Текст книги "Встретимся завтра"

«Я тут даже… это… влюбился в первый раз, – с усмешкой вспоминал Василий. – Зимой, дурак, письма ей в город писал… Сколько ж мне тогда было-то, в шестом классе, по-моему?.. Но это ладно… – Они присели на полуразрушенную бетонную плиту, которая с незапамятных времён лежала, вросши в землю, у дороги, служа прохожим вполне удобным, навроде лавочки, сидением. – Вот нынче развалины и в лагере этом, и у нас в совхозе мамай прошёл, обанкротили, а ничего нового не организовали. Кто-то аж в Слободе пашет, кто в Ахтубе, кто у себя в хозяйстве роется, кто на корейцев летом горбит… Технику, две насосных плавучих сначала раскурочили, а потом остатки на металлолом пихнули… Теперь, что поддаётся, на кирпич разбирают, по дачам возят, толкают… С плантациями и каналами сам видал что. Но это вроде совхозные дела. Я про чё… Про то, что когда мы пацанами были и всё тутошнее преобразование природы началось, здесь не только земли ровняли, каналы рыли да леса сажали, а построили ещё и шесть домов двенадцатиквартирных… да десятка три финских на двух хозяев, с сараями, землёй… Это на одной центральной, в Кленовке. Батя с нами из Казахстана токо приехал, и ему сразу полдома такого финского дали как нужному электромонтёру… Ещё школу, конечно, подняли… десятилетку… Клуб как огурчик был. К нам эти… не «Песняры», а… как их… ну тоже белорусы известные приезжали! И театр главный из города. Магазин большой открыли. Мать туда уборщицей работать пошла. Потом почту новую. Асфальт, что тогда уложили, тот досе и есть, ну немного позже добавилось, ремонтировали малость. Дом быта ещё…

«Что ты мне как экскурсовод рассказываешь, перечисляешь?.. Ты это малолеткам говори, а то им дяденька-телевизор про другое каждый день долбит. Про страшное совхозное прошлое. А я знаю… Мне отец рассказывал, он прорабом был, они вам тут всё и понастроили когда-то…»

«Малолетки в телевизоре политику не слушают, им другое интересно. Дрыгалки да трах-бабах вперемешку с задницами. А совхозное прошлое… оно у любой хаты в платочке иль в кепке с пуговкой на лавке да на брёвнышке сидит, надо будет, так спросят у бабки с дедкой, ежели родителям некогда рассказывать иль память отшибло…»

Василий встал с бетонной «лавочки», чуть отошёл в сторону, нагнулся, обнаружив под ногами какую-то нужную железяку. Вернувшись, сунул и её в сумку.

«…Да я не перечисляю, не нудю… Я о чём… Ты вот погляди, совхоз, значит, развалился, его добро курочат и загоняют, а остальное – ни-ни, потому как получается, что оно на госбалансе общем, вот как умно в прошлое время сделали. А было б оно всё совхозное, за ним числилось? Может, и из домов казённых выгонять стали, хоть и приватизированные они. Частных подворий у нас половина только, остальные квартиры совхозные бывшие. Клуб, туды-сюды, и под склад какой-нибудь отдали б… И магазин был бы или нет… ларьки б притащили и будя с вас… Ну, может, школу оставили, и то… Вон брат пишет из Пензенской области, полшколы у них сдали под контору какую-то. И учить некому, и учиться детей нет. У нас в классе на выпуске человек двадцать пять было.»

«Ты, Вася, прям Америку открыл. Ты где жил и живёшь, в совхозе «Заря»? Нет, проживаешь ты в поселке Кленовском, на сельсоветовской, иль как там она сейчас называется, территории. А территория эта входит в муниципальный район, в администрацию районную. Совхоз обанкротили, а, так сказать, социальная структура осталась… В общем, заря погасла, а закат в полном разгаре. Да кто вас из квартир погонит, кому вы нужны? И прав не имеют, оплачивайте коммунальщикам и живите. Магазин никуда не денется, прибыль от него. Почту кто уберёт, она ж в системе связи…»

