Текст книги "Мистика, да и только!"

А Он, всё-таки, есть!

Грех отнимать у человека веру в Бога.

(Имярек)

Вчера, к себе домой, в Самару, уехала моя родная сестра Инна. Она гостила у нас вместе со своей правнучкой Ритулей. За день до отъезда, ранним утром – малышка ещё спала. Жена ушла на работу. Мы с ней сидели на кухне за утренним чаем и вспоминали о днях минувших. Перебирали в памяти все события давно ушедших лет. Вспоминали старых добрых и недобрых знакомых. Рассуждали об их сложившихся судьбах – счастливых и несчастных. В общем, было что вспомнить.

– Знаешь, братик, – обратилась ко мне сестра. – Я сегодня почти целую ночь не могла уснуть, пребывая под впечатлением прочитанного чеховского рассказа.

Всё дело в том, что дал ей один из томов Антона Павловича Чехова и посоветовал прочитать его рассказ «Чёрный монах». Когда-то этот рассказ произвёл на меня неизгладимое впечатление. Он потряс меня формой своего содержания и изложения человеческих взаимоотношений; почти мистической судьбой героев произведения, их духовными и физическими переживаниями. Это целая философия жизни, накладывающаяся порой на каждого из нас. В общем, было над чем призадуматься.

– В связи с этим рассказом, – продолжала сестра, – мне припомнился один случай. Как сейчас помню это было где-то в 1951 году, когда училась в шестом классе. Решили мы как-то раз с подружками-одноклассницами поехать в городской дворец пионеров. Ехать надо было на трамвае. Но с ним что-то там случилось и нас высадили на полпути к месту назначения. Нас было пятеро: четыре девочки и один мальчик. Что делать?

Весна, грязь, послевоенное беспутье. Справа – пожарная каланча, слева – старинные деревянные постройки дореволюционного времени. Делать нечего. Пошли пешком. Кое-как выбрались на городской простор с чистыми прямыми улицами и тротуарами. Звонки трамваев, гудки и шорох шин «эмок», «Москвичей» и «Побед» первых выпусков. Цокот копыт лошадей, тянувших крестьянские повозки с нехитрой поклажей. Вереницы людей, спешивших куда-то в одном направлении. Всё это слилось в единую симфонию звуков. Это, как помнится, был воскресный день, причём – день Святой Пасхи. Народ валил в церковь. Вдали, на солнце, высвечивались её позолоченные купола. Над городом нёсся малиновый перезвон колоколов.

Однако, вместо того, чтобы повернуть направо, по направлению к дворцу пионеров, наши ноги, непроизвольно, понесли нас прямо, в сторону церкви. Подошли. Кругом народу – тьма-тьмущая. Мы встали в сторонке и с интересом стали наблюдать за развернувшейся панорамой крестного хода.

Так мы стояли какое-то время в полном молчании, покуда внимание наше не было привлечено молодым мужчиной лет двадцати пяти-двадцати шести. Он стоял поодаль от нас и усердно крестился. Многократное наложение на себя креста как-то не вязалось с его внешним обликом. Одет он был по послевоенному времени: в офицерские брюки, заправленные в голенища до блеска начищенных хромовых сапог; в гимнастёрку, перетянутую офицерским кожаным ремнём, поверх которой на плечи была накинута видавшая виды ватная телогрейка. Лицо его дышало вдохновением, мольбой и ещё чем-то таким, что невозможно передать словами.

Любопытство взяло верх. Не сговариваясь, все пятеро, подошли к нему. Кто нас за язык потянул, ума не приложу. Но только помню, что очутившись рядом с крестившимся, мы стали его стыдить.

– Дяденька! – обратилась к нему самая смелая из нас. – И не стыдно вам верить в Бога? Сами же знаете, что его не существует. Ведь вы, наверное, и пионером были, и комсомольцем. Да и на фронте, видать, воевали, а занимаетесь непристойными для советского человека делами.

