Текст книги "Мистика, да и только!"

«Если в следующий понедельник, к 23 часам, тысяча кусков «зелени» не будет лежать на обеденном столе вашей гостиной (с обязательным присутствием Марципана в ней), то гарантирую вам, в дальнейшем, беспокойную жизнь. Ваш сын, где бы он не пробовал укрываться, будет преследоваться день и ночь до тех пор, пока меткий выстрел киллера не оборвёт его молодую, только что начавшуюся жизнь. В милицию не сообщать. Вам, то есть родителям, в указанное выше время, предписываю находиться вне квартиры, как можно дальше от неё. Не соблюдение выдвинутых условий повлечёт за собой печальные последствия, вредные для здоровья вашего сына.

Всегда ваш и к вашим услугам.

Парамон Спотыкач-Бухарский».

Послание вызвало замешательство в стане супругов.

– Вот видишь, мы ещё должны и охранять твою «драгоценную» жизнь, и расплачиваться за неё, – крайне раздражённым голосом обратился отец к сыну. – Если б не мать, то на фиг ты мне и нужен был бы со своими замашками и запросами.

– Уж каким воспитали, – делано засмеялся Марципан.

– Это так смешно, как бывает смешно человеку, который сам себя щекочет под мышками. В общем так, – продолжал глава семейства. – Подкладываем «куклу», предоставляем ему свободный доступ к ней, затем перекрываем все возможные ходы и выходы. Он, значит, хапен, а затем – драпен. Да не тут-то было: капкан захлопнут.

– Ну да, извините великодушно, августейший вы мой! – вымолвил виновник событий. – Если он заприметит чуть что не так, дубанёт оглоблей по башке, и будь здоров, не кашляй. Это в лучшем случае. А мне это надо? Нет уж. Ты выложь «лимон» настоящими баксами, а уж при его отходе делайте с ним что хотите. И деньги целы и вымогатель в наших руках…

Пришло время «икс». В квартире оставался Марципан и миллион в десяти больших пачках на столе. Дом незаметно был оцеплен подразделением полиции. Часы показывали 22 часа 50 минут. Вот уже 22.55. Родители и группа захвата напряжены до предела. Пробило ровно 23.00. Где-то внизу послышались шаги.

– Приготовиться! – прозвучала команда.

По лестнице поднимался мужчина.

– Это мой сосед, – сказал Евстратий Карапетович, находившийся в засаде вместе с ОМОНом.

– Отставить! – последовала безмолвная команда, отдаваемая движениями пальцев.

Тот открыл собственным ключом дверь квартиры и скрылся за ней.

Уже минуло 23.00. Ещё пять минут после этого. Ещё 10. Потом – 15. Битый час просидела засада в скрытых, потаённых местах. Безрезультатно. Никто не входил в квартиру, никто не выходил из неё.

Ровно в 24.00 по московскому времени был объявлен отбой. Когда вошли в квартиру, ахнули. Среди комнаты, привязанный по рукам и ногам к стулу, восседал Марципан. Рот его был заклеен скотчем, а глаза завязаны какой-то тряпкой. Исчезли и пачки денег со стола. Створки одного из окон были распахнуты настежь. Осмотр местности с высоты восьмого этажа не дал никаких результатов. Наружное наблюдение во время засады никаких внешних перемещений не зафиксировало. По балконам никто не перемещался. Никто не поднимался и не спускался из окна квартиры.

– Куда подевались «бабки»? – первым делом спросил отец у сына, когда того «распаковали».

– Откуда мне знать, – преодолевая дрожь в голосе, ответил Марципан. – Так меня «отключили», что и не заметил. А очухался – очутился в путах, из которых вы меня только что извлекли. Откуда взялся, куда подевался этот «нéкто», без малейшего понятия. Фантом какой-то.

Разглагольствования сына мало тревожили и интересовали Евстратия Карапетовича. Больше всего его интересовало, куда подевались деньги. Странная ситуация. Никто не входил, никто не выходил из квартиры. В результате деньги исчезли, а сын очутился в «подвешенном» состоянии, неясно как и кем выведенный из строя. Вот так бифштекс под фритюром!

Деньги. Огромная сумма денег. Коту под хвост. Из-за этого разгильдяя, отщепенца, оболтуса. Правда, задел остался, и не малый, но всё же ой как жалко миллиона, с таким трудом заработанного собственной головой и чужими хребтами. Гавкнули денежки.

