Текст книги "Мистика, да и только!"

Случай
(Рассказ знакомого)

Вся жизнь наша —

предисловие к Вечности.

(Имярек)

Шёл себе, шёл… Вдруг, раз, и на тебе! Плохо мне стало. Чувствую, потихоньку отлетаю, вот-вот упаду. Ни лавочки, ни скамейки. Народу – почти никого. Местность не очень-то знакомая. По левую руку полоска зелёной лужайки. За ней – забор. За ним – частное строение.

Чувствую, заносит, как крепко подвыпившего. Помнится, направил стопы свои на лужайку. Спиной скользнул по забору и оказался сидящим с вытянутыми ногами на травке. Сознание помутилось, и я отключился…

Сколько пребывал в таком состоянии, сказать затрудняюсь. Первое, что почувствовал, начиная приходить в себя, так это чьё-то частое, тёплое дыхание, прямо мне в ухо. Сидел, видимо, с опущенной головой. Попытался её приподнять и посмотреть в чём дело. Ни того, ни другого сделать не удалось. Голова и веки были налиты свинцом. Сколько так ещё просидел, не знаю.

Опять чьё-то частое дыхание. Теперь уже в другое ухо. Потом чувствую, что лицо моё стало подвергаться какому-то странному воздействию. Было оно подобно поглаживанию мягчайшим наждаком по всем частям лица. С трудом удалось откинуть голову назад и приоткрыть глаза. Взору потерпевшего предстал огромный сенбернар-альбинос. На действия первого он ответил радостными ворчанием и размашистыми вращением хвоста.

Затем физиономия моя подверглась дальнейшим интенсивным облизыванию и обслюнявливанию. Я сидел и мало чего соображал. А пёс всё продолжал и продолжал делать своё дело, совершая заходы то с одной, то с другой стороны.

Потом, помнится, он наконец-то успокоился. Улёгся вдоль лужайки. Положил огромную мордуленцию на мои вытянутые ноги, не переставая что-то там ворчать про себя.

Понемногу стал приходить в себя. Перед глазами, как в тумане, проплыли чьи-то ноги. Потом ещё, ещё…

Спустя какое-то время, псина дала знать о себе. Она тяжело поднялась, уставилась прямо мне в глаза и занялась ворчанием. Этим она, видимо, давала понять, что пора и честь знать.

Не стану распространяться, что и как было дальше. До дома мне оставалось отмерить километра полтора. До центра города тащился как пьяный. Ноги ватные, в глазах всё ходуном, дрожь в коленках. Пот градом, весь в собачьих слюнях. Но что самое странное: пёс всё время бежал впереди, без оглядки. Создавалось впечатление, что он знал куда надо меня вести. Рядом, у моих ног, он уселся один только раз, когда я решил передохнуть на лавочке в центре города…

Как доплёлся до места своего проживания, помню смутно. Мой новый друг чудесным, каким-то непонятным образом довёл меня прямо до самой квартиры. Как он умудрился сделать это, уму непостижимо.

Открыл дверь. Дома никого. Пригласил зверя войти. Однако тот продолжал сидеть на задних лапах, не двигаясь с места. Увещевания не помогали. Оставив дверь открытой, пошёл посмотреть что есть в холодильнике для моего спасителя. Вернувшись назад, узрел, что того и след простыл. Вышел на кухонный балкон, глянул вниз. Пёс сидел под балконом и смотрел на меня, наклонив голову.

– Спасибо, друг! – только и смог промямлить ему.

А тот поднялся с места и затрусил в одном, только ему известном, направлении… Больше я его не видел. Так для меня до сих пор и осталось загадкой, что же то было. Об этом случае никто из моего домашнего окружения не знает. Не хотелось и не хочется тревожить понапрасну.

Палата №7

Вся наша жизнь облачена в

формы времени, пространства

и причинности.

(Имярек)

Иван Васильевич Прибамбасов на исходе жизненных лет приехал в психиатрическую лечебницу навестить двоюродную сестру Элеонору Голубоглазову. Не виделся он с ней, пожалуй, лет двадцать. Так уж было, видимо, предначертано перстом судьбы, что сделать этого не позволяли сначала дела, а затем уж и границы суверенных государств.