«А вот и убрали уже в прошлом месяце, и телефон общий междугородный тоже, – как-то даже радостно спарировал Василий. – Почтальонка из Ахтубы раз в неделю теперь письма да посылки привозит. Прав не имеют… Сёдня оно, вроде, наше, а завтра дяди какие-нибудь приедут и скажут, что не наше. Ты телевизор глядишь? Там каждый день такие истории показывают, что… Права… Телеграмму простую отбить, и то в Ахтубу с почтальонкой передаёшь или шоферами как-то… А больница, филиал районный, где? Там же, где и почта. Одна фельдшерица с сумкой по хатам ходит, грязь месит. Домашний стационар! Бабки с аспирином. В Слободе, и той больницу речников закрыли, считай… Ты мне про сельсоветы и гарантии не говори, я это всё знаю. И Танька моя грамотная, когда-то на экономиста учиться хотела, но в педучилище пришлось… Я о том, что структура твоя социальная, её ж не нынешняя власть выдумала, верно? Это ж всё от прошлой власти остатки? Так получается? Я о том, что, слава богу, в прежние времена стоко понастроили, что и сейчас ещё людям есть за што хоть как-то ухватиться…»

Электрик разгорячённо встал, походил вокруг «лавочки», вроде отдохнул, и опять к разговору – будто штангист к помосту на третий подход.

«…Коммунальщикам оплачивайте… Мне Мироныч, друг твой лучший, в один месяц хрен выдаёт, а во второй малинку. Наплатишься… Матери скоро семьдесят, а всё в магазин мыть ходит. Татьяна, жена… Она в Щучьем, это рядышком, в начальной школе работала. Так там дожились, что четверо учеников осталось. Школу, понятное дело, закрыли, детей к нам, в «Зарю», перевели, а тут своя учительница, Таньке места нет. Вот она сначала козе да утям, что мать держит ещё, преподавала, а сейчас аж в городе, в Волжском, устроилась».

Василий на секунду умолк, будто решая: продолжать ему дальше рассказ про житьё свое семейное, интересно ли это постороннему, в общем-то, человеку? Но уж ежели начал…

«… Шесть дней подряд торчит там, в ателье частном… приёмщицей да на подносках… Чехлы какие-то шьют, цветочки пластмассовые делают. А на воскресенье к мужу радостному приезжает… на побывку. У брата в городе живёт-ночует. А им это надо? Сами вчетвером в двухкомнатной маленькой. Устроилась… Это чтоб Маринке, дочке, за комнату платить да хоть получше одевать. С папиной дачной зарплаты трусы лишние не купишь. В колледже, в техникуме она там. Второй год. Хорошо хоть летом дома. Той осенью из общаги их временно, на ремонт, выселили, и год уж ремонтируют. Труб нету… кровли… Пришлось в зиму снимать комнату на пару с подружкой. Тыщу отдай тёте. Учится… А работать где будет? Маму в ателье сменит? Иль в «Зарю» нашу распрекрасную ворочаться? Мы-то принюхались, а ей чего тут ждать? Да и в городе… Техникум-то индустриальный. Никому не нужный, значит. У женихов тоже обстановка схожая…»

«Ну молодым-то понятно, а вам в «Заре» еще рай божий, в клубе пляшете. Ты вон куда-нибудь в Громки или хоть в Репино съездий…»

«А то я не ездил, у меня сестра в Барбашах, одна осталась больная, всё никак к нам не перевезу. Пляшем… Вот за жильё, за газ, за свет опять накинут, так еще и запоём. А эта… знаешь… – Василий после паузы вернул разговор к пионерлагерю. – Я… уже после армии… поехал как-то в город и там на базаре ту девчонку из лагеря, Светку, увидал… Такой солидной дамочкой стала, что и не подвалил я к ней…»

Он слушал электрика и думал, что вот как оно получается: для одних – стоят себе в сторонке какие-то полуразваленные корпуса того же пионерлагеря или ещё что, а кому-то это память – тихая, скрытная. Вон хоть и пристань их сгинувшая. Сколько на ней было-случалось всякого. Для тысяч людей да за сорок лет. А житьё-бытьё нынешнее…Тут, кого ни послушаешь, у каждого своя кость в горле.

…Отец провёл тогда в заречье всё лето, но каждое воскресенье обязательно приезжал домой и почти всегда с увесистой сумкой сазанов да линей или небольшим, таинственно шуршавшим бедолагами-раками, рюкзаком. Иногда он привозил даже несколько куропаток… «Наши наловчились их сеткой ловить, растянут, замаскируют, глядь – пара штук есть. Их там уйма, стайками бегают, летают плохо. Там даже озеро Куропаткой называется. Слышь, Юрик, Ку-ро-пат-ка!..» – весело рассказывал он.

