Текст книги "Мистика, да и только!"

– Но он у вас ещё в проекте.

– Завтра же приступаю.

– Ну сколько же можно? – зазвучали ото всюду возмущённые голоса. – Покажите нам человека, которому вы, хотя бы, трижды не должны.

– Клянусь, отдам! Ну дайте же!

– Милостивый государь! Могу предложить тень от денег, – кощунственно вымолвил Тенорро эль Бассо, у которого в желудке переваривались всё крупные купюры, в то время как у испрашивающего звенела одна мелочь.

– В таком случае и вас прошу не наступать на мою тень и не причинять мне боли, – огрызнулся Внемлигласов.

Скрываясь от кредиторов и долгов, он превращается в «снежного человека», то есть в неуловимого. Правда, ради справедливости следует отметить, что, как правило, занимает он у многих, но помалу. Поэтому в конце-то концов все долги ему прощаются и списываются. Подобный факт Александропулос принимает как должное. Людям свойственно не признавать вслух своих ошибок, даже если где-то там, внутри, они и согласны с тем, что они не правы. Такова логика жизни.

Александропулос – это интеллигент из рабоче-крестьянской среды. На старости лет его взрастила череда «народных» революций конца двадцатого начала двадцать первого века. Череда этих временных, всенародных умопомрачений, подаривших стране целую плеяду отчаянных «револьюцьёнэров» с их предосудительными речами, делами и поступками. Это прыткие и ретивые, норовистые и нахрапистые «ребята» с немалыми апломбом и запросами, но без большого ума. Он у них на ниточке болтается. Они мастаки на лету подхватывать чужие лозунги и изречения и выдавать их за свои. Хоть их слова и дела порочны в корне, я их крепко уважаю за то, что они откровенны в своей глупости и, главное, не скрывают этого. Неприкрытый, откровенный тупизм.

Луна источала. Ночное небо так и звездило. Со стороны реки дул лёгкий, прохладный ́веяло.

Скинулись с мира по нитке. Александропулосу вышла приличная рубашка. Лично он остался доволен и обиды ни на кого уже не держал.

– Теперь я хотел бы нарисовать ваш портрет, мадам, – обратился Алтын Зигзагович Черноклюев к Дульсинее Тамбовской.

– Ну что ж, валяйте! Только учтите: это вам будет дорого стоить, – ответила та и вскинула ножку, оголив давно не мытые коленки.

– Надо же, довели человека до ручки, – завозмущался Алтын, не отрываясь от написания портрета Дульсинеи. – Ходит на старости лет, побирается. Это всё ваши проделки и происки ваших коллег, уважаемый Сысой Диомидович.

– Причём здесь я?

– А при том, что доруководились со своими Горбачёвыми, Лигачёвыми, да Ельциными. Мисаи-ил! Его-ор! Бори-иска! Где вы? Ау-у! Нету их! – паясничал Черноклюев, находя в том огромное удовольствие.

– Доруководились, – повторился Сысой. – Это ещё как сказать. Да поймите же вы. Человек нашего общества уж так устроен, что его действия надобно постоянно контролировать, как ребёнка с непредсказуемым поведением.

– Ну вот и доконтролировались, – подал свой голос Карл, размахивая кларнетом. – Где был тот контролёр – КПСС, доведший народ до нищеты, а, следовательно, и скомпромитировавший себя в глазах мировой общественности? Где, я спрашиваю? Да и жили и работали вы и вам подобные по принципу «Я имею право?». «Разумеется!». «Значит я могу!». «Ни в коем случае!», или же «правду говорить можно, но лишь дозировано и где-то что-то не договаривать».

Партия должна была найти в себе силы уйти с политической арены, хотя бы на время, оглянуться, прицениться, сделать какие-то выводы. Ан нет! Мы, видите ли, всегда правы и кто вы такие, чтобы нам указывать. А ну, к ногтю! В общем, исправлять свои ошибки партия и не собиралась, считая это ниже своего достоинства. Упорно продолжая считать себя авангардом, она предлагала народу достижение той же цели – построение коммунизма, – к которой она стремилась все семьдесят четыре года, но только другим путём. А это уже пахло авантюрой.

