Текст книги "Встретимся завтра"

– А счётчик целый? – вдруг встрял бдительный парнишка.

– Счётчик? – Он совершенно не ожидал такого вопроса, тем более от пацана, и потому, собираясь ответить, допустил непростительную паузу всего лишь в пару секунд. Этого было достаточно, чтобы Руслан направился в дом.

– Пойдём глянем… Да хоть воды дашь попить, раз ананасами других угостил.

Единственное, что успел сделать он, так это обогнать на шаг участкового, чтобы войти в дом первым. Как он и ожидал, Вера буквально окаменела, увидев за его спиной двух пришельцев.

– Вот, знакомься, Вера, это гроза всех местных и залётных злодеев, наш надёжный защитник капитан Саксеев Руслан Исбахшевич, – сказал он как можно непринужденнее. – И его молодой помощник… Как вас?

– Игорь, – уверенно ответил парнишка, опять-таки зыркая по углам.

Руслану явно польстило, что хозяин знает не только его имя и фамилию, но даже отчество.

– Это, племянница моя, Вера, помочь напросилась, вечером уедем, холодно тут, а у меня и буржуйки нет.

– Понятно… – Руслан прошёлся по кухне, заглянул не входя в комнату. – На месте счётчик-то?

– Да вон он, грустит на стенке без дела.

– Знаю я про его безработицу. Совхоз тоже отключают частенько.

– Совхоз… Был бы совхоз, не отключали бы. Вы когда в «Зарю» приехали впервые?

– В восемьдесят шестом.

– Ну значит, хорошо помните светлое прошлое. Я имею в виду светлое в смысле электричества постоянного и обильного. А ламп керосиновых нет сейчас в магазине вашем? Я в городе три района объехал и не нашёл, с производства сняли, наверно. Кто ж знал, что река жизни нашей назад потечёт…

– В Ахтубе летом видел, сейчас не знаю. А у нас вы же, дачники, и разобрали керосинки эти.

– Вот спасибо, заскочу как-нибудь, давненько в Ахтубе не был.

Он забалтывал участкового для того, чтобы тот меньше обращал внимания на Веру, на детали её внешности. И ему казалось, что это удаётся. Руслан сам взял кружку, набрал в ведёрке воды. Спокойно и вроде не глядя особо вокруг выпил. Пацан от воды отказался, он наконец-то успокоился, по сторонам не косился, да и стоял так, как надо: почти у двери, откуда сидящая за столом Вера была ему не особо видна. Ей бы чуть раньше, как только мужики вошли, уйти куда-нибудь в дальнюю комнату, но Руслан уже уселся прямо рядом с нею, раскрыл свою красивую сумку, достал бумаги и авторучку. Авторучка плохо писала, он стал то отдышивать её, то потряхивать, и вдруг выронил куда-то под ноги себе или Вере…

До этого момента Вера сидела, не шелохнувшись, подобрав ноги и убрав со стола руки. Но авторучка упала в ноги ей, а не Руслану. Участковый, нагнувшись, стал глядеть под столом, но ничего не находил. Вера, понятно, тоже нагнулась, сразу нашла авторучку и протянула её участковому.

– Спасибо, спасибо, – сказал Руслан и стал писать дальше, временами почёркивая на газете, расписывая заедавший шарик.

Вроде бы ничего особенного не произошло. По крайней мере бдительный юный друг милиции уже позёвывал, глядя в окно. Безучастным казалось и лицо участкового. Но это только на первый взгляд. Руслан был профессионалом и неплохим. Потому сразу засомневался в том, что Вера и впрямь приходится хозяину дачи племянницей.

«Зачем, для какой такой помощи нужно всего на несколько часов тащить сюда из города девушку? В доме прибираться? В такое время? Зачем? Деревья, что ли, обрезать? Стекло вставлять помогать? Стирать-варить? Ничего не подходит. Фрукты-овощи в город помогать тащить? Нет, хозяин сам сказал, что на даче ничего нет, подпол пустой. Не подходит. Прогуляться по свежему воздуху? Погода не та и время серое, грязное. Правда, выходные, теоретически можно в ожидании хорошей погоды на воскресенье остаться, но что за удовольствие в сыром доме без печки мёрзнуть? Ведь нет у него печки, тоже сам сказал. Нет, ничего не подходит… Кроме… Чёрт их знает, садоводов этих… С виду благообразные, а там… Гульнуть, может, решил? И прихватил где-нибудь в Слободе «помощницу»? При желании там можно таких найти, «племянниц» на денёк…»

Так думал Руслан, пока не выронил авторучку. А после, пошарив у ног Веры, он уже стал сомневаться и в «интимной» версии.