А однажды, уже весной следующего года, пришёл с работы и объявил, что трест организует садоводческое общество, выкроили себе в тех краях, неподалёку от Волги, хорошее место. Техника основная ещё там, можно быстро провернуть это дело, расчистить территорию, причал временный соорудить, с речпортом договориться о небольшом продлении одного из маршрутов. И не взять ли им тоже участок?

Мать сначала была против, далеко, мол, да по Волге плыть, и вообще, зачем оно надо? На рыбалку и так, без дачи, съездишь, овощей и в магазине, и на базаре завались. За яблоками зимними сестра её, из Иловли придонской, каждый год зовёт. Хоть на «полуторке» езжай да загружай – и у сестры с мужем-агрономом сад большой, и в совхозе на сборе за два дня центнер заработать можно. А уж арбузы, дыни да тыквы – быковские, воропоновские, котельниковские – их по осени в каждый двор продавать привозят, горы целые, чуть ли не на этажи закатывают. До пятака за кило дело доходит. Но отец объявил, что уже согласился, и его даже избрали в организационно-учредительную комиссию. Мать поворчала для виду, а он, девятилетний, с криком «Ура! Дача!» повис на крепкой отцовской шее.

Так когда-то началась их дачная эпопея. И вот, похоже, она шла к концу…

…В кресле съёженно сидела какая-то пожилая сухонькая женщина. Зелёный полумрак мешал разглядеть её получше, но он от неожиданности уже забыл, что хотел отдёрнуть штору. Постояв секунду, прошёл во вторую комнатку и даже прикрыл шаркнувшую дверь.

Лет десять назад уже случалось похожее. Он был в отпуске и неторопко жил на даче один. Как-то, рано утром, до солнца, собрался в Лещёвку за грибами. Стоял июль, почти во всех соседских домах кто-то обитал, поэтому, уходя, он не стал запирать от чужих дверь на замок. К полудню вернулся и застал в доме незнакомого пошарпанного мужичишку. Тот, уже отобедав подручными продуктами, сидел в кухне за столом и нагло курил. Скандал он решил не подымать, за много лет такое случилось впервые. Денег в доме он на видном месте не оставлял. Новый, дорогой и броский, перочинный нож лежал у него в кармане, и взять-то вроде больше нечего было. Лопаты, шланги да посуду тогда не воровали… Ну зашёл, пожрал, пусть уматывает. Равнодушно и даже брезгливо он прошёл в комнату, закрыл дверь, стал молча рыться в письменном столике. Мужичишка, сообразив, в момент смылся.

И сейчас он поначалу тоже рассчитывал на подобное, стоял в комнатке у окна, здесь-то отдёрнув занавеску, прислушивался.

Из большой комнаты донеслись шорохи, тихие шаги.

«Уходит, – подумал он. – Надо в окно глянуть: кто такая. Сейчас дверь входная скрипнет, и выйду».

Но дверь молчала, а вот в кухне вроде что-то скрипнуло.

И он пошел туда.

Но пожилой сухонькой женщины в кухне не было. Там, в стороне от стола, сидела на короткой лавке худенькая темноглазая девушка. Это в зелёной темноте она показалась ему чуть ли не старухой.

Бомжих всяких он видел много, в том числе и в здешней округе. Одёжка на девчонке тоже была вполне бродяжьей. Нетолстый платок или шарф, а поверх него тёмная, кривоватая, залоснившаяся от времени беретка. «Болоньевая» куртка в масляных пятнах, старые косолапые ботинки. Потёртые, перемазанные сажей, с резиновыми мурашками на ладонях, садовые перчатки.