Климентина Фердинандовна охала и ахала, носясь вокруг отрока встревоженной квочкой. Окружение ломало голову по поводу всего произошедшего. Создавалось такое впечатление, будто неодушевлённый «некто» спустился с неба. Через окно проник в комнату. Каким-то образом, незаметно, «вырубил» Марципана. «Запеленал» его, обналичился деньгами и так же исчез, как и появился.

Дело тянулось месяц, и его в скором времени закрыли по причине отсутствия улик. Жизнь потихоньку налаживалась и входила в свою колею.

Спустя неделю Марципан открыл небольшое дело в сфере услуг населению. Согласно договора отец перевёл на банковский счёт сына один миллион долларов, почти обанкротив себя. Через год сыновнее предприятие разрослось до внушительных размеров. Марципан взял себе в компаньоны отца. Мать устроил к себе делопроизводителем. В нём открылась предпринимательская жилка. Дела пошли в гору.

Пришло время призыва в армию. Марципан не отлынивал. Честно отслужил положенный срок, оставив все дела на отца. Вернулся, поступил в институт, успешно его окончив. Руководимое им предприятие процветало, принося немалые пополнения в городской бюджет.

– Послушай, сынок, – как-то раз обратился Евстратий Карапетович к Марципану. – И всё-таки, до сих пор никак не могу понять, что же произошло в тот злопамятный для меня вечер.

– Ты уж меня извини, батя, – с нескрываемой долей вины в голосе вымолвил Марципан. – Дело давнее. Оно вроде бы и ни к чему ворошить прошлое. Но, для обоюдного успокоения, сознаюсь: грешен. Мной тогда был разыгран небольшой спектакль, чтобы выудить у тебя деньги и избежать пожизненной зависимости. Если помнишь, мы тогда с тобой поспорили. Я сказал, что ты поможешь мне открыть дело, чему ты не поверил и изволил удивиться. Первый миллион пришлось выманить у тебя обманным путём. До того, как это сделать, мне пришлось пройти выучку у одного опытного иллюзиониста. Он научил меня «самозавязываться», «самозаклеиваться», и вообще, перевоплощаться и приводить себя в такой вид, в каком вы меня застали в тот вечер.

В тот вечер вы покинули квартиру, оставив меня наедине с деньгами. Эти деньги я сразу же упрятал в специально и заранее подготовленное в гостиной же место. Открыл окно и привёл себя в соответствующий вид.

На малую толику приобретённых мной денег я открыл небольшое, скромное, но нужное дело. За это, согласно уговора, ты мне отвесил ещё миллион, ну а там, сам понимаешь, дело закрутилось. Плоды той деятельности мы пожинаем и поныне.

– Так значит – того, сам себя и в заложники! – не удержался глава семейства.

– Так точно!

– Здравия и благодийного жития на многия ле-е-та-а! – нараспев протянула радостно улыбающаяся Климентина Фердинандовна.

Она подошла к своим мужчинам. Обняла их обоих разом. Все трое, вместе, тихо рассмеялись.

На посошок

Категорическим утверждениям

свойственно невежество.

(Имярек)

Когда Бартоломей Угорелый в сопровождении сержанта милиции Никодима Очумелого явился в кабинет своего начальника Емельяна Однозначного, рабочий день уже дугой перегибался через обеденный плетень и заглядывал в утробу колодца вечерних сумерек.

– В чём дело? – спросил он вошедших, приподнимая сползшие на нос очки.

– Да вот, товарищ начальник. Привёл вам вашего подчинённого, – ответил сопровождавший, краешком левого глаза указывая на конвоируемого.

– Этого ещё мне не хватало! – озадаченно промолвил Емельян Однозначный. – Что он успел такого натворить?

– А такое, товарищ, что ни за чтоб не догадались и не додумались, – весьма озабоченно, но в меру тактично, молвил милиционер. – Впрочем, пусть он вам сам всё расскажет, а я уж пойду. Дела, знаете ли. Честь имею!

Сержант Очумелый лихо козырнул. Молодцевато развернулся на все сто восемьдесят. Щёгольски прищёлкнул каблуками и строевым, чеканным шагом вышел вон.