«Что за одежда на ней, один ботинок рваный, штаны в саже и краске, запах подвальный какой-то. Переоделась, что ли? Для чего, для какой такой грязной работы? И ладони грубые, под ногтями грязь застаревшая, некоторые ногти обгрызены. Что это? Молоденькая девушка с такими-то ногтями в городе ходит?»

– Ну вот, – сказал Руслан, закончив писать, – прочитай и распишись, как говорится. Стоп, у тебя какой номер участка? Так, два-двадцать пять, сейчас впишу. Читай. Я стекло указал всё же. Там крови никакой не заметил?

– Нет, я б сразу увидел.

– Сразу и я не всё вижу. Расписывайся. Хоть ты и без претензий, пойдём, гляну на вагон твой.

Пацан встрепенулся, намереваясь идти вместе с ними, но Руслан остановил его.

– Посиди здесь, просмотри все протоколы. Сколько мы дач обследовали?

– По-моему, одиннадцать…

– «По-моему» не ответ, посчитай и внимательно просмотри протоколы, обрати внимание на форму составления.

К вагончику шли молча. Руслан всё же внутренне остановился на «интимной» версии и ему было откровенно неприятно, что пожилые семейные мужики могут заниматься такими делами, хватать где-то грязных молодух, вчерашних школьниц, везти на дачу… Вагон Руслан оглядел мельком, тем более что окошко хозяин уже забил досками.

– Племянница-то у тебя работящая, – как бы походя сказал участковый, когда они шли обратно. – Руки, как у грузчика, маникюры некогда наводить…

– Какие маникюры? Она сейчас на птицефабрике работает, это которая в Городище, туда мотается. Да полчаса езды всего, от их района-то. В самом весёлом месте пашет. На горячем общипе. На дублёнку и прочее приданое зарабатывает. Вчера в гости к нам с ночевой пришла, жена говорит: возьми ты её утречком с собой, проедется пусть, продышится от курей этих… Пока ты с вагоном возиться будешь – калины нарвёт, не успели, всё мороза ждали. А то и грабли дай, пусть листья в лунки подгребёт маленько. Мешок с сушкой на чердаке где-то, домой забрать не мешало было. Сам, мол, ты в пылищу эту не полезешь. Дай ей переодеться чего-нибудь и пусть лезет, она молодая, ловкая. Да бельё кое-какое в домике соберёт, а то разбои опять начались, ещё украдут или мыши поточат…

Руслан не очень верил слишком бойкому рассказу хозяина, но дальше тянуть эту нитку ему уже не хотелось. Хоть наполовину, но садовод убедил его. Он даже слабо порадовался тому, что «интимная» версия пошатнулась. К тому же он только что перегрипповал и его внезапно подташнивало, недужило. Ходили они с напарником по посёлку с самого утра, и хотелось домой, в тепло…

– Председатель-то когда будет?

– Да вот-вот… Час уже, скоро заявится.

– Передай ему, что я был, практически все указанные им участки осмотрели мы, пусть он мне позвонит или подъедет, надо встречаться с хозяевами. В ближайшие дни, возможно, кое-что найдём. Передвижку эту металлоприёмную в райотделе обещали оперативно взять за одно место… Ладно, поедем мы.

– А вы как, от вала заезжали? А то мне сторож не сказал, что видел вас.

– Болтун находка для шпиона… Да, от вала, у меня ключи от шлагбаума есть. А к сторожу мы сейчас подъедем.

…В то, о чём ему сбивчиво, иногда всплакивая, рассказала Вера, он поверил не сразу.