На проходной дежурил сторож. Сверившись со списками и найдя фамилию сестры Ивана Васильевича, он подсказал, как отыскать её, а именно – корпус №3, женское отделение, палата №7. Он так же поведал посетителю о правилах поведения и порядках, заведённых и царящих в заведении, после чего «дал добро» на посещение.

Ничто не изменилось с той поры в этом богоугодном уголке скорби и печали. Всё те же, обнесённые двухметровым забором из красного кирпича длинные одноэтажные строения, чистенькие аллеи с ухоженными газонами и клумбами. Вдоль аллей рядами высились ели и берёзы. В воздухе разливались умиротворение и благодать. Но всё это кажущееся впечатление. Скрытая напряжённость чувствовалась во всём.

В беседках и на лавочках больные: по одному, по двое, по трое. Кто-то неторопливо, степенно прохаживается вдоль аллей, заложив руки за спину. Мелькают белые халаты медперсонала.

Первое, что увидел посетитель, выйдя на территорию лечебницы, женщину, смиренно стоявшую пообочь дороги с бумажным плакатом в руках, на котором неказистым почерком было начертано:

«Добро пожаловать в страну кривых зеркал!»

То была ещё молодая женщина лет двадцати пяти-двадцати восьми, привлекательная на вид, но небрежно одетая и, видимо, не следившая за своей внешностью.

– Милая девушка! – обратился к ней посетитель. – А почему в «страну кривых зеркал»?

Та в нерешительности стала переминаться с ноги на ногу от сознания того, что с ней кто-то заговорил.

– Все мы, дяденька, живём в мире иллюзий и галлюцинаций, – стала пояснять она приятным, бархатным голосом. – Как кривое зеркало искажает личность, так порой и человек искажает слова и мысли другого человека.

– А что это такое – «иллюзии и галлюцинации»? – попытался уточнить Бергамот Фемистоклович.

– Иллюзии, дяденька, это искажённое восприятие существующих реалий, а галлюцинации – их мнимое восприятие. Я ведь всё понимаю, дяденька. За это меня сюда и упекли. Заберите меня отсюда, пожалуйста!

Подошла санитарка и увела пациентку. Та не сопротивлялась и покорно последовала за ней.

Навстречу посетителю шагал стройный брюнет средних лет, облачённый в белый халат. Из бокового кармана его торчала ручка медицинского молоточка. На голове была докторская шапочка, украшенная офтальмоскопом. Через шею – перекинута резиновая трубка фонендоскопа.

– Добрый день! – поприветствовал он посетителя. – Вы кто и к кому?

Тот представился и постарался объяснить суть дела.

– В таком случае – заведующий Эльдар Фирапонтович! – представился в свою очередь доктор. – Очень рад! Сегодня я вместо Авдея Моисеича Хиромантова, нашего главврача. Идёмте, я провожу вас к вашей сестре.

Элеонора, а в кругу родни просто Эля, была в семье единственным ребёнком. Воспитывалась она в основном матерью и бабушкой. Отец мало обращал внимания на воспитание дочери. Насколько помнил того Иван Васильевич, он пил горькую, не просыхая. Со стороны матери и бабушки Элеонора не знала отказа ни в чём. Поэтому в итоге из неё выросло своенравное, самовлюблённое существо, очень женственное и привлекательное на вид.

Школу окончила с золотой медалью. Поступила в институт. Но вот умерла бабушка, за ней – мать, и осталась она наедине с незнакомым, враждебным ей миром. Отец пьянствовал. Дело дошло до того, что он стал проявлять сексуальные домогательства по отношению к собственной дочери. Бросив учёбу в институте, перевелась в техникум. В скором времени домашние неурядицы вкупе с неприспособленностью к жизни заставили её вообще бросить учёбу. Избалованная с детства, Элеонора не была готова к взрослой жизни. Череда неудач и превратностей судьбы надломили слабую, неустоявшуюся психику молодой девушки. За ней стали замечаться странности. Из весёлой и жизнерадостной она сделалась замкнутой и подозрительной. В поведении её стала преобладать агрессивная составляющая. Был потерян самоконтроль за поступками и делами. Болезнь быстро прогрессировала. В очередной раз проявления вспышки агрессии её поместили в психо-неврологический диспансер, где была установлена прогрессирующая форма шизофрении. Её отвезли в психиатрическую лечебницу. И вот уже как сорок пять лет она в этом лечебном заведении.