Но бомжовая одежонка совсем не подходила к её полудетскому и, от бледности, аккуратному лицу, на котором не было ни испуганности попавшегося зверька, ни наглой хитринки или тем паче пьяно-табачной коросты и печати соответствующей озабоченности. С большими, тёмными от холода, простуженными губами, какими-то чуть обиженными глазами, простецким курносым носиком, она больше смахивала на пацана, который, в отсутствие матери без разбору надев на себя чёрт-те что, целый день шлындал с дружками по улицам, чердакам да подвалам, гонял на примёрзшем пустыре какой-нибудь дырявый мяч с местной помойки, съезжал на пузе с горки… А потом, голодный, полетел домой, в подъезде кое-как оттёрся, заправился и вдруг озаботился, наконец заметив, что молния на ботинке лопнула, на рукаве дыра, штаны в краске какой-то и пуговицы нет. И что ему сейчас за это немало попадёт…

Он сел у стола на табуретку, растерянно соображая о чём говорить. Был бы парень или постарше мужик, а тут девчонка. Но она, чуть прикрывая серым кулачком припухшую щёку, заговорила сама. Казалось, что голосок её звучал откуда-то из подпола, половинки некоторых слов она сбивчиво «проглатывала», словно торопилась сказать самое по её мнению главное, покуда хозяин не начал предпринимать что-то решительное.

– Вы, вы не думайте, дяденька, я ничего не брала здесь, не украла. Я только зашла погреться немного… Вы… вы прове… ттье… я ничего не взяла…

– А это мы сейчас узнаем, – решил он для разрядки немного пошутить. – Я тут в подушку тыщу долларов спрятал от жены на непредвиденные рыболовные расходы, пойду гляну…

Девушка на мгновенье замерла лицом, но следом, как-то с трудом, будто вспоминая что-то давно забытое, улыбнулась. Она вроде даже распрямилась, словно с плечек её немного сполз невидимый груз…

– Тебя как зовут-то? – Он встал, поставил на табуретку привезённую сумку с провизией.

– Вера…

– А меня Юрий Николаевич, будем знакомы, коли довелось. Так, Вера… Ты есть-то хочешь?

– Хочу, – как-то быстро и простенько ответила она, но тут же снова съёжилась, опустила голову, лицо её наполовину скрыла наклонившаяся беретка.

– Да не стесняйся. Я тоже хочу, – он опять взял было шутливую ноту, хотя быстро почувствовал неуместность такого тона. Но и сразу всерьёз допрашивать пришелицу, – откуда, мол, куда и почему, ему что-то мешало. Так бывает, когда вдруг прилетит и сядет совсем рядом какая-нибудь вольная серенькая птичка-невеличка, и ты стоишь, боясь слово сказать или ногой двинуть – чтоб не улетела…

Он выложил на стол высокий термос и несколько пакетов, один из них, большой и помятый, сразу положив к стене, поближе к двери.

– Это для медведя… начинающего, – опять сбился он на шутку. На этот раз Вера снова попыталась как-то немо засмеяться и даже встала с лавки.

– А я знаю, про кого вы говорите. Про щенка. Я ведь как сюда, в дом ваш, попала. Шла по улице, а тут собаки, свора целая. Я испугалась, одну ка…итку толкну – закрыта, другую… А ваша открылась.

«Вот Мироныч даёт, и калитку не запер!» – уже бездосадно подумал он.

– Да ты садись за стол, а я щас попробую воды в колодце набрать, тут рядом, на соседской даче…

Он взял пластмассовое ведерко, вышел во двор, перемахнул через редкозубый заборчик, оказавшись на даче Мироныча. Размаскировав колодец, укрытый от разбойников старыми досками и плёнкой, открыл замок на сыровато разбухшей крышке и через минуту выудил из тихой тёмной глубины полведра серой, тяжело покачивающейся в помятом ведре воды.

Вернувшись, он заметил, что пакеты на столе уже не лежали кучей, видимо, Вера сначала хотела как-то образить стол, но потом не решилась. Она по-прежнему сидела у стены на лавке.

– Вот так, порядок… – сказал он, – где-то тут мыло, умывальник, щас мы его подвесим на улице на законном летнем месте. Пойдём, пойдём, руки сполоснём.

– А если кто-то увидит вдруг? – Вера нерешительно смотрела на него.

– Чего увидит? – не понял он.

– Ну… меня ж тут никто не видал никогда… С вами…

– Вот и поглядят. Скажу, племянница помогать приехала.

Возясь с хоботком умывальника, он не заметил, как при слове «племянница» глаза Веры вздрогнули и, чуть блеснув, стали даже другого цвета, вернее, как бы вернулись из вынужденно-тёмного в привычный и естественный. И когда он, наладив умывальник, глянул на неё, то удивился посветлевшему лицу и чуть зеленоватым глазам. Ну, может, превращению этому способствовало и солнышко, неожиданно осветившее залепленное газетами кухонное окошко.