Вернее – не понял рассказанное ею. Ещё вернее – не принял поначалу своим пониманием. Будто книжку какую под нажимом прочёл – как-то сбоку, из своего, не дюже заботясь о достоверности, не сверяясь с жизнью, которая вон там, за окном да за дверью, по двору, по улицам, по городу и окрестным весям, своим ходом движется… Широко взять, оглянуться – по России да землям соседним, отрезанным – о том он и вовсе думал редко. Ну мелькнёт когда-никогда передача в телевизоре – тяжёлая, про беженцев да переселенцев, их мытарства. Да и то… Мы-то, «хозява», тут халву, что ль, лопаем да на постоянных новосельях водку пьём? У нас тоже порядочек полный – хоть по городским окраинным посёлкам походи, хоть в «Зарю» наведайся, хоть в «Восход» какой-нибудь соседний иль в дальний – придонский иль бузулукский… Да ещё там азиатов востроглазых встреть иль ещё кого, с гор да из долин прикавказских.

Но пришлые горцы, те хоть друг к дружке жмутся, маракуют да выгадывают, сами землю рогом роют иль местных по ней носами их, курносыми да побитыми, водят за рублёвку тощую иль мутный стакан. Туда-сюда и, глядишь, обжились темноглазые иль узкоглазые пришельцы, халупы с бурьяном чуть ли не на крыше да недострои совхозные – выправили, кирпичом красным обложили, дымки над крышами да деревца во дворах закудрявились, чушки на дворовых задах захрюкали, овечки заблеяли, машины у ворот заблестели…

А наши… Заявятся чёрт-те откуда – из центральных иль северных русских заброшенных углов, с того ж Кавказа, для них же в первую голову горемычного, из Казахстана иль Прикаспия – доплетутся бедные, голь голью, хорошо ежели в развалюхи брошенные бесплатно впустят их… Туда-сюда и… влились они в основное тутошнее житьё, от «хозяв» почти ничем не отличишь их: мужички пьяные, серые, ребятишки от дома отвязанные, бабы в огородах да в небольших кривоватых, с дырявой провислой прошлогодней плёнкой, балаганах гнутся, с сумищами клетчатыми, грязными и пообтёртыми, в райцентр на базар мотаются иль на трассе с вёдрами сидят в копеечном ожидании.

С поливом опять же беда, коль собственной скважиной да насосом не разжился, так и гляди тогда на небеса, дождик поджидай, из ерика вёдрами много не натягаешь… Это ежели ерик тот иль озерцо малое не усохли, ежели до них весной паводок дотянуться смог, а такое не каждый год теперь бывает, всё в руках энергетиков верховных…

Добираешься летом в том же автобусе, и ещё на подъезде к селу какому-нибудь – уже сидят у дороги бабоньки да, глядишь, старичок случайный средь них, а то и дитё малое посадили… Глянешь: у одних вроде и не бедно – вёдер да коробков полдюжины, к июлю уж с помидорами, даже молочко со сметанкой белеют. Но частенько богатство то не своё вовсе – за кого-то продают или перепродают. Толкнёшь ведро за полсотни – десятка твоя, банку сметаны за сорок – пятёрка в карман… А своего у многих – одно ведёрко пыльное с помидорами бурелыми да кучки того-сего на газетах. Хилый перчик первый, пучки морковки – как пятерни протянутые…

Ухватила баба копейку – и тут же ушла она на прокорм иль одёжную тряпку незавидную, какую им те же темноглазые в посёлок привезут, на верёвке у бывшего клубика повесят – покупай, золоти ручку. На что тут накопишь, на какую скотинку да птичку? На какие доски, плёнки, кирпичи, сепараторы да мотоциклы? Летом хоть огород да балаган, а зимой?.. До «кулаков» местных иль «гектарников» кочующих им век не дотянуть. У кулаков теплицы – хоть в футбол играй, высокие да новью плёночной поблёскивающие. К ним чуть ли не фуры с верхов едут, мешки так и летают! Батраки опять же всегда под рукой, за валюту «зелёную» – те же огуречики. Заработал ведро – бабе его, та – на трассу. Но кулаков тех – раз-два и обчёлся, они всё больше – от начальства местного пухнут и сами из начальников да друзей-родичей их. И земля им в треть цены, и поручительства заёмные для банков всегда на блюдечке, и льготы первые да поблажки…

