Текст книги "Мистика, да и только!"

– И вам того же желаю! – отозвался Иван Васильевич.

– Вы к которому из больных?

– Да вот, к сестрёнке.

– В таком случае, вы, больной, что здесь делаете? – обратился он к Эльдару Фирапонтовичу. – А ну марш в палату, и готовиться к обеду.

Тот, к кому были обращены слова, как-то весь сник. Гордый взор его поблек. Он сгорбился и мелкой рысцой затрусил в сторону одного из больничных корпусов.

– Как? Разве это не заведующий? – удивился Иван Васильевич.

– Почему же? Заведующий! Только это не должность его, а фамилия: Заведующий, Эльдар Фирапонтович. У этого больного навязчивое состояние желания, перемежающееся ипохондрическим бредом. Он вам, наверное, тут понаговорил кучу всякой всячины?

– Нет, почему же? Мы с ним мило побеседовали. Даже успели перекинуться двумя-тремя философскими мыслями, – пошутил Бергамот Фемистоклович, поражённый неожиданным открытием. – И давно он в вашем заведении?

– Лет двадцать… Извините, забыл представиться: Авдей Моисеевич Хиромантов, главврач. Я бы попросил вас не задерживать больную: скоро обед. Надо готовиться к приёму пищи. Гостинцы, чтобы не испортились, можете поместить в холодильную камеру. Всего вам хорошего…

Через четверть часа Иван Васильевич Прибамбасов покидал лечебное заведение. Невольная слеза скатилась по его щеке, когда он обнял на прощание свою несчастную сестру.

– Ещё чего! – отстранила та брата рукой. – Какие телячьи нежности! Ты мне лучше после обеда папирос принеси, да про трохимудаксин не забудь.

– Что это такое: трохимудаксин? – удивился брат.

– Как будто и не знаешь! Препарат от чесотки и взапрелостей в интимных местах.

– Каких именно?

– Название препарата говорит само за себя. Да, и скажи Эдьке, чтобы под моими окнами не шлялся…

Выйдя из проходной, Иван Васильевич в последний раз оглянулся на «Эдем» неприкаянных и быстрым шагом направился в сторону автобусной остановки.

Небо очистилось от туч. Ярко, по летнему, светило солнце. Со стороны лесной чащи доносились переливчатые трели соловья. Жизнь продолжалась…

Рассказ парковой лавки

Самое главное в жизни человека – чёрточка между двумя датами. В ней вся суть, своего рода – отчёт: что успел человек сделать в своей жизни за несколько десятков оборотов вокруг дневного светила?

(Имярек)

Рассказ первый

…Прихватив с собой художественные принадлежности, Мишка направился в городской парк, писать вечерний, весенний пейзаж. За ним увязался и Никанор Иваныч, у которого выдался свободный день, а дома одному сидеть было как-то скучновато.

Ещё вчера Мишка заранее облюбовал себе место, откуда просматривался классический пейзаж. Оба направились в дальний конец аллеи. Там было не так шумно и многолюдно, а вопрос света и тени решался лучшим образом. Прошлогодние, прелые листья мягко шуршали под ногами.

той стороне, куда направлялись оба друга, с незапамятных времён стояла большая старинная лавка. Была она с массивными чугунными боковинами-опорами и добротными дубовыми рейками-перекладинами. На лавке сидел молодой мужчина лет двадцати пяти и тихонько покачивал широкую детскую коляску, рассчитанную на двойню.

Никанор Иваныч и Мишка расположились неподалёку от лавки, на переносных складных стульчиках. Последний обложился художественными принадлежностями и занялся делом. Напарник старался не мешать. Он наблюдал и слушал природу. Он врастал в неё и растворялся, образуя турбулентный дымок с лёгкой ламинарной поволокой, обволакивавшей своды Мишкиного изголовья.

скором времени к сидевшему на лавке мужчине подошла молодая женщина. Она чмокнула его в щёчку. Поправила в коляске одеяльце. Полюбовалась спящими малютками. Подхватила под-руку свою половину и процессия двинулась прочь.

Никанор Иваныч решил воспользоваться случаем и направился к лавке. C её позиций было удобнее и комфортнее наблюдать за ходом пробуждения оживающей природы. Предвкушая блаженство, он всем весом своего тела плюхнулся на лавку.

– Ох! – прозвучало где-то совсем рядом.

– Кто это? – Никанор Иваныч вскочил как ошпаренный.