Мы, все пятеро, в красных галстуках, воспитанные нашей родной коммунистической партией в антирелигиозном, патриотическом духе, ну никак не желали мириться с вопиющей «безнравственностью» верующих людей, тем более – молодых, да ещё и когда-то военных. В наших запрограммированных детских головах и уложиться-то не могло подобное. Это же безнравственно, форменное безобразие! Как так можно?

Молодой человек как-то странно посмотрел на нас, ещё раз перекрестился, затем обратился к нашей маленькой процессии:

– Вы правильно подметили, девочки. Когда-то и я был пионером, комсомольцем, всю войну прошёл. Как и вы не верил в Бога. А Он, оказывается, всё-таки есть. И вот что заставило меня в этом убедиться.

Он огляделся по сторонам.

– Давайте-ка пройдём вон к той пустующей скамейке, – сказал он, отыскав её глазами.

Подошли, присели. И он неторопливо повёл свой рассказ.

– Случилось это в одном из предместий Берлина, в конце апреля 1945 года. Довелось мне тогда служить при штабе дивизии порученцем. Всю войну прошёл в пехотном строю, а тут пришлось штабистом заделаться. Но, приказы не обсуждают: надо, так надо. Как сейчас помню, двадцать восьмого апреля мне было дано поручение срочно доставить очередной пакет в штаб армии. День выдался на редкость солнечный и жаркий.

Хорошо помню местность, по которой пришлось идти. Правда, была она какой-то странной. С левой стороны, метрах в ста, сосновый бор, тянувшийся за горизонт. Остальное же пространство представляло из себя пустынное, песчаное место. Идти тяжело. Ноги вязнут в песке, невыносимо печёт солнце. В одной руке пакет с донесением, в другой – автомат. За поясом – кобура с пистолетом, через плечо – тощий солдатский вещмешок с нехитрым скарбом.

Иду, значит. Иду, иду, и вдруг чувствую, что за мной вроде бы кто-то наблюдает. Пытаюсь приписать этот факт воспалённому воображению. Напрасно. Чувство это, казалось бы беспричинно, только усиливалось. Иду. Зорко оглядываясь по сторонам. Пытаюсь ускорить шаг. И в тот момент, когда я, казалось бы, убедился в безосновательности своих подозрений, из леса, мне наперерез, вышел человек, облачённый в униформу солдата вермахта. От неожиданности вскинул автомат и направил в его сторону.

– Хенде хох! – приказным тоном скомандовал я.

– Гитлер капут! Гитлер капут! – испуганно отвечал немец, поднимая руки вверх и направляясь в мою сторону. В вытянутой вверх правой руке он держал автомат. – Найн пиф-паф! Найн убифать!

– Комен зих! – приказал ему.

Это был немец средних лет, истощавший до предела. Загоревшее и запылённое до черноты измождённое лицо его сплошь и рядом покрывали морщины. На левой руке его отблеском светились большие ручные часы. Первым делом я отобрал у него оружие, предварительно спрятав донесение за пазуху. С помощью плохого немецкого языка и жестов понял, что немец сбежал из своей части, несколько дней безрезультатно скитается по лесу, совсем отощал и очень голоден. Приказал ему сесть на небольшой пригорок. Рядом с ним сел сам. А солнце печёт пуще прежнего. Невыносимая жара сковала всё тело. Хотелось пить.

– Шнапс! – предложил фашист, протягивая мне флягу с булькающей в ней жидкостью. Движением руки отказался от подобной услуги и вытащил из вещмешка две зачерствевшие краюшки чёрного хлеба. Одну, что побольше, отдал немцу. Тот отхлебнул глоток шнапса из своей фляги. Дрожащей рукой взял протянутый ему кусок хлеба, и с жадностью стал вгрызаться в него.

Ненароком, взгляд мой снова упал на часы солдата. Я взял его за руку и стал разглядывать их. Это были очень красивые, массивные швейцарские часы с автоматическим заводом.

