Текст книги "Встретимся завтра"

Трудный день

«Раньше надо было думать. А теперь… И правильно сделают, если выгонят. Задним числом каждый умён… – думал он, спускаясь по стёртым до блеска ступеням с административного этажа цеха. – А Ушанов, дружок ненаглядный, хо-рош… Раскрылся, как цветочек. Всё нутро своё вывернул, инспектор хренов… А в оконцовке завилял-то как!..»

На улице к нему обрадованно, как-то по-щенячьи, будто долго ждал этого момента, кинулся глуповатый весенний ветерок, ткнулся прохладным носом в лицо, захолодил ладони.

После прокуренного кабинета дышалось легко, и рука, потянувшаяся, было, в карман за сигаретой, невольно остановилась. Оказывается, пока они там, наверху, рядили и решали, прошёл недолгий, но, судя по разбросанным тут и там мелким лужицам, сильный дождь.

В лужах, моргая и покачиваясь, плавали крупные жёлтые огни, и он шёл по ним, как, бывало, осенью по опавшим кленовым листьям…

Сейчас стоявшие вдоль аллеи молодые голенастые клёны, захлебываясь мартовским ветерком, потягивались после зимней спячки, роняя в лужи невидимые в сгущающихся сумерках дробинки капели.

К проходной, обгоняя его и хохоча на ходу, торопились девчата из соседнего цеха, длинноногие, в разноцветных лакированных сапожках. «Оживели… – вдруг негаданно улыбнувшись, подумал он, – теперь их сезон начинается: свиданьица, танцульки в наконец-то отремонтированном клубе, турбаза… А Ленка пролежит в больнице недели три…» Проклюнувшуюся улыбку надёжно придавила тупая досада, рука вновь потянулась за сигаретой, но на этот раз не остановилась.

Часы над проходной почему-то спешили. Судя по ним, электричка уже стояла у платформы. Он прибавил шагу, быстро проскочил турникет, добежал до угла.

«Э-э-э-эх!..» – пропела гудком электричка, дразня красным огоньком последнего вагона.

«Ну и денёчек… – пульнул он окурок в сторону урны. – Следующая через минут двадцать, а надо ещё в больницу заскочить, к Ленке как-то проникнуть ненадолго иль хоть записку передать. Обещал, когда увозили её, в пять-шесть зайти, а уже начало девятого. На автобус, что ли, двинуть?.. Нет, от него до больницы далековато, с электрички быстрей получится. И магазин там рядом, до девяти работает… А девчата, похоже, успели… Гуляй, дыши свежим воздухом, укрепляй нервы, завтра «на ковер» с утра».

После прошлогоднего «купания» в Волге его часы барахлили в самый неподходящий момент. «Солярки в них подлей», – не раз мрачно шутил начальник цеха, когда он опаздывал на какое-нибудь совещание. «И завтра, не исключено, так скажет, надо с женой часами поменяться. Не хватало ещё в такой день опоздать…» – решил он.

Стуча каблуками по опустевшей сырой платформе, он тщательно вспоминал происшедшее за день, вернее, разбирался в нём. Что вспоминать-то, картина перед глазами стояла ясная…

Перед обедом он пошел в соседний корпус к технологу цеха, чтоб узнать сколько осталось сырья. Тот, на минуту появившись, махнул рукой – подожди, мол, – и убежал куда-то с папками под мышкой.

Он присел за накрытый толстым «плексом» массивный, ещё послевоенных времён, стол технолога, стал листать какие-то бумаги, и тут-то почти вбежал весь запыхавшийся Ушанов, когда-то для него просто Юра, а теперь, конечно, Юрий Маркович, – новоявленный «зам» механика, он же старший общественный инспектор по технике безопасности, он же член партбюро и прочая… И он же его бывший дружок по школе и по районной баскетбольной команде.

– Вот вы где!..

Это «вы» ничего хорошего не предвещало. Когда в цехе никаких «ЧП», Ушанов со всеми, кто пониже должностью, на «ты», но не по-панибратски, а вроде бы по-отцовски. «Вот вы где», – сразу отгородился, переложил возможную вину – мол, почему не в отделении, не с людьми, там что-то произошло, а ты прохлаждаешься у начальства.

