Текст книги "Встретимся завтра"

«…Мама заболела ещё в конце девяностых, я как раз восемь классов кончила. И больше не училась, сидела с мамой, глядела за Славиком. В школу его водила, чтоб… не делся никуда… Иногда помогала соседке, тоже русской, она с мамой дружила. Соседка… тетя Валя… брала на дом работу простую. Приносили ей коробки с разными продуктами фасованными, пачками печенья или ещё с чем, надо было заменять или стирать даты изготовления. Однажды даже колбасу принесли… иностранную… Я ей помогала, хоть знала, что неправильное это дело, но деньги даже маленькие нужны были. Всё, что папа мог зарабатывать, уходило на лекарства, на долги. Маму получше кормить надо было. Ей за три года четыре операции делали, но не помогло ничего. Этой весной умерла она…

Мы, чтоб в Россию уехать, как папа решил, квартирку свою на частный дом поменяли с доплатой. Маленькой совсем доплатой. В Балыкчи обычные квартиры совсем недорогие, не то что у вас… Но дом-то только на бумаге был, а взаправду один сарай. В него мы и не переселялись. А больше месяца, пока собирались и папа от дяди Сёрежи из Самойловки письмо ждал, жили у той женщины, соседки, с которой я подрабатывала немножко. Мы ей вещи отдали разные, мебель… Потом письмо пришло, дядя Сёрежа не отказал нам помочь, хоть папа с ним года три и не переписывался уже. Он потому и стеснялся у него денег попросить на переезд наш. Говорил, что если попросит, то брат вообще может не принять, нужна ль ему голытьба такая. Он и так, мол, родителей доглядел как мог, похоронил не так давно, а я даже на похороны не мог поехать, денег достать…»

…В «Заре» автобус остановился минут на десять, водителю надо было к кому-то зайти. Кондукторша тоже вышла, заторопилась в ещё открытый магазинчик, вернулась оттуда с двумя буханками хлеба.

– Тут вкусней. С Волжского возят. А в Слободе уж научилися печь, на второй день сыпется…

Он вышел перекурить и стоял возле автобуса, пока не стал скрестись дождик. Вскоре и водитель подбежал с каким-то коробом. Тронулись дальше, через пару минут автобусик выполз на районную трассу, где немного прибавил скорости…

«…Ехали мы в Россию долго… С тремя пересадками, пока до Астрахани не добрались. Потом в ваш город. А в Дубровку случайно попали. И ничего не знали о ней раньше. Папа в пути всё время переживал, что едем почти без денег. А тут ещё на одной станции пошёл пирожков купить, и у него деньги вытащили. Целую тыщу!.. Спасибо, что паспорт в другом кармане был. Он в вагон вернулся серый прямо. Часа два сидел, молчал, в окно глядел… Рядом с нами, на боковушке, один мужчина ехал, он позвал папу покурить в тамбур, они там долго разговаривали. Вернулся папа чуть повеселевший. Мужчина тот ехал в ваш город из отпуска, рассказал, что он в тресте строительном работает. А сам родом из Дубровки. И что там, неподалёку от Дубровки, строительство большое идёт, под землёй строят и наверху хранилище газовое. Говорил, что на стройку ту попасть очень трудно, но обещал помочь хоть временно, месяца на два устроиться папе, если права на сварщика есть. В общем, вышли мы утром в Волгограде, сели на вокзале со Славиком, а папа с тем мужчиной куда-то уехали. Через часа два они вернулись, папа был бодрый такой, говорил, что, в тресте обещали взять сразу, сегодня же, но надо ему быстренько зарегистрироваться в милиции или в службе какой-то здесь, у вас, в городе. Мы ж зарубежные… А нам со Славиком потом можно, в Дубровке. Опять они ушли, а вернулись аж к вечеру, но у папы уже направление на руках было. Он прям обнял того дядю на прощание, и мы пошли на автовокзал. Мужчина вдобавок ещё записку написал одной своей родственнице, чтоб нас приняли, разместили как-то… в счёт будущей зарплаты… Ехали в автобусе радостно, папа говорил, что вот как складывается всё хорошо, там целых десять тыщ заработать можно только за месяц, и даже больше, поживём до Октябрьских, и тогда уж к дяде Серёже поедем, не с пустыми руками…»