– Ур? – немец указал сначала на часы, потом – на меня, давая понять, что согласен обменять их на сохранение жизни.

Всем своим видом пришлось высказать несогласие с его намерениями. Тогда немец вновь предложил мне шнапса. Я отказался. К тому же надо было принимать какое-то решение. Передо мной командованием была поставлена чёткая задача, которую необходимо было решить быстро, в кратчайший срок. Иначе – трибунал. Вести немца в расположение штаба было слишком обременительно, да и расточительно во времени. На свой страх и риск, решил отпустить немца на все четыре стороны. Пусть себе идёт, решил. Останется жив в этой мясорубке, его счастье. Вряд ли он теперь опасен для человечества.

– Ком! – сказал ему, указывая в направлении леса.

Немец тяжёло поднялся. Усталой походкой поплёлся в сторону соснового бора. Ожидая, по всей видимости, выстрела в спину, брёл с невольно втянутой в плечи головой.

Я готов был уже продолжить свой путь, как вдруг перед глазами моими вновь замаячили швейцарские часы неприятеля. Не знаю, что со мной случилось. Какой бес или дьявол вселился в мою душу в тот момент. У меня как-то внезапно, спонтанно, возникло непреодолимое желание завладеть этими часами. Словно чья-то невидимая рука развернула меня, заставила поднять ППШ (пистолет-пулемёт Шпагина-41), нажать на спусковой крючок и дать автоматную очередь вслед удалявшемуся немцу. Тот упал как подкошенный.

Я подбежал к нему, встал на колени. Дрожащими руками снял с его левой руки «вожделенные» часы, и нацепил их себе на запястье правой. Собрался было уже подняться. Но ноги, вдруг, почему-то отказались слушаться меня. Они словно одеревенели. Все мои попытки хотя бы привстать оказались безрезультатными. В отчаянии уселся рядом с бездыханным телом. Пульс того отсутствовал. Биения сердца не прослушивалось. Крови видно не было. Её всю впитал в себя песок.

И только тут вдруг до моего сознания дошло: что же это такое я натворил? Да ведь подобному деянию нет оправдания. В спину, доверившемуся мне человеку. Пусть даже и врагу. Но это же подло, не по-людски. За что я его так?! Ведь только что сидели вместе, разговаривали, жевали зачерствелый хлеб. У него, наверное, как и у всех дома, семья: родители, жена, дети. Ждут, не дождутся своего солдата, а оно вон как всё обернулось.

Я торопливо искал ответы на поставленные себе же вопросы, и не находил их. Как я мог, что на меня вдруг нашло? Духовно и физически опустошенный, поверженный, сидел возле убитого неприятеля, не в силах подняться на ноги. А кругом, на сколько хватало глаз, простиралась песчаная пустыня, отгороженная от остального мира кромкой хвойного леса. Нещадно палило солнце. И почему-то – полная тишина.

В душе моей словно что-то перевернулось и вывернулось наизнанку. Я уже ничего не видел вокруг себя, кроме распростёртого на песке тела убитого. Теперь мой разум отказывался верить в свершившееся, а сердце подсказывало обратное. Я никогда не верил в Бога. Но тут вдруг понял: а Он всё-таки есть! Встав на колени перед телом убитого мной человека, стал креститься и просить у Господа прощения за содеянное мной зло.

– Господи! – шептал я, стоя на коленях среди пустыни. – Прошу, накажи меня за содеянное, не оставь безнаказанным сотворённое мной зло…

Не знаю, сколько времени простоял я так, в мольбах, перед бездыханным телом поверженного. Помню только, как вдруг из-за дальней кромки леса вынырнули три самолёта. Чьи они были – наши, вражеские, – так и не успел понять. С нарастающим, зловещим рёвом летели они в мою сторону. В бреющем полёте они пулемётными очередями взрыли песок по обеим от меня сторонам. Затем помню яркую вспышку. В её свете – какой-то длинный предмет со светящейся на конце точкой, и – всё! Потом – госпиталь, возвращение домой…