– Достукался! Ай-яй-яй! Вот что водка-то делает с людьми! – укоризненно покачал головой Однозначный. – В общем так. Вот тебе бумага. Вот – ручка. Садись и пиши заявление на увольнение по собственному желанию. Всё! Точка! Сколько же можно терпеть? У меня солидная фирма. Вяжем веники, а не дурака валяем. А ты мне тут своим поведением только престиж её подрываешь, понимаешь ли. Нехорошо, Бартоломей, как-то получается, некрасиво, и я бы даже сказал – не по-товарищески.

– Послушай, Емеля. Ведь мы ж с тобой друзья с самого детства. На горшках рядышком сидели. Под стол во весь рост сообща ходили и заглядывали там под женские юбки. В детском садике оба за Элладой Недоступной ухлёстывали…

– Во-во! Ты у меня её тогда и отбил.

– А не надо было в носу так долго ковыряться, когда она тебе делала предложение.

– Ну а в десятом классе? Помнишь? В тот вечер, Клиопа Каюк вместо меня тебя поцеловала?

– Так ведь ошиблась же в темноте. Она сама тебе потом в этом призналась. И он ещё такое в памяти держит, зло таит! На кого, Емеля? Постыдился бы такое говорить! Кстати. Клиопа всё равно же ушла от нас к своему Орлану Самоцветову.

– Ты мне, Бартоломей, зубы-то здесь не заговаривай! – попытался прервать затянувшийся разговор Емельян Однозначный. – Давай-ка, пиши лучше заявление на увольнение, а разговаривать потом будем.

– Будь по твоему, – сказал Бартоломей и вытащил из кармана поллитру. – На посошок!

– Ну разве что «на посошок», – согласился начальник и от нахлынувших чувств смахнул невольно набежавшую слезу. Оба были интеллигентными алкоголиками из семей состоятельных родителей.

Выпили. Занюхали кто чем мог. Закусили подвернувшейся под-руку редиской. Бартоломей написал заявление, Однозначный тут же подписал его. Вызвал секретаршу Идиллию Борзюк и велел ей отнести заявление начальнику отдела кадров Дáулгасу Будулайтису.

– Да-а, было времячко, – грустно заметил Однозначный. – А помнишь, Бартоломоша, как в седьмом классе ты подложил кнопку на сиденье парты Абракадабре Подколодной? Она тебе тогда ещё в глаз зафингачила. Помнишь?

– С трудом, Емеля, с трудом. А помнишь, как в сад за яблоками к Плинтусу Мордобойникову лазили, а? Как он тебя, бедолагу батогом по хребту озадачил. Не приведи Господи!

– Да это он не меня, а Звездочётова звезданул, Афиногена.

– Говори ещё! Будто я не помню, – усмехнулся Угорелый.

– А как на речке ты нырнул, а вынырнуть позабыл, – не остался в долгу Однозначный. – Полдня откачивали.

– Так это я лёжа на спине плыл. Отдыхал, да незаметно для себя и заснул.

Бартоломей слегка задумался, почесал затылок и продолжал:

– А здорово всё-таки тебя порол отец во втором классе за курево.

– А откуда тебе это известно, – поинтересовался Однозначный, задетый за живое.

– Но мы ж тогда все рядышком жили, на одном этаже. Все три квартиры подряд: ты – в пятнадцатой, Полиект Меркантильный – в шестнадцатой, ну и я, разумеется, в семнадцатой. Чуть что, и Полиектушка тут же любезно приглашает меня послушать через стенку что у вас в квартире творится: особенно твои стенания во время порки. А орал ты, братец, отменно, как гудок паровозный.

– Ну не скотина разве этот Полиект? – возмутился Емельян Однозначный. – Тоже мне, другом назывался. А ты не обманываешь, это точно?

– Точно, как дважды два пять!

– Ну смотри же мне, если обманываешь.

– А чего спрашиваешь?

– Да так! – вдруг засмеялся Однозначный. – Ведь его квартира между нашими была, правда?

– Правда. Ну и что?

– Так ведь он же и меня любезно приглашал к себе, когда тебя пороли. Однако ж я не говорю, что ты гудел тогда как два паровоза.

– Это что: правда, что приглашал?

– Правда, как дважды два три.

– Вот поганка! Вечная ему память! В таком случае ещё раз «на посошок».

Налили. Выпили. Занюхали. Закусили – морковкой.

– Ну, пошёл я, – молвил Бартоломей. – Бывай, друг!