Ответа не последовало. Он осторожно сел и призадумался. Спустя какое-то время вновь приподнялся и опустился на лавку, как в первый раз.

– Ой! – в другой раз прозвучал чей-то голос.

– Кто здесь? – и, чуть приподнявшись, Никанор Иваныч вновь задался вслух вопросом, обращённым в пространство.

– Это я, лавка! – последовал ответ.

Тот помаячил перед своими глазами рукой: не спит ли он, не чудится ли всё это ему? Да вроде бы нет. Вон и Мишка сидит, увлёкся своим художеством, воспроизводит природу. Cо стороны реки доносятся гудки речных пароходов, а со стороны улицы – шум и звуковые сигналы автомобилей.

– Ну, если это лавка, то я – статуя Свободы!

– Не иронизируйте пожалуйста! Смиритесь с действительностью. Вы не стойте, а лучше садитесь, но не так резко. Любые движения подобного рода причиняют мне невыносимую боль.

Никанор Иваныч осторожно присел и откинулся на спинку. Он успел позабыть обо всём на свете, не говоря уже о существовании Мишки.

– Примите мои извинения и искренние сочувствия! – виновато вымолвил он. Правда, где-то в глубине души он смеялся над собой и никак не мог смириться с подобной, невероятной ситуацией. Всё это Никанор Иваныч старался отнести на счёт слуховых галлюцинаций или лёгкого помутнения рассудка. Тогда что послужило тому причиной? Весна? Может быть. Но тридцать девять лет не так уж и мало, пора бы и остепениться.

– Хотелось бы, чтоб вы озвучили своё отношение к суете мирской и реалиям жизни, – попросил он, желая произвести рекогносцировку на местности.

– Об этом можно говорить очень много и долго, – прозвучало в ответ. – Мне скоро исполнится семьдесят лет. Я самая старая из всех лавок не только в этом парке, но и во всём городе. Всякого на своём веку пришлось мне претерпеть, увидеть и услышать. Кто только не пользовался моими услугами. Меня били и ломали, за мной ухаживали и приводили в порядок. На моих рёбрах-перекладинах писали, выцарапывали, вырезали всякие хорошие и неприличные слова. Меня разбивали, дробили на части, вновь собирали. Порой мне было и больно, и обидно за людские дела и поступки. Но что мне оставалось делать? А свидетелем скольких людских историй пришлось мне побывать? Всякое было: и хорошее и плохое. Но особенно в память мне врезались две людские истории, две человеческие судьбы.

История, о которой я хочу поведать, началась очень давно, получив своё продолжение и окончание уже в наши, сегодняшние дни. То была очень длинная и печальная история. В ту пору и я была очень молодой. Мне шёл тогда всего лишь четвёртый годик или пятый, точно сказать затрудняюсь. Я была ужасно красива и нарядна, все считали за великую честь попользоваться моими услугами.

На дворе, как и сейчас, стояла ранняя весна, но только тысяча девятьсот сорок первого года. День выдался тёплый, ясный, солнечный. И вот я приняла в свои объятия молоденькую девчушку лет шестнадцати-семнадцати. По выражению её лица можно было судить, что она ждёт кого-то. Одета девушка была довольно скромно. Демисезонное пальтишко. На голове берет, из-под которого выбивались косички с бантиками. Ноги, обутые в матерчатые тёплые чулки и втиснутые в нехитрые, девичьи полуботинки на шнурках. На шее лёгкий газовый платочек.

В это же самое время к лавке приближались двое незнакомых девушке юношей. На ходу разговаривая, они остановились недалеко от меня, затем распрощались и разошлись.

– Везувий! – остановившись, окликнул один из них другого, продолжавшего путь далее. – Значит – завтра, как и договорились. Не забудь.

– Помпея! – женским голосом донеслось с другого конца аллеи. – Мы ждём!

– Девушка! – удивлённо воскликнул изумлённый юноша. – Да мы с вами, оказывается, исторические личности с легендарными именами! Я вас, кажется, тогда – в 79 году нашей эры – сгоряча засыпал пеплом. Вы уж извините меня, подлеца.

– Да, да! Что-то начинаю припоминать, – отозвалась девушка. – Я, на своё несчастье, только-только заснула, а вы в это же самое время имели неосторожность проснуться. И вот – результат. Ай-яй-яй! Я объявляю вам войну! Так и знайте. Поделом вам!