– И снизошло на землю всеобщее благоденствие, – на манер сценического актёра стал декламировать Конфуций Шельмопрохвостов. – И каждый воспылал любовью к ближнему. И каждому воздалось по заслугам: каждый получил по потребностям, несмотря на способности.

– А это всё оттого, что кого только не принимали в партию, – вдруг выдала на-гора моя выдра, продолжая мысль Карла. Я был приятно удивлён. – Всяких охламонов, авантюристов и приспособленцев, которые только и знали что хапен зи шмиргельд, а рабочий и крестьянин были только удобным прикрытием, ширмой для неприглядных дел.

На правах мужа, чтобы не показаться человеком, шагающим не в ногу с настоящим временем, решил продолжить мысль моей каракатицы.

– В какой-то степени она права, господа, хотя я и не со всем и не во всём с ней согласен. Так вот, – продолжал я свою мысль. – В те времена Горбачёв оказался в двояком положении. С одной стороны. Уйти с поста генсека ему помешали идейные убеждения и неприкрытые проклятия своих же однопартийцев. С другой стороны. Уйти с поста президента, значило – оттиснение его как партийного деятеля на задний план. Это в лучшем случае. В худшем – он мог лишиться партбилета, так как КПСС не простило бы ему перестройки. Он был необходим ей в качестве президента, чтобы проводить через него в жизнь свою политику. В противном случае нужда в нём, для партии, отпала бы.

– Ведь до чего дело-то дошло, – впендрившись в разговор, помчалась на словесном геликоптёре Софья Никитична. – Даже в такой, казалось бы, мелочи, как внешний вид. Руководящую партноменклатуру, вплоть до районного масштаба, можно было определить визуально, с первого взгляда. При Сталине она одевалась в форменную одежду полувоенного образца. При Хрущёве – широкополая шляпа, длинное коверкотовое пальто. При Брежневе – кожаное пальто, короткополая шляпа. При Горбачёве, как и при Хрущёве. И всё это делалось с целью подчеркнуть, даже внешне, свою принадлежность к партократии, высшей прослойке, элите общества. То же самое с поведением и речами, будто обращаясь к народам мира, они хотели сказать: «Народы! Вы как ими были, так и остались!»

Кто-то хихикнул. Кто-то крякнул. Марь Пална, соратница и верный товарищ распинавшейся Софьи Никитичны, строго посмотрела на свою подругу, выпятив губы, насупив брови и скосив глаза к греческому носу. Глядя на неё, у меня почему-то в это время, ни к селу ни к городу, началась спонтанная рифмовка слов наподобие: грека-чебурека, солитэр-филистэр, клерикал-в морду дал. Просто какое-то наваждение!

И тут в моём мозгу созрела ещё одна тема для очередного, будущего романа. Его главными героями должны были стать молодая работница пищеблока Филоксера Гладко-Шероховатая и рядовой пожарного депо Аптилькарий Громовержцев-Огнедышащий. Из Америки на стажировку приезжает пожарник Джек Пот. Он влюбляется в Филоксеру, которая, несмотря на разного рода интрижки со стороны зухвалого американца, любит одного лишь – своего Аптилькария. Лишь одного не может она ему простить: это был такой человек, что водку всегда запивал коньяком, а это уж слишком.

Избрав чисто женскую тактику по отношению к своему возлюбленному, Филоксера с менторским изяществом стала подбрасывать в камин его души хворост ревности. При этом она как бы равнодушно созерцала со стороны, как корчась в муках, Аптилькарий безропотно сгорал синим пламенем на медленном огне любви. В порыве ревности он утемяшивает оглоблей как Джека, так и Филоксеру, со словами: «Судьбоносная ты моя, лучезарная!» и сводит счёты со своей жизнью методом наложения на себя рук…

5.

Из состояния творческого равновесия меня вывел голос Розарио Гомосапиенса. Видимо, пока я творчески мыслил, темы быстро сменяли одна другую.

– И вот иду я, значит. Народу – тьма тьмущая. Все тусуются, пиарятся, плакаты там разные на себя понавешивали. У одного повязка белая на голове с надписью: «Протестую!!!» Против чего, спрашиваю, протестуем, мил человек? Да так, говорит, хочу и протестую. Но всё таки, против чего, не отстаю. Ну чего прилепился, возмущается, как банный лист к яйцам? Против таких, как ты, любопытных. Грозится, давай, говорит, проваливай отселя по добру по-здорову.

