Текст книги "Гипербола жития, или Удивительные, блистательные похождения двух Аяксов"

Потом, как и следовало ожидать, стены американского конгресса, палата лордов на берегах туманного Альбиона, Рио-де-Жанейро, Париж, Рим, Берлин, Брюссель и так далее, и тому подобное. В результате – почётные должность и звание посланца Мира и доброй воли. В этом качестве объездил я почти весь свет. Но всему своё время и всему есть свой конец: от всеобщего внимания и чрезмерной опеки я просто утомился. Жизнь такая стала мне в тягость, и я решил выйти в тираж.

Инкогнито – чтобы избавиться от излишней людской молвы, – я переехал в этот город, оброс друзьями и знакомствами, окунулся в самую гущу народных масс, влача безбедное существование, и теперь я весь к вашим услугам: я ваш!

– Хрен с ним, с этим идальго! – устав слушать байки, изрёк Манюня Чубчик. – Я вижу, что этот посланец испытывает благостное томление от снизошедших на него блаженства, духовного счастья и покоя. Пойдём-ка лучше, Абрамыч, глянем, что там без нас делается. Шут с ними, с этими настырными бабенциями. Нам с ними детей не рожать, а кушать хочется, и дербалызнуть не мешало бы.

– Твоя правда, – согласился Иван Абрамыч. – Но, всё-таки, надобно соблюсти некоторую предосторожность…

Коридорная дверь с шумом и треском распахнулась. В коридор ворвалось какое-то «чудо-юдо» с косичками вразлёт, бешено вращая зрачками испуганных глаз и молчаливо взывая о помощи.. Так как оно очутилось на пути следования Ивана Абрамыча и Манюни, то невольно замешкалось и тут же было схвачено за ухо цепкими пальцами преследователя – запыхавшегося тучного гражданина. Чубчик хотел было заступиться за дитя, но Иван Абрамыч слегка осадил его, незаметно дёрнув за рукав: мол, подожди, посмотрим, что дальше будет.

– Попалась, поганка ты этакая! – с победным торжеством воскликнул преследователь, всё сильней и сильней сжимая ухо. – Ты чья будешь? Как тебя звать?

– Я – Манька Падекале! – дрожа всем существом и большими бантиками в косичках, объявило «чудо».

– Очень приятно! А я – Панас Мартынович Босфор-Гибралтарский. Значит чуть ли не однофомильцы проливные. А разницу чувствуешь: кто я и кто ты?! Чувствуешь? Я кого спрашиваю?

– Чу-увствую!

– Ты это зачем подкинула, душа твоя подлая, хлопушки ароматизированные Аппатию Весельчак-Бефстроганову и Игнациусу Мандауэллу, чем ввела их в великое смущение, а? И как ёжика за пазуху Милиции Уголовной сунула, тоже видел. Я уже не говорю о Майонезе де Оливье, которому ты с антресолей, на самое темечко, полпачки горчицы «Деликатесной» вылила. Я сразу как-то подумал, что это ещё за персоны нон-граты тут ходют-скачут. У-у! Так и дал бы тебе щелбана! – Панас Мартынович ещё сильней потянул несчастную за ухо.

– Ой, больно же ведь, дяденька! – заверещала она.

– Ничего, терпи! Господь терпел и нам велел! Кто ты есть такая? А три кнопки на сиденье стула Климентине Альфонсовне Лиходей-Злодеевской кто подложил? Я ведь всё видел и наблюдал за тобой…

– А раз так, то почему же вовремя не остановили? Самим, небось, интересно было.

– Ах ты дрянь маленькая! Да ты знаешь что я тебе за такие слова? – до корней волос возмутился истязатель. – Сколько тебе годиков?

– Я бы сказала, дяденька, да не помню сколько мне в прошлом году было.

– Ты ещё и поиздеваться надо мной решила, пакостница ты этакая. Ну, погоди!

– Ей где-то годик седьмой пошёл, не больше, – попробовал угадать Чубчик.