…На пристани людей собралось довольно много, все они плотно скучились под «колпаком», нетерпеливо поглядывая на будто застывшие посреди реки огни катерка. Какие-то полупьяные юнцы, размахивая пластиковыми бутылями пива, громко перехлёстывались чуть ли не матюками, нарочито не обращая внимания даже на стоявших совсем рядом женщин и малышню. Когда один из них под одобрительное ржанье с размаху кинул в Волгу пустую пластиковую бутылку, а следом долбанул туда же носком ботинка ещё и стеклянную, – он не выдержал… «А ты сплавай за ними, санитар… – нагло ответил ему юнец в мертвенно поблескивающей голубоватой куртке и с почти такими же по цвету, моросящими пустым холодным блеском глазами. – Может, премию получишь или сдашь, на крайняк, тару». Он хотел было ткнуть в пьяноватую морду словечком потяжелей, но то ли сдержался, то ли… Впервые за многие годы он стыдливо ощутил какую-то беспомощность. А окружающие вообще глядели мимо. Вытиснувшись из-под похрипывавшего колпака, он вышел на скользкие, в рубцах сходни, поднял капюшон, облокотился на пообтёртую грядушку поручней… «Не встревай, воспитатель… Так и до дома не доедешь. У тебя поважней задача. Одно дитё было, а теперь вот добавочка. О том и думай».

Дождь, вроде зарядивший надолго, на удивление примолк. Тёмная тяжёлая вода, чмокая, точила понтоны, неповоротливо утекала от мостка, время от времени вздрагивая отражённым светом нескольких равнодушных пристанских фонарей, которые, навроде намордников, решётчато выпирали в слепую мглу последнего в году осеннего вечера. Он глянул через проём пристани вперёд, на Волгу, но катера в створе не увидел, значит, он будет чалиться только минут через десять…

«…У родственницы того дяди места для нас не нашлось, к ней кто-то накануне приехал, и женщина та, тётя Дуся, уже пожилая, пошла с папой к соседям, которые недавно отстроили новый дом, а старый, маленький, на две комнатки, пустовал. В общем, пустили нас, мы прибрались немножко, расположились. Домишко стоял поодаль от нового, ближе к саду с огородом. Хозяева, муж с женой папиного возраста, не очень они были довольные, что мы сразу не заплатили, но папа пообещал им помочь со временем забор железный поставить, там сварка нужна была, и они согласились подождать до папиной получки. Папа сразу уехал на стройку, туда машина магазинная шла, а хозяйка как раз в магазине работала, посоветовала папе. К вечеру папа вернулся и сказал, что на следующий день уедет и останется на стройке до конца недели, жить в вагончике будет, там порядок такой, да и мотаться туда-сюда сложно. К воскресенью он вернулся, усталый, но довольный. Мы вечером сели, картошки сварили, сала нам тетя Дуся принесла, огурцов соленых, чая пачку… Я тот вечер очень хорошо запомнила. Мы будто распрямились, сидели на лавке у домика, маму вспоминали… От сада яблоками пахло… Отец меня за руку взял, не отпускал долго. Потом Славика ругал немного, чтоб тот не курил. Наказывал, чтоб брат на следующей неделе, пока его не будет, всю траву и бодулины вокруг домика и вообще на дворе протяпал. У тёти Дуси внучка была… то есть и сейчас есть… Зина… На полгода всего младше меня, но такая… современная, всё про артистов известных эстрадных рассказывала… Это потом, на помидорах… Она только школу кончила, но не поступила никуда… С бабушкой жила, родители не знаю где были. Вот она к нам на лавочку в тот вечер пришла, со мной хотела поближе познакомиться. Рассказывала, что она ездила с одной женщиной за Волгу работать, на помидорах, у корейцев. И в воскресенье к вечеру опять туда поедет. Говорила, что сто рублей в день там зарабатывают, что туда не так просто устроиться. Всё, мол, там хорошо и не опасно… Шесть дней там, а потом на день домой. Недельки две можно поработать, самая уборка, дождей нет… Остановка автобусная рядом с плантациями, удобно. Для ночёвки там халабуды, конечно, но ничего, жить можно. Человек десять живут. Повариха там даже есть, собаки стан охраняют. Так вот расписывала всё… Она, правда, тогда только первую неделю отработала, и всё так там и было… в основном… Вечером Зина больше ничего не сказала об этом, а утром пришла и давай меня уговаривать с ней ездить, чего, мол, тебе сидеть тут, брат большой, один управится, бабушка за ним приглядит, чего-нибудь делать заставит, а ты отцу поможешь. Папа сначала не хотел этого, но ему тётя Дуся сказала, что мы не одни туда ездить будем, а со взрослой женщиной из Дубровки, она её знает. Папа согласился, но не ради денег даже, а чтоб тёте Дусе не отказывать, не обидеть, она ж нам так помогла. Кто ж знал, что так оно получится…»