– Ты чего официальный такой? Мы вдвоём вроде… Что случилось-то, я двадцать минут, как из отделения…

По глазам Ушанова, в которых искренняя тревога быстро сменялась увёртливым беспокойством, было видно, что он ещё не выбрал твёрдую линию поведения, не во всем разобрался и не знал, как оно там, в конце, будет, каким боком повернётся.

– У твоей… у вашей Чибисовой травма. Видимо, сотрясение мозга. Пойдём вниз, по пути расскажу. Чибисова в медпункте. В нашем пока, – сделал нажим на «нашем» Ушанов.

Сквозняк ухнул им вслед тяжёлой дверью.

В корпусном «предбаннике» туда-сюда ходил Володя, старший аппаратчик смены. Он вытирал лоб шерстяной рукавицей и выглядел некстати испуганным.

– Сергей Иванович, понимаете, всё так внезапно… приборы и не среагировали… Лена… – пошёл ему навстречу бледноватый Володя, но Ушанов поднял руку, как бы останавливая.

– Давайте без паники… Идите, Павлов. Я сам всё объясню. Постарайтесь меньше шуметь, не базар тут. Ещё ничего не ясно… Как Чибисова?

– Н-не знаю, в травмпункте она… Лицо не задело вроде… – совсем растерялся и оттого ещё больше побледнел молоденький старший аппаратчик.

– Ну вот… Не задело. А на вас лица нет. В таких случаях надо уверенней себя вести… А вы как думали? Не сок детям делаем. Стаж вредный вам за трататушки, что ль, идет? И за риск тоже…

«Они-то знают за что, а вот ты за какие заслуги в пятьдесят на пенсию выйдешь? За членство в «политбюро» цеховом? У механика всю жизнь один «зам» был, а теперь ещё одного, на хрена не понятно, внедрили…» – с усмешкой и даже злостью подумал он.

– Не шумите много, – продолжал Ушанов бросать слова в сторону Володи, – а то весь завод скоро узнает… В тридцать пятом цехе на той неделе знаете что было? Не знаете? И правильно, что не знаете. Кому надо, тому сказали. И все меры нужные приняли… Вот о чём думать надо, а не бледнеть, как школьнице…

Похоже, Ушанов выбрал линию поведения и подчеркнутым молчанием по пути в медпункт предлагал её бывшему другу…

Лена лежала на клеёнчатой кушетке, прикрытая белым халатом. Сестра широким бинтом перевязывала ей руку, приговаривая: «В одну точку смотри, милая, или совсем глаза закрой…»

– Серёжа… – повернулась, стала приподниматься к нему Лена, но увидев Ушанова, виновато замолчала.

– Лежите, лежите, – опередил его Ушанов. – Успокойтесь, Лена… Надежда Игоревна, – обратился он к фельдшеру, – что вы нам скажете?

– Ожог… понятно чем… Левой кисти, обширный… Глаза… дыхательные… слизистая… визуально почти в норме… По лёгким нужен рентген, но, по-моему там всё в порядке… Сотрясение, видимо, незначительное, тошнота лёгкая, реакция зрачков активная, нормальная. Практически только ожог кисти. Пусть пока полежит здесь.

– Да, конечно, пусть здесь пока. В заводскую санчасть успеется… – после вынужденной мягкости голос Ушанова начальственно твердел. – Пусть успокоится девушка. Я думаю, что начальник цеха…

Он подался вперёд, перебивая заботливую болтовню Ушанова. Надо от Лены услышать хоть в двух словах что произошло, пока общественный инспектор ей кое-чего не насоветовал…

Ленка, умница, поняла его и торопливо заговорила:

– Трещина на пятом аппарате, в арматуре… выброс… руку обожгло… упала.

– Не разговаривайте, вам нельзя, – недовольно оборвал её Ушанов, но ему было достаточно и этих слов.

В отделении уже возились сварщики. Почти все аппаратчики смены сидели в надёжно отрезанной от отделения курилке, поджидая начальство.

– Подождите заваривать, – с порога крикнул он. – Кто разрешил?

– Я дал разрешение, заместитель главного механика. Вам этого недостаточно? Авария механического толка. И она устраняется, – холодно резанул в спину Ушанов. – Отделение надолго останавливать нельзя, вы что, не знаете? Из смежного цеха уже звонили, сейчас подойдут… Такие серьёзные остановки знаете кто санкционирует? Не подставляйте руководство завода! – горячился Ушанов.