– Ты хоть раз себя в зеркале видела, коза общипанная? – не унимался Босфор-Гибралтарский. – Ну дылда дылдой, рыжая-конопатая с кривыми ногами и острыми коленками; и ведёшь себя как плохой мальчик, отпетый хулиган.

– Послушайте, любезный, обратился Манюня к инквизитору. – Ведь девчушка ещё маленькая, соображения на миллиметр, вот и думает, что она мальчик.

– Правильно! А покажите-ка мне ту девочку, которая не хотела бы стать мальчиком. Это говорю вам я, Панас Мартынович Босфор-Гибралтарский.

– В этом что-то есть, – философски заметил Иван Абрамыч Бабэльмандебский, и задумался.

– Есть и то, что жизнь преподнесла ей большой подарок: глупость неимоверную. У ней извилин – и тех одна, да и та прямая, мысли зацепиться не за что. Постучать по твоей башке, – Панас Мартыныч грозно посмотрел на Маньку Падекале, – так звон, небось, на всю округу стоять будет.

– Ну, ладно, дядя! Скажу тебе по секрету: наша глупость продлевает нам жизнь. Поизмывался над дитём, и хватит, – уже не в силах был сдержать себя Чубчик. – Отпусти страдалицу.

Инквизитор ещё раз потянул свою жертву за ухо и, наконец-то, отпустил.

– Ну ладно, иди уж, только на глаза мне больше не попадайся. А своим бой-скаутам, разведчикам сопливым, значит, пакостникам этим, скажи, – он молча он молча высморкался в платочек, торчавший из нагрудного кармана пиджака Манюни, – что, если оне и дальше будут продолжать безобразничать, то дядя Босфор-Гибралтарский быстро поставит всем вам клизму большую для промывания мозгов, если они у вас, разумеется, имеются. Всё, ты свободна, дитя рокового стечения обстоятельств. Прощай! – и он комично поклонился на все четыре стороны.

Но тут его рабочий механизм, на последнем поклоне, сработал на выхлоп.

– Э-э, клапан, кажись, прохудился. Я не стала бы, дядя, спать с тобой в одной палатке. И вообще, я вас осуждаю уже только за одно то, что вы есть! – Весь этот обвинительный монолог Манька падекале произнесла гневной скороговоркой.

Панас Мартыныч даже и опомниться не успел. Лицо его превратилось в одно сплошное багровое пятно, усы округлились, а глаза встали дыбом. Маньки и след простыл, а он ещё не мог выйти из полуобморочно-столбнячного состояния. Потом и его, как ветром сдуло: видимо, у него созрело определённое решение свершить вендетту над распоясавшимся, обнаглевшим созданием.

Бабэльмандебский и Чубчик вышли в залу. Здесь царили всеобщие оживление и праздничное настроение: звучала музыка, танцевали пары, за столами и столиками провозглашались тосты, сопровождаемые звоном хрусталя. В саду зажглись, закружились шутихи, засверкали блёстками разноцветных огней запускаемые с крыши особняка фейерверки.

– Как? Вы разве не слышали потрясающую новость? – донеслось до слуха друзей, когда они проходили мимо сбившихся в небольшую кучку гостей. – Некто Мордухан Мордубей у всеми нами уважаемого Скорпиона Серапионовича Бодун-Сморкуновского стибрил, самым наглым образом, капитал каких-то двух порядочных джентльменов: кажись – капитал Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Каково, а, я вас спрашиваю?

Вышли в сад, в задумчивости побродили по тёмным аллеям.

– Ты моя лучезарно-судьбоносная! – донеслось из левого тёмного угла.

– Вы предмет моей страсти! – донеслось из правого, в результате чего последовал незамедлительный ответ: «Низменные чувства повелевают вами, друг мой… Ой! Противный!.. Мне щекотно. Убери свои руки … на другую часть моего тела».

Прямо на друзей из темноты вынырнула беспечно болтающая стайка прогуливающихся.