– Вот и погодка налаживается. – Он аккуратно снял с гвоздиков, вбитых в раму, пожелтевшую, в плесневелых оспинках, газету. – Да будет свет! Ну, пошли, пошли… Полотенце чёрт знает где искать, вон возьми какую-нибудь тряпку почище. Там их узел целый, в комнате на диване.

Через пару минут они уже сидели друг напротив друга. Это было чем-то похоже на то, как незнакомые попутчики, ничегошеньки не зная друг о друге, собираются поесть за неказистым столиком старого плацкартного вагона.

– Значит, собаки загнали тебя сюда?

– Ну да… Они, когда поняли, что я им поесть ничего не дам, дальше побежали, а одна… жёлтая такая, с щенком лохматым, представ…яете, – протиснулась сквозь пруты калитки, и ко мне… Я к дому… дверь машинально дёрнула, а она открылась…

– Да уж… Калитка открылась, дверь, пожалуйста… Заходите, мы вам рады. Председатель наш очень гостеприимный руководитель.

Вера совсем не поняла слова о каком-то председателе, но явно смутилась, услышав в его голосе раздражение.

– Ты ешь, ешь. Я не к тому… – Он подлил ей чая в дымящуюся теплом железную кружку, которую она держала двумя руками, согревая крепкие, даже грубоватые ладони, не по-девичьи коротковатые пальцы с тёмными подногтёвыми дужками.

– Ты не обижайся, ты действовала, так сказать, на инстинкте самосохранения, а это чувство, к счастью, пока сильней слабо ещё привитых нам понятий о частной собственности. «Что-то я не то плету. Она вон еле глотает, зуб, что ли, болит?..» – подумал он. – Так, ладно философствовать, давай ешь. Ты, случаем, не постишься? – «Ну, вот опять ляпнул не вовремя голодному человеку…» – А то пост два дня как начался, у меня жена соблюдает и меня вербует. Но поскольку я, так сказать, в дороге, то и яйца положила, и даже колбасу… Ешь, ешь. Килька вот. Света уж три месяца тут нет, электроплитку не включишь, газ в баллоне тоже кончился, вот даже чай горячий из города привёз. А буржуйку уж лет десять не ставил, и не помню где она там, в сарае. Ты ешь, ешь… Мироныч приедет, я у него ещё супчик заварю, растворимый без осадка.

Вера снова насторожилась, услышав про какого-то Мироныча.

– Это председатель колхоза нашего дачного. Тут налёт был, вот он ездит, разбирается. Ты ничего не слыхала, не видела? Ты вообще откуда идёшь-то?..

Вера и так ела кое-как, а услышав про председателя и налёт, вовсе перестала, даже руки убрала со стола.

– Я… ничего не слышала… Я за озером была, на дд…угих дачах… не этих… Я там в домике одном три дня жила… тихо… – Глаза её снова начали темнеть. – …Я сейчас пойду… Спасибо вам… У меня в Слободе знакомые есть… Я поеду… Я сейчас пойду, – всё больше отстраняясь, повторила она.

Он тоже почувствовал, что тонкие тёплые ниточки, вдруг слабо соединившие их, натянулись и уже обрываются одна за другой. После недолгого и вынужденного его гостеприимства всё справедливо возвращалось к тому моменту, когда он вышел из комнаты в кухню и впервые увидел её на лавке у стены. Да он, честно говоря, и не сильно внутренне сопротивлялся этому.

«…Ну пришла, так вот попала в дом к нему, накормил он её, можно и денег немного дать, у неё вряд ли они есть, чтоб до Слободы доехала, до переправы в город. Мало ли что ныне случается. А может, девчонка и не так проста да тиха, как кажется. За озером жила в даче, тоже чужой… При любом раскладе, кто ж это зимой по нетопленным дачам бродит, скрывается, можно сказать… А питалась как? Рыбку, что ль, ловила? И не жалко для голодного, и мало чего там, на дачах, зимой найдешь, но ведь чужое без спросу брать приходилось. И как же она в ту, заозерную, дачу попала? Через окошко, что ль? Выходит, что умеет открывать? А может, и другое совсем… С родными поругалась да ушла впопыхах из дома, а потом растерялась, в историю какую-нибудь влипла. Или родители, алкаши чёрные, сами девку выгнали или побираться, приворовывать заставляют. Чего ныне не встретишь. И каждому не поможешь при всем желании…» – размышлял он, шкрябая ложкой в консервной банке. Но размышлял всё же как-то неуверенно, словно силком отворачивался от этой, невесть откуда и почему заявившейся в его жизнь Веры.