– Ребята, подождите, – не слушая его, подошел он к сварщикам, – надо разобраться… А ты, – он повернулся к Ушанову, – не лезь в технологию и никого не пугай. Скажи лучше почему не распорядился, чтоб запенили место выброса? Ты ж инспектор по тэбэ, а выступаешь тут как лектор… Где у людей аварийные противогазы?

– Баллон пенный не сработал, – парировал Ушанов, точно зная, что за безопасность работы здесь полностью отвечает начальник отделения, а общественный инспектор по тэбэ только рейды проводит да плакаты подмалёвывает. – Еле запузырился баллон ваш… Вы в нём случайно не бражку поставили?

– А противогазы что, заклинило?

– Я посчитал, что площадь выброса минимальная и тревогу тут атомную устраивать смешно. Щас заварим и вперёд.

– Ты в цирке смейся. А заваривай чай лучше. Площадь минимальная… Ты в соседний цех сходи как-нибудь, если пустят. Там тебе минимальная капля на нос упадёт и вся башка посинеет враз.

Сварщики, еле сдерживаясь, немо загыгыкали.

– Я… я попрошу прилюдно меня… Я что, на даче у себя? Я служебные обязанности выполняю. Вы еще на партбюро за всё это безобразие…

Он не слушал Ушанова, поливая место выброса пеной из узкого, синеватого цвета, спецбаллона, который принёс, быстро смотавшись в лабораторию, внутренне собравшийся наконец и даже чуть покрасневший лицом Володя.

Сварщики ушли в курилку. Непривычная тишина глыбой висела под потолком. Он отошел от места аварии, пережидая в стороне положенное время. Кудлатая желтая пена делала своё усмирительное химическое дело, сероватый воздух в отделении уже не так покалывал глаза и ноздри…

– Сергей… что ты кипятишься так? Завёлся с пол-оборота… Отойдем, поговорим… – вроде как по-свойски положил ему руку на плечо Ушанов.

«Ага, уже по имени и не «отойдёмте», а «отойдём»… Ну нет, дорогой товарищ инспектор, больше я вам тыкать не буду и Юрой называть тоже…»

Они ушли в застеклённый отсек. Ушанов глубже закрыл дверь.

– Серёжа, не нервничай. Я понимаю, что Чибисова, а не кто другой… Но мы должны думать о цехе. Так трудно капремонт довели. Теперь всё нормально, смежники прут. Генеральный на селекторе хвалил. Соревнование на уровне. Это ж для тебя не пустой звук. Можем первое место за квартал отхватить в своей группе. И в такой-то момент… Авария, травма… Поговори с Чибисовой, пусть скажет, что поскользнулась, упала… Ты ж слышал, фельдшер никаких химических осложнений не видит. Поговори с Леной. Она… пойдёт тебе навстречу. Знаю я, что ты мужик честный, но мы тоже далеки от примитивного сокрытия. Ну кому это всё выгодно, в конце концов?..

– Кто это «мы»?

– Ну, я уверен, что начальник цеха… Ничего мы скрывать не будем, но дальше нашего партбюро пусть это всё…

Окурок укусил его за пальцы. «Вон ты куда гнёшь, товарищ Ушанов. О соревновании печёшься, о цехе. И о Лене намекнул… Чё ж слабо так? Зимой на партбюро громче гавкнул, о личной жизни коммуниста Белова…»

– Ты вспомни, – поувереннее продолжал Ушанов, – всяко бывало, но сор из избы не выносили. Дальше носа глядеть надо. И потом… мы же вместе с тобой решали тогда вопрос об использовании старых труб, ты ведь не возражал? Конечно, был риск, он не оправдался, но зачем шуметь? Трещину надо срочно заварить, до капремонта, глядишь, дотянем, а там выбьем новую арматуру, приведем всё в порядок. Я ж о цехе думал… Ты что не знаешь, как давили из Москвы со сроками? А трубы новые где-то блукали, на них только изоляцию внутреннюю недели три наносили в Волжском… И никто их не доставил вовремя, в конце концов. И сейчас их нет в достатке, и на нашем веку не будет.

Он молчал, и это злило Ушанова. Вот-вот должен был подойти начальник корпуса, который замещал сейчас и начальника цеха, а до этого момента надо сговориться по-хорошему. Молчание Ушанов принял за колебание и, собравшись с духом, вбил последний гвоздь.