– Ваш вызов принимаю! – с гордо поднятой головой ответил смелый юноша не менее смелой девушке. – На чём будем драться? На пистолетах, саблях…

– На шпагах, милорд, на шпагах! Завтра, в это же самое время, без секундантов.

С этого дня у них завязалась дружба, а начиная со следующего – любовь, да такая, что любовь Ромео и Джульетты могла бы померкнуть в её лучах. Не проходило и дня, чтобы встреча не состоялась. Они и дня не могли прожить друг без друга. Своих чувств они не раскрывали ни перед кем: ни перед друзьями, ни перед родными и знакомыми. Это была их великая тайна, и никому туда не было доступа.

Везувий был из детдомовских. Родителей своих не помнил. Они отошли в мир иной, когда ему было всего лишь два годика. В этом году он должен был окончить десятилетку и мечтал приобрести профессию геолога.

Помпея была младшей дочерью известного учёного-мостостроителя. Мать её преподавала в школе русский язык и литературу, а старшая сестра училась на втором курсе политехнического института. В доме царили строгие правила поведения, свято хранились и соблюдались семейные, старинные традиции, восходившие к незапамятным временам. Помпея так же, как и Везувий, училась в десятом классе и хотела поступать в этом году на химический факультет университета.

А дни летели, множась на недели. Вот уже остались позади выпускные экзамены, получены аттестаты зрелости. Отгремели звуки выпускного бала. А завтра началась война. Ещё через сутки Помпея, на вокзале, под звуки марша «Прощание славянки», провожала своего Везувия на фронт.

– Я буду ждать тебя, Везувий, что бы не случилось!

– Я так люблю тебя, Помпея, что со мной ничего не может случиться! Береги себя! Мы обязательно с тобой встретимся. Обещаю тебе!

Линия фронта стремительно приближалась к городу. Госучреждения, заводы, фабрики, лечебные и учебные заведения, колхозы с техникой и животноводческими комплексами – всё это подлежало экстренной эвакуации вглубь страны.

Отец Помпеи остался в городе взрывать мосты, чтобы максимально затруднить продвижение вражеской техники. Сама Помпея, с матерью и сестрой, подлежали эвакуации. Однако, на пути своего следования эвакуационный состав подвергся воздушному налёту и был полностью уничтожен. Помпее чудом удалось спастись. Мать и старшая сестра погибли.

Железнодорожное полотно было восстановлено за одну ночь. Очередной эвакуационный эшелон доставил Помпею в один из небольших городков Красноярского края. Состав пребывал в пути где-то полтора месяца. Делал он многочасовые, а порой и многодневные остановки, чтобы пропустить воинские эшелоны с техникой и живой силой, следовавшие в сторону линии фронта.

К счастью девушки оказалось, что этим же эшелоном эвакуировались и некоторые факультеты университета, среди которых оказался и химический. Многие его сотрудники хорошо знали семью Помпеи ещё по довоенному времени. Её без промедлений приняли в свой коллектив. Поставили на денежное и пищевое довольствие. Определили лаборанткой в одну из химических лабораторий, которой предписывалось проведение исследований в области разработки новейших видов авиационного топлива. Организация была закрытого типа и значилась под одним из номеров почтового ящика.

В феврале месяце тысяча девятьсот сорок второго года у Помпеи родился сын. Воспитывать его помогала старая женщина, на постой к которой была определена Помпея. Женщина была совсем одинокой: муж и сыновья её погибли ещё в гражданскую. Проживала она в небольшой бревенчатой избушке на окраине города. Жизнеутверждающий характер Помпеи позволял ей успевать во всём. Она и работала, училась, и воспитывала сына. Помогала обездоленным войной людям. Её хватало на всё.

Ещё в поезде Помпея узнала от будущих сослуживцев, что отец её не успел эвакуироваться и машина его была в упор расстреляна немецкими танками. Девушка осталась без родни. Но род продолжается, говорила она самой себе, целуя спящего сына.