Корпус №3 располагался в самом конце аллеи. Шли неторопливо. Дул лёгкий ветерок, ласково овевая лицо и руки. То там, то сям маячили фигуры пациентов, облачённых в больничные одежды. Какой-то мужчина бродил по лужайке, с пристрастием вглядывался в её травяное покрытие и качал головой.

– Это разве поле для гольфа? – задавался он вопросом, адресуя его, видимо, самому себе. – Для его покрытия необходимы травы «Бермуды» и «Фистука». «Бермуды» «работают», «Фистука» «отдыхает», и наоборот.

– Когда-то был классным игроком в гольф, – пояснил сопровождающий и тут же обратился к нему. – Ты кто?

– Я? Я – груздь!

– Тогда полезай в кузов.

Навстречу, заложив руки за спину, степенно и важно прохаживался худощавый мужчина в тёмных светозащитных очках.

– Это наш постоянный клиент: Иринарх Слепых, – пояснил сопровождающий. – Приверженец белого и чёрного цветов. По ночам в тёмной комнате, в тёмных очках ищет чёрную кошку. Говорит, что знает, как писать по чёрному чёрным, а по белому белым. При этом обожает белых людей в чёрном и ненавидит чёрных людей в белом.

За шествующими увязались двое больных. Они шли то сзади, то забегали вперёд, манерничая, гримасничая и кривляясь. Они не переставали беспричинно смеяться.

– Налицо все признаки гебефренного возбуждения, – прокомментировал заведующий. – Вот этот вот, – он указал на одного из них, очень маленького, подвижного, – с синдромом слабоумия. У себя дома все книги разрезал пополам, чтобы увеличить вдвое свою библиотеку. Эй! – обратился он к больному. – А ну-ка, прояви восторг!

Больной вытаращил глаза, всплеснул руками и радостно воскликнул:

– Восторг-то какой!

– А вот этот, – заведующий протянул руку в сторону другого пациента, – уверяет, что будто бы он – мать героиня, хотя вчера с пеной у рта утверждал, что он – главный военный маршал, творец мировой победы, герой Африки и Америки, и что ему подменили голову. Братец! – Заведующий попридержал больного за локоть. – Скажи-ка нам, голубчик, какая разница между пароходом и паровозом?

– У парохода труба несколько шире, – последовал ответ.

– Хорошо, молодец! А какая разница между трамваем и троллейбусом?

– Трамваи красные, а троллейбусы синие.

– Деменция, – пояснил сопровождающий, – то есть – приобретённое слабоумие, выражающееся в расстройстве мышления. Отличается от олигофрении – врождённого слабоумия… А вот ещё один удивительный субъект идёт нам навстречу. Ты кто, дружище? – обратился заведующий к больному, поравнявшись с ним.

– Я-то? Я – любимый сын нелюбимой жены моего любимого отца. По-совместительству являюсь отцом-одиночкой, – отвечал тот, франтовато отдавая под козырёк.

– Бросила, значит, тебя жена, стерва эта – Эпоха Сатанюк! – пожалел заведующий.

– Плохих женщин не бывает. Бывают плохие мужчины, – прозвучало в ответ. – Одно только мне в ней не нравилось.

– Что именно?

– А то, что через её узкие, покатые плечи всё время были закинуты мощные груди. Да-а, то была боевая женщина. Погибла она в родовых схватках. Жалко мне её!

– Нечего жалеть, коль тебя бросила. А сейчас чем занимаешься?

– Ну-у, занятий хоть отбавляй. Недавно мне удалось развалить кадры высококвалифицированных специалистов. Вчера на спортплощадке метнул молот на расстояние в один километр и попал в корову. Она сдохла, а хозяин на меня в суд подал. Сегодня утром придумал фотоаппарат мгновенной съёмки. Вместо фотографий выскакивают доллары. А вообще-то я специализировался на заказных убийствах: кому свинью заколю, кому петушка зарежу…

– В общем подвиги совершаешь! – подытожил заведующий. – Похвально!