Продолжаю движение дальше. На боку, сами понимаете, «парабеллум» в деревянной кобуре, на кожаном ремне. Лицу стараюсь придать зверско-убийственное выражение, чтобы все боялись, вид первопроходца. Вдруг, откуда не возьмись, малец-удалец. Дяденька, обращается ко мне, дай левольвер. Зачем тебе, удивляюсь? Да так, постлелять немного, отвечает. Дал. Он выстрелил и попал в кобылу, на которой восседал страж правопорядка – ментозавр. Что тут делать: кобыле кампец, а мне, сами понимаете – пипец.

– Вот так винегрет с антрекотом! – отреагировала на повествование чересчур уж эмоциональная Дульсинея Тамбовская. – Вот так кокиль-мокиль! Просто вернисаж.

– А молодёжь какая нынче пошла?! – заметила Клара Грация-Грациози и неодобрительно покачала головой. В глазах её застыли вопрос и удивление.

– Да-а! – В рядах бывалых пенсионеров почувствовалось некоторое оживление, так как была затронута важная тема воспитания, тема «отцов и детей».

– Новые времена, новые интеллектуальные веяния, взрастившие молодые поколения с современными запросами, нравами…

– Каковы запросы, таковы и нравы.

– Пра-альна! Так их! И в хвост и в гриву! Ишь какие!

– Да что там говорить. Никакой самодисциплины. Халатность, расхлябанность, разгильдяйство, безответственность, и я бы даже сказал, в какой-то степени – разнузданность.

– Ещё скажите, мол, неуважение к старшим, – с нескрываемой иронией в голосе заметил я, как всегда вставая на сторону молодёжи.

– Да, и не почитание старшего поколения, – в один голос заявили Софья Никитична с Марь Палной.

– Я в корне согласна с вами, уважаемые, – горячо воскликнула шестидесятисемилетняя Леночка Восьмиглазова. – Никакого уважения, чёрт бы их подрал!

– Кого мы взращиваем, кого лелеем? – в отчаянии схватился за голову Сысой Диомидович Долбоёжкин-Прилюбодеев, раскачиваясь в своём кресле из стороны в сторону, словно маятник.

– Чья бы мычала, ваша б молчала! – ополчился на Сысоя Конфуций Шельмопрохвостов. – Ну чесн… сло..! Одна «политическая контузия»! Вы и вам подобные – не кто иные, как «буридановы ослы», рабы власти и денег, которые были вашей пищей. Но вы не знали как ими воспользоваться, и потому бесславно почили на одре забвения. А вы тут за голову хватаетесь, корчите из себя одну справедливость, честнейший вы наш из честнейших. Не выйдет, но пасаран! Воспитатель, тоже мне, нашёлся.

– Да при чём тут молодёжь? – вслух задался вопросом Карл Дринькшнапс. – Винить надо только самих себя.

– Пра-альна! – поддержал Розарио Гомосапиенс. – Мы сами растим и содержим её в тепличных условиях, в роскоши и излишествах, а это, поверьте мне, ведёт к растлению нравов.

– Ах, как прав Розарио, как прав! – заключила Дульсинея Тамбовская, растроганно приставляя к глазам кружевной платочек, источавший тонкий аромат духов «Мадам Клико – бывшая мадмуазель».

– Ничего не «прав»! – возмутилась Мумия Иродиадовна, жена Сысоя. – Современную молодёжь необходимо держать в «ежовых рукавицах», сечь розгами и повторять: «Слушайся старших! Слушайся старших!»

– Да ладно уж. Не вини зеркало, коль у самого рожа крива. Мы это, кажется, когда-то уже проходили, – подал свой колеблющийся голос Алтын Зигзагович Черноклюев. – А вот то, что мы сами превращаем молодёжь в вечных иждивенцев, прилипал, так это уж точно. Из созидающего поколения мы можем получить вечно паразитирующее.

– В частности, этому способствует хвастовство родителей по поводу незаурядных способностей их ненаглядных чад, – между прочим заметила Фисгармония Эсперанса Феличита, – которые, в конце-то концов, на поверку, оказываются ниже заурядных.