Чтобы хоть что-то разузнать о судьбе Везувия, Помпея обратилась в городской военный комиссариат. Тот сделал запрос в вышестоящие инстанции. Через два месяца пришёл ответ, в котором сообщалось, что Везувий пал на поле боя смертью храбрых. Это был очередной удар в сердце, добавивший лишних седин. Но жизнь продолжалась. Надо было жить хотя бы ради памяти Везувия и его маленького сынишки…

Да, действительно. В декабре тысяча девятьсот сорок первого года, под Москвой, разведвзвод, в котором служил Везувий, попал под перекрёстный артогонь. Но он не погиб, а был тяжело ранен и отправлен на излечение в самарский военный госпиталь. Через полгода он был поставлен на ноги, вновь введён в строй и направлен на фронт в состав разведывательно-диверсионной группы. Однако, как бы там не было, во всех сводках он проходил как погибший.

Ещё пребывая в госпитале, Везувий попытался навести справки о судьбе семьи Помпеи. Он сделал запрос в соответствующие инстанции. Ответ не заставил долго ждать себя. Известие о гибели всей семьи его возлюбленной потрясла его до глубины души. Он страдал, да так, что никто не в силах был помочь его горю. Теперь он не боялся никого и ничего. Иной раз казалось, что он сознательно шёл навстречу своей погибели, но пуля обходила его стороной, штык захватчика не брал. Так, словно в насмешку судьбе, он и дошёл до Берлина без единой царапины.

Потом возвращение на родину. В свой родной город не поехал. Обминул его. Слишком свежими и тяжкими были воспоминания. Приехал в Москву, поступил в горный институт, окончил и посвятил всю свою жизнь геологической разведке полезных ископаемых. Пребывая в постоянных разъездах, исколесил всю страну вдоль и поперёк. Он так и не женился, сохраняя верность своей Помпее. Но впоследствии каждую весну он приезжал в город детства, останавливался в гостинице и приходил на встречу со своей юностью. Я охотно и нежно принимала его в свои объятия и мы оба молча вспоминали минувшие дни.

За время войны город был сильно разрушен, особенно его центральная часть, где проживала Помпея со своей семьёй. Теперь там красовались новые, современные, добротные строения. Расстроились микрорайоны. Везувий подолгу бродил по новым бульварам и проспектам, по старинным улочкам и площадям, но непременно вновь возвращался ко мне…

Через три года после окончания войны Помпея воротилась в свой родной город. В отстроившемся микрорайоне ей предоставили новую двухкомнатную квартиру со всеми удобствами. Шли годы. У сына родился внук, у внука – правнуки. Сама она имела большие заслуги перед родиной. Прошла все учёные степени, вплоть до академика. В её распоряжении была университетская кафедра. Было всё – и слава, и почёт. Не было одного – единственного и неповторимого, её Везувия, память о котором она пронесла сквозь годы и берегла всю жизнь. Верность же её простиралась дальше границ любви и преданности Андромахи к своему Гектору, или же Пенелопы к легендарному Одиссею. Это была наивысшая точка не реализовавшихся человеческих взаимоотношений…

В начале марта этого года Везувий, как и всегда, приехал навестить места своей юности. Частично он пришёл на встречу и со мной, как со старым другом. В это самое время по правую мою сторону сидел молодой мужчина, перед которым стояла детская коляска с малышами-двойняшками. Кстати, вы их сегодня видели полчаса назад.

– Не помешаю? – спросил Везувий молодого отца.

– Ради Бога! – приветливо отозвался тот. – Присаживайтесь.

Везувий поблагодарил мужчину и умостился с моего левого края.

Так они и просидели молча где-то минут пятнадцать, каждый занятый своими мыслями, покуда не проснулись дети. Отец стал их успокаивать, покачивая коляску и тихо приговаривая: «Раз Везувий, два Помпея, чики-драли из Бомбея!»

От услышанных слов у Везувия, казалось, остановилось сердце.

– Извините за нескромный вопрос, – обратился он к молодому отцу. – Какие имена вы дали своим малюткам?

– У нас с женой мальчик и девочка, – пояснил тот. – Сыночка назвали Везувием, а дочурку – Помпеей, в честь дедушки и бабушки.

Везувий вдруг почувствовал, как у него перед глазами всё заходило ходуном. Сердце билось гулко и неровно.

– Вам плохо? – забеспокоился мужчина.

– Не стоит беспокоиться. Это пройдёт. А скажите пожалуйста, бабушка ваша жива? – с замиранием сердца спросил Везувий.

– Дедушка погиб на фронте, в сорок первом, под Москвой. Бабушка жива, но слегла недавно. Очень уж плоха: где-то простудила лёгкие. Она у нас старенькая, ей восемьдесят два года.

– Как вас величать, молодой человек? – спросил зачем-то Везувий, сам не осознавая для чего.