– Я знал, Серёжа, что ты оценишь обстановку правильно. Не надо, старик, не надо… Посыпятся выговора, полетят премии… До парткома завода дойдёт. А там чистюли эти только и ждут, как отличиться, продемонстрировать свою огромную причастность к производству… А ты-то настоящий работяга, технарь. И вообще, ты ведь в нашем цехе хочешь работать, расти? Перспектива у тебя хорошая. Пойдём к сварщикам, да и к Чибисовой пора.

– Ну теперь вы меня послушайте. То, что я начальнику корпуса скажу всё как есть, это вы знаете… Но ты на что намекаешь, куда соломку стелишь? – он опять не сдержался и перешёл на «ты». – Получается, что мы, значит, на пару с тобой, новаторским гением, порешили при капремонте старые трубы всобачивать без разбору, куда попало? Абы скорей корпус пустить. Так, что ль? А ты вспомни-ка получше, на что я соглашался тогда? На то, чтоб всё старьё, во-первых, перебрали, вырезали годные куски, в ремцехе изоляцию, нутрянку, проверили. Хорошо проверили, опрессовкой, под давлением. А уж потом и во-вторых использовали только на общих вводах… На об-щих! Там, где и людей-то поблизости нет. А их с твоего благословения повсюду понатыкали, даже на аппаратах, как теперь выяснилось. Я перед тобой оправдываваться не намерен, но скажу всё ж, что болел тогда неделю, а когда пришёл, то поди узнай, всё заделали, всё под одно покрасили…

– Покрасили так, как указано в инструкции. – Ушанов ещё хорохорился. – А что, одни зелёненькой красить, другие жёлтенькой? Яишницу с луком устраивать?

– Ты не остри не тем концом… Ты почему ж мне ни слова не сказал, на схеме не отметил, куда старьё влепил, а? И механику голову задурил, самостоятельность да компетентность свою демонстрировал? Авоськин хвост ты, а не механик. Глядишь, дотя-а-нем… Тебе-то вот сок детям и делать. И то не детям, а на бормотуху, мухлевать потихоньку… Инспектор… Пристроили тебя сверху. Стукачок засланный.

– Я… я… Твоё счастье, что здесь свидетелей нет. Ну ты ещё попляшешь… С партбилетом точно распрощаешься… рано или поздно. Стукач я? Это ещё докажи! А ты… – Ушанов матюкнулся. – Это и доказывать не надо… У всех на виду, при жене законной к девке вяжешься.

Драка точно случилась бы, но он успел как-то вразумиться, понять, что Ушанов только того и хочет, чтоб потом из синяка какого-нибудь раздуть мировое увечье. И он сдержался, даже, с виду, пропустил гадкие слова мимо ушей. И опять начал о трубах. Чтоб успокоиться…

– Может, ещё и в других отделениях такие же «мины» врезаны. О цехе он пёкся… А кто всю эту мотню как рацпредложение оформил? Кто премию получил, а? Молись, чтоб в прокуратуру не загремел, новатор.

– С вами на пару, только с вами… Можно и механика за компанию. Как же это вы не знали, не проверили, какую вам трубу в задницу врезали? Объяснить придётся товарищу прокурору и суду. Самому гуманному в мире!..

Он поглядел на Ушанова и не узнал его. Обычно белый да мягко-увёртливый, он был сейчас чёрен лицом, которое как бы остановилось, перекошенное, будто в горле кость застряла. Вроде раньше светлые, глаза его тоже потемнели, одна бровь залезла выше другой.

– Ты ж мне… за эту… мстишь… – отрывисто шипел Ушанов. – За то, что я на бюро сказал? Я жене твоей навстречу пошёл. Тебе-то плевать на семью. Одни глазки очаровательные на уме. Герой-любовник… Ну, ничего, она тут долго работать не будет. Между прочим, ты жене своей тоже в последнее время не очень нужным стал… Не заметил? Прокуратурой пугаешь? Меня-то прикроют в случае чего. Есть люди поумней тебя, дурака… Не такие прямолинейные тупицы. Ты ещё жизни не знаешь, ты…

Договорить Ушанов не успел, дверь в отсек по-хозяйски отворилась, вошёл усталый и как бы заспанный начальник корпуса.