– Мой ребёнок такое совершил двадцать лет назад, такое, что и сказать-то невозможно, да и на словах передать трудно, – вспоминая о чём-то, сокрушалась немолодая, но ещё вполне привлекательная на вид дама.

– Что же он такого предосудительного совершил? – перебивая друг друга, с нескрываемым испугом в голосе, поинтересовались сопровождающие.

– А он просто взял, и … не родился! – В восторге от собственной шутки она залилась звонким смехом.

– Вот такая-то проблемация сублимации, если, конечно, спирально посмотреть, – своеобразно выругался Манюня Чубчик. – Дурочка с переулочка. Пугает людей почём зря.

В отблесках фейерверка было замечено, как какая-то мужская стать, а вернее – господин Пейдодна, по какому-то поводу проявлял своеобразную форму протеста в виде объятия фонарного столбв. Другой же, господин иностранного происхождения, герр Дринькштоф, торопился на выручку первому, распластавшись в двухмерном пространстве, совершая руками круговые движения и пытаясь безрезультатно «подплыть» к своему приятелю.

– Правильно гласит неписаный закон: «Всё, что шатается, обязательно должно упасть» – посочувствовал Чубчик. – Не рассчитала братва сил своих, вот вам и результат.

Прошли в дальний угол сада, куда едва долетали людской шум и звуки музыки. Было слышно, как на смену игривому, весёлому, фугообразному пассажу пришли диссонирующие звуки фаготов, флейт, виолончелей, рождающие тяжёлое, тягучее маэстозо-состенуто. пробуждающее тоску и мрачные предчувствия.

– Дедушка сквознячок что-то разгулялся, – вбирая плечи в голову, посетовал Иван Абрамыч. – Как бы не застудиться. Давай-ка присядем да помолчим.

Присели на лавочку, укрываемые листвой акации. Ночь была всё так же прекрасна. Ярко светила Луна, покрывая серебром лужайки и верхушки крон деревьев. Игриво перемигивались звёзды. Откуда-то с юго-западной стороны доносились звуки собачьей брехни. Воздух был наполнен живительными струями ночной прохлады.

– А небо-то так и звездится, так и звездится, – в шутливой форме попытался нарушить молчание Манюня. – Сидим, не шелохнёмся, словно заминированные, а, Иван Абрамыч?.. Это просто какой-то частокол загадок, какой-то паноптикум. Что ни шаг, то открытие. Сплошной серендепити.

Но Иван Абрамыч был углублён в собственные мысли. Его молчание было столь красноречиво, что Чубчик махнул рукой и умолк. Где-то куранты пробили полночь.

– Друзья мои! Где вы, чёрт бы вас подрал? – донёсся из-за кустов сирени голас Монблана Аристарховича Кочергина-Бомбзловского. – Куда вы запропастились?

– Мы здесь, туточки, Монблан Аристархович, – радостно отозвался Манюня, предвкушая окончание затянувшегося молчаливого диалога. – Сидим вдвоём с Абрамычем как два сыча на одной ветке.

– А-а, вот где вы спрятались, облегчённо вздохнул хозяин. – А ведь подумал, ушли, черти, даже не попрощались. Слава Богу, вы ещё здесь, а значит и не откажитесь переночевать у меня, в этой скромной обители.

– Вы так говорите, будто гости уже разошлись, – заметил Чубчик.

– А почему бы им и не разойтись? Вот уже как десять минут полночь пробило.

– И что? За такой короткий промежуток времени все успели куда-то испариться?

Бабэльмандебский и Чубчик прислушались. Действительно, в воздухе висела ночная тишина, нарушаемая лишь только звуками природы и шуршанием гравия под ногами трёх статей, направлявшихся к зданию особняка.

– Куда же все успели подеваться? – удивился Иван Абрамыч. – Ещё совсем недавно до нашего слуха доносились голоса твоих гостей…

– Да полноте вам, друзья. Всё происходило согласно моего сценария: феерия, понимаешь ли, момент истины, – как-то уж больно замысловато выразился Монблан Аристархович.