…В катерке он осмотрелся и увидев, что пьяные юнцы умотали на корму, прошёл в носовой салон, где почти никого не было, двери и окна плотно закрывались и сквозняки не гуляли. С облегчением сел на донельзя мягкий «диван». Минут через пять, коротко гекнув гудком, катерок пополз через Волгу к жёлтому крошеву городских огней, к серой махине речного вокзала, разноцветно облепленного трясущимися и заведённо мелькавшими рекламными огнями. И чем ближе был тот хоровод, тем на душе у него становилось не то чтобы тяжелей, просто чуть ли не механически, независимо от его желания ложился на него какой-то неизбежный, не встречавший даже малой сопротивлённости груз. Он вдруг представил их далёкий дачный поселок – тёмный, с единичными слабоосвещёнными окошками. Наверно, Вера уже порадовалась недолгой баньке и теперь сидела с Сергевной за столом, где странно-старомодно светилась пузатенькой прозрачной «бутылкой» тихая керосиновая лампа, пила чай, помалу рассказывая и «бабушке» свою историю…

«…Девушка эта… Зина… соседка… Она за Волгу, конечно, и на помидоры ездила. Но и… В общем, она там с парнем одним познакомилась. Он не с нами работал, а… Понимаете, там нам денег не платили за работу, а вместо денег в конце каждого дня разрешали набирать для себя три или четыре ведра помидоров получше. Норм никаких на день не устанавливали. Впереди, по ряду, одни шли и собирали спелые помидоры, а другие за ними бурелые набирали. Спелые в деревянные ящики, а бурелые в пластмассовые. Это для машин этих… длинных… Которые с верхов, с Севера приезжали. Ну вот, отработаем, себе вёдра наберём. А вечером приезжали из соседних сёл люди… на машинах своих, на мотороллерах… И эти вёдра покупали, а потом кому-то перепродавали. Так вот у нас деньги получались. И тот парень приезжал. И Зина с ним иног-да уезжала… На ночь… А тут я… И он ко мне… Заговаривать со мной стал и… Я и не думала с ним никуда ездить. Три ведра ему отдам, продам то есть, и всё, даже отхожу от него. Но Зина приревновала. А что мне делать, если он лезет? Да еще и выпимший, хоть и на машине. Я вообще б с пьяным шофером никуда б не поехала, да и знала, что он Зине… нравится… А она… В общем, она и на него, и на меня однажды раскричалась. Меня, прям, оскорблять начала. Понаехали, мол, голь перекатная. А он ей в ответ… Она собралась и уехала посреди недели, и на следующий день не было её. Я расстроилась, чего, думаю, она тёте Дусе наговорит и Славику. В субботу вечером я тоже уехала, одна. Та женщина, что с нами ездила, ещё во вторник заболела и в Дубровку уехала. А тут ещё… Я деньги, что скопись за неделю, под лежаком прятала, где спали мы. И пропали они… Сто с немножком рублей, за субботние вёдра, выручила и всё. Там одна местная женщина со мной рядом спала. Я не сразу… Но потом, когда всё это случилось с нами, когда она меня увезла в Громки… Когда… Потом я поняла, что это она украла. Но это позже всё было, а тогда… Добралась я до Дубровки, уже темнело. А возле автобусной остановки тётя Дуся ходит, меня ждёт. Завела за угол, где людей поменьше, и…и всё рассказала что случилось… А тут вдруг Зина… Вывернулась откуда-то внезапно, подбежала и давай кричать, что мы проходимцы… наркоманы… дом спалили. Тетя Дуся её прям отпихнула, приказала домой идти. Слава богу, ушла она. Я сразу-то даже не поверила, а потом… Тётя Дуся меня к одной своей знакомой отвела, чтоб я переночевала, а утром куда-нибудь… Вам, наверно, трудно понять всё это, но представляете, когда за папой послали на стройку… Он, тётя Дуся говорила, приехал, дрожал весь. И Славика нет, он… Славик… испугался и убежал, скрылся куда-то. Он вообще с детства… и после всего этого с мамой… пугливый какой-то стал. И податливый. Но хотел взрослым казаться, курил потихоньку…»