Но обо всем об этом, вспоминая рассказы сельчан местных, он позже размышлять будет. Когда, оставив Веру, пойдёт по мокровато темнеющему валу к «топтушке» – остановке автобусной… Когда будет час целый трястись, пошатываясь, в привычном бензинно-тёплом нутре потёртого «салона» – поглядывая в мутновато-тёмное окошко и ничего не видя в нём, кроме дальне-тусклых, словно с трудом выныриваюших из тинного болота, слабых огоньков… Когда уже в Слободе будет стоять на тесноватой пристани, вслушиваясь в сонное покашливание-постукивание ещё живого дождя по старой жестяной крыше и поглядывая на высокую и длинную тучу огней правобережного города, от которой наконец отделится маленькое, с кулачок, созвездие катерка, ползущего через Волгу к слободской пристани… И когда будет сидеть в катерке на мягко-разъезжанном «кожаном» сиденье… И когда пойдёт с речвокзала, забыв про троллейбус, пешком в гору, по малолюдной широкой гранитной лестнице на верхнюю террасу набережной и по ней к улице – притоку набережной, к своему восьмиэтажному дому, облепленному жёлтой облицовочной плиткой, словно осенними листьями…

И тогда же, одновременно, во время перекладного пути, – станет он внимательней, от события к событию, собирая всё на общую карту, – разбираться в рассказе своей новой нежданной знакомой. Будто корешками врастать в него. И помалу начнёт верить невольной бродяжке – словно перед глазами, из серой глубины станут явственно проступать, навроде проявляющихся фотографий, ранее неведомые и совсем недавно, всего-то несколько часов назад, с трудом поддававшиеся пониманию картины, слова, люди, поступки…

Но это будет чуть позже.

– Ладно, Вера. Подумать надо… Враз не сообразишь… Говоришь, в Самойловке дядя твой? Может, и отец уж там, добрался как-то… И чего ты убежала тогда от корейцев тех… Надо было как-то остаться, хоть на недельку. Отец точно искал тебя. Не могло быть, чтоб не искал.

Вера с вымученной укоризной глянула на него: мол, я ж сказала, как могла объяснила, почему убежала. И не убежала, а… Ничего не понять вам… Вы по-другому живёте, на своей земле, с документами, с хоть какими деньгами. Сел – поехал…

– Возле Елани, говоришь, Самойловка та? Значит, наша область?

– Нет, папа про Саратовскую говорил. Райцентр это… вроде…

– Ладно, разберёмся. У меня в Елани племянник жены, Сашка. С машиной даже. «Копейка», правда, но бегает. Ладно. Подумать надо. Иди-ка пока сюда.

Он встал, прошёл в комнату, отдёрнул пошире зелёную занавесь, подошёл к шифоньеру, дёрнул сразу за две ручки – распахнулись, как руки, две скриплые створки. И враз попадали к ногам узлы да торбы…

– Та-а-к… – он, как большие пухлые мячи, стал кидать узлы на сиденье дивана. – Ну чего ты стоишь? Давай-давай, развязывай да разбирай секонд-хенд этот.

Вера настороженно среагировала на незнакомое слово. Она сняла синюю петушиную шапочку, как-то забыто провела ладонью по волосам, глянула в сторону тумбочки с зеркалом. И на тумбочке, и на диване с шифоньером, на проснувшихся стенах и сероватых полах лежали, подрагивая, полоски и «зайчики» скуповатого, какого-то разбавленного, малогреющего солнышка – негаданного для всерьёз собравшейся по-берложьи зазимовать комнаты. Но всё ж потеплее и поживее стало в ней. Оттого и сняла машинально Вера шапчонку. И застеснялась через секунду, заискала глазами гребешок-расчёску. Заметила наконец обломок какой-то возле зеркала, в миске железной средь поломанных авторучек, надорванных пакетиков с семенами, катушек и окаменевших обмылков. Шагнула к зеркалу и – растерянно, даже испуганно, будто что-то чужое без спросу брала – в два-три коротких маха причесалась немного.

Но он ничего этого не видел. Сняв с шифоньера ещё и порядочный мешок со старой обувью, он было погрузил в него сразу обе руки, но потом, чуток напоровшись внутри на какую-то застёжку, – вывалил всё добро на пол и с минуту глядел на кожано-резиновую кучу, по-детски улыбаясь и что-то припоминая. Потому как половину содержимого мешка составляла бывшая обувка дочки – от смешных первоклашкиных сандалий до вполне девичьих сапожек, ноне уж вышедших из разных мод, но вполне гожих к носке.