Рассказчик замолчал. Достал из кармана пачку «Беломора» Вынул папиросу. Прикурил от трофейной зажигалки. И только тут мы заметили, что правая рука у нашего собеседника отсутствует. Мы тихо, стыдливо распрощались с ним и направились во дворец пионеров…

– Эта история, братик, – сказала в завершение сестра, – как-то совсем выветрилась из памяти. Никто из нас тогда всему этому не придал особого значения. Только сейчас, осмысливая весь пройденный жизненный путь, начинаешь понимать всю справедливость жизнеутверждений наших далёких предков…

Эх, и весело же было!

Свои лучшие сказки и дела

мы будем рассказывать и

вершить там, на небесах.

(Имярек)

Как?!.. Вы не знаете, где я живу? Да пожалуйста!.. Безымянка, улица Победы сто четыре, квартира семнадцать, третий этаж, угловой подъезд. Этот дом строили пленные немцы. В нём я уже два года живу.

В этом году в первый класс пошёл. Дружу с Женькой, Лёнькой и Гринькой. Правда, с Гринькой не особо: задавака и больно уж умный. Все мы живём на одной лестничной площадке. Остальные в подъезде – малышня голопузая… Вот!

Сегодня – тридцать первое декабря. А снегу-то навалило… Красота-а! Снегирь на кухонном подоконнике клюёт мешочек с пельменями. Вот я его!.. Кш-ш-…! Всё, улетел. Дома я и Инка, сестрёнка моя старшая. Больше никого. Папа на заводе. Мама поехала к бабушке Мане. Она живёт на Рабочей, между Галактионовской и Самарской. Там, как раз напротив, оперный театр. Вечером все приедут к нам, встречать новый год.

У меня есть ещё одна старшая сестра, Марта, и старший брат, Мишка. Он в Сов. Гавани служит, на торпедном катере, а Марта учится в музыкальном училище.

Вчера ёлку сосновую нарядили. Её папа из Нижнего Тагила привёз: летал туда по работе. Делали цепочки из бумажных цветных колечек. Клеили флажки на ниточке. Папа лампочки паял для гирлянд и покрывал их цветным лаком. Люблю, когда им пахнет…

Собрался на улицу. Инка не пускает. Говорит, мама не велела. Всё равно, оделся и к двери. Не пущу, говорит сестра. Вытащил хлопушку с бумажными конфетти и выстрелил у неё перед самым носом.

– Дурак!

– Сама дура! – отвечаю. Отключиваю дверь и шасть на улицу.

Первым делом – к Витьке – он из соседнего четвёртого дома, – на крыши сараев, что напротив 83-й школы. У него там голубятня. Он сказал, что успел приманить двух чужих турманов. Дал стрельнуть из «пугача». Это такая трубка с запаянным и загнутым концом, с изогнутым гвоздиком и резинкой. Надо в трубку насыпать серы от спичек, примять, оттянуть гвоздик, нажать на резинку. Эх, как шандара-ахнет!..

Потом покатался с крыш гаражей в нашем дворе. Третий проезд делал на ногах. Споткнулся о какую-то льдышку и… вниз головой, прямо в сугроб. В голове какие-то круги со звёздочками.

Вернулся домой. Не помню как. Валенки с варежками и всем другим сразу на батареи сушиться. Сыграл с Инкой в шашки, в «чапаевцев». Выиграл несколько раз. Два раза проиграл. Потом перекусили с Инкой жареной картошкой. Пострелял из пистолета с бумажными пистонами. Вообще-то люблю, когда что-то стреляет. Особенно когда на трамвайные рельсы наложишь много пистонов от охотничьего ружья. Когда трамвай по ним проезжает, то строчит как из пулемёта…

Пришёл Лёнька и позвал покататься на самодельных каталках. Они согнуты из круглого железа. Становишься на два свободных конца, держишься за изогнутую серёдку и отталкиваешься одной ногой. Здорово скользит по снегу и льду. Потом с горки покатались на санках.