Подошли к дому. Ни звука, ни живой души. Из освещения – лишь два окна на втором этаже.

– Там спать будете, – указал в их сторону хозяин.

Вошли внутрь. Полумрак в свете ночникового освещения. Зал был пуст. Ни единого признака пиршества. Всё куда-то невероятным образом исчезло: и музыканты, и гости, и а-ля-фуршет. До слуха доносились только характерные звуки шума электрических вентиляторов и калориферов с вплетающимся в них писком озонаторов воздуха.

На лестничном пролёте второго этажа, словно приведение, мелькнула чья-то расплывчатая фигура и тут же скрылась.

– Там кто-то есть! – испуганно уведомил своих спутников всё видящий и всё подмечающий Манюня, указывая мезинцем в ту сторону.

– Это мой телохранитель, чех, Марек Страшилка. Отличный парень, я вам скажу, – пояснил Монблан Аристархович. – Знает своё дело. Бояться вам нечего.

Поднялись наверх, в спальную комнату.

– Спите и отдыхайте, сколько душе вашей заблагорассудится! – сказал он, широким жестом руки обводя спальные апартаменты. – Когда проснётесь, вряд ли застанете меня дома. Я буду уже ух как далеко от родных пенат, за тысячи километров.

– Послушай, Монбланушка, старина, – произнёс Иван Абрамыч. – Мы, конечно, горды, что удостоены чести лицезреть тебя в полном, так скть, жизненном абсолюте. Всёё это прекрасно и не противоречит жизненным устоям рядового гражданина нашего общества. Но поясни однако же, что всё это значит – вся эта твоя затея с вечеринкой. У меня возникло и превалирует какое-то странное ощущение того, что многих из твоих гостей я когда-то, где-то видывал: голоса, понимаешь ли, манеры, повадки. Что-то, знаешь ли, подозрительно знакомое в их елейных, ехидных, нахальных физиогномиях. Я весь теряюсь в догадках и затрудняюсь что-либо сказать по этому поводу. К тому же, вся эта необычная обстановка… Твоё ли это благоприобретение или же всё это есть элементы сценического искусства? Развей мои сомнения, старина. Приоткрой завесу своей тайны.

– В общем так. Всё с начала, но не всё сразу. Я богат! – предвидя излишние расспросы, прямо в лоб пояснил Кочергин-бомбзловский. – Я чертовски богат!.. Что же мы стоим? – спохватился вдруг хозяин. – Присаживайтесь, господа. Места много, всем хватит.

Все уселись на мягкий диван, выполненный в венецианском стиле.

– Всё, что вы здесь видите – и дом этот, и земля, на которой он стоит, и всё, что окружено забором, – принадлежит вашему покорному слуге. – Сказав это, Монблан Аристархович приложил руку к груди, отвесив лёгкий поклон. – Бизнес мой – частного характера, весьма необычный, с вполне вероятным ущербом для здоровья, а может быть даже и с возможным «letalius ishodes». Сути его пока что не раскрываю, уж извините меня подлеца этакого. Всему своё время. Налогами не облагаюсь по причинам мне одному только известным, и о которых позвольте умолчать. Производство – полулегальное, основанное на экспроприации денежных излишков у дельцов от международной, мафиозной буржуазии. Штат невелик, всего три человека: я, собственной персоной, и ещё две штатные единицы. Обе с незаконченным высшим образованием: чех Марек Страшилка и Макар Хват-Шелкопёров – наш, отечественный продукт. Работа такова, что налицо постоянные разъезды по нашим городам и весям, и длительные загранкомандировки. Средства мои таковы, что позволяют содержать целый штат домашней прислуги и заниматься меценатством.

Всё, что вы сегодня видели и слышали – импровизированный спектакль – спектакль, подобного которому не было, пожалуй, нигде, хотя вся наша жизнь, как вы сами понимаете, одна сплошная игра.

