив:

– Брезгливо взглянув на мотыгу, плуг речь свою начинает: «Взгляни на меня, деревяшка, взгляни, как я безупречен!» – деревяшкой называет ее, стараясь больней уколоть, – сказал Максим, бросив взгляд на кетмень.

Фай пересел на край ямы, подложив под себя рабочие рукавицы, видно, ноги его затекли. Ручка от долгого употребления была отполирована кожей ладоней и слегка искривлена, чтобы смягчать удары.

– Что плохого в дереве? – продолжал Максим. – Топор, молоток, стамеска, отвертка – весь ручной инструмент такой же точно. Рабочая часть – металл. Кстати, постоянно меняется: камень, бронза, железо, сталь, наконец, а держак по-прежнему деревянный. «Сам царь под пение лютни мою рукоять сжимает, и день этот праздником людным в календаре отмечает». Вот оно что! Похоже на то, как первые трактора, восемь-двенадцать лошадиных сил, выезжали в поле. Деревенская детвора бежала следом, разинув рот. Молодой парень сидел на железном насесте, переключая рычаги – сам царь. «И нет мне равного в мире. Я целину поднимаю. Я землемер Энлиля. Благоговение и трепет в людях я порождаю». Почему же трепет? Да ведь произошло чудо. Орудие получило животную тягу стало машиной. Его рабочий орган полностью изменился – сошник, лемех, отвальная доска. Кетмень обрабатывает точечное пространство, окучивая отдельное растение на грядке. Движение плуга непрерывно, заканчиваясь на границе поля. Пахарь поворачивает упряжку, в этот момент возникает информационный импульс, больше его нигде нет. Весь проход, составляющий борозду, есть силовое действие. «…Им поднимается целина…» Но что такое распашка целины или нови? Покорение пространства в хозяйственных целях. Плуг во времена Энлиля был тем же самым, что для нас трактор. В предвоенные годы с помощью трактора провели коллективизацию, а через двадцать лет подняли ковыльные земли Сибири и Казахстана. «Я груда зерна золотого, всему народу я пища». «…Зерна золотого…» – проговорил Максим нараспев. – «Пошевели мозгами, мотыга, кто кормит нищих колосьями, я или ты? И незачем мне, сестрица, в грязи с тобой копошиться, у моего ведь дома может всегда поживиться бедняк остатком соломы!» И заключает, – Максим поднял ладонь, призывая к вниманию, – «Мне быть в этом мире князем, тебе ж в непролазной грязи весь век, как рабыне, лазать». И он прав. Перемена в орудии меняет все. Работник приобретает княжеское достоинство, участок земли, при обработке вручную едва способный прокормить семью, становится полем. Продукт труда уже не корнеплод – ямс, таро, маниок и другие бедные протеином культуры тропического земледелия, но полновесное зерно, становой хребет древнего мира с его первородными государствами. Мы говорим Египет, Вавилон, Ассирия, Китай и Древняя Индия, но держать в уме надобно плуг, ибо он им отец.

Фай напряженно смотрел. Он видел свое прошлое: хлопковое поле и рисовые чеки. Он не думал над сказанным – думающий поворачивает глаза внутрь, спеша ухватить мысль. Но прошлое – не мысль, а чувства. Оно массивно, поэтому останавливает взгляд. Максим понял это по неподвижным стеклянным глазам Фая. Повисло долгое молчание. Наконец Фай пробудился и сказал:

– Где же спор. До сих пор я слышал один голос. Есть ли второй?

– «Что ж, будь по-твоему», – отвечала плугу мотыга, – снова начал Максим. – «Пойми, нет в грязи позора, как и в работе малой. Ведь ею возносится город». Интересно как? – прервал себя Максим. – Фундаментом. Под него надо рыть площадку. Кроме того, частные дома на юге до сих пор строят из глины. Копают, месят, режут на блоки и сушат на солнце. Дувалы все глинобитные. Улица – две сплошные глинобитные стены. Обожженный кирпич ведь тоже из глины. И берет ее своей лапой кетмень. «Его, то есть город», – продолжал Максим, – «украшают каналы. Они не тобой ведь прорыты. Тружусь я себе в убыток, не числюсь среди чистоплюев. Черноголовых кормлю я на протяжении года. Твоя краткосрочна работа».