– Во, гляди, – он выбрал в куче пару коротких коричневатых сапожек. – И молнии в порядке… Размер у тебя какой? Тридцать шестой. Должны подойти. У Наташки тридцать седьмой установился. Был то есть… Сейчас-то на заказ шьём. В магазинные не влезть. – Он вздохнул, потом поочередно немного потряс сапожки.

– А… – Вера неуклюже подбирала подходящие слова. – Болеть… у неё… ноги стали?

– Стали… Ну ладно, примерь-ка.

Вера снова застеснялась, но всё ж села на краешек дивана и наклонилась к своим косоватым ботинкам. Не без труда сняв серые колодки, она аккуратно, как-то по-солдатски поставила их чуть сбоку, оставшись в дырявых шерстяных носках неопределенного цвета, сквозь которые в нескольких местах виднелись ещё одни, нижние, потоньше и потемней. По щекам её пошли заметные пятна, даже не розоватые, а какие-то жёлтые…

– Щас, погоди-ка. – Он развязал одну из торб, глянул вовнутрь и вытряс содержимое на диван, рядом с Верой.

– Тут носков этих… Да скидывай ты свои, чего краснеешь да бледнеешь? Воды тёплой нет пока, тряпку смочи, оботри ноги, крем вон там. Я ж… Я ж в отцы тебе гожусь, так и гляди на меня…

После этих слов Вера точно б заплакала… Но на улице, вернее на соседней даче, сначала загремела цепь, потом что-то резко стукнуло-шваркнуло.

– Ну вот и Мироныч пожаловал, ряды наши крепнут… Ты не бойся и не ёжись. Вера! Слышишь ты меня?

– Слышу… – облегчённо сглотнула Вера подступивший к горлу солёный комок. И – улыбнулась…

– Ну вот, ну вот… – Он совсем уж по-свойски потрепал её маковку. – Надень шапочку, а то зуб заёрзает опять. Примеряй сапоги, солдатка… пробуй… Вон те, может, чёрные, получше будут? На подловке ещё один мешок есть. Детдом целый тут одеть-обуть можно.

– Юра!.. Юр-р!.. Пад-дъём-м! – раздался совсем уж рядом голос Мироныча.

– Ох, горе-командир… – Он толкнул дверь и вышел во двор.

На размокшей палой листве, на раздетых разлапистых яблонях, серых грушах, спутанных вишнях, держащихся друг за дружку тёмных смородиновых кустах и на сером шиферном скате соседского дома – тонким неровным слоем лежал холодный жёлтый свет, уже готовый вот-вот растаять… В другое время и в иной обстановке он наверняка присел бы где-нибудь у сарая да спокойно поглядел хоть полчасика на окрестную умиротворенную отрешённость и пустынность. Выдохнул бы из себя хоть малость накопившейся городской суетни и тяготы забот. Вдохнул бы, впустил, влил в кровь и в душу хоть черпачок смирённой, впавшей в долгое ожидание тишины… Да когда ж оно такое будет, скоро ль наступит?..

– Ну, чё у тебя? – Стоя у своего порядком травмированного забора, Мироныч в новой камуфляжной армейской фуфайке и в неизменной вот уже лет пять толстой тёмной кепке с опускающимися, от мороза, малыми ушками глядел на соседа грустно-весёлыми, уже на всё согласными глазами.

– Погоди, я с улицы к тебе зайду, поговорить надо, – сказал он председателю. Тот немного удивлённо и заинтригованно кивнул и пошёл к дому, чтобы уважительно встретить соседа у калитки.

– Ну и чё?.. – повторил Мироныч после холодноватого рукопожатия.

– Через плечо… Настоящий полковник…

– Да я, што ль, виноват в разбоях этих? – начал было председатель старую песню.

Они прошли в надёжный, сплошь зарешеченный, с хитрой железной дверью дом, присели в обжитой, не «законсервированной» на зиму кухне. Мироныч скинул свою богатую, с плеча сына-офицера, фуфайку, снял крышку с эмалированного бака, где на всякий случай хранил подручный запас воды, налил доверху чайник и сразу поставил его на печку. Оглядел баллон газовый, поболтал его маленько, через минуту чиркнул, горелка вспыхнула. Сел за стол, придвинул соседу банку-пепельницу.

– Тут бы хоть не убили кого… А уж шмутьё… Я ж…

– Кто тебя винит, старого больного человека… – Он сразу взял дружеско-подкалывающий тон, ведь предстояло как-то подключить забывчивого, но спорого председателя ко всей этой ситуации с Верой.