…Сначала он минут пять походил на речпортовской остановке, поджидая троллейбус, но потом решил идти пешком. Надо было собраться с мыслями, чёрт его знает, как Нина прореагирует на всё это… А с другой стороны – что, собственно, особенного? Подвиги, что ль, совершать он её призывает? Можно подумать, лишения какие-то надвинутся да разорения. Ну поканителится он, ещё разок туда-сюда смотается, Сашке в Елань позвонит, потратится немного. В церкви, что ль, только про добрые дела слушать да лоб крестить? Вот и добрей на практике… Правильно, в случае чего, он так Нинке и скажет. Не от колбасы, мол, в пост отворачиваться надо, а к людям поворачиваться. Во-во. Именно так и скажет.

Он уже поднимался по высокой, серого гранита, лестнице, благо без «мерседеса». Единственное, в чём сомневался, так это в том, что жена враз поверит в такую историю, пусть даже и с беженцами случившуюся. Он ведь тоже не сразу поверил. Не то чтобы не поверил. Просто он жил совсем другой жизнью, плыл как бы по своей реке и думал, что все вокруг гамузом тоже по ней плывут. Бедные там, иль забогатевшие, русские иль не русские, а небо-то одно над головой, и земля под ногами тоже. А рядом, оказывается, много ещё путей-дорог – незнакомых, тёмных для глаз и смутных для понимания. Совсем чужих и неведомых, получается, речек. Вот ступил он немного вбок, коснулся, малость совсем, иного потока… И теперь не подумает уже, не глянет только со своей колокольни, как всего-то несколько часов назад: ну что, мол, за проблемы такие смертельные, ну спалили домишко сраный, ну дай расписку, что возместишь, восстановишь, руки-ноги есть, отработаешь на престижной стройке, отбатрачишь им, ну что они, нелюди совсем, ну объясни в милиции, позвони брату… «Ну» да «ну»… Теоретически-то всё складно укладывается в башке, на понятные полочки. А вот представь, что тебя, допустим, хоть в те же Балыкчи азиатские закинули, и ты там стоишь посередь чужих людей, которым глинобитку иль саклю спалил, с яблонями да гранатами вдобавок… Машут на тебя руками да палками, а в кармане твоём сквозняк, ни рубля, ни маната какого-нибудь ихнего. Ну и как? Расписку им писать будешь? Нет, тоже, коль получится, в горячке ноги понесёшь подальше. То-то и оно. И скидка на то, что там, мол, чужбина чёрная, а тут родина светлая, с людьми распрекрасными, – слабая совсем скидка такая… Коль сильно-то поискать, то встречаются, не перевелись люди добрые, но они нынче как редкие золотинки средь серого песка…

Он свернул с набережной, пошёл по малой и тусклой улочке к своему дому. Войдя во двор, поднял голову. В их кухне горел свет. Значит, Нина уже пришла от Наташки. Постаралась управиться к его приезду. Картошку, наверно, жарит. На постном масле конечно…