Лёнька сказал: «Пошли к Женьке». Пошли. Тот оказался дома. Поиграли в «фантики». Ахнули по одной хлопушке. Женька в тёмном коридоре зажёг палочку с бенгальским огнём. Здорово! Я такого ещё не видел…

Что ещё потом?.. Ах, да! Потом, чуть позже, снова домой. Магнитом на верёвочке половил «рыбу в озере». Завёл патефон, поставил пластинку с «Тремя поросятами». Опять захотелось во двор. Прикрутил к валенкам, – верёвочками на палочках, – «снегурки», взял «зацепку» из проволоки. Ей мы прицепляемся к машинам, когда они едут. Как раз из двора выезжала «трехтонка». Зацепился к ней за зад.

Выехали на Победу, в сторону Кировского. Доехали до кольцевой третьего трамвая. Подумал: «А ну-ка поеду, встречу маму!» Трамвай как раз на остановке. Уже темнеть начало. Умостился на переднем буфере ногами вперёд. По-о-ехали…

Доехали до моего дома. Встречный трамвай почему-то остановился и звонит во всю. Едем дальше. Люди останавливаются, все показывают в мою сторону. Доехали до сквера Калинина. Там трамвайная остановка. Остановились. Почему-то меня окружили тёти, дяди. Стащили с насиженного места. Чего-то говорили, кого-то ругали. Не помню. Только привели меня домой и не знаю, что там Инке наговорили. Только она обещала всё маме с папой рассказать…

Много гостей к нам пришло. Все не спали, аж до самого утра. Эх, и весело же было!

Вам звонит Маркел Перепёлкин

Наша глупость продлевает нам жизнь.

(Имярек)

День клонился к закату. Небо, потревоженное пурпурными облаками, играло глубиной синевы. Нежные краски весеннего дня мягко ложились на купола крон деревьев садов и парков. В воздухе струился лёгкий аромат тубероз и медоносных трав.

Субботний день принёс с собой для Эвереста Макакина и Филимона Херес-Вермутова новые впечатления, полные благостных деяний и воспоминаний. Оба пребывали в состоянии неземной отрешённости, восседая в креслах. После шашлыков, ультрафиолета и сауны, в которой было проведено почти половину дня, наступило общее расслабление. Чувствовались приятная истома и изнуряющая ломота в суставах. Утомлённые целительными лучами, загорелые и насквозь прокопчённые в купе с шашлыками, они красовались друг перед другом, играя мускулами всевозможных частей тела и лица. Потягивали кофе и пускали к потолку кольца табачного дыма. Субботний день, как говорится, работать лень.

Оба молодые, по их же словам, подающие большие надежды. В какой именно области бытия, для всех оставалось загадкой. Правда, за последнее время у них что-то там не клеилось. Крупно поиздержались и теперь жили на средства богатеньких родителей. Те оказались скупердяями, и субсидировали своих отпрысков по минимуму и дозировано.

Пребывая в полном молчании, размышляли о нерадостных перспективах. Куда ни кинь взгляд, всюду деньги без конца. Деньги – всё! Это и… А впрочем, не будем перечислять. Оно и так всё ясно, как Божий день.

Начинало смеркаться, когда прозвучал телефонный звонок.

– Слушаю! – усталым голосом молвил Эверест.

– Добрый вечер! – бодро донеслось в ответ. – С кем имею честь беседовать?

Голос говорившего в трубку показался до боли знакомым.

– А со мной кто разговаривает?

– Вам звонит Маркел Перепёлкин – ведущий альтернативной телепередачи «Хочешь, стань миллионером!»

Эверест выпучил глаза и вскинул их на Филимона. В ответ тот вытаращил правый глаз, а левый прищурил. В первом застыл знак вопроса, а во втором – удивление, перемежающееся с любопытством.