– А то ты не знаешь, кто винит. Через одного тыкай и попадёшь. Слава Богу, хоть ты меня жалеешь… – Мироныч принял заданный соседом тон. – Луецкий преподобный, жмотина бендеровская, своей соковыжималкой за… вконец. Один раз позвонил, проверь, говорит, записал ли её Руслан в протокол. Потом ещё – пусть, мол, обязательно цену впишет, шестьсот пятьдесят рублей. Потом жена – не забудьте о нашей просьбе… Не был Руслан тут?

– Был. Всё тут с пацаном пролазили, описали. Приказал тебе к нему явиться иль позвонить, с пострадавшими ему встречаться надо…

– Ох-хо-хо… Ну а у тебя чё?

– У меня ничё. Калитка – ткни и отпрыгнет, на двери какой-то склерозник замок за одно ухо прицепил. Прихожу, а там…

– Вынесли чего? Я ж глядел, всё на месте вроде. Ды как же я так закрыл-то?..

– Вот и хорошо, что так закрыл. С прибавлением я…

– Каким ещё?

Историю Веры он уложил минут в десять. Мироныч сначала глядел на него внимательно, настороженно и сочувствующе, а потом как-то снисходительно размяк.

– Юр, ты совсем дурак иль малость надежды осталась еще на твоё просветление? Покорми её, дай десятку, хрен с ней, и пусть двигает откуда пришла. А лучше Руслану сдай. Вчера по «Ахтубе» передавали новости криминальные. Там какие-то молодухи в Волжском трёх бабок обобрали, одну чуть не придушили… Ты вопще знаешь, чё у нас тут вокруг творится, кто ходит-бродит, а? Рассказала она… Они в зонах своих наквалифицировались долгими зимними вечерами друг дружке истории свои рассказывать. У них на все случаи жизни этих историй мешок целый припасён. Вот и эта… Нашла сердобольного дядю… К Руслану её, и вся недолга. Доцент с пятой линии со мной приехал, у него мобильник есть, давай я схожу и позвоню. Невиноватая, так подтвердят, выяснят и помогут ещё, определят куда-то в зиму. Послушай ты меня старого, я ж…

– Ты ж её не видал даже! Не такой уж я дурак, как ты думаешь. Я вижу. Хорошо вижу. Девчонка совсем. Определят… Во-во. В камеру да в бомжатник в лучшем случае. А ты хоть раз видал, что там делается? Бдит он… Товарищ полковник… Девка на одной нитке держится, давай – рви, спокойне́й тебе станет. Сердобольный я…Я, может, и не верю особо в историю её… Но не проходимка она. Не воровка. Была б продуманной, то другую б песню пела. Доведи, мол, да довези, дядечка, займи на билетик, где ты живёшь, милый, не один ли? И обслужила б в момент, за такой не заржавело б… Другое тут. Она ж… Она ж молчит, только глазами просит помочь как-то, ухватилась за меня, как дитё за подол… Сдавать её итти? Может, свяжешь ещё?

– Да ты… ты не горячись, Юр… Я шь…

Но его уже понесло. Он даже удивился своей несдержанности, но почему-то не мог остановиться. Будто это и не он, а через него кто-то почти кричал, сопротивлялся, заслонял Веру…

– Нет, ты погляди! Выгоняй, мол, в ночь, больную, без документов… А эти, что шастали у нас, они чё щас делают? Загнали, суки, металл и прочее, набрали фальцухи да травки и гудят третий день на хате какой-нибудь. А там и опять на охоту выйдут, волки. А тут и девочка на остановочке. Знаю иль не знаю я, што вокруг делается, кто ходит… А ты чего знаешь? Десять рублей дай. Я тебе коротко всё её дело рассказал, поподробней – так ты б такое не выдвигал. В момент дедок определился. Позвоню… приедут… в кэпэзэ кинут…

– Вот именно, что коротко… – Мироныч явно разволновался. Таким он соседа, пожалуй, ещё не видел… Покашливая, председатель встал, снял с горелки чайник, поставил его на лавку, накрыл вышедшим из носки свитером, закрутил вентиль на баллоне.