Ты может и удивишься, Иван Абрамыч, но большинство из приглашённых гостей тебе давно уже знакомо, только надобно поднапрячься и вспомнить.

– Позволь, позволь! – удивлённо вскинув брови, произнёс Бабэльмандебский. – Я что-то начинаю потихоньку соображать, понимать и догадываться. Уж не старая ли это гвардия?! Ух ты! Ну ты, Монбланушка и даёшь стране угля!

– Ты совершенно прав, Абрамыч. Мне удалось собрать всю ныне здравствующую актёрскую братию нашей с тобою золотой театральной поры, как ты позволил себе заметить – старую гвардию нашего городского музыкально-драматического театра: старое, уходящее поколение. Боже! Какие были времена! Мы жили театром, грезили им, молились на него, лелеяли и оберегали от всяческих посягательств на старые, добрые традиции.

«O tempora, о mores», как говорится – о времена, о нравы. Ничего не стоит на месте. Всё претерпевает изменения. Всё молодое оттесняет – без всякого повода и сожаления – старое, казалось бы изжившее себя, на обочину жизни, и старый актёр умирает, сначала душой, а потом уж и сердцем, и, наконец – телом. Всё, баста: нет человека, нет и проблемы.

Из старой гвардии нашего театра многие уже отошли в мир иной, но ещё больше всё-таки живут, отвергнутые временем, влача жалкое существование.. И вот мне пришла в голову шальная мысль собрать воедино всех ныне живущих и здравствующих актёров нашего театра и организовать встречу в виде творческого вечера. Каждый из них должен был сыграть свою, придуманную им же роль, без предварительной подготовки, без репетиций. Всё должно было быть построено на импровизации, на основе внутреннего мироощущения и жизненного опыта.

Каждый из них сыграл сегодня свою лучшую, главную роль, кто-то, может быть, и последнюю – ведь самому младшему из них шестьдесят два года, а старшему – восемьдесят пять, – но как сыграл в этой величайшей, четырёхчасовой трагикомедии. Они выложились полностью, играя в этот раз не для публики, а для себя, для внутреннего самоутверждения, ради осознания того, что ты ещё что-то можешь в этой жизни, и можешь сделать это во сто крат лучше прежнего. Это был для них парад жизни, момент истины.

– Удивительно! – изрёк в задумчивости Иван Абрамыч. – Просто удивительно всё это!

– Что – удивительно? – спросил Монблан Аристархович.

– Удивительна способность людская к полному перевоплощению: в Большом такого не увидишь. Однако, с трудом, но кое-кого, кажется, признал, кого-то вычислил. У меня мелькнула такая догадка, но как-то не в силах был поверить. Взять, хотя бы к примеру, эту Прыгунец-Скакалкину. Так это ни кто иной, как Марфа Пингвинова. Её сподвижницы – Сколопендра и Саламандра, – Степанида Продувная и настурция Балагур-Смехотворная.

– Пра-альна! – заключил Кочергин Бомбзловский. – А Гармония Всеобъемлющая?

– Это кто?

– Ну та, что с Поцелуйко и Наливайко, ну ещё: «Моего здесь нет?»

– А-а! Насчёт двух первых, так это, кажись, Ёлкин-Палкин и Перламутров соответственно, а вот касаемо Гармонии… – Иван Абрамыч задумался. – Нет, что-то не припомню.

– Эх ты, голова твоя садовая. Это же Фурия Булдыкина.

– Точно! – Бабэльмандебский шмякнул себя по лбу.

– А помнишь её в роли просительницы, этакого забитого существа, в комедийной пьесе Марьин-Рощинского и Сергиев-Посадского «Якосьмь возопивши»?

– Ну как же, как же! Там ещё, помнится: на предложение чиновника Пятихвостова: «А ну, покажи-ка, наконец-то, свою гордыню», она, позабыв слова – суфлёр Хрянь-Моржовый в это время околачивался в буфете, – нашлась, дерзко, с гордым вызовом воскликнув: «Пожалуйста!», высоко подняв подол своей юбки. Помнится, зал был в восторге. Суфлёра лишили должности и перевели в дворники, а Фурию долго ставили всем нам в пример за выдержку, находчивость, хладнокровие.