– Подвиг, скажу я вам, господа, это своего рода продукт необдуманного, скоропалительно принятого решения, – пояснил больной. – Если бы подумать хорошенько ещё лишние две-три минуты, то пришли бы к совершенно иному мнению.

– Прекрасно! – похвалил Эльдар Фирапонтович. – А расскажи-ка ты нам, голубчик, как попал сюда.

– О-о, это длинная и печальная история. Но, вкратце, дело обстояло следующим образом. Пьём мы, значит, с моим приятелем пиво. Я по привычке тяну его через соломинку. Разговаривал с напарником и держал соломинку во рту. Непроизвольно выдуваю из неё пузырь. Это меня в какой-то степени озадачило. Обмакнул соломинку в пиво. Стал выдувать пузыри. В результате выяснилось, что продавец разбавлял пиво водой и жидким мылом, чтобы пиво пенилось. Слово за слово, и мы подрались с продавцом. Нас обоих забрали в милицию. Потом мне сказали, чтобы я подписал документ об освобождении. «Подписываюсь не глядя!» – радостно воскликнул я, театрально зажмурив глаза и отвернувшись в сторону. И я расписался, но на подсунутом мне в этот момент фальшивом документе. Это была самая большая, я бы даже сказал – роковая ошибка в моей жизни. В результате меня запсотили в этот дом отдыха, – и больной широким жестом широким руки обвёл окружающее пространство. – С той поры я чувствую себя человеком с завязанными сзади руками, на берегу реки, которого облили бензином и подожгли. Сгореть заживо или же броситься в воду и утонуь?..

Из-за угла больничного корпуса появилась стать молоденькой женщины. Узрев стоявших мужчин, она словно оцепенела, затем с диким криком бросилась прочь.

– Это всеми уважаемая мадмуазель Жаклин Пардон, – пояснил больной. – Ишь, тоже мне: балерина с волосатыми ногами. В каждом мужчине она видит демона.

– Неправда! – почему-то возмутился Эльдар Фирапонтович. – Мне-то лучше знать! Это она решила, что плохо выглядит и поэтому в ужасе ретировалась. И вообще, Одуванчиков, чего это вы всё здесь крутитесь, шляетесь. А ну марш к себе в палату!

– Какие-то у них всё фамилии и инициалы странные, – заметил посетитель.

– Это они сами себе их выдумывают, – сказал заведующий. – Всё зависит от фантазии пациента и внутреннего содержания его психического состояния. Вон, например, на лавочке сидят трое женщин: Гения Талантовна Всезнающая, Лавина Кратеровна Вулканова и Маргарэт Тэтчер. Всем троим присущи поведенческие черты маниакального состояния. Первая, юрист по специальности, уверяет, что у неё прекрасный голос. Мол, дирекция Большого театра на коленях приглашает её на роль Кармен. У неё всё в «розовом цвете». Весёлое настроение, повышенное стремление к деятельности. Вторая утверждает, что нет ни одного мужчины, который бы не был влюблён в неё. Обладает повышенной сексуальностью. Третья – избранница лилового цвета. «Лиловая леди», как она себя величает. Утверждает, что различает сто тридцать два его оттенка. По её убеждению, подобная изысканная эксцентричность вносит особый привкус в её жизнь.

– И зачем только он мне всё это говорит? – подумалось Ивану Васильевичу, когда они проходили мимо трёх вышеуказанных женщин, приветливо улыбавшихся и строивших им глазки.

– Это кто? – донёсся до слуха Бергамота Фемистокловича голос одной из них.

– Это, если мне не изменяет память, – послышался голос другой, – врач психогинеколог из Америки: Кайф Лайф. Я у него была недавно на приёме. Приятный мужчина.

– А я не верю этим врачам, – заперечила собеседница. – Врач – от слова «врать», то есть, значит, врёт.

Прибамбасов прибавил шаг. Как-то не по себе было от всех этих россказней и от вида несчастных больных.

– Мне бы поскорее с сестрёнкой увидеться, – в дипломатическом ключе вымолвил посетитель в надежде, что сопровождающий его заведующий благосклонно ускорит час встречи.