Он и сам начал как-то стихать, будто возвращаясь откуда-то. Даже сидящий напротив Мироныч будто из тумана возникал перед ним – озаботившийся, потирающий узластой ладонью наметившуюся лысинку, мягкий широкий нос… «Это… давление, может… Поспокойней надо… Криком ничего не решишь…»

– Пойдем ко мне, поглядишь сам. Токо ты не допрашивай, не выясняй. Она прям шатается снутри… И… куртку эту накинь, офицерскую. И уверенно так говори с ней… Чтоб она опору почувствовала.

– Ты прям влюбился в неё, – неумело пошутил Мироныч, выцветающие голубоватые глаза его на миг дрогнули мальчишьим блеском. – Давай, Юр, в баню её веди к Ивану Василичу. Отмоешь, отблистишь…

Наверно, после этих слов лицо его стало таким, что Мироныч буквально выбежал в соседнюю комнату.

– Да шучу ж я, Макаренко хренов! – донеслось оттуда. – Ладно, щас пойдём. – Мироныч виновато вернулся в кухню. – Но ты мне скажи вкратце, что ты надумал и как действовать будешь. Домой её увезёшь? – Он налил в две чашки кипятка, кинул в них по два бледных пакетика. Над чашками белёсыми нитками вяло зашевелился пар.

– Надо, наверно б, домой… Не решил я… Нинка меня проводила и к Наташке ушла, ремонт у неё затеяла. На ночь скорей всего остаться захочет. А тут я, допустим, приезжаю, вместе с… Звоню, значит, им… Ну Нинка, понятно, всё бросает и домой. Настроение сдвинутое. Там ремонт развезла, а тут муж с подкидышем. В общем, не знаю. А так, ежели дальше думать, то спокойно заночевала б она у нас, ну, может, денёк еще побыла, потом я её своими руками в автобус или маршрутку посадил бы, разорился уж по такому случаю, Сашке позвонил в Елань, чтоб он встретил ее и отвёз в Самойловку ту. Из рук в руки, как говорится. Чтоб на автовокзалах милиция не привязалась вдруг. А то – предъявите документы, и – всё, баста. В общем, задача простая, доставить до дядьки. И отец её там наверняка. Пусть думают дальше чего делать. Брат ещё, пацан совсем, где-то мотается. Как погорели они в сентябре в Дубровке, так и разбежались все в разные стороны…

Мироныч закачал головой, вздохнул.

– Ты, Юр, вот что… Ты оставь её тут до завтра. Но не у себя, а у меня, я буржуйку истоплю, а сам к Иван Василичу уйду, попарюсь, там и заночую. Или даже можно и ей там, вправду, искупаться. Сергевна её ототрёт, чаем отпоит, покормит. Может, у себя и оставят до утра, а я тут буду. А ты двигай до дому, Нинку вводи в курс дела, подготовь её, а завтра на утреннем спокойно подъезжай и на двухчасовом с нею обратно. Вот и вся схема. Примерная… А так, конечно, нельзя – привалишь с бухты-барахты, Нинка заахает, недовольство… то да сё… А девчонка, сам говоришь, впечатлительная…

– Да нервов у неё уж нету… Мы про стрессы, про разные депрессии читаем иль в телевизоре глядим, а тут вот они, в чистом виде. Её ж в Громках чуть не снасильничал один. С месяц назад… Подработать её туда, к нему одна стерва привела. Строится он. Баб нанял комнаты мазать да белить. Она оттуда в одной, считай, майке убежала ночью. Это в конце октября-то… Снег, помнишь, был? Я б того волка…

– К Руслану, к Руслану с этим, сам никуда не лезь. У тебя вон дочь инвалидка, о ней думай. А то и тебе запросто группу прутом по голове присвоят. К Руслану, к Руслану… Он её, кстати, видал?

– Видал… Всё в порядке. Я ему навесил лапши по полной программе.

Мироныч как-то искоса посмотрел на него: мол, не кажи «гоп», покуда не перепрыгнешь.

– Ну, пойдём, пойдём… А то она ещё убежит… – Мироныч откинул старый свитерок, взял чайник. Потом нашарил свободной рукой на полке какой-то пакет.

– Во, дитю конфетки!..

– Ага, бараночки… – Он с теплотой посмотрел на «настоящего полковника».