«Так… Это ей на двухчасовой автобус идти надо. На котором Мироныч приедет. Чтоб засветло в Слободе знакомых своих найти. А уже двенадцать скоро…» – думал он.

– У тебя документы-то есть? – Он встал из-за стола, прошёл в комнату, поднял там сидение дивана, доставая из «потайного» места ножовку и молоток.

– Нету… – донеслось из кухни.

– Как, совсем никаких нет? – Он вернулся в кухню, положил инструменты у стены и снова сел за стол.

– Совсем…

– А… давно ты ходишь тут? Где живёшь-то постоянно, прописана где?

Беретка, наклонившись, снова скрыла почти все её лицо. Вера молчала.

– Ну, ладно, тут не милиция, успокойся. Хочешь – пойдём, поможешь мне пробоину вражескую заделать в сарай-вагоне.

– Я лучше тут побуду… немножко, – покачала головой Вера. – На столе прибе…у, подмету…

– Ну сиди. Можешь прилечь, отдохнуть. Вон там, на диване. Идти тебе на автобус пока рано, отдохни. Часок ещё… – невольно нажав немного на последнюю фразу, сказал он. – Холодновато, конечно, но ты, видать, закалённая. Приляг, приляг. Там в головах одеяло скрученное, ватное, толстое. И подушка… с долларами!

Нет, ему всё равно почему-то хотелось подбодрить её хотя бы дурацкой шуткой. Не заметил он, как Вера опять внутренне сникла, вдруг услышав выделенное «часок ещё». Он-то сказал и сказал без особого намека, но она слишком чутко воспринимала всё и «часок» поняла как предупреждение…

– У тебя что, зубы болят? Это, Вера, от недоедания… – продолжал он неуклюже шутить. – Бабушка моя, на Украине, как, помню, говорила? «Голова, Юрик, болыть? А ты пойишь полутьше, пройдёть усё». Хохлы мудрые люди. Но мы маленько пойылы уже, а ты там вон, где зеркало, в тумбочке ещё пакет с лекарствами посмотри, анальгин найди, а заодно тюбик с мазью… зелёный такой, я сторожу обещал. И ложись, говорю, ведь устала, не стесняйся… Тебе лет-то сколько?

– Сем…адцать, – после небольшой паузы, чуть проглотив слово, ответила она и как-то настороженно, даже жёстко посмотрела на него.

Эту настороженность он понял, когда уже шел к вагончику.

«Это ж она испугалась, что я… И годок-другой сбавила себе, до несовершеннолетия… на всякий случай… Вроде защитилась немного… – шаркая ножовкой по мокрой вязкой горбылине, думал он. – …И поглядела-то вдруг, как на волка какого. Ох, Господи… Видать, приходилось уж от волков двуногих отбиваться. От кобелей, точнее… Куда ж он провожает-то её, в какую Слободу? Нету у нее там никого. Если б кто был, она туда давно уж как-то добралась бы».

– Вот что, Вера, – сказал он ей, вернувшись в дом и укладывая инструмент обратно в диван, на который она так и не легла. – Я к тебе в душу не лезу, но давай-ка рассказывай потихоньку как и что у тебя вышло. Может, я посоветую чего… Анальгин-то нашла, выпила? Вот и хорошо. А то тебе зуб твой и говорить не даёт. Чайку ещё хлопни. И рассказывай. Не торопись.

Окно в кухне уже не светилось внезапной жёлтой теплынью, но для Веры, похоже, услышанное «не торопись» опять вспыхнуло маленьким лучиком. Пятнистая сероватая бледность на её лице как-то выровнилась, порозовела не только чуть распухшая от зуба, но и другая щека.