– Что тут у вас, Белов, пойдём, покажешь…

– Понимаете, Владимир Николаевич, по рекомендации Белова я при капремонте… – засеменил за начальником корпуса Ушанов. Он на глазах белел лицом и светлел глазами…

Потом был долгий разговор в кабинете начальника цеха, вызвали механика, позвонили главному инженеру завода, он вскоре прибыл вместе с главным технологом. Разбирали схемы, красным карандашом отмечая врезки старых труб. Предупредили вторую смену, снизив давление в системах и уменьшив подачу сырья. Приехал только-только ушедший в отпуск недовольный начальник цеха. Ушанов валил всё на Белова, слабо ссылаясь на свою некомпетентность в технологии…

Решили назавтра собрать расширенную, вместе с начальством соседнего цеха, планёрку и, скорее всего, просить разрешение на недельную остановку главного цехового корпуса.

* * *

…Прожектор электрички, засветившись вдали рисовым зёрнышком, разрастался, приближаясь, слепил. В вагоне он развернул свежий номер многотиражки. Бросилась в глаза крупно набранная на первой странице строчка: «Уверенно лидирует на Ленинской юбилейной трудовой вахте коллектив коммунистического труда цеха № 31». Вздохнув, он поднялся и вышел в тамбур, оставив газету на пообтёртом до стеклянного блеска сидении…

Дома тоже ожидался разговор не из приятных. Если жене рассказать всё как есть, то начнутся упрёки, мол, «вечно ты лезешь повсюду со своей принципиальностью», «ну, иди в слесаря, только долги за машину сам отдавать будешь», «не повезло твоей любимой работнице» и так далее…

Свои отношения с Леной он перестал скрывать ещё год назад, хотя отношений, о которых думали все, включая жену, в общем-то и не было… Нина, видимо по совету многоопытной тёщи, узнав про Лену, решила их семейную жизнь в муку не превращать. Действовать по принципу – мол, перебесится, все они одинаковые, и мой тоже не первый и не последний на том стадионе бегун… Да и дитю нового папашу приводить, хоть золотого-серебряного, – боль одна. Перебесится…

«Эх, Ленка, душа светлая, всех-то ты жалеешь… Месяц назад прямо сказал, что будет разводиться. И что услышал в ответ? В какой-нибудь роман это надо б записать…»

«…Подумай, Серёжа, ведь у вас сын, болеет он часто, а как любит тебя… Не могу я так, да и не такая уж плохая твоя Нина. Просто работа у неё… с товарами этими, тряпками да блатами… Не могу я так вот. Я… я может, и люблю тебя за то, что ты не бросаешь их…»

…И что ж ему отвечать на такие слова?.. Любит за то, что сына не бросает… А он её за что?.. Да, выходит, за это же…

«… А на что это Ушанов намекал? Чего это я не замечаю в последнее время? Жена, что ль, ему докладывает о бабьих разговорах с Нинкой? Она с ней в одном магазине работала, сейчас, правда, на повышение пошла. Может, и не замечаю… Ну и к лучшему. Не командир он ей уже. А сынишка… Так ведь с жёнами, а не с детьми расходятся… А на руке, наверно, след от ожога останется…» – почему-то вспомнились ему по-детски узкие, в слабом кружеве голубых прожилок, запястья Лены, её тонкие пальцы, которые никак не хотели грубеть в жёстких рабочих рукавицах…

Сойдя с электрички, он широко зашагал, почти побежал, к магазину, до закрытия которого оставалось несколько минут.

Успел. Проскочил мимо уборщицы, которая уже подошла к двери, чтобы закрыть её. У овощного отдела высилась груда пустых ящиков с яркими наклейками: белый аист держал в клюве апельсин. За прилавком пожилая продавщица подсчитывала выручку.

– У вас немножко апельсинов не осталось, мне в больницу надо бы?

Продавщица, шевеля губами, подняла голову, хотела по привычке отказать, но вид у него, наверно, был такой замученный, что она невольно улыбнулась.

– Тебе самому в больницу не мешало бы. Ладно, на вот, из энзэ, соседке оставила, ну уж если в больницу…

И она протянула ему высокий хрустящий пакет, из которого выглядывали пахучие оранжевые ядрышки.

– Жена, что ль, приболела? Иль исполняющая обязанности?.. – весело спросила продавщица, перемигиваясь с уборщицей.