– Сергей Владимирович, – ответил мужчина. – А вас?

– Ответ вы можете получить, прочитав его с обратной стороны лавки. С внутренней стороны самой верхней перекладины, – слегка дрожащим голосом сообщил Везувий. – Просто так, стоя, вы текст не увидите. Он скрыт от глаз. Чтобы его прочесть, необходимо наклониться, или же присесть на корточки и прочесть из-под низу.

Заинтересовавшись подобным заявлением, молодой папаша так и сделал. Глубокая надпись, сделанная ножом и сто раз закрашенная зелёной краской, гласила:

 
Везувий + Помпея = 1941 год.
 

Когда, прочитав надпись, мужчина поднялся с корточек, лицо его было растеряно и бело, как мел. Широко раскрыв глаза, он пристально смотрел на старого человека, будучи не в силах поверить случившемуся. Ему стало ясно всё.

– Дед! – только и смог вымолвить он дрожащими губами.

– Он самый, внучек!

Они стояли обнявшись, кулаками утирая невольно катившиеся слёзы.

– Что ж мы стоим, теряем время зря, дедуля? – первым опомнился Сергей. – Вы пока садитесь и отдыхайте. В остальном положитесь на меня.

По мобильному телефону он связался с женой Настей. Приказал в срочном порядке явиться в парк. Затем ко входу парка вызвал такси.

Примчалась Настя. На неё Сергей оставил детишек и, ничего не объясняя, вместе с дедом укатил к бабушке…

Помпея была очень плоха и беспомощно возлежала на кровати. По её облику было видно, что она медленно угасала.

– Бабуля, а к тебе гость! – объявил внук, стараясь придать голосу некоторую игривость, чтобы не особо-то волновать старую женщину.

Везувий подошёл вплотную к кровати. Всё те же необыкновенно милые черты. Всё тот же проницательный взгляд небесно-голубых глаз.

Помпея устремила взор на подошедшего. Слегка сощурилась. В глазах её промелькнул живой огонёк. Она вдруг улыбнулась, в изнеможении сомкнула веки и тихо произнесла:

– Я объявляю вам войну!.. Наконец-то! Что так долго? А я ведь так ждала тебя, любимый! – и из глаз её покатилась непрошеная слеза.

– Теперь нас ничто не в силах разлучить до конца наших дней, дорогая моя Помпея! – негромко вымолвил Везувий, взорвавшись поцелуями и засыпав ими Помпею.

Наконец-то они нашли и обрели друг друга, эти двое любящих сердец, пронеся любовь, верность и память сквозь годы суровых испытаний.

Внук Сергей потихонечку вышел из комнаты, чтобы не мешать встрече, оставив пожилых людей наедине.

Наконец-то они нашли и обрели друг друга, эти двое любящих сердец, пронеся любовь, верность и память сквозь годы суровых испытаний.

В срочном порядке собралась вся большая родня: сын, внуки, их жёны, сваты, братья, сёстры. Наступал знаменательный момент. Негромко переговаривались, прислушивались к любому шороху, доносившемуся из-за двери. Но всё было тихо.

Через час решились постучать в дверь комнаты. Ответа не последовало. Тогда заглянули в комнату. Картина, представшая пред глазами родных, потрясла их. Везувий сидел на краю кровати. Тело его было склонено к груди Помпеи. Головы их покоились рядом, а руки были сплетены в крепких, обоюдных объятиях. На лицах их застыли блаженные, счастливые улыбки. Оба любящих сердца тихо, молча ушли, покинув сей мир и переселившись в мир иной.

Везувия и Помпею хоронил весь город…

– Вот ведь какие вещи творятся на белом свете, – подвела итог своему рассказу парковая лавка. – Тешились и любились всего-то лишь три месяца. Не долюбили. Пронесли любовь и верность через всю жизнь, и умерли в один день и один час. Мир и спокойствие их праху!

Никанор Иваныч не упустил случая, чтобы не удостовериться хотя бы в реальности наличия надписи на тыльной стороне верхней рейки. Всё совпадало…

Рассказ второй

– А вот ещё одна история, намного короче первой, но не менее печальная, – продолжала лавка. – Хотите послушать?

– С удовольствием! – вымолвил благодарный слушатель.

Времени свободного было предостаточно. Солнце стояло ещё сравнительно высоко над горизонтом. Мишка был увлечён своей работой, и казалось, что ничего, кроме неё, его не интересует.