«…Оно как получилось… К Славику днём какие-то ребята пришли местные, чуть постарше. Знакомиться вроде. В доме расположились, знали, может, что один он… Бутылку принесли, пива. И эту… траву курить стали. И Славику, наверно, дали… Может, на плитке что-то кипятили. Не знаю я, думаю так. В общем, как-то пожар получился… А никого рядом не было, хозяева на работе, тётя Дуся уходила куда-то. Зина видала что-то, она даже туда заходила, в наш домик, когда там эти курили, она даже шприцы видела, и что один парень валялся уже на полу… Но она заглянула и тоже куда-то ушла, бабушку, может, хотела найти. Это тётя Дуся так мне говорила… В общем, сгорел домик, потушить никак не смогли, хорошо хоть наркоманы те повыскочить сумели. И часть сада сгорела. А папа… Бедный… Я… я представляю… Там же все наши документы узбецкие. Только его паспорт при нём… А хозяева как примчались, так на отца прямо… Да ещё народ собрался. Даже связать папу хотели, чтоб не убежал, чтоб милиции сдать. Но он им начал говорить, что на стройку надо, начальству сказать, чтоб помогли как-то… А те за участковым уже пошли. Тётя Дуся отца на свой двор, в дом повела, он там её попросил, чтоб она меня встретила. И чтоб я как-то добиралась до Самойловки, адрес записал, да я его и так наизусть помнила. И он туда тоже, там меня ждать будет… Тётя Дуся говорила, что он как в горячке был. Боялся, что его задержат, в тюрьму посадят… На стройку ехать, так и оттуда возьмут… А в Самойловке уж кинется брату в ноги, денег попросит, приедет к хозяевам, хоть часть отдаст, возместит сгоревшее, чтоб в суд не подавали. И Славика искать будет. И меня, если я не доберусь до дяди Серёжи. А как мне добираться? Документов нет, денег рублей семьдесят всего, дрожу внутри, боюсь, как бы меня, бомжу, не забрали… хоть тут, хоть в пути где-то… И, чуть рассвело, уехала опять за Волгу. Приезжаю, а там выходной, только корейцы с тарой возятся. А та женщина… Алевтина… Напилась… И корейцы её выгоняют… К вечеру я стала думать, что Зина и та тётенька в Дубровке, которая с нами ездила, могут в милиции рассказать, где меня найти. Кто б за мной поехал, кому я нужна, нищая. Но это я потом поняла, а тогда такое вот нашло. Боюсь и всё… Сижу, плачу, тут дождь ещё пошел… обложной… Алевтина протрезвела, подходит, давай, говорит, мотать отсюда, грязь ещё этим хунвэйбинам месить, у меня в селе, в Громках, знакомый строится, ему поможем, заработаем немного, а жить у меня будешь. Уж как я не хотела, но боялась. И согласилась…»

– Ну и дальше что было?

Они уже поужинали угаданной им жареной картошкой, Нина вымыла посуду, и теперь, отслушав его запинающийся, почти часовой монолог о горестях какой-то слабо представимой Веры, сидела за столом, положив на синюю клеёнку полные усталые руки. Она раздумывала над рассказанным и, как казалось ему, помалу входила в создавшееся положение и вот-вот скажет желаемое: «Ну ладно, езжай и привози». Но внутри, в душе внешне не сильно-то отзывчивой Нины проходили, как сказали бы психологи в умном телевизоре, сложные процессы. И хоть навалил Юрий ей на сердце уйму чужого горя, но не перевешивало оно своего, собственной тихо-тягучей, глубинной, не обрывающейся уже четыре года боли…

– Наташка-то как? – спросил он вдруг Нину, хотя вроде бы должен был ответить на вопрос жены и дорассказать историю Веры. – Лекарства, новые эти, купила?

– Не купила. Там надо про побочные явления получше выяснить ещё. Одно лечат, другое калечат.

Нина встала, поставила чайник, забыв, что он и так горячий. Приложила ладонь к белому эмалированному боку, закрыла конфорку.

– Налить?

– Ну налей.

– Так что дальше-то было?

– Что-что… Вот привезу, сама расскажет, подробнее. А если вкратце, то Алевтина, курва, привела Веру к тому… – Он грязно выругался. – С интересом своим…

– Будет матиться-то, возле иконы. Ну, дальше.

– Привела, чтоб, значит, подсунуть ему в нужный момент, подмаслить хозяина, которому уж денег без счёта должна была. Он ей и рубля не давал, когда они с Верой штукатурили, мазали, белили да мыли. И за свиньями чистили, и копали огород в зиму, и еще всё подряд… Вере давал десятки какие-то. Так та мадам и десятки у неё щипала… Холодало уж, она какое-то тряпьё на Веру вешала, мол, одеваю тебя. А потом и куркуль тот однажды вечерком в домишко Алевтины заявился, поддатенький и сытенький. Хозяюшка уж давно не интересовала его, на свеженькое потянуло… Вера в чём лежала, в том и выскочила, побежала куда глаза глядели. Это в конце октября уж, снег, помнишь, выпал? Вот по нему она к дачам, не к нашим, а к «Успеху», и бежала. Там какая-то бабка дала ей чего-то хоть прикрыться. И мыкалась она в успеховском посёлке поначалу, потом ещё где-то, а потом у нас оказалась… Слава Богу.

Он замолчал, встал, вышел на лоджию, покурил там минутку, вернулся, подлил в свой толстый белый бокал чая.

– Чё вы там наремонтировали?