Уволенный встал и направился к двери.

– Постой! – донеслось вслед. – Послушай. А что ж ты всё-таки натворил, шельмец, раз тебя страж порядка приконвоировал по месту службы?

– Что я натворил? Я натворил то, за что ты меня уволил.

– А за что я тебя уволил?

– Вот те раз! За то, что я натворил. Он не знает, за что меня уволил. Этак я и в суд на тебя могу подать. На компенсацию за причинённый мне моральный ущерб.

– Не! Ну в натуре: чё те стоит сказать?

– Но ведь уволил же. А раз уволил, то должен знать за что. И меня о том в известность поставить.

– Ну, официально – по собственному желанию. А ты мне всю подоплёку, так сказать – подноготную выложи.

– Так уж и быть, только по большому секрету, между нами. А уволил ты меня, фрикаделька недоваренная, за экстраполяционную странгуляцию с эмпирическим алгоритмом.

– Ну ты даёшь, сарделька! – усмехнулся Однозначный. – И я знаю, что Аристофан – не Фанфан-тюльпан и тем более не Аристарх или Сократ с Демокритом.

– Времена факторов прошли, ущербный ты мой, мать моя старуха, – тем же макаром отфутболил Бартоломей. – Соблаговолите же, милостивый государь, отпустить меня на все четыре стороны, и я поехал домой, пешком.

– Хватит дурака-то валять! – не удержавшись, вспылил Емельян Однозначный. – Не хочешь говорить, не говори. Давай, проваливай! Не мешай мне работать.

– Ладно. Уж так и быть, скажу, как бывшему другу, – сдался наконец-то Бартоломей Угорелый. – Только никому ни гу-гу. Понял?

– Понял, понял, – поторопился заверить Емельян. – Давай выкладывай, как на духу.

– Всё дело в том, – начал Угорелый, – что я имел честь сорвать приличный «джек-пот» в лоторее. Вот в целях моей безопасности ко мне и был приставлен милиционер Очумелый.

– Это сколько же в денежном выражении? – ещё не веря словам собеседника, спросил Однозначный.

– Три миллиона. Наших, отечественных.

– Врёшь! Чем докажешь?

Просьба была удовлетворена без всяких промедлений: Угорелый показал соответствующий документ, с печатями и подписями, подтверждавший его слова. Вытянувшееся лицо Емельяна сначала приобрело пунцовый оттенок – казалось его вот-вот хватит апоплексический удар, – сменившись цветом белого полотна. Казалось, он потерял дар речи, и жадно глотал воздух.

– Чего ж ты, голова садовая, сразу-то не сказал? – с трудом сдерживая дыхание, дрожащим голосом выдавил из себя Однозначный.

– А ты меня и не спрашивал. Велел тут же писать заявление на увольнение, что я и сделал.

– Будто и пошутить нельзя, – понемногу приходя в себя, вымолвил Емельян Однозначный. – Да как же я могу исторгнуть из своей среды лучшего друга?! Эх ты! Башибузук ты после этого. Ведь имеет место быть что?

– Не знаю что имеет место быть. Может у тебя имеет место желание быть испанцем, не знаю. Но то, что ты есть неприличное явление в приличном обществе, и вообще, в природе, так это уж точно.

– Да брось ты, Бартоломоша. Шуток не понимаешь что ли?

Емельяну Однозначному было и совестно, и досадно, и жалко себя.

– Ну извини, что ляпнул сдуру. С кем не бывает.

– Послушай, Емеля. Я просто хренею от твоих слов. В часы досуга советую тебе заняться ловлей перепелов на дудочку. А в общем-то, дела твои наполнены конкретикой и разнонаправленными векторами. Выдастся свободное время, заглядывай. Побеседуем о Байроне. Бывай.

Бартоломей Угорелый вышел, тихонько притворив за собой дверь…

Долго ещё сидел за своим рабочим столом Емельян Однозначный, подперев подбородок кулаком, глядя в окно на луну и тихо завывая.

Охотники на привале
(по картине художника-передвижника Перова В. Г.)

Чем болтливее, тем брехливее.