– Конечно, конечно, – не замедлил согласиться Эльдар Фирапонтович. – Разумеется. Ещё метров сто пятьдесят, и мы у цели. Однако, на правах хозяина лечебного заведения я просто обязан ознакомить вас с его работой, с соблюдением норм и правил содержания больных, с условиями ухода и лечения. А вы, случайно, не инспектор из облздравотдела, – ни с того ни с сего вдруг выдал на-гора заведующий и испытующе посмотрел в глаза посетителя, чем нимало смутил его.

– Вот так антрекот! – усмехнулся про себя Бергамот Фемистоклович. – Вот оно в чём дело. Однако, по крайней мере, откровенно, и как говорится, прямо в лоб.

Чтобы успокоить не в меру разволновавшегося заведующего, он сказал:

– Могу заверить вас, уважаемый Эльдар Фирапонтович, что никакого отношения к здравоохранительной системе ваш покорный слуга не имеет.

От подобных слов уверения заведующий «растаял» прямо на глазах. Пелена недоверия исчезла с его обличья. Он улыбался во весь рот, как малый ребёнок.

– Странный какой-то, – подумалось посетителю. – А впрочем, с кем поведёшься, от того и наберёшься.

– У нас тут есть один чудак со старческим психозом, – продолжал тем временем словоохотливый попутчик, – который уверяет, будто бы его родной сын старше его на пять лет, а запах жареной картошки напоминает ему букву «Ф». А вон, видите женщину, что впереди на лавочке сидит?

Женщина держала на руках куклу и убаюкивала её, непрерывно повторяя: «С днём вхождения тебя в этот мир – мир Вселенной!».

– Это обладательница сумеречного состояния: ничего не помнит что делает, – пояснил заведующий. – У неё как-то пропал двухмесячный ребёнок. Она пыталась искать его, но не нашла. Обратилась в милицию. Оказалось, что она собственными руками засунула ребёнка в пылающую печь и сожгла его.

От подобных слов у Ивана Васильевича побежали мурашки по спине, а на душе стало муторно. Пришлось прискорить шаг. Прошли мимо мужчины, пытавшегося заклеить проржавевшее отверстие в водосточной трубе газетной бумагой.

– А этот на днях чего отчебучил, – кивком головы указал в его сторону заведующий. – Развёл в палате огонь, чтобы выгнать комаров. В результате – пожар. Еле затушили собственными силами.

Иван Васильевич уже не слушал речей сопровождавшего его доктора. Все его мысли были теперь сосредоточены на предстоящей встрече с сестрой. Вот и корпус №3. Это длинное одноэтажное строение, внутри разделённое общим коридором на две половины, с больничными палатами. В комнате для посетителей сидела дежурная, женщина лет сорока пяти с лицом Клеопатры. Справившись к кому и зачем, попросила подождать, а сама пошла за больной. Минуты через две обе предстали пред очи посетителя.

Иван Васильевич не сразу узнал в прибывшей свою сестру, так она изменилась. Перед ним стояла ущербная, старая женщина нездоровой полноты, беззубая, неухоженная, подстриженная под нулёвку. Только глаза оставались прежними – большими, выразительными, как когда-то в детстве. В груди что-то до боли сжало.

– Эля, сестричка, ты ли это? – тихо вымолвил Иван Васильевич. – Узнаёшь ли ты меня?

– Хватит придуриваться, Бергамотик! – вдруг заявила она, радостно улыбаясь и кокетливо прищуриваясь. – Как же тебя не узнать? Ведь ты у нас тут самый главный. Мы же с тобой каждый день видимся. И Лёнька с Эдькой тоже не забывают, заходят. Они же здесь санитарами работают.

Элеонора жила воспоминаниями далёкого прошлого. Реалии сегодняшнего дня надломленной психике её были неведомы. Воспалённый мозг её просто отказывался воспринимать их. Расщеплённая душа Эли жила совершенно в иных измерениях.

Прибывший испросил у дежурной разрешения выйти с сестрой на воздух прогуляться, на что та дала своё согласие. Небо заволокли тучи. Стал накрапывать мелкий дождик. Прошли в пустую беседку.

– Как поживаешь, сестричка? – спросил Иван Васильевич.