– Жена, – ответил он, удивившись уверенности и спокойствию собственного голоса.

1980

Ты поговори с ним…

Взобравшись на пятый этаж по серым стёршимся ступеням, Степан Степаныч остановился перед дверью квартиры Марии, перевёл дух. Особой одышки после подъёма не было, и он удовлетворённо подумал: «Всё ж сказались, бегато…»

С «бегами» было вот что. Прошлой осенью, посредине октября, в небольшой красный уголок, где привычно коротали вечера дворовые «козлятники», пришёл его давнишний сосед Михаил Денисыч и непривычно бодрым голосом заявил:

– Здорово, сидуны, кости ещё не полопались от такой рыбалки? Третий стол со свету сживаете. Бегать надо, бе-гать…

– Куда? – сверкнув казёнными зубами глянул на него дед Волков, местный гроссмейстер по части домино.

– Не куда, а откуда, – присел Михаил Денисыч на чёрный кожаный диван ещё послевоенных времен. – Из могилы убегать надо. В строго обратном направлении двигаться…

– Ты б, агитатор, повеселей чего-нибудь рассказал. А на кладбище толпой скорбной вроде мы тебя провожать не так давно собирались?.. – ловко парировал дед Волков, красиво, почти без шума помешивая на столе желтовато-рябые костяшки.

Было дело, с почти состоявшимся кладбищем… На день Советской Армии зашел Михаил Денисыч сюда же, в красный уголок, по-простому – в «Угол». Как всегда, службу флотскую вспоминать стал, войну… Да и сел вдруг, белый весь, на этот самый диван, где сейчас восседал чуть ли не румяный, уверенно-довольный, пахнущий ваксой и одеколоном. На руках отнесли его тогда к «скорой», жена уж телеграммы бить хотела, да полегчало ему, слава Богу.

Через полтора месяца вышел Денисыч из больницы, полный вроде, да такой же белый… Тихонько ходил по двору, с газеткой. Сядет, почитает. Встанет, походит. Опять сядет. Вся жизнь. Инфаркт – шутка что ль?

До пенсии оставалось ему два года, жалко было Степану Степанычу Мишку – сосед, да какой! – за двадцать восемь лет хоть слово б плохое или ещё что. Ну жёны шумели иногда пустяшно, да детишки-пацаны во дворе кулачились, и то без фингалов… Лодку на паях когда-то покупали – вот какие соседи были. Когда Мишка вниз, в отдельную, переезжал, и рад был Степан Степаныч за друга, и грустил немного. Понятно, что своё есть своё, плохо что ль, если Мишкина комната им отошла хоть к старости лет, но грустил. То на кухне посиживали зимами, рачницы плели, то, ближе уж, телевизор осваивали. А теперь и рядом, вроде, да не каждый раз зайдёшь. Сыны вымахали, Мишкин Борька женился, внука ждут.

Отошёл Мишка тогда быстро. Даже покуривать стал, но жена ему дымину эту в момент перекрыла. Потом чудить начал.

Выходит как-то Степан Степаныч на балкон – рано, в седьмом утра, – а внизу у подъезда Мишка присядает, и бодро так. «Ты чё, – тому, – опять в больницу просишься? Тебе сейчас степенно, как профессору, ходить надо, а ты, как Колька наш, прыгаешь». – «Зайди, – в ответ, – ко мне, Стёпа, объясню я тебе вкратце, чего ты ещё не понимаешь, по образованию своему, музыкально-тракторному…» – «Тоже мне, специалист, арбузо-литейщик…» – обиделся Степан Степаныч, но через полчаса зашёл.

Мишка крякал в ванной, вышел взъерошенный, без майки. Жена Аня чистила на кухне картошку, не без удовольствия поглядывая на мужа.

– На вот, ознакомься, – сунул Мишка Степану Степанычу какие-то бумажки.

Оказались они вырезкой из журнала и назывались «Бегом от болезней». В общем, физкультура.

– И когда побежишь, далёко ли? – сняв очки не без ехидцы спросил Степан Степаныч.

– А вот для начала поупражняюсь во дворе, а потом побегу. Хочешь на пару, подключайся, пока не поздно.