(Имярек)

А дело было глубокой осенью. Повстречались как-то на развилке трёх дорог, после удачной охоты, три охотника: Иванов, Петров и Сидоров. Решили сделать привал на небольшом пригорке. Разложили подле себя охотничьи трофеи – зайца, куропаток. Рядом – ружья, рожок с сеткой и другие охотничьи атрибуты. Разостлали газетку, на ней разместили нехитрый съестной провиант. Уселись перед пеньком. По левую сторону – Иванов, по правую – Сидоров, посерёдке – Петров.

Небо – осеннее, пасмурное, хмурое. Ветерок, тучки. Вдалеке парят три птицы. Чуть ближе – кружат два ворона. Поодаль лягавая Иванова проявляет интерес к какой-то находке: видимо обнаружила в ложбинке ёжика. Виляет хвостом, повизгивает от удовольствия и нетерпения.

После третьего захода, осуществлённого по кругу из серебряного стаканчика, завели разговор.

– Ну, Сидоров! Как самый младший, о чём Иванову с Петровым поведать желаешь? – первым начал Иванов как самый старший.

– Что рассказывать-то! Был один случай, – начал молодой охотник Сидоров. – Вы ж хорошо знаете меня: я никогда не вру.

– Знамо дело! – согласился Петров с серьёзным видом.

– Так вот, – продолжал Сидоров. – Пошёл я как-то раз порыбалить на речку Баламутку. Только закинул удочку, глядь, на противоположном берегу топтыгин появился. Меня кусты скрывали, так что первое время он меня не приметил. Начал, подлец, рыбу лапой глушить. Потом ловит её когтищами да в рот себе этак ловко отправляет.

И у меня как раз в это же самое время клюнуло. Стал тащить. Чувствую, сом килограмм этак на десять, не меньше. Тут-то меня медведь и заприметил. А как заприметил, стал речку вброд перелазить. Возникла угроза моей жизни. А он так решительно направляется в мою сторону. Плохо дело, думаю.

Но вы же знаете меня: чай не из робкого десятка, да и смекалистый. Была у меня верёвка. По какому уж случаю оказалась она у меня в торбе и не припомню. Только бросил я удилище, подбежал к осине. Вынул верёвку, на одном конце сделал петлю, другим концом крепко-накрепко укрепил её на стволе осины. Получилось что-то наподобие аркана. Спрятался, значит, за осину. Петля в руке. Жду! А медведь, знай себе, всё прёт да прёт. Уже метрах в десяти от меня.

Тут я изловчился и метким движением руки накинул петлю медведю прямо на шею.

– Заарканил, в общем, – уточнил Петров.

– Вот именно, – согласился Сидоров, и продолжал. – Медведь на меня, да не тут-то было. Я ноги в руки, отбежал подальше от осины. Медведь за мной, а петля на шее раз, и затянулась…

Теперь душа его на небе, а я поехал в город, продал медвежью шкуру и за вырученные деньги справил себе ружьишко.

– Молодец, Сидоров! – похвалил Иванов, – Мы тебе крепко верим! Ну а ты что скажешь, Петров?

– Ну коль уж о медведях речь зашла, – начал Петров, – был и со мной случай. Дело, значиться, было зимой, как раз 31-го декабря. До нового года оставалось всего ничего – какие-нибудь два-три часа. Возвращался я с удачной охоты домой. В заплечном мешке моём были два подстреленных зайца. Брёл я себе вдоль опушки леса. Сне-е-егу тогда намело – по пояс. Холод, скажу я вам, собачий, градусов минус сорок, не меньше. Полная Луна. Светло, как днём. До дому всего-то полверсты, не больше.

Иду, значит. И тут, откуда не возьмись, волки, числом с чёртову дюжину. Чувствую, попал в переплёт. Стала нечисть та брать меня в кольцо, сжимает. Наконец – замкнула. Так уж случилось, что оказался рядом с высокой елью. Не долго раздумывая, сиганул на неё, со всем своим снаряжением, добрался до её середины, уселся на сук.

Представляете себе? Холод собачий, я на суку, внизу – вражье кольцо, окружившее дерево. Сижу где-то десять минут, двадцать, полчаса, час, а волки ещё и концерт устроили: воют, вроде бы как поминки по мне справляют. Чувствую, что вот-вот как сосулька сорвусь вниз, и – всё.