– Да-да, – оторвался от своих мыслей витавший где-то в заоблачных высотах Александропулос Внемлигласов. – Необходимо способствовать развитию способностей молодого поколения в области лингвистики, взращивая из них, так сказать, полиглотов.

Из гущи народной донеслись смешки и весёлые перешёптывания.

– А я бы поступил следующим образом, – вихрем ворвался в русло общего разговора Тенорро эль Бассо. – Нашкодило, например, дитя в школе. А-ну, подавай сюда родителей, и ни каких тебе гвоздей. Мамашу, или папашу, перед всем классом, в угол. Пусть постоит, подумает. Дитя же пусть себе занимается. Оно здесь ни при чём. Пусть смотрит на своего непутёвого родителя и делает соответствующие выводы, на будущее.

– Лучше послушайте-ка что я вам скажу, – вдруг донёсся до моего слуха голос моей мымры. – У каждого человека своё древо жизни. Оно появляется с его рождением, обрастая жизненным опытом, делами, поступками, мечтами, фантазиями. У одних оно цветёт пышно, у других – чахло. Многое зависит от того, как бережно садовник ухаживает за этим деревом.

Я как открыл рот, так и не смог долгое время закрыть его, будучи наповал сражённым умными речами моей Евпраксии. В моих глазах она моментально выросла на пятнадцать сантиметров. Я зауважал её ещё крепче, а любовь моя к ней стала всеобъемлющей и незыблемой, я сказал бы, даже, неувядающей. Как же это раньше-то я не замечал всю глубину логики неординарного мышления, переживаний и страданий этой мятущейся души. Нет! Всё-таки какая же я скотина! Тварь неблагодарная! С ней – теперь только на «вы». Буду слушаться её во всём. Буду хвататься за её советы, как пьяный за лестничные перила. Да-а, в голове моей прочно застрял осколок предрассудков. Надо бы не забыть выпить за вечный тандем и непротивление злу, если оно будет исходить от моей Евпраксии.

Ещё долго казнил бы я себя, если б из состояния самобичевания меня не вывели чьи-то настойчивые требования, направленные в сторону Тенорро эль Бассо, спеть что-нибудь этакое.

Подчиняясь воле коллектива, он исполнил японскую песенку «Бабочка ты моя, я твой мотылёк» – на языке оригинала, разумеется, – на слова японского поэта Пхай Су-вай, переложенные на музыку китайского композитора Чу Ван-чи. После этого в его же исполнении прозвучала песенка «Твои губы – два банана» собственного сочинения.

Затем Леночка Восьмиглазова, бывшая актриса областного драматического театра, заполнявшая своими монологами паузы в театральных антрактах, прочла стихотворение Скипидара Касторкина-Бескопытного «Обоюдное влечение без взаимного хотения». Это привнесло в воображение и действия присутствующих дополнительную энергетическую составляющую. Это было что-то, я вам скажу. Аплодисменты не смолкали где-то минут тридцать.

– Вы талантливая актриса, милочка! – донеслось ото всюду. – Зачем вы покинули сцену?

– Талантливый актёр – половина успеха. Нужен – талантливый зритель, – резонно заметила она.

Воздух гостиной вновь взорвался бурными, продолжительными аплодисментами.

Идя навстречу пожеланиям публики, Леночка исполнила старинный, цыганский романс «Я желаю не быть, я желаю не цвесть».

После этого в хоровом исполнении прозвучала песенка «Жена мужа в Москву провожала».

Затем все расслабились и мысленно вознеслись. Луна, как и час назад, всё источала и переливалась в вышине перламутрового неба. Мужчины в строгой очерёдности, нескончаемой вереницей, выходили на балкон для перекуров, сопровождавшихся минивозлияниями для придания уверенности и бодрости духа.

Не успели поговорить на тему об убогости в сфере нравственности, как пришлось всем вздрогнуть от неожиданности. На арфе лопнула одна из струн пятой октавы. У Марь Палны образовался нервный тик правого глаза, а Софья Никитична стала слегка заикаться. При этом у Розарио волосы встали дыбом, а у Сысоя обвисли уши и мелко задёргались ноздри. Некоторое время спустя общее напряжение было снято мерным потикиванием настенных часов.