– Температуры нет у тебя? – заметив неожиданный румянец, спросил он и запросто приложил ладонь к её лбу. – Нет вроде. Да что ты дрожишь-то, чай, говорю, пей. Скоро Мироныч придет, ещё скипятим. И вот что… Снимай-ка убор свой. И платок этот. – Через секунду вялая беретка уже висела на крючке вешалки. – Я сейчас… – Он пошёл в дальнюю комнату, где стоял большой старомодный шифоньер, открыл скриплую дверцу, что-то нашёл и вернулся в кухню. – Вот, шапочка дочкина, с ушами, шерстяная, надевай. И вообще потом ещё глянем. Кофту там, штаны… сапожки где-то были… Тут добра всякого море скопилось, каждый год везём да везём, не расстанемся. И правильно, вот и пригодилось. Согрелась маленько? – Он сел за стол напротив неё.

Без тёмной беретки и толстого платка, в синей, с какими-то белыми петухами, шапочке Вера и впрямь стала выглядеть совсем по-девчоночьи. Но плечи её заметно обмякли, чуть ли не пошатывались. И ему почему-то вспомнилась та хрупкая зелёная былка в чесночной грядке, которая в холоде как-то держалась, а от внезапного тепла сломалась на землю.

– Спасибо, спасибо… Не надо больше ничего, мне там… в Слободе дадут… Я…

Речь Веры и вправду заметно выровнялась. Видно, усыпил немного анальгин зубную занозу.

– В Слободе дадут… – Он, вздохнув, встал, достал из сумки непочатую пачку сигарет, закурил. Курил он и дома мало, а на даче больше на рыбалке или с Миронычем за компанию, без особой охотки. Но сейчас потянуло. – В Слободе дадут… – повторил он, – а в Волгограде добавят ещё. Никто тебя не ждет в Слободе. Так ведь?

Вера молча кивнула. Она подняла голову, уже, видимо, готовая всё рассказать ему. Но на улице вдруг резко брякнула железная калитка, послышались шорохи, а потом царапанье в дверь.

– Ого! – улыбнулся он, бросая чуть раскуренную сигарету в банку, – вот и гости дорогие пожаловали. Открывай, Вер, ты ж их знаешь…

Первым в приоткрывшуюся дверь кубарем влетел лохматый коричневатый щенок. Он смешно заторкся в ногах у хозяина дома, как-то тихо, по-детски лая и выпрашивая внимание. Следом, недоверчиво косясь на косолапые ботинки Веры, осторожно прошла длинная худая собака – гладкошерстая, желтоватая, в серых подпалинах, с вытянутой мордой, костяными ногами и тёмными, какими-то остановившимися глазами. Коротко и тяжело дыша, она встала посреди кухни, потом отошла к стене и вдруг легла рядом с грязноватым пакетом, от которого конечно же тянулся к ней всесильный желанный запах… Могло показаться, что она намекает хозяину на то, чтобы тот поторопился накормить их. На самом деле она была уже достаточно старой и мудрой для того, чтобы вот так-то нагло не выпрашивать кусок или вообще без спросу кидаться на него. Она не просто легла к стене, а заслонила пакет со спасительной сытостью от своего глуповатого сынка, который по неопытности мог всё испортить. По её понятию в пакете находилась не специально припасённая для них, а общая, необходимая для всех еда. И неизвестно, как поведет себя хозяин, если непутёвый кутёк вдруг набросится на пакет…

– Дыня, Дыня… – нагнулся он к собаке и стал мягко трепать её податливые уши. – Что, замучил тебя спиногрыз? Вон подрос-то как за месяц… А второй где? Нету уже? Вот такая жизнь, такая… Щас, щас пойдём, налопаетесь. Два кулька набрал добра, месяц складывал. Один для группы товарищей твоих, а этот весь ваш. Щас, щас… Худая-то, как доска. Выпил тебя наполовину медвежонок этот…

Дыня, словно понимая его слова, немного вывернула серый живот, похожий на вислую пустую торбу, где, крупнее прочих, бугрились два соска. Один из них свежо розовел, а другой уже потемнел, затвердел. Щенок между тем тоже уже учуял съестное и продолжал игрушечно тявкать. Потрепав и его, он взял пакет и отворил дверь.

– Ну, вперёд, в доме нечего сорить, пошли за калитку.

Дыня в момент поднялась и выбежала из дома, за ней укатился и щенок.

Вернувшись в дом, он покрутил в руках грязный пакет, потом сунул его в помойное ведро. Сев за стол, повернулся к окну и тут же привстал, увидев, что через соседнюю дачу идут к его участку двое мужчин.