– Мне, Миша, только из кухни в гальюн бегать, и то при экстренном случае, а то лучше пешочком. – Аня прыснула. – Я лучше у тебя тренером буду. Как же спортсмену без тренера? С носилками присяду где-нибудь рядышком, а ты бегай себе, бегай… Только далеко от телефон-автомата не убегай, пригодится, не дай бог.

Шутка шуткой, но Михаил Денисыч бегал уже четыре месяца и не помирал. Потощей стал, издали вроде подлинней, даже говорить побыстрее начал. Раньше – прикурит, покахикает, потом уж: «Ну что, Стёпа… Скоро Кольку женишь? Пора…»

А теперь встретит – и как из ведра: «У тебя ж балкон, Стёпа, ты хоть по выходным зарядку делай. Хочешь я тебе комплекс дам, программу, специальное для нас, дедов, оздоровление. А то побежим сразу. Это я после инфаркта разбегался долго, а ты здоровый лоб. Помнишь, в горсаду после войны ты эти… рога бычьи сломал? А пианино, помнишь, как тащили в квартиру нашу? Ты нижний торец один держал. Амбал ты, Иван Поддубный. Тебе марафон бегать надо, а ты на набережной полчаса прибором потрясти боишься…»

Вот такой краснощёкий разговор был теперь у недавнего инфарктника бледного.

– Рыба! Мослы на стол… – дед Волков засмеялся, щёки его запрыгали чуть не выше ушей. – Двадцать восемь – списали… Ну что, контровую бахнем?

– А ну её к черту, – Степан Степаныч встал, – одиннадцатый час. Пойдём, Михаил, на воздух.

Двор шумел ещё не осыпавшимися вязами. Тёмные лужи вздрагивали, как бы покалывая округу холодным металлическим блеском. После доминошной духоты хотелось вдохнуть на полную. Так во сне иногда – снится, что тонешь, на дно тебя тянет, проснешься в поту, а на голове одеяло. Скинешь его и дышишь, дышишь. Вот и сейчас так.

Степан Степаныч вздохнул, ощущая в боку привычные иголочки. «Иван Поддубный»… Это когда пианино-то тащили? Двадцать лет назад… Смешно не смешно, может, и побегать иногда с Мишкой вместо посиделок этих?.. Забыл и рыбалку. Рыбу-то перевели, да не в ней дело теперь. Выбраться хоть иногда из города на вольный ветерок…»

– Я, Михаил, эта… с пенсии тренировочный куплю и тапки… Покажешь маршрут. Только пораньше, с шести, не спите вы?.. Ну, договорились. А чё? Гололёд скоро, самое время нам бегать, песочком улицу посыпать, всё людям польза… – пошутил Степан Степаныч и, попрощавшись с соседом на первом этаже, полез на свою верхотуру.

С тех пор пару раз в неделю бегали они по набережной, а если погода грязная да скользкая, то просто ходили побыстрей, разговаривали. Курево, на друга глядя, тоже забросил, и, к удивлению, легко. Недельку покашлял, поплевался, семечки погрыз, мундштук пососал, коль совсем невмоготу. И отвалила от него однажды баржа эта дымная, на радость Мишке и его журнально-оздоровительным теориям.

…Стоя на пятом этаже у квартиры дворничихи, Степан Степаныч в который уж раз нажимал на кнопку звонка, но никто не открывал. Потоптавшись, пошёл вниз, сел на лавку у подъезда, решил подождать Марию или сына её, Юрку.

* * *

Мария впервые появилась в их дворе в середине пятидесятых, приехав откуда-то с верхов, с Севера. Тогда многих гнал из деревни трудный и нежирный кусок, а баб так ещё и поиск возможных сказочных городских женихов. Спрос на нянек и домработниц в обеспеченных семьях был постоянным и даже модным, в особенности на деревенских. Считали их, видно, скромными, работящими и менее требовательными: города, мол, в глаза не видали, и за то спасибо скажут, что приютит кто, одёжку со своего плеча подбросит, кормить с общего стола будет, денег маленько вдобавок – чего ж желать ещё, бездомным-то? На завод всегда успеется…

Но Мария мало походила на этаких скромниц. Высокая, полногрудая, какая-то вся спелая невесть с каких харчей, с белым чистым волосом – платок цветастый всегда на плечах, а не на голове – она в первый день перезнакомилась с дворовыми, смело глядела на всех большими, светлой зелени, глазами и, рассказывая о деревне, не жаловалась выгодно на судьбу, а часто улыбалась широкими губами, не показывая зубов. Эту улыбку потом «ехидной» окрестили.