Только стали подшучивать друг над другом, лопнула басовая струна рояля. Все так и подскочили на своих местах. Мумию Иродиадовну скосило. У Леночки Восьмиглазовой голова ушла в плечи. Карл воспользовался удобным случаем и снова украл у Клары кораллы, а та украла у Карла кларнет. Фисгармония молча мочила свой платочек над порванной струной. То же самое делала и моя Евпраксия над лопнувшей струной рояля…

Затем Дульсинея Тамбовская по настоятельному требованию окружения исполнила «Танец умирающего лебедя», в финале сложившись пополам. Когда-то она солировала в балетной труппе на любительской оперной сцене. Музыкальное сопровождение осуществляли, на пластмассовом гребешке – Семирылов Мундиаль Амбасадорович, то есть – я, и на деревянных ложках – Сысой Диомидович Долбоёжкин-Прилюбодеев. Потом мы с ним по очереди рэпанулись, а затем стэпанулись. Вот было весело-то!

Где-то в вышине, там, под сводами потолка, пронёсся протяжный крик ночной совы. Это часы, настенные-необыкновенные. Их подарил когда-то моему прадеду проезжий купец, удалец-молодец Рубин Аметистович Брильянт-Сапфиров, возивший в Персию жемчуг и бархат. Эх, и полным же полна была его коробушка, был и ситец и парча. Но после того, как его кокнули люди разбойничка Нафанаила Оболтус-Мазурикова, он загнулся, и больше уже не распрямлялся.

Так вот, чем часы эти замечательны, так это своей уникальной способностью воспроизводить звуки различных животных, птиц и насекомых. При этом, каждый час из двадцати четырёх дарит окружающим свой единственный и неповторимый звук живой природы.

Наступление первого часа ночи знаменуется, например, жужжанием пчелы. Второго – свистом рака на горе. Третьего – кваканьем лягушки. Четвёртого – криком петуха. Пятого – мычанием коровы. Шестого – ржанием мерина. Седьмого – рычанием тигра (чтобы люди быстрее просыпались), и прочими голосами представителей земноводной фауны. Есть даже протяжный призыв русалки: «Иди-и-и ко мне-е-е!» Окончание суток знаменуется криком ночной совы, возвещающим, что на дворе наступила полночь.

Крутясь в своём кресле на все триста шестьдесят, каждому персонально вежливо напоминаю, что сова птица ночная. Народ засуетился. Опрокинули на кондачок. Кто-то стал искать свои, куда-то запропастившиеся очки, тросточку, зонтик. Кто-то по ошибке вытащил из чужого кармана пустой портмоне. Кто-то беспомощно блуждал по комнатам в поисках выхода. Последним я помогал особенно охотно, указывая им пальцем на дверь. Тем, кто в чём-то ещё сомневался, я пытался придать коленкой динамическое ускорение в её сторону и желал спокойной ночи.

– Разрешите мне вас, голубчик.., – растроганно, со слезами на глазах, молвил Конфуций Шельмопрохвостов.

– Сделайте одолжение, – не решился я отказать в просьбе.

Удовлетворённый троекратным чмоком, тот радостно стал спускаться по ступенькам лестницы, сначала ногами, затем – чем попало. Жаль мне всех этих старичков-боровичков. Ве-че-рний зво-он, бом, бом…

Последней удалилась Дульсинея Тамбовская.

– Обожаю вас, до упора! – обворожительно, томно-сексуально молвила она в нос и кивнула в сторону удалявшейся публики. – Ибо я, не то что оне.

Она расшаркалась на все четыре, воспроизвела два книксена, сделала «па» сначала правой, затем – левой ножкой, многозначительно подмигнула мне и растаяла в преддверии ночи.

Всё, спать! Ложусь ногами на север, головой на запад, форсункой на восток, с головой укрываюсь одеялом со стороны юга.

Ох, и не легка же ты – шапка Мономаха!

Печальная история

(Пародия на трагикомедийные сценарии. В двадцать одном действии. Десять из них совмещены, а четыре – опущены, так как в них ничего знаменательного так и не произошло).