Тут, от безысходности, взревел я аки медведь. И чтоб вы думали? Волки врассыпную и – в лес. Что за чертовщина, думаю? Смотрю, а к моей ели медведь направляется. Видимо принял мой рёв за призыв сородича. Прикосолапил он, значит, к моей ели, и начал, чертяка, вскарабкиваться ко мне, в гости. Ну, братцы, всё – думаю, пропал! Однако залажу на самую верхотуру ели. Топтыгин преследует меня. Верхушка дерева подо мной уже прогибается, и так уже изогнулась, что почти вишу на ней, над самой землёй.

А вражья сила всё ближе и ближе. Уже чувствую дыхание косолапого, вот-вот схватит меня. На счастье в руке моей оказалась сломанная ветка. Ткнул ей прямо в омерзительную рожу. Медведь с испугу взвыл, а потом возьми, да и сорвись вниз. И тут верхушка ели распрямилась и, если можно так сказать, выстрелила меня в направлении соседней ели, на верхушке которой я и очутился.

Медведь, видать, мстительный попался. Опять полез ко мне, подлец. Но так как я взял на вооружение уже имеющийся опыт, то и в этом случае всё повторилось, как в предыдущем. С верхушки второго дерева я перелетел на верхушку третьего. Так повторилось и в третий, и в четвёртый, и в другие разы, покуда не очутился на вершине ели, произроставшей неподалёку от моего жилища.

Ну а тут уж на медведя набросились мои дворовые собаки. Тот и дал ходу в лес. Трусливым оказался.

Да, кстати. Когда перелетал на вершину последней ели, случайно, вместо ветки, ухватился за дремавшего на ней глухаря. Сами понимаете, лишний трофей к новому году не помешал… Вот такие-то дела. Ну, а теперь – Иванов. Твоя очередь.

– Со мною тоже нечто подобное как-то раз приключилось, – оживился тот, приняв в сидячем положении стойку борзой, почуявшей добычу. – Наказала мне однажды благоверная моя сходить в лес по грибы. Ну вы же знаете: уж очень охоч я до них, до родимых. Чего не пойти-то?! До грибных мест всего-то с полторы версты.

Иду, значит, себе, припеваючи. Время послеобеденное. Солнышко только-только начало клониться к закату. Перешёл речку Забияку, взобрался на пригорок и… носом к носу столкнулся с кем бы вы думали?

– Неужели тоже с медведем? – вытаращил глаза Сидоров.

– Вот именно: с ним! – подтвердил Иванов, и продолжал. – Первой мыслью моей было: «Всё! Укатали сивку да крутые горки!». Стою, прощаюсь с жизнью. Ноги словно к земле приросли, деревянные. С места сдвинуться нет мочи. Смотрю на медведя, медведь – на меня. Минут пять так стояли в полном молчании, смотрели друг на друга: кто кого пересмотрит. Под конец медведь не выдержал моего взгляда, стушевался сначала, потом пришёл в себя, и только после этого направился в мою сторону.

К великому счастью оказался я рядом с кедром. Отбросил в сторону кузовок с холщёвым в нём заплечным мешком, и – на дерево. Зверюга – за мной. По пути испрашиваю у Бога прощения за все грехи свои мною же содеянные.

Но тут, вдруг, вспомнил о рогатке, которую намедни отобрал у ребятишек-озорников. Они стреляли тогда, ради баловства, по соседским курам. Быстренько, значит, вынул её из кармана штанов, сорвал две кедровых шишки и дал дуплетом по медвежачьим зенкам. Взвыл тут косолапый не медвежьим голосом от боли, свалился на землю, и – наутёк. Только его и видели.

Ладно. Слез с дерева, привёл себя в порядок, подобрал кузовок с холщёвым мешочком, и айда дале…

Ох и насобирал же я в тот раз грибов, видимо-невидимо. А когда решил возвращаться домой, понял, что заблудился. Солнышко давно уже спряталось за холмы. Темень – непролазная. Небо как-то сразу стали тучи заволакивать. Луны не видать совсем. Ни зги не видно. Я и туда, и сюда. И главное – всё какие-то незнакомые места. Никак чёрт, думаю, попутал меня. А тут ещё и дождь стал накрапывать.

И не помню, сколь долго блуждал. Но блуждал, скажу вам, всю ночь. Весь продрог. В темноте случайно споткнулся о какой-то камень. Присел на него, перевести дух. А тут к несчастью проливной дождь с грозой. Молнии так и сверкают. Но главное – деться-то, спрятаться некуда. И чую, братцы, камень подо мной вроде как бы зашевелился. Что за чертовщина?! В это же самое время небо озарилось вспышкой огромной молнии. И тут я понял, что занесла меня нелёгкая на всеми забытый и заброшенный погост, а сижу я на могильной плите.