Красота Марии и смелость её не совсем пришлись по душе дворовым бабам. Оно и понятно: какая замужняя женщина без понятных опасений пустит в дом этакую красу? Поэтому Мария с трудом нашла место в соседнем доме у одной полковничихи, но надолго там не задержалась: хозяева задумали отделять молодых, большую квартиру разменяли, и домработница оказалась ненужной. Недолго думая, Мария пошла в дворники, ей от домоуправления дали служебную комнатку, сначала в цоколе, а потом, когда замуж вышла и родился Юрка, переехали они в однокомнатную на пятом, отдельную и с балконом во двор.

В работе она привычно не ленилась, деревья и цветы во дворе были всегда свежими, асфальт летом не просыхал, в небольшом чистеньком бассейне малышня купалась без опаски – Мария строго следила, чтобы не кидали туда камни да палки или, не дай бог, стекло.

На субботниках командиром была, понятно, тоже Мария: показывала как и что надо сажать, куда вкапывать лавки, где беседку ставить или клумбу разбивать. Чахлые, поободранные ребятней саженцы прежние она, не задумываясь, повыдергала, достала где-то, кроме привычных клёнов и акации, ещё и пяток вишен да абрикосов, они прижились, и вёснами в белый от цвета двор даже прилетали с окраин города пчёлы.

В клумбах тучно белел табак, жался друг к дружке львиный зев, робела от нежности разноцветная петунья, копьями тянулись ввысь глазастые мальвы, колыхали по-армейски аккуратными головками высокие майоры, сильней других пахли, выстелившись ковровой дорожкой, крепенькие бархотки. А осенью сказочно, и до морозов, стойко цвела гордость Марии – большая, в форме восьмерки, клумба белых, бордовых и сиреневых астр. И уж совсем покорили дворовых редкие тогда георгины… Мария окружила их отдельным деревянным заборчиком, укрепила тонкими кольями.

Марию хвалили, на Восьмое марта дарили от общественности то духи, то крепдешиновый отрезик на платье. Она смущалась, говорила: «Да что вы…», «по-ехидному» улыбаясь.

Много знакомых она себе не заводила, дружила со Светой – продавщицей из молочного, полной своей противоположностью: худенькой, задумчивой, невысокой. Парни поначалу подбивались к молодой неунывающей дворничихе густо, но, видно, не очень-то она их привечала, долго никто не задерживался.

Повезло только Виктору, будущему отцу Юрки. Демобилизовавшись с флота, он тоже решил устроиться в городе. На корабле служил он в команде техобслуживания, в железках разбирался и пошёл в домоуправление слесарем. Подтянутый, в бушлате и тельняшке, крепколицый и темноглазый, с тонюсенькими чёрными усиками, он приглянулся Марии. Слово за слово, дальше больше, и во дворе их привыкли видеть вместе, даже не судачили: что ж, пора замуж, пора. Зимой Виктор за полночь частенько помогал Марии убирать снег, однажды зашёл к ней погреться чайком да так и остался почти на четыре года.

Начиналось всё неплохо, Виктора метили в техники, дали квартиру на пятом, когда родился Юрка. Откуда не тем ветром потянуло, но на этих ремонтах, кранах, трубах и постоянных небольших калымах Виктор стал потихоньку выпивать, подолгу просиживал с дружками в подвальной биндежке. Начальство к нему отношение изменило, ссоры с Марией стали привычными. И хоть знали во дворе, что в обиду она себя не даст, но по всему было видно, что долго ей с морячком не прожить.

Пришёл, не задержался особо, день, когда Виктор окончательно разругался с домоуправлением, завербовался куда-то на Сахалин, звал Марию, но не поехала она, хотя развод тоже брать не торопилась. Зарабатывал Виктор в дальних краях неплохо, писем не слал, только на переводах несколько слов чиркал. Деньги высылал не ахти какие, но регулярно. Юрка хуже других не бегал. Через три года заявился в отпуск с каким-то слишком весёлым да диковатым другом, но снова пьяный, и Мария не приняла его. Он уехал к матери в молдавское село, пообещав на обратном пути заехать, оформить развод. Так они расстались.