– А вот ещё гости наши иностранные: Сунь Ся-ка, По Чём-пень, Ху Вон-там. Кто они?

– Сейчас, сейчас, погоди. – Иван Абрамыч на какое-то мгновение задумался. – Первый – Алямс Дармоедов, второй – Кика Дубадал, и третий – Микки Альпеншток. Кика с Микой, помнится, были закадычными друзьями.

– Да они и сейчас таковыми являются, – поспешил заверить Монблан Аристархович.

– А ещё из иностранных гостей признал Фросю Огнеупорную в роли Джуди Балерини из Палермо – дочери солнечной Италии. Потом – Петардо Хуан Бернардович из Бразилии. Так это Пантелеймон Вертихвостов. Припоминаю его любимые изречения: «Мама родила меня как человека, папа – как мужчину», или «Прошу оставить меня один на один с унитазом!».

– А каков Сусалий Пирамидонович Хэрвамвбок, а? Каков, я вас спрашиваю?

– Да-а, Мухобойников Тарантул Силыч был неподражаем в своей роли, – согласился Иван Абрамыч. – Помнится, на поминках тёщи, заливаясь слезами крокодила Гены, он говорил: «Как человека мне её жалко, как тёщу – нет!». Послушай, старина. А кто та жгучая, знойная, прекрасная креолка гуля пых-Мотузовская, что кофе подносила нам с Манюней?

– Не догадался?

– Не-э!

– «Ах, у меня в голове такая поэтическая проза!» – продекламировал Монблан Аристархович. – Ну что, вспомнил?

– Неужели Виолетта Недевушкина?! – изумлению Ивана Абрамыча не было предела. – В это невозможно поверить, потому что этого не может быть! Сколько же ей лет?

– Намедни шестьдесят девять стукнуло.

– Но тогда что означает то молодое, упругое тело, та свежесть и миловидность лица, вся та нагая прелесть одеяния Евы? Почти в семьдесят-то лет! Уму непостижимо! Голос – пение соловья, движение – порхание бабочки… Невероятно!

– Ну, ладно. А двоюродные братья Бжепшицкий и Пшибжецкий?

– Это наши вечные статисты Вездеходов и Бегемотов.

– Так, хорошо. А «Кто не с нми, посторонись на обочину истории!», – напомнил о чём-то хозяин.

– Так ведь это Бердун-Затюковский, его слова. Роль Шалдыбурдыка семнадцатого ему удалась на славу. А вот гендиректор Витольд Арнольдович Мюдак это кто?

– Кто, кто… дед пыхто. Филимон Шпендрик. Не гоже забывать старых приятелей. Может ты скажешь, что не узнал и Чибис-Табуретуина, Исидора Сысоевича?

– А кто у нас, когда бывал «подшафе», говаривал «Скажи мне кто твоя жена, и я скажу кто ты», а? Вот так-то вот. Евстигней Запорожец-Задунайский так говаривал. Значит это он и был в роли Чибиса…

Долго ещё перебирали в своей памяти, пофамильно и поимённо, всех бывших, из актёров и обслуживающего персонала. Вспоминали старые, добрые и не очень добрые времена.

– И вот у меня мысль одна в голове засела, – решил поделиться своими соображениями Кочергин-Бомбзловский. – А задумал я, понимаешь ли, театр, особенный театр – «Театр вечного актёра» создать, из представителей старшего поколения, исключительно лишь из старейшин сценического искусства. Пусть живут, радуются, страдают, любят, ненавидят – чёрт бы меня подрал, – самоутверждаются, подают пример остальным, как надобно жизнь до конца дней своих достойно прожить.

Беседа уже давно перевалила за полночь, а старые друзья всё никак не могли наговориться.