Действующие лица:

Франсиска Италиано из Венеции, синьора (а может быть даже и синьорита) – загадочная, таинственная личность, роковая женщина; никто не знает какова она собой и сколько ей лет, так как прячет своё обличье за частоколом раскрытого веера, оставляя открытыми лишь щёлки глаз; правая рука её занята вторым веером, которым она постоянно обмахивается; ест глазами, особенно мужчин; утверждает, что девица.

Трое испанских идальго:

Хуан из Барселоны, тореро – бедный родственник богатого дядюшки Родригеса из Валенсии; молодой, жгучий брюнет с голубыми глазами, очень даже ничего себе; дерзок и вспыльчив; по совместительству работает в торговой лавке, сапожником; отлично владеет мандолиной; слегка прихрамывает.

Педро из Картахены, эспада – богатый родственник бедной тётушки Розалии из провинции Наварра; неугомонный, умопомрачительный блондин с чёрными глазами и утончённой, нервной натурой; привлекателен до безобразия; подрабатывает пожарником; поигрывает на гитаре; несколько косит.

Гомес из Севильи, матадор – ещё какой шулер и проходимец, и в то же самое время скромен и застенчив; выдаёт себя за племянника некоронованного короля Фердинанда де ла Фортиссимо из Ла-Корунья; молод, но не настолько, чтобы уж; подрабатывает младшим швейцаром в однозвёздочном отеле; разборчив в выборе средств; в свободное от работы время пописывает; услаждает свой слух прекрасной игрой на плохой скрипке; слегка заикается и кособочит.

Паскуале Мафиози – сосед Франсиски Италиано.

ПРОЛОГ

Испания. Мадрид. Знойный, солнечный, летний день. Коррида, которая только что закончилась. В центре внимания тореодоры Хуан из Барселоны, Педро из Картахены и Гомес из Севильи. Публика чествует их, рукоплещет. Получасовые овации. Смельчаки посреди арены, раскланиваются на все четыре стороны, шлют воздушные поцелуи наиболее экзальтированным и нервным дуэньям.

В центральной ложе – гостья, несравненная Франсиска Италиано из Венеции. У ног её три поверженных быка. В каждой руке её по вееру. Одним из них она прикрывает своё обличье (на уровне глаз), другим непрерывно и интенсивно обмахивается от жары, назойливых почитателей и надоедливых мух. Она не рукоплещет, так как руки её заняты. Она посылает в сторону виновников торжества искромётные, многозначительные взгляды (с прикусом краешка нижней губы) и мысленно призывает каждого из них, в строгой очерёдности, с интервалом в один час двеннадцать минут, посетить её номер в отеле «Гранд де Санта Мария Эсперанса ла Эспаньола» для конфиденциального разговора за закрытыми дверями при опущенных шторах и погашенных свечах.

Мысленный посыл дуэньи принят мужественными идальго…

К концу ночи желание синьоры Франсиски полностью удовлетворено: разговор со всеми троими – с каждым в отдельности, с интервалом в один час тринадцать минут, – состоялся. Все довольны и счастливы.

Этим же утром сеньора Франсиска Италиано, напевая себе под нос весёлую песенку «А нам всё равно», покидает стены отеля и прощается с Мадридом, направляя стопы свои в сторону прекрасной Венеции.

Для всех троих идальго подобный факт явился большой и полной неожиданностью. По этой причине психика их на грани срыва. Они страстно, каждый в отдельности, не подозревая друг друга в любви к Франсиске, страдают, мечут и рвут на себе волосы. Долго не раздумывая, каждый сам по себе, направляются (тайком один от другого) вслед за своей возлюбленной. Всё, они в Венеции. Хуан прискакал на «Золотом коньке»; Педро прилетел на крыльях любви, позаимствованных им у Амура; Гомес примчался на стреле Купидона, вцепившись в неё двумя руками.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Венеция. Ночь. Луна, звёзды, освещающие гладь венецианского канала. Дом, за окнами которого расположены апартаменты сеньоры Франсиски Италиано.

Хуан из Барселоны (плывёт на гондоле, арендованной у некоего Джованни Компанелли. Неслышно подплывает к балкону дома, берёт в руки скрипку со смычком, настраивает её на слух, играет и поёт).

 
О, любовь моя, выйди на балкон,
Одари воздушным поцелуем своего идальго.
Я весь пылаю и дрожу от любви. Выйди же,
Иначе не знаю, что с собой сделаю.
(точный перевод с испанского).
 