– А вот эти гости нам ни к чему – озабоченно посмотрев на Веру, сказал он. – Ты… сиди спокойно, не волнуйся. Я знаю, что им сказать.

– Кому? – Вера тоже привстала и вытянулась к окошку.

– Сиди, сиди тут…

Он вышел из дома, плотнее прикрыв дверь. Двое уже подходили к нему. Руслана, участкового инспектора милиции из «Зари», он узнал сразу, ещё когда увидел в окошке, хотя тот был без формы, в кожаной куртке, спортивных штанах и кроссовках. Но на плече, поблескивая, висела строгая офицерская сумка, сразу выдавая в нем официального человека. Второй оказался совсем парнишкой, долговязым, красноносым и очень важным на вид. Видимо, Руслан, решив лично посетить «разбомбленные» дачи и составить нужные в таких случаях бумаги, взял его с собой свидетелем и вообще на всякий случай. Возле Руслана всегда крутились двое-трое таких вот местных пацанов, решивших в будущем связать свою судьбу с «органами», тем паче что в городе находилась крупная милицейская следственная школа. И если лицо Руслана выглядело привычно-обыденным и даже равнодушным, то парень поглядывал вокруг с неопытной напряженностью, как будто вот-вот откуда-нибудь должен был выскочить вооруженный бандит. Даже на вышедшего им навстречу человека он поначалу зыркнул с недоверием, расслабившись лишь после того, как услышал спокойные, даже весёлые слова своего начальника.

– Здорово, товарищ садовод, яблоки не все украли?

– Здорово, товарищ командир! Яблоки дома на лоджии греются, закрутки не оставляем, в погребе пусто. Ананасы, правда, были, но собакам скормил только что…

– Я псов ваших скоро построю и через одного без суда и следствия… На деда неделю назад напали у нас в посёлке, говорят, с дач был бульдог какой-то известный.

Руслан подошёл, протянул руку, вслед за ним охотно поздоровался и парнишка.

– Наши к вам не бегают, там своя кодла. Вон, видите какие они смирные, особенно за обедом. – он кивнул в сторону чавкавших возле калитки Дыни и Медвежонка. – …А Хана, если только это он пуганул дедулю вашего, наказали уже… До смерти.

– Да говорил мне Павлюков, новый сторож ваш.

– Который вроде из Пламёнки? – сросил он Руслана и тут же пожалел об этом. Ну, мало ли откуда этот Витька, а участковый к любому слову по-своему прислушивается.

– Из Пламёнки он, считай, лет семь назад выбыл… на заработки… Не знаю как чего, а по башке он себе где-то крупно заработал, соображает не сразу. Летом вернулся, а его совсем не ждали.

«Значит, не соврал сторож», – удовлетворённо и немного виновато подумал он.

– Ну, что тут у тебя? – Руслан снял с плеча сумку.

– Да ничего, всё нормально почти.

– «Почти» – это как?

– Стекло вон там, в вагончике высадили. Но замок целый, ничего не взяли.

– Точно ничего? А то потом кинешься. С первой улицы Луецкий тоже сначала – ничего да ничего, а потом звонит из города – соковыжималки нет, думал, увезла жена, а она её под кровать сунула и забыла.

– Нет, я всё проверил, и в доме тоже чисто. Стекло разбили и всё.

– Стекло и ветерок разбить мог… Стекло – это комарики сейчас. Лыскова вон снова подчистую выгребли. Решётки с окон и те отодрали.

– Не обедняет…

Лыскова в посёлке не любили, а Мироныч вообще «кулаком» величал. Собственно, в обществе Лысков не состоял ни дня. Купив на самом краю их посёлка года три назад готовый просторный дом, он при оформлении отказался числится, как он говорил, в «отставном полку», пробил две собственные скважины, электричество каким-то образом подключил от линии соседнего посёлка и жил не тужил. У него был неженатый сын, небедно промышлявший перегоном иномарок откуда-то из Польши. Успешный предприниматель наезжал с дружками на дачу круглый год и потому держал здесь много подручного добра, телевизоров-магнитофонов, хорошей одёжки, рыбацких снастей да обогревателей… Лысковых грабили постоянно, но они, похоже, не сильно тому печалились.