– Сам знаешь: хреново! – пожаловалась сестра. – Главврач не разрешает курить. Ну что я о нём скажу? Умный мудак, но и дурак не малый. Всё время пристаёт ко мне. Видишь, я от него забеременела, – и она похлопала себя по округлому животу.

– А я тебе гостинцев принёс, – сказал брат и стал выкладывать на поверхность деревянного столика, размещённого по центру беседки, яблоки, груши, персики, абрикосы.

Элеонора с завидной жадностью набросилась на фрукты, особенно на мягкие груши. Сок стекал с её подбородка прямо на больничный халат, на что она не обращала ни малейшего внимания.

– Папиросы принёс? – насытившись фруктами и утирая губы полами халата, спросила она.

– А ты что, всё ещё куришь?

– Ну конечно же! Чего претворяешься, будто не знаешь? Ведь вчера сам приносил мне «Беломор».

Больная вынула из бокового кармана халата невесть откуда приобретённую ей курительную трубку, покрутила ей в воздухе.

– Никак на «люльку» перешла? – осведомился брат.

– Курительная трубка – это инструмент, из которого извлекается дым отечества, который нам сладок и приятен. А табака, случайно, нет у тебя?

Бергамот Фемистоклович передал сестре нераспечатанную пачку сигарет.

– Ну ты и улётный, конкретно! – то ли похвалила, то ли побранила она брата. – Только тише говори, а то за нами подсматривают и подслушивают.

– Кто?

– Дед Пыхто! А ты разве не видишь? Вон, за окном, стоят двое и смотрят в нашу сторону, – она указала на одно из окон соседнего корпуса, за стёклами которого виднелись два белых халата, висевшие на вешалке-стойке. – Вон тот вон, левый, попал сюда из-за проявленного им чувства справедливости. Неделю назад купил себе на базаре обувь. Она оказалась бракованной. Тогда он сварганил большой плакат, на котором написал, чтобы у этого продавца никто товара не покупал, потому что он обманщик. Стал ходить с этим плакатом по базару. Ну, конечно, в скором времени его отдубасили. Тогда он взял и придумал аппарат, отключавший все телевизоры мира от реклам, которые ему чертовски надоели. Сколько же можно терпеть такое издевательство над людьми. Хоть бы путёвыми были эти рекламы, а то какие-то неинтересные, пустые и длинные, да ещё повторяющиеся через каждые десять минут. Ни стыда ни совести у людей. В скором времени его вычислили и запсотили его сюда, в психушку.

Тот, что рядом с ним, справа, тоже хорош гусь. Что отмочил недавно! Договорился со своим другом, японским товарищем, мол, давай я плюну тебе в лицо перед милиционером. Интересна его реакция. Плюнул, и… попал сюда, под моё крылышко. Не было печали, так черти накачали!

А вот эти вот подслушивают, – и Эля, взяв со стола персик, с нескрываемой злобой запустила его в сторону кустов, приняв, видимо, последние за людские фигуры, тем более дул ветерок и раскачивал ветки кустарника, создавая иллюзию движения. – Слышишь? О чём-то переговариваются между собой.

Как бы не вслушивался посетитель в звуки дня, кроме шума дождя он ничего не слышал.

– Это тебе, сестричка, всё только кажется.

– Ничего не кажется, – занервничала Эля. – Вы, врачи, никогда ничему не верите. Ты же сам знаешь, что мой сосед по квартире через постукивание испортил мне клапаны пищевода. Поэтому у меня через рот выделяются кишечные газы, а в самом кишечнике застряла кость, которая упирается в позвоночник. А ещё, знаешь? На меня воздействуют какими-то лучами американской машины, да так, что голова раскалывается после этого.

– И меня тоже преследуют и даже хотят отравить, – донеслось вдруг с внешней стороны беседочной перегородки, из-за которой возникла худосочная фигура какого-то больного. Он, видимо, прятался от дождя под козырьком беседки, не решаясь зайти внутрь её.

Иван Васильевич вынужден был пригласить его в свою компанию, чтобы он не мок.