– В комнате обои закончили. Коридор решили не трогать, потолок я малость побелила, освежила, и всё. В кухне линолеум бы, но это и весной можно. Денег-то…

– Может, нам… соединиться с ней? Вон в газете этой толстой, рекламной, объявлений – куча муравьиная. Варианты есть рядышком прямо, на Аллее, на Советской. Загоним две квартиры, одну трёхкомнатную купим. Две хаты, считай, на набережной. Только свистни купцам этим. Может, ещё и останется маленько денег. А?

Нина отвернулась, потом глянула на него блеснувшими слезами…

Пять лет назад внезапно заболела, стала на глазах худеть да желтеть, его тёща, жившая неподалёку в крепкой «сталинке», в отдельной однокомнатной просторной квартире на невысоком этаже. Вскорости схоронили они её… Наташка тогда заканчивала техникум, их группу уже определяли на продолжительную практику в швейный цех известной фабрики возле железнодорожного вокзала. Там и приглянулась она одному парню, художнику-модельеру, высокому да красивому. Стали они встречаться, на концерты и выставки ходить. Им бы с Ниной сразу понять, что тому верзиле, талантливому и обходительному, не очень много от Наташки надо было… Но Нина по-бабьи засуетилась, стала кумушек слушать и отселила дочку, оформив на неё тёщину квартиру. Невеста, мол, с неплохим приданым. А подружки начали таскать Наташку по спортивным салонам и бассейнам. Чтоб еще фигуристей выглядела. Где-то в бассейнах тех она однажды зимой и простудилась, ноги стали болеть. Дошло до того, что еле вставала, потом вроде полегчало, но ненадолго. Теперь вот третий год на инвалидности. Модельер поначалу ходил к ним участливо, врача какого-то, светилу вроде, приводил, о народной медицине рассуждал. Потом быстро отбиваться стал… С полгода Наташка терзалась, переживала, а потом утихла. Чуть весна – и на дачу, с цветами возиться, собак ничейных кормить. Летом ей получше было, ходила почти нормально, а чуть слякоть да туманы осенние…

Нина почти заплакала, услышав его слова про объединение квартир, потому как означало это, что смирились они, потеряли надежду на выздоровление единственной дочки, на замужество, на внуков… Что забирают навсегда её под свой бок.

– Ходит-то как она? – спросил он, потому что не видел дочь несколько дней.

– Да опять как на цыпках. Левая ничего, а правая… Надавит на пол посильней, снова больно…

– Лекарство то новое всё равно пробовать надо. На Эльтон, может, опять, на грязи? Путёвка в этом году почём?

Нина промолчала.

– Так ехать мне завтра?

– Поезжай…

Ещё на подъезде к «топтушке», из мутноватого, в трещинках, окна автобуса, он увидел знакомую, в пятнистой армейской куртке, фигуру Мироныча. Тот коротко ходил туда-сюда, беспокойно, как показалось ему, поглядывал на дорогу.

– Ты чего тут? – спрыгнув с высокой железной ступеньки, спросил он соседа, даже забыв протянуть тому руку.

– Вчера… Руслан Веру забрал. Я уж спать собрался, а тут машина, стук… Входит, парень какой-то с ним. Где, говорит, сосед с племянницей. Ну я брехать не стал. Токо спросил, в чём дело-то. А он, телефонограмма, мол, пришла, оперативка. То ли тех девиц ищут, что в Волжском старух ограбили, то ли новых каких. Что делать, пошли к Ивану Василичу. Ну и забрал он её…

– Как она… это всё…

– Ну он-то не слишком грозно, так и так, мол, вынужден задержать, если нет документов. Иван Василич с Сергевной просить его стали, чтоб до утра хоть, но он не оставил. Зря, что ль, я бензин жёг… Шутить даже начал, не волнуйтесь, мол, у нас там тоже тепло…

– А ты чего?

– Чего-чего… Он при исполнении. И что он знает о ней? Это мы информированные. Наплёл ты ему… Надо было рассказать как есть.

– Она, говорю, как?

– Ды как… Ты не допрашивай меня, а туда быстрей. А то ещё увезут её куда-нибудь. Щас автобус обернётся и садись. Может, мне с тобой?

– Не надо, сам я.