– А я вас, дружище, сразу узнал. То-то, думаю, голос знакомый. Ну надо же?! Здравствуйте, здравствуйте любезный! Вы имеете честь беседовать с Эверестом Трифоновичем Макакиным. Очень рад, очень!

– Радоваться потом будем.

– Однозначно. Я вас слушаю внимательнейшим образом.

– У меня вот тут находится ваш старинный друг и товарищ Афелий Перигелиев. Он сидит напротив меня и сгорает от нетерпения перекинуться с вами парой слов. Говорите!

С каких это пор, пронеслось в голове Эвереста, Афелий стал моим старинным другом и товарищем? Наоборот – это мой самый заклятый враг. Отбил у меня когда-то, в третьем классе, златовласку Степаниду Аномальную. В пятом – белявку Педераклию Лучезарную. В девятом – чернявку Фурию Косоглазову. В одиннадцатом классе проиграл ему в очко кучу денег. До сих пор никак не могу расплатиться. Да и вообще, всю свою сознательную жизнь он только и делал, что ставил мне палки в колёса. Однако, пересилив себя, пришлось воскликнуть:

– Афелий, чертяка, друг ты мой сердешный! Спасибо тебе, что не забываешь старого друга и товарища! – и Эверест громко всхлипнул в трубку. Затем, подумав минуты две, продолжал. – Каков улов на данный момент, дружище?

– Если я сейчас на вопрос отвечу правильно, то выигрыш мой будет составлять три миллиона.

У Эвереста отвисла нижняя челюсть. Правое ухо поползло вверх. Забулькало где-то внутри и вздулся живот. Дар речи на какое-то время был потерян. Но он тут же взял себя в обе руки, встряхнул на весу и приказал самому себе: «Не сметь!»

– Только учти, – продолжал Перигелиев, – что звонок к тебе – это последняя подсказка. Предпоследней была подсказка компьютера, выдавшая два ответа: один правильный, другой – неправильный.

– Послушай, Афельюшка, ты уж разреши мне обратиться к Маркелушке.

– Ещё чего выдумал. Ну да ладно, давай обращайся.

– У меня два вопроса к вам, уважаемый Маркелушка…

– Маркел!.. Прошу без панибратства!

– Пусть будет так, как хотите: Маркел, так Маркел.

– Не так, «как хотите», а так, как должно быть, – обиделся Перепёлкин.

– Вот сразу и осерчали. Ну что же вы так?

– У вас, Гималай Трофимыч,,,

– Эверест Трифонович…

– Ой, извините, пусть будет так, – не остался в долгу Перепёлкин. – И вообще, Эльбрус Фомич, вы обладаете удивительной способностью портить людям настроение. Вы нехорошийц человек.

– И вы не лучше!

– Будь по вашему. Так чего же вы хотели спросить?

Филимон Херес-Вермутов, следивший за разговором по запараллеленному телефону, ткнул пальцем в сторону Эвереста и покрутил им возле виска: мол, братан, ты что, крыша у тебя поехала?

Этого оказалось достаточно, чтобы начинающееся помутнение рассудка уступило место практической рассудительности.

– А спросить я вас хотел вот о чём. Во-первых. Эта передача транслируется в прямом эфире?

– Да!.. Производится её запись.

– А в случае, если я дам правильную подсказку, мне можно будет надеяться на получение половины выигранной суммы?

– Безусловно и однозначно, при этом в любое время года и в любую погоду.

– А вы не шутите?

– Нисколько.

– А если выдам неправильную подсказку?

– Тогда ваш друг, согласно новым правилам игры, теряет весь выигрыш, полностью.

В любом случае я в выигрыше, лихорадочно размышлял Эверест. При этом мысли его, наскакивая друг на друга, разлетались в разные стороны и отскакивали от стен. Если дам правильную подсказку, думал он, то полтора миллиона у меня в кармане. Если – нет, то лишаю Афелия удовольствия стать обладателем трёх миллионов. Конечно, первое было бы лучше.