В ответ тишина, на балкон никто не выходит. Луна улыбается, звёзды посмеиваются. Гондолу вместе с Гомесом сносит вниз по течению и они скрываются за третьим, от балкона, поворотом.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Обстановка всё та же.

Педро из Картахены (плывёт на гондоле, позаимствованной у некоего Гонсалеса Спагетти. Неслышно, со стороны верхнего течения, подплывает к балкону Франсиски, берёт в руки гитару, настраивает её на слух, играет и поёт).

 
О, Франсиска, где ты моя ненаглядная, покажись!
Кровь бурлит и играет в молодой груди
И вот-вот брызнет из моих жил,
Если ты не покажешь хоть один свой пальчик.
(приблизительный перевод с испанского).
 

Призыв остаётся безответным. Луна ухмыляется, звёзды похихикивают. Гондолу вместе с Педро сносит вниз по течению, и они скрываются за вторым, от балкона, поворотом.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Обстановка без изменений.

Гомес из Севильи (плывёт на гондоле, взятой без разрешения у некоего Розарио Макарони. Неслышно, со стороны верхнего течения, подплывает к балкону уже всем нам давно хорошо известной личности, берёт в руки мандолину, настраивает её на слух, играет и поёт).

 
Где ты, любовь моя?
Явись пред очи жаждущего,
Я страдаю и сгораю от любви,
Умоляю, явись, нето хуже будет.
(любительский перевод с испанского).
 

На балкон никто не выходит. Луна тихо смеётся сквозь зубы, звёзды ехидно хихикают. Гондолу вместе с Гомесом сносит вниз по течению, и они скрываются за первым, от балкона, поворотом.

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

(минуя четвёртое).

Гондольеры Хуан, Педро и Гомес безрезультатно пытаются грести и плыть против течения, им это не удаётся, течение слишком сильно и быстро. Всех их, по одному, сносит к четвёртому по счёту повороту от балкона синьоры Франсиски, где все трое и встречаются. Каждый из них крайне удивлён подобной встречей, но старается не показать вида.

Хуан из Барселоны (этак натянуто-игриво). Ба-а! Кого я вижу! Педро! Гомес! Ха-ха! Как вы здесь очутились и что вам здесь нужно?

Педро из Картахены (не менее натянуто-игриво). Об этом я хотел бы спросить у вас обоих. Хи-хи!

Гомес из Севильи (не более натянуто-игриво). И я тоже. Хе-хе!

Выясняют между собой все обстоятельства дела. Выяснили. Поражены. Возмущены беспринципностью и коварством сеньоры Франсиски Италиано. Откуда только берутся силы, удесятерившиеся в несколько раз. Яростно, что есть сил, гребут против течения. Через три с половиной минуты все трое под балконом коварной изменницы.

ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ И СЕДЬМОЕ

Та же луна, звёзды. Дом синьоры Франсиско. Балкон, кстати, пустой, но дверь его слегка приоткрыта. Все трое идальго, на своих гондолах, полукругом расположились под балконом коварной возлюбленной. Они полны решимости отомстить ей, как подобает настоящим идальго. В их руках появляются музыкальные инструменты.

Хуан, Педро, Гомес (играют каждый на своём инструменте и слаженно, проникновенно поют со слезами на глазах).

 
Явись, коварная обманщица,
Дай посмотреть в твои бесстыжие глаза
И пригвоздить тебя к позорному столбу
Железными гвоздями «номер десять»!
У-у! Какая же всё-таки ты! О-о!
Гореть тебе в «огненной геенне»,
Не сгореть! Э-э!
(не совсем удачный перевод с испанского).
 

Балкон пуст, никто на него не выходит, только едва заметна подвижная тень в вертикальной полоске приотворённой двери.

Хуан. Получай же, коварная (что-то бросает на балкон) свой корсет, который я нечаянно прихватил с собой в твоём номере отеля «Гранд де Санта Мария Эсперанса ла Эспаньола».

Педро. Будь же ты четырежды проклята, гризетка несчастная (тоже что-то бросает на балкон). Возвращаю тебе твой чулок с правой ноги, каким-то чудом оказавшийся в левом кармане моих панталон, после нашей встречи, там, сама знаешь где!