– Жил когда-то в нашем городе Марко Хвыля. Он так же любил посещать этот парк и бросаться в мои объятия. На дворе стоял предвоенный год. Марко был молод, красив, по-своему счастлив. У него была красивая молодая жена Гарпия. У молодой четы рос двухгодовалый сыночек. Марко работал на заводе слесарем, Гарпия – в столовой поваром. Обычно они приходили ко мне все втроём, усаживались и вели нехитрые житейские беседы. Но вот всё реже и реже стали они появляться все вместе. Всё больше приходил Марко. О чём он думал, можно было только лишь догадываться.

Началась война. Марко Хвыля был призван в армию и направлен на фронт. Прошёл он войну от Москвы до Берлина, а затем и до Праги. Неоднократно был ранен и контужен, но всегда возвращался в строй.

Окончилась война. Он вернулся домой. Гарпия ждать его не стала, ушла к другому, вернее – подселила его к себе. Места бывшему солдату дома не нашлось. Пошёл он, куда глаза глядят. А глядели они в мою сторону. Пришёл, посидел, вместе молча погоревали.

Где-то через неделю явился со своим сынишкой. Тому уже восьмой годик стукнул. В одной руке Марко держал стройный саженец белой берёзки, а в другой – штыковую лопату. На зелёной полянке, метрах в десяти от меня, они вырыли глубокую ямку и посадили в неё берёзку.

– Ну вот, сынок, и посадили, – распрямляясь и оттирая пот со лба, вымолвил Марко. – Сделали одно доброе дело, пусть себе растёт. Вот с этой берёзкой я и помру! – неудачно пошутил он и горько усмехнулся.

Но была у Марко Хвыли ещё одна беда. Присуща она была для подавляющего большинства солдат, прошедших войну. Боевые сто грамм, так называемые – «наркомовские». За время войны бойцы так успели к ним пристраститься, так втянуться в это дело, что после войны по этой причине распалась не одна семья. Это был бич времени. В вине искалось забытьё от страшных воспоминаний об ужасах войны, о горечи утрат и потерь.

Марко Хвыля запил горькую. Угла своего у него не было. Кое-как перебивался с хлеба на воду. Постоянного места работы не имел. Так и скитался он в поисках самого себя. А годы мчались вереницей.

Я привыкла его всё время видеть с солдатским, фронтовым вещмешком. В нём он обычно хранил всё, что считал необходимым для существования. Особенно дороги ему были котелок, кружка, ложка и вилка. То был целый походный столовый набор, подаренный ему как-то по случаю незнакомым старцем в его предсмертный час. Потом, часто он вынимал из вещмешка какой-то распухший в размерах холщовый мешочек на тесёмочке. Любовался им, удерживая перед глазами, но никогда не раскрывал его.

Неразлучным другом его был верный пёс Полкан, большая, добрая, умная собака, но очень уж старая. С ним он делил все свои печали, радости, невзгоды, стужу и голод. Вдвоём было легче преодолевать трудности. Ему было не меньше двадцати лет. Зрение своё Полкан почти потерял, походка его стала замедленной, неуверенной, шатающейся.

Однажды, лет пятнадцать назад, как сейчас помню – в день Победы, он пришёл навестить меня вместе с Полканом, а заодно и отдохнуть. Пришёл. Как обычно хотел поздороваться со своей полувековой берёзкой, а вместо неё увидел невысокий пенёк, торчавший из земли. Ночью её срубили недобрые люди. Помнится, я тогда плакала вместе с берёзкой. Не веря глазам своим, он схватился за больное сердце. Ноги и руки его обмякли и стали как вата. Марко в изнеможении опустился на сиденье. Откинулся на спинку, как-то неестественно свесил набок голову. Последний раз хватанул ртом воздух, и – затих. Не вынесло сердце старого солдата такого кощунства и надругательства над жизнью природы. Какое-то время тихо скулил Полкан, но вскоре и его сердце не выдержало и остановилось.

Был день Победы. Его люди праздновали в основном на улицах и площадях. В парке же было очень малолюдно. Где-то ближе к середине дня мимо нас прошёл здоровенный, упитанный увалень. Сразу было видно – крутой, круче некуда, из разряда «spitzbube», плут то есть. Он, видимо, был доволен своей жизнью. Шёл не торопясь, насвистывая модную мелодию и попыхивая дорогой сигаретой. Проходя мимо, он увидел старого человека, сидевшего на лавке со склонённой на бок головой. Рядом какая-то торба на лямках. В ногах его распластался огромный пёс.