…Он шёл по мокроватому валу с улёгшимся в груди спокойствием. К тому же шёл посвободнее, решив «мерседес» опустевший оставить на даче до завтра. Всё вышло так, как и наметил Мироныч. Вера колебалась недолго, у неё, бедной, теперь появился не только он, «дядя», но ещё и сразу два «деда» с «бабушкой» в придачу – он с радостью чувствовал это её теплеющее внутреннее состояние. После недолгого разговора Мироныч пошёл на разведку к Ивану Василичу, вскоре вернулся, довольный и оживлённый. «Давай, девка, переселяйся на сутки, там у нас и Сандуны, и гостиница местная…» Вера, правда, слабо попросила, чтоб ей остаться на даче «дяди» до его отъезда, помочь что-нибудь, собраться… Так и сделали, тем паче что на пятичасовой автобус ему надо было идти уже через минут сорок. Вера с явным желанием немного прибрала в комнате, сложила-увязала вороха одежонки, вернула их в шифоньер, собрала себе небольшой узелок, и он сам, по пути, отвёл ее к Ивану Василичу и Сергевне…

Серёдка вала тянулась чуть повыпуклее и посохраннее, без луж и колдобин, по ней и шёл он, не особо-то торопясь… Наверняка припоздает осторожный от старости автобус, минут на десять уж точно. Сумерки сгустились порядочно, тёмный туманец густо накрыл округу, в нём почти полностью увязли все окрестные кучки слабых огоньков: не только дальние, отшибленные – тумакские да яминские, но и ближние – кленовские, пламёнские…

Он шёл и вспоминал то, о чём поведала ему днём Вера, – будто к нему, навроде встречного неровного ветра, текли из темноты её слова обо всём с ней, с её семьей, случившемся. Они окутывали его, роились рядом, застревали в памяти и душе. Что-то уходило, оставалось за спиной, но позже – на слободской пристани, на катере иль уже на городской улице – опять возвращалось, волновало…

Так и шёл он по предзимнему валу – на этот голос. Словно над помалу приближавшейся «топтушкой» стоял высокий столб с невидимым в темноте колокольчиком-репродуктором, откуда и доносился тот сбивчивый, скуповатый, не очень-то рассчитанный на ответное понимание, жаление и какую-то практическую выгоду, рассказ. На этот раз, повторённый памятью, он звучал для него более убедительно. Может, и потому, что слова укладывались на то самое улёгшееся в его груди спокойствие, и он мог не спеша разобраться в них, в чём-то убедиться, увериться в правильности своих действий…

«…Мы жили в Узбекистане, в Ферганской долине. В Балыкчи. Это городок такой небольшой, на Карадарье, неподалёку от Андижана… Мама сама из андижанского детдома, там жила, училась. После техникума стала работать бухгалтером. Там же, в Андижане. С папой они случайно познакомились тут, в России. Мама с подругой по турпутёвке ездила на море Чёрное. В общем, во время отпуска познакомились… Потом папа в Андижан приехал к ней. Он рабочий, сварщик и ещё на бульдозере может работать, на тракторе. Устроился в трест строительный, у которого в Балыкчи передвижная колонна была. Там папе сначала комнату в общежитии дали, а когда они с мамой поженились, то квартиру, двухкомнатную. Я… родилась… в восемьдесят четвертом. Славик через три года. Жили… Я думала после восьмилетки тоже в техникум поступить. Но тут началось всё это… В Балыкчи русских не так много было. Никто нас не притеснял вроде, но папу однажды послали какому-то узбеку-начальнику дом строить и он там сказал что-то… Его избили сильно, а когда в больнице лежал, то уволили. Потом маму… Она в садик устроилась, но и оттуда ушла. Папа стал с бригадой одной ездить по районам, строить что попадалось. У них там машину-кран украли, а они её брали под залог какой-то. Узбеки всё на папу и его товарища свалили. В суд подали. Нам пришлось квартиру менять на меньшую, однокомнатную, чтоб деньги внести, а то б посадили папу…»

…К «топтушке» подслеповато подъехал пустой жёлто-грязный автобус, забрал его, единственного пассажира. Окутанный рассказом Веры, он машинально взял билет у такой же отстранённой ото всего кондукторши, которая уже что-то писала в блокнотике, сверяла, подсчитывала, готовясь сдавать смену в слободской диспетчерской. Теперь, прислушиваясь памятью к рассказу Веры, он даже прикрыл глаза…