Гомес. Не буду многословен (и он тоже бросает, что-то массивное, на балкон). На, подавись своим турнюром, который случайно прилип к моим рукам в номере того злосчастного отеля, о котором и вспоминать-то не хочется! У-у!

ДЕЙСТВИЯ С ВОСЬМОГО ПО ДЕСЯТОЕ

Ночь. Луна. Звёзды. На противоположном берегу канала, в доме, что напротив, отворяется окно и из него высовывается недовольная физиономия соседа Паскуале Мафиози, к которому три дня назад приехал в гости дальний родственник Амброзио Виртуозо из Гвадалахары.

Паскуале Мафиози (кричит, что есть сил, да так, что жители всех домов в округе просыпаются и выглядывают в окна). Ну что разорались, черти полосатые, благородным сеньорам спать не даёте, а, я вас спрашиваю? Молчите? Прекратите это безобразие, иначе моим людям придётся разобраться с вами и немного пощекотать ваши нервы.

В это же самое время, наконец-то, на балконе появляется синьора Франсиска Италиано. Как и всегда, одним веером прикрывается, другим – обмахивается.

Синьора Франсиска Италиано (обращается к соседу, гневно). Послушай, ты, сучок трухлявый! Ну чего разорался? Всех сам разбудил своим криком. А ну убирайся прочь с моих глаз!

Испуганное обличье Паскуале Мафиози тут же исчезает в окне, которое сразу же захлопывается, после чего Франсиска, уже благожелательно, обращается к идальго:

Синьора Франсиска Италиано. То-то я ломала себе голову, куда подевались мои корсет, чулок и турнюр. Ах вы проказники этакие!

Она наклоняется, чтобы подобрать с пола свои туалетные аксесуары, но в тот же миг в неё летят музыкальные инструменты – мандолина, гитара, скрипка, а за ними уже и смычок. Узрев, что дело плохо, Франсиска ловко уворачивается от них, показывает язык – мол, вот вам, – и убегает, подняв полы платья и сверкая голыми коленками.

ДЕЙСТВИЯ С ОДИННАДЦАТОГО ПО СЕМНАДЦАТОЕ

Сеньора Франсиска Италиано не решается выйти на балкон, и следит за действиями идальго сквозь слегка расшторенные занавески окна.

Хуан. Всё! Я решил покончить с собой (душит себя двумя руками, но у него это плохо получается).

Педро. И я тоже! (пытается заколоть себя тупым кинжалом, но пока что безрезультатно).

Гомес. В смерти моей прошу винить синьору Франсиску (неистово бьётся головой о левый борт гондолы).

ДЕЙСТВИЕ ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ

(Действия с восемнадцатого по двадцатое включительно опущены, так как в них ничего знаменательного так и не произошло).

Луна. Звёзды. Обстановка накалена до предела. Доброе сердце сеньоры Франсиски не выдерживает актов самоистязания благородных идальго. Сверкая голыми пятками, она разбегается из дальнего угла комнаты и со всего лёту перемахивает через перила балкона, в попытке угодить в ближайшую гондолу, в которой находится Педро из Картахены.

Сеньора Франсиска Италиано (летит, кричит). Я ваша, сеньоры! Берите же, ловите меня!

На какой-то миг показывается её обличье.

Хуан из Барселоны (испуганно). Ах! Страшнее войны!

Педро из Картахены (ещё более испуганно). Ох! Нильский крокодил!

Гомес из Севильи (совсем уж испуганно). Ох, ах! Боже ж ты мой! Никак – баба Яга!

Расчёт оказался неверным, и Франсиска прошуршала мимо гондолы Педро из Картахены, плюхнувшись в воду, чем создала крутую волну, в виде цунами, накрывшую с головой не только несчастных идальго, но и всю Венецию. Луна хохотала, звёзды укатывались со смеху.

Ровно через год тела всех четырёх несчастных были обнаружены прибитыми – водами Средиземного моря и Атлантического океана, – к берегам дельты реки Амазонки в Южной Америке. А ещё через пять минут от них остались одни лишь воспоминания в виде прекрасно сохранившихся скелетов, о чём быстренько успели позаботиться пираньи – обольстительные обитательницы полноводной реки.