Вскочил я, схватил кузовок со всем его содержимым и собрался было дать дёру. Да не тут-то было. Из-под плиты, на которой сидел, показались чьи-то костлявые руки, кисти которых замкнулись на лодыжках моих ног. Хочу сдвинуться с места, ан нет: крепки оказались объятия. А тут ещё отваливается соседняя плита и встаёт из-под неё во весь рост шкелет другого покойничка. Поднял свои плети, растопырил крючковатые пальцы и имеет желание вцепиться в моё лицо. А сам покачивается из стороны в сторону и воет. И тут пахнуло на меня, братцы, холодом могилы. Чуть кондрашка не хватила.

Как у меня в руке какой-то камень очутился, не помню. Только стал я им ноги освобождать от костлявых рук, а другой рукой от шкелета кузовком отмахиваться. Еле высвободился. А как высвободился, помчался, не разбирая дороги. Бегу. Дождь как из ведра. Молнии, гром. По обе стороны кладбищенской дороги шкелеты с воем восстают из могил в полный свой рост, грозятся, пытаются схватить меня…

Тут Иванов попытался изобразить руками хватку мертвецов. Сидоров же, войдя в состояние ступора от всего услышанного, чуть ли не на глаза натянул свой картуз и закурил зашкварчавшую вдруг папироску. Петров лишь только почесал у себя за ухом, приподняв ермолку и чему-то нахально усмехаясь.

– И надо же было такому случиться: споткнулся на бегу о какую-то колдобину в самом конце погоста, – продолжал Иванов. – Стал падать. Зацепиться бы за что, да не за что: за воздух разве что. Но, видать, провидение не покинуло меня. Когда падал, то бЕгом своим спугнул спрятавшихся в кустах фазана и зайца. Во время падения успел уцепиться первому за хвост, а второму – за уши, чем и уберёгся от падения. А тут вдали вдруг запели первые петухи. Тут все шкелеты с испугу и попрятались в свои домовины. Дождь сразу же прекратился. Тучи разошлись, как по мановению волшебной палочки, а из-за леса блеснул первый лучик солнца.

Долго приходил в себя от всего пережитого, а как малость оклимался, направился в сторону, в которой ещё пели петухи. По пути пригляделся внимательней и понял, что водила меня нелёгкая почти рядом со своей деревней.

Иду, значит, себе дальше. В мешке холщёвом моём на волю просятся фазан с зайцем. Как бы не так, думаю. Зря что ли столько страхов натерпелся. Кузовок пустой. Все грибы на съедение шкелетам на погосте оставил.

Чтобы добраться до дома, надо было пересечь небольшой лесной бор. Зашёл в него. Ноги как ватные. Дай, думаю, присяду на травку, отдохну маленько. Присел. Опёрся сзади себя рукой о землю и тут же ощутил какой-то бугорок под опавшими листьями. Разгрёб, а под ними огромный белый гриб, почти что с твою голову, Сидоров.

– А почему – с мою? – обиделся тот.

– А потому что молод ещё! – прозвучало в ответ. – Ну вот. Обрадовался, сорвал его, да в кузовок. Пригляделся повнимательнее, а рядом, под рукой, ещё три таких же. И их туда же. А потом смотрю – ещё и еще, слева, справа, спереди. В общем, не сходя с места, нарвал полный кузов белых грибов, с верхом. Ну а как немного очухался, отдохнул, и прямиком домой. Скажу честно, жёнка-то моя ох уж как рада была моим трофеям…

И невдомёк в это время было ни Иванову, ни Петрову и, тем более, ни Сидорову, что недалече от них, метрах в пятидесяти, на одной из веток раскидистого дуба умостился художник-передвижник Перов Василий Григорьевич 1833 года рождения. Сидя на ветке, он набрасывал в своём альбоме карандашный эскиз будущей картины «Охотники на привале». А очутился он на дубе против своей воли. Ещё далеко за полдень, до появления охотников, загнал его туда старый бурый медведь. Теперь он возлежал под дубом, мирно посапывал и упорно ждал, когда же наконец добыча сама, на добровольных началах, очутится в его лапах…