– Тогда давайте вопрос. Я весь внимание, – вслух произнёс он.

– Афелий, зачитайте вопрос вашему другу. Время пошло.

– Президентом какого государства являлся господин Бониель: Китая, России?

– Фамилия не китайская, ни русская, – стал рассуждать Макакин. – Больше к французам тяготеет. Но я почему-то думаю, что это китаец. У нас отродясь не было президента с такой фамилией. Да, господин Бониель был китайским президентом. Это уж точно.

– Ваша подсказка принята, – прозвучал в трубку голос Перепёлкина. – Через пять минут ждите звонка. Мы сообщим вам результат.

В телефонной трубке послышался щелчок, а за ним короткие гудки.

Вот уж где была дана воля буйной фантазии. Макакин с Херес-Вермутовым размечтались. Они строили невероятные планы и возводили «воздушные замки». Они видели себя в окружении полуобнажённых, экзальтированных девиц где-то в южных широтах Тихого океана на Соломоновых островах, купающимися в лучах славы и богатства.

– А ты-то чего размечтался? – вскинул Макакин брови на собеседника. – Ты-то тут при чём?

– Так ведь вместе же были, – обиделся Филимон. – Если б не я, Перепёлкин с тобой и разговаривать бы не стал. Тоже мне – Эльбрус Фомич.

– А ты не передёргивай слова, не то в морду заработаешь. Ни копейки не получишь…

Телефонный звонок прервал взаимные препирательства друзей. Звонил Перепёлкин.

– Уважаемый господин Макакин. Рад вам сообщить, – прозвучало в трубке. При этом сердце Эвереста съёжилось от радости и очутилось где-то в области пяток. – Ваша подсказка была близка к истине, но истина, как сами понимаете, дороже всего. Ваш лучший друг Афелий пошёл от противного вашей подсказке, выбрав противоположный ответ, и правильно сделал. Господин Бониель был президентом России. Бониель – это сокращённо от Борис Николаевич Ельцин. Таким образом, благодаря вам, он стал обладателем трёх миллионов рублей. Но как благородный рыцарь, как настоящий джентльмен, как бескорыстный путник в просторах необъятной пустоши, в присутствии зрителей, он отказывается от своего выигрыша в вашу пользу. Поздравляю!

– А где и когда я смогу получить свой выигрыш? – дрожащим от волнения голосом спросил Макакин.

– Об этом, в часы досуга, переговорите со своим лучшим другом Афелием Перигелиевым. Всего вам доброго.

Щелчок. Короткие гудки, и – блестящая будущность.

– Здорово мы обстряпали это дельце. – Потирая руки, Макакин ещё не в силах был поверить привалившему счастью. Перед затуманенным взором его текли молочные реки. В дымке воздушного океана подёргивались призрачные очертания «висячих садов». Курился фимиам любви и блаженства, порхали эльфы. – Филя! Я – миллионер! Эх, и заживу же!

– А я?

– Что – ты? При чём здесь ты? Организую фирму с зарубежными связями. Будешь у меня секретарём. Учи английский.

– На побегушках, значит? Меньше, чем на заместителя не согласен, – со слезами обиды на глазах возмутился Филимон.

– В таком разе отвали, и знать тебя больше не желаю.

Окончательно рассорившись, они навсегда расстались непримиримыми врагами. Филимон удалился с гордо поднятой головой, осторожно затворив за собой дверь.

Дело было в субботу. А в понедельник под вечер Макакин уже звонил Перигелиеву. Звонивший был уверен, что его дело обратной силы не имеет, то есть, что Афелий уже не сможет отказаться от своих слов, произнесённых на весь мир. Иначе – суд. А уж в сутяжничестве он понимает толк. Недаром на Руси издревле сутяжниками называли людей, любивших судиться по любому поводу. Да ещё за моральный ущерб можно будет стянуть немало. Поэтому в разговоре со своим давним недругом он решил не стеснять себя в выражениях, крыть напропалую, да пообиднее, чтобы тому тошно стало.