Пройдя несколько шагов вперёд, парень остановился и оглянулся.

– Эй! – окликнул он сидевшего на лавке.

Ответной реакции не последовало. Прохожий подошёл к нам и потряс Марко Хвылю за плечо. Тот соскользнул с моей спинки и завалился набок.

– Надо же как надрался! – резюмировал парень. – В стельку. И собака тоже.

– Он пнул её слегка ногой.

Парень немного постоял, подумал, оглянулся по сторонам. Швырнул окурок в траву, присел на моё сиденье, взял в руки вещмешок и развязал его. Из него он сначала на свет извлёк почерневшие от времени котелок, кружку, вилку и нож.

– Тяжёлые! – произнёс он, взвешивая их поочерёдно в руках.

Эти предметы заинтересовали его. Вес их не соответствовал весу алюминия, из которого они обычно изготавливаются. Он вынул из кармана перочинный ножичек, раскрыл его и ловким движением лезвия провёл по поверхности котелка. Царапина заиграла жёлтым, тусклым светом.

– Золото! – выдавил он из себя, не веря собственным глазам.

Кружка, ложка и вилка тоже оказались из того же металла, что и котелок. Откуда было старому солдату знать, какое огромное состояние носил он каждодневно с собой, не расставаясь с ним ни на минуту. Кто знает: иначе бы жизнь его могла измениться в лучшую сторону.

Далее парень достал из вещмешка холщовый мешочек, развязал тесёмочки и заглянул внутрь.

– Ба-а! – воскликнул он от неожиданности и высыпал себе на колени целую гору орденов и медалей.

Затем в целлофановом мешочке обнаружил всевозможные документы фронтовика. На самом дне вещмешка покоились зачерствелые корки чёрного и белого хлеба. Парень быстренько вытряхнул вещмешок, вновь упаковал в него всё его содержимое. Пугливо озираясь, ощупал, облазил и обчистил все карманы несчастного. Встал, забросил вещмешок за плечо и спешно удалился.

Как бы там не было, но похоронили Марко Хвылю – этого скромного, незаметного рядового пехоты, – со всеми солдатскими почестями. Его знали многие ветераны войны как честного и добропорядочного человека и гражданина, беззаветно любившего жизнь, людей и свою великую страну.

– Обернитесь, друг мой, назад, – молвила лавка, – и несколько левее, метрах в десяти от себя, увидите тот пенёк, оставшийся от красавицы берёзки.

Никанор Иваныч оглянулся в том направлении, координаты которого выдала лавка и, действительно, увидел пенёк. Он подошёл к нему и оглядел со всех сторон. Пенёк был трухлявый, весь поросший мхом. Дотронулся. Пальцы обдало приятным теплом. «Греет, до сих пор, – подумалось Никанору Иванычу, – даже в таком скверном, нечеловеческом состоянии».

– Полкана тоже похоронили, сердобольные люди, – продолжала лавка, когда он воротился назад и уселся на неё, – неподалёку от кладбища.

Но у этой печальной истории есть ещё и маленький эпилог. После кончины Марка Хвыли в нашем городе объявился ещё один преуспевающий делец-бизнесмен. Тот самый, который кощунственно ограбил скончавшегося старого человека. Он продал впоследствии все его воинские награды, а так же столовые изделия из чистого золота. Его трёхэтажный дом-особняк теперь красуется в центре города, а разъезжает он на иномарке стоимостью в полтора миллиона долларов. Круто, правда?

– Эх! – тяжело вздохнула лавка. – Чтоб ему счастья не видать!

– Будь по-вашему! – ответил Никанор Иваныч, уже мысленно расправляясь с подлецом и негодяем…

Через месяц, когда природа цвела и зеленела, ему довелось вновь побывать в парке. Но лавки он почему-то там не обнаружил. От неё осталась одна покошенная, приклонённая к земле боковина и множество щепок на газоне. Это был памятник людскому беспамятству и невежеству. Словно катком прошлись по далёкому, героическому прошлому.

– Ещё одной душой стало меньше! – с болью и горечью констатировал Никанор Иваныч. – Где тот край людскому беспределу! Видно человеку свойственно всё ломать и крушить. Пробуди только в нём инстинкт первобытного существа.