– Ещё чего! – неожиданно воспротивилась Элеонора. – Зачем он нам тут нужен? Чего доброго всё сожрёт и нам не оставит, – и она притянула всё лежавшее на столе к себе. – Этот проходимец чокнулся на нервной почве. Продал чужую фуру с товаром без разрешения её владельца. Его бы за такие вещи в арестантские роты сослать. Правда, прикидывается этаким добрячком, щедрой душой. Оставил, мол, говорит, своим родственничкам огромное наследство в виде миллионных долгов всяким там распутным приживалкам и сутенёрам. Представляешь?! А совсем недавно что выкинул этот мудак. Моей лучшей подружке пообещал миллион, если она займётся с ним любовью. Тогда она сказала ему: «Возьми моё целомудрие!». И вот этот прохиндей воспользовался добротой слабой женщины, затеял с ней любовные игры и под действием либидо произвёл дефлорацию. В общем, эта дурочка дала ему. А пришло время расплачиваться, он ей и говорит, что да, обещал миллион, но миллион благодарностей, а не денег же. Вот хлюст! У-у! – погрозила она в сторону обвиняемого кулаком. – Убила бы! – и она неприлично выругалась. Материлась Элеонора отменно.

– Где ж ты так научилась ругаться, сестричка?

– Как где? Здесь, в университете! На балу! Теория, подкреплённая практикой – великое дело.

Дабы снизить уровень отрицательных эмоций, проявляемых сестрой, Иван Васильевич решил переменить тему разговора.

– А телевизор у вас здесь есть?

– А как же? Каждый день смотрим наши, отечественные телесериалы. Но мне они почему-то не нравятся. Или постоянный крик с матом-перематом при полном отсутствии высокой благородной идеи, или же ждёшь полчаса пока заговорят после многозначительных взглядов и многообещающих недомолвок. А игра актёров на уровне любительской, просто отвратительная.

– Да-а. Как быстро всё-таки бежит время, – вздохнул Иван Васильевич. – Как оно порой жестоко к людям.

– Не говорите о времени плохо и не смотрите на него с презрением, – укоризненно покачав головой, заметил новенький, скромно умостившийся поодаль беседовавших. – Иначе оно вам ответит тем же.

– Вся жизнь наша, братик, состоит из одних случайностей, – не обращая внимания на замечание постороннего, вымолвила Элеонора, – которые предопределяют нашу дальнейшую судьбу. Сделай когда-то что-то по иному, и жизнь тогда бы потекла быть может в иной плоскости, приобрела бы совершенно иной смысл и оттенок.

Иван Васильевич прекрасно знал, что на словоохотливых больных, подобных его сестре, иногда находят минуты просветления, на уровне озарения. Тогда они начинают выдавать такие заумные вещи, что и здравомыслящему человеку не всегда под силу оседлать подобную логику мышления.

Дождь давно уже окончился. Вновь выглянуло солнышко, бросая на землю блики трепещущих лучей. Элеонора сидела молча, блаженно затягиваясь дымом сигареты. Мыслями своими она витала, видимо, где-то в иллюзорных облаках, отрешившись от земных проблем.

– А я, Ванька, вчера, по собственному желанию, вернулась на сорок пять лет назад, – вдруг ни с того ни с сего вымолвила Элеонора. – И знаешь: отягощённая жизненным опытом, уже не делаю прежних ошибок. Помалу занимаюсь декламированием своих стихов. Хочешь, двустишие прочту?

– Прочитай пожалуйста! Мне это будет очень интересно.

Элеонора встала, подбоченилась, выпятив живот, и с пафосом произнесла:

 
Владимир ниц повержен мною был,
Когда по черепам нога его ступала,
 

– и она грозно притопнула ногой.

– Ну и как? – спросила сестра.

– Превосходно! – польстил Иван Васильевич.

– То-то же! А вчера я целый час говорила с тобой по телефону, а под конец выяснилось, что беседовала всё это время с совершенно посторонним человеком. Как тебе это нравится?

– Да ты хоть бы соку что ли выпила, – спохватился он, узрев, что на столе мало чего тронуто.

– Эй! Как тебя там? – обратилась сестра к больному, всё так же сидевшему безмолвно и с жадностью глядевшему на гостинцы. – На, попей немного, только не всё, – и она протянула ему бутылку с апельсиновым соком.