Фай не носил зимой шапки. От ветра он закрывался воротником. Вся голова его была черной, вместе с двухдневной щетиной, подпиравшей глаза. Он брил ее, но не до конца. Бритва не досягала до остатка черных волос, как бы продолжавших ресницы. Фай говорил про себя, будто он перс и знает фарси, и многие таджики из персов. У него на подоконнике лежала толстая книга о правлении Ахеменидов. Однажды он удивил Максима:

– Я понял беду твоего народа.

– Что же ты понял?

– Помнишь историю Синдбада?

– Какое из приключений?

– Встреча со стариком, который прыгнул на него сзади и давил ногами на горло, требуя послушания. Синдбад добыл свободу, опоив вином своего душителя.

– Ну, так что?

– Твой народ сам припал к вину вместо демона.

Фай мыслил образами, это было красиво. Максим представлял себе старика с огненными глазами. Из короткого горбатого туловища росли сильные руки и ноги. Правда, ручей, из которого пили все, был наполнен водкой.

Однажды в воскресный день они с Фаем спустились в овраг. На краю стоял пивной ларек. Очередь была не то чтобы длинной, но толстой, как коса, сплетенная из женских волос. Подходили со стороны, им отпускали. Двое негров стали прорываться к окошку, и тут толпа заворчала. Они сидели на склоне, у каждого по две кружки, четвертинка черного хлеба с колбасой, припасенные заранее. На дне оврага стоял шалаш, собранный из мелких веток. Изнутри выдвинулся человек. Проморгавшись на белый свет, он стал перебирать пальцами лицо и одежду, стряхивая мусор.

– Ухаживает за собой, – сказал Фай.

Максим захлебнулся пивом от смеха.

Много лет спустя он оказался вблизи мечети. Старик в тюбетее просил милостыню. Подавали молодые узбеки. Он громким и чистым голосом говорил, обращаясь к небу. Это была молитва, и как же долго она длилась. Незнакомый язык звучал как музыка среди говора хмурой толпы и шарканья подошв.

– О чем он? – спросил Максим.

– Благодарит создателя.

– Как много разных слов!

– Аллах шепчет ему на ухо, он повторяет.

– Это нужно Аллаху?

– Нет, ему самому, да и нам, слушающим слова молитвы.

Почему же старухи наши у входа в храм так безгласны и принижены, промелькнуло у Максима в голове.

– «Великой славы не жажду. Рою рвы и колодцы», – продолжал он под ждущим взглядом Фая. – «Но место в хижине каждой для малой мотыги найдется. И когда у костра соберутся после работы люди, им о мотыге куцей полезно услышать будет. Ведь ею руки Энлиля твердь от воды отделили». Что скажешь? – спросил Максим. – Кому бы ты отдал предпочтение?

Фай выжидал:

– У каждого своя правда. Один кормит, показывая на груды зерна, другой строит. Мне ближе кетмень.

– Разве пища не начало всему. Какова она, таким будет и все остальное. Ямс и маниок едят в африканской деревне, зерно – уже в субтропиках и только в городе. Крестьянин его выращивает, а сам питается тем, что попроще и подешевле. Он все еще стоит одной ногой у начала человечества.

– Кетмень тоже кормит.

– Чем?

– Огородом. Молодая картошка. Горох, помидоры, зелень, отец сажал кукурузу, подсолнух. Есть черешня, слива, орех, гранат. Вода течет с предгорий, земля драгоценна. И скажу еще, кетмень был всегда. Не плуг создатель Вавилона.

– Назови кто?

– Хозяин воды, вот кто. Первые цивилизации были речными – Нил, Месопотамия, Амударья, Инд, Ганг, Брахмапутра, Меконг, Желтая и Голубая в Китае. Дамбы и плотины, рвы и каналы, по-нашему арыки, в сухих местах колодцы. Поливное земледелие возникло благодаря ручному труду, плуг пришел на готовое.