– В наше время, дабы что-нибудь создать, требуются капиталовложения, и не малые. А это, тем более, театр. Эк, на что замахнулся! – в мягкой форме постарался высказать свои сомнения Иван Абрамович Бабэльмандебский.

– Вот как раз по этому поводу я и отряжаюсь в загранкомандировку. Думаю на полгодика, не больше, а там уж как получится. По возвращении, для начала, арендую подходящее помещение для театра – таковое у меня уже есть на примете, – соберу труппу всех «бывших» – отверженных и оскорблённых, и, первым делом, чеховскую «Чайку». Параллельно буду возводить новое здание театра. В общем, задумки большие…

Кстати, давно уже пора трубить отход ко сну – как говорится: «Иди, друг, труба зовёт, мать твою в шпангоут!», – а я вас тут всё байками да словесами кормлю. Вон и товарищ твой… – возникла непредвиденная заминка.

– Чубчик, Манюня, – подсказал Иван Абрамыч..

– Манюня… Это что, имя такое?

– Меня в детстве так называли, – пояснил Чубчик.

– А по-всамделишному, и по батюшке тоже?

– Мануил Сафронович Чубчик.

– Странная и, главное, редкая фамилия, – возвёл брови к потолку Монблан Аристархович. – Ну да ладно. Вот я и говорю: у обоих вас глаза на грани замыкания, в особенности у Мануила Сафроныча. Отдаю должное его выдержке: слушает. Молчит, не перебивает. Редкое качество в наше время, особенно у молодёжи. Сейчас вы, как я понимаю, переживаете тяжкие времена, а я буду отсутствовать полгода. Вот вам на первое время воспомоществование. – Кочергин-Бомбзловский вынул из внутреннего кармана пиджака, видимо, заранее подготовленные деньги в виде двух пачек и протянул Ивану Абрамычу. – Здесь ровно пятьдесят тысяч рублей, можешь не считать.

– Последней бы свиньёй я был, если б стал считать. А во-вторых, Монбланушка, побойся Бога: я тебе никогда не смогу вернуть такую сумму. – Говоря это. Иван Абрамыч дрожащей рукой вытирал от волнения выступивший на лбу пот. Я таких денег, за один раз, сроду не видывал. Ты что? Хочешь сделать меня вечным должником?

– Бери, бери Абрамыч, не переживай, – попытался он успокоить гостя. – Это безвозмездно, в знак нашей с тобой старой дружбы. Я и расписки-то с тебя никакой не возьму. Ведь ты со своим другом на сегодняшний день испытываешь не лучшие времена. Не так ли?

– Да как тебе сказать, – замялся Иван Абрамыч, пытаясь не потерять своего лица и достоинства. – Не всегда…

– Ладно, ладно, – не дал договорить ему Монблан Аристархович. – Верю, но лишние деньги не помешают. Считай, что я тебе их дарю. Бери, сделай милость, – и он силой сунул в трясущиеся руки друга пачки банкнот.

– Ты вот уезжаешь, а когда же я тебе отдам те пятьсот, что занял намедни?

– А ты и не отдавай. Считай, что ты у меня их и не занимал. Ну, хватит о деньгах. Сейчас лето. Город, пыль, разные там выхлопные газы, шум-гам. Отсюда вытекает мой вам совет: поезжайте-ка в деревню, на вольные хлеба, ближе к патриархальному быту, простому люду, слейтесь с природой. Покой, тишь, свежий воздух – благодать неземная. Даю координаты: деревня Зелёнкино, что в сорока километрах отсюда – надо ехать электричкой, – хутор Фёклы Авдотьевны Загогульки, моей родной тётки. Ей сто два года. Угнаться за ней можно, но – трудно. Она ещё отлично плавает и ныряет. Вёдра на коромыслах – так это для неё раз плюнуть. Там ещё в полуверсте от её избы – между ней и деревней, – церковка деревянная стоит рядом с погостом. Я ей записочку вместе с вами отправлю. Гостите хоть до конца лета, а понравится, так и дольше…

Уснули с первыми петухами.