Тот быстро схватил сосуд с жидкостью и стал жадно пить. Но не успел сделать и нескольких глотков, как Элеонора с завидной ловкостью выхватила из его рук бутылку.

– Тебе только дай, – возмутилась она, – всё готов вылакать. У-у, морда! Так и хрястнула бы тебя, засранца, да руки жалко пачкать.

– А мне обезьян жалко, – заявил вдруг больной. – Им сильно не повезло. Они выродились в людей, которых содержат в зверинце. А я – экскурсовод, свинья, всё хожу и показываю зверям людей в клетках.

Ну и ходи, дурачок, показывай, – засмеялась Элеонора своим беззубым ртом. – Может и мне покажешь?

– Что?

– Ну, например, что у тебя ниже головы и выше ног.

– Живот.

– Правильно. А ещё что?

Больной задумался. Потом как-то по детски улыбнулся, кокетливо заморгав глазами и стеснительно отведя их в сторону. Мелко засмеялся, прикрыв рот ладонью.

– И вообще, кто ты такой? – спросила Элеонора. – Наполеон Бонопарт?

– Нет! Я – Кай Юлий Цезарь! – поспешил заверить больной.

– Ври больше! Не франти!

– Не веришь? Ну и не надо. Только знай, вчера я был Архимедом. А между Архимедом и Георгием Константиновичем Жуковым никакой разницы. Оба направили в сторону неприятеля световые лучи, и поэтому победили его. А завтра я стану членом правительства, которое находится в оппозиции к оппозиции.

– Ну ладно, надоело, меркантильный ты мой. Говорю, как оно есть, – беспричинно возмутилась Элеонора. – Шёл бы ты в Европу. Давай, отваливай отсюда.

– Я ухожу, – обиделся больной. – Европа Европой, но Запад определяется долготами, ограничиваясь ими. Но на этих же долготах находятся и мусульманские страны. Значит и их надо причислять к Западу.

– Давай, давай, проваливай отсюда, Европа. Видела я таких географов.

Не успел удалиться больной, как в беседке выросла фигура заведующего Эльдара Фирапонтовича. Походка его была важной, как у гусака лапчатого. Умный вид и гордо поднятая голова свидетельствовали о не малой значимости этого человека в масштабах лечебницы.

– Ну и народ! – подумал Иван Васильевич. – И врач и больной все на одно лицо. Как всё-таки повседневная окружающая среда влияет на поведенческие функции человека и его образ мыслей.

– Привет честной компании! – несколько вальяжно, развязано поприветствовал он находившихся в беседке. – Разговоры ведёте? Молодцы! Больная! – обратился он к Элеоноре. – Давайте-ка я вас немного простукаю и послушаю. И давление бы надо измерить.

– Да пошёл ты знаешь куда? – ополчилась на него больная. – Сейчас вырублю тебя, будешь знать.

– Вот видите, уважаемый? Обиделась! Живём эмоциями, – заталдычил заведующий, – то бишь – проявлением чувств. Сначала всё в радужных тонах. Приподнятое настроение: эйфория, значит. Затем аффект – бурное проявление эмоций и в итоге, как правило, депрессия. Не так ли, голубушка?

– Голубь ты мой сизокрылый! Это всё плоды твоего больного воображения, придурок! – мелко захихикала Элеонора. – Ни мышления, ни памяти. Один бред.

– Мышление – высшая форма психической деятельности, голубушка. Основано оно на памяти – способности сохранять и воспроизводить прошедший жизненный опыт. И вы ещё смеете утверждать, что у меня и ни того и ни другого, а один бред – умозаключения, не соответствующие действительности. Постеснялись бы говорить такое, заведомо зная, что дико ошибаетесь. Чего только стоит цепочка логических рассуждений, только что мной выстроенная. Душевнобольному подобное не под силу.

Элеонора вдруг испуганно выбросила сигарету за пределы беседки и воспроизвела на лице вид неприкаянной невинности, а Эльдар Фирапонтович повернулся задом к выходу и как-то боязливо прикрыл лицо ладонью.

– Добрый день! – донеслось со стороны гравиевой дорожки.

К беседке приближался невысокий, худощавый и седовласый мужчина в очках с сократовским лбом и римским носом.