На том конце провода подняли трубку. Тишина.

– Але! – первым нарушил молчание Эверест. – Это квартира Перигелиевых?

– Она самая, – прозвучал голос Афелия. – Кто звонит?

– Это я, сучок ты трухлявый.

– А-а, это ты Макака. Чем обязан?

– Сколько я тебе ещё остался должен?

– Сейчас гляну… Две тысячи восемьсот тридцать один рубль, – послышалось некоторое время спустя.

– Так уж и быть! Эту сумму я вычту тебе из своего выигрыша. Подумываю понимаешь ли, открыть офис для одного дельца. В сторожа не пойдёшь?

– Предложение заманчивое, я подумаю.

– Думай скорей, Еремей.

– Мне бы ещё полставки дворника, а?

– Этот вопрос я постараюсь рассмотреть на расширенной коллегии моих подчинённых. Может что и получится.

– Ты и не представляешь, как я тебе благодарен за это. Ты, оказывается, настоящий друг, а не какая-нибудь там макака.

– Ну-ну, осторожнее на поворотах. Короче, когда и где я могу получить причитающиеся мне миллионы.

– Я их уже перевёл на твой банковский счёт в один из швейцарских банков.

– Кто тебя об этом просил? Шёл бы ты к чёртовой бабушке!

– А я у неё был. Она меня снова отослала к своему внуку, к тебе то есть. И вообще, послушай, ты мне надоел хуже пареной редьки. Как и прежде, всё в дурни шьёшься. Много на Руси придурков, но таких, как ты – в единственном числе.

– Ты обещал мне прилюдно три миллиона? – В голосе Макакина почувствовались нотки угрозы, досады и некоторой разгубленности. – Обещал. Выполняй своё обещание, не то по судам затаскаю.

– И правильно сделаете, голубчик, – прозвучал вдруг в трубке голос Маркела Перепёлкина. – Так его, так его, сукиного сына.

– С кем я разговариваю? – растерялся Макакин. – Это вы, Маркел?

– Нет, это я, товарищ Эльбрус, – зазвучал слегка заплетающийся голос Бориса Николаевича Ельцина. – Мы тут, понимаете ли, вместе с господином Перепёлкиным и товарищем Перигелиевым крепко подумали своими головами и постановили: денег вам не выдавать. А чтобы скучно вам не было, начинайте считать до ста. Правильно я говорю, друзья мои?

– Сто процентов! – подтвердил Перепёлкин.

– Чтоб я сдох! – на одном дыхании выпалил Афелий Перигелиев.

– Что всё это значит? – попытался было возмутиться Эверест Макакин.

– Вы на нас, понимаете ли, уж не обижайтесь товарищ не помню как вас. Мы ведь от всей души, – растрогано молвила трубка голосом Бориса Николаевича. – Мы вас крепко любим и уважаем, и я бы даже сказал, ценим как драгоценную реликвию. Вы у нас такой один единственный.

– Золотые слова, – зазвучал голос Перепёлкина. – Я плачу, – и он всхлипнул три раза.

– Я ничего не понимаю, – растерянно заморгал глазами Макакин.

– Сегодня какой день? – заговорила трубка голосом Афелия.

– Понедельник.

– А месяц, число?

– Апрель, третье число.

– А позавчера, в субботу?

– Первое ап… – и тут, оборвав себя на полуслове, он понял всё. Он понял, что это был первоапрельский розыгрыш. Он вспомнил, что Перигелиев обладал удивительной способностью подражать голосам людей. Он понял, что рухнули все его надежды на разгульную, развесёлую жизнь; что был это один из очередных «подарков», так щедро раздаваемых рукой ненавистной судьбы-злодейки.

Horribile diktu (страшно сказать), как не повезло нашему герою. Отойдём, уважаемый читатель, в сторонку и молча посочувствуем ему.