– Ну давай один. Я ему свое мнение высказал. Разберутся. Он, Руслан… Вон, автобус уже катит. Давай, с Богом. Стой, возьми вот тут, Сергевна пирожков и ещё чего-то завернула…

Мироныч протянул ему помятый полиэтиленовый пакет, на котором еле угадывалась пообтёршаяся молодцевато-карамельная физиономия кандидата в губернаторы…

Руслана жители поселка Кленовского, главной усадьбы бывшего совхоза «Заря», молчаливо уважали. Добреньким он, понятно, не был: и должность не детсадовская, и от доброты, глядишь, на шею садиться начнут. Народ разный, и в Кленовке тоже. Одни какую-нибудь поблажку со стороны участкового правильно понимают – как, допустим, последнее предупреждение, чтоб не нарушали законного уклада, не мухлевали и тем паче не воровали, не пьянствовали и не спаивали, а другие расценивают её как нерешительность, слабину, а то и намёк какой… И стараются попользоваться тёплой трещинкой в строгом милицейском сердце для своих интересов. Главное тут для стража порядка – хорошо разобраться в своем «контингенте», узнать людей, кто чем дышит, на что живёт, случайно ступил человек в какую-нибудь грязь иль, как свинья, завсегда рад ей… А там уж решать – официально казнить при случае иль со вздохом миловать, но тоже вроде по закону…

Коренным кленовцем Руслан не был, приехал сюда с матерью и старшими сёстрами в середине восьмидесятых из соседнего степного района, где его отец долгие годы чабанил с семьёй на «точке». Не по воле приехали они, а по горькой, трагической причине. Заявились однажды, в стылый и тёмный осенний день, к их дальним кошарам разбойнички – организованные, на двух грузовиках тупоносых, с густо замазанными грязью номерами. Нетрусливым и крепким был сорокапятилетний Исбахш, но, боясь за детей и жену, плюнул на всё, швырнул им под ноги ружьё: берите, волки, грузите, всю отару не забьёте, затянет она рану, восполнится. Оценили тёмно-весёлые хищники уступчивость, подобрали ружьё, а в «обмен» бутылку, кровью овечьей перемазанную, с хохотом кинули чабану: помяни, мол, бедную скотинку… Своими глазами сквозь щель сарайную видел всё это шестнадцатилетний Руслан, у которого на руках повисла мать, не пуская к отцу… Уже загрузились и отправились восвояси воры, и след бы их простыл, да на беду вырвался Руслан, подбежал к отцу с другим ружьём, тот схватил двухстволку и вверх со зла бабахнул. Тут и в ответ грянул издали хриплый выстрел… Через два дня помер чабан, хоть и довезли его до райбольницы. Той же осенью уехала вдова с детьми в Ахтубу, где родственники мужа жили, а потом родня та помогла ей в соседнем небедном совхозе обосноваться.

Не сразу, но узнали эту историю в Кленовке, потеплее и поуважительнее стали глядеть в сторону немного чуждого домика. Оттого ещё чуждого, что, поселившись и немного освоившись, мать Руслана всё равно ни с кем из местных баб особо не соседничала, тихо работала в Доме быта приёмщицей и уборщицей. А однажды одноклассник Руслана пришёл к ним в дом незванно и увидал, что дружок его молится, да не по-нашему: на маленьком коврике посреди комнаты на коленях стоит, ладонями по щекам водит… Диковинкой тогда такое в Кленовке было, это ныне, когда в посёлке интернационал полный, да ещё и с немалым прикавказским и азиатским уклоном, в порядке вещей молитвы такие…

Живя в степи и учась в восьмилетке интернатского типа, Руслан хотел в будущем по совету отца получить городскую профессию, инженером стать. Но, доучившись до аттестата зрелости в Кленовке, в институт не попал, ушёл в армию, а оттуда прямиком в милицейскую высшую школу. После окончания поехал туда, куда в обязательном порядке послали, через два года перебрался в Ахтубу, в райотдел, а ещё через два и в Кленовку, участковым инспектором.

Год-другой, и взрослые поселковые достоверно узнали-убедились в том, что новый их защитник не пьёт, не «берёт», особо с черноглазыми приезжими не землякует, на корейцах и гектарниках не разживается, начальством для себя только ахтубинских райотдельщиков считает. Выбил себе в помощь ещё одного милиционера, сержанта. Правда, тот живёт и работает в Ахтубе, а в Кленовку заявляется раза два в неделю или на какое-нибудь ЧП. Старшие сёстры Руслана уже давно живут кто в Ахтубе, кто в Волгограде, а мать с сыном осталась – замкнутая, не словоохотливая. Жена Руслана ей под стать. Даже не заметили лет восемь назад, как и женился он, привёз молодую из Ахтубы. Вот ведь красивая, тоненькая, с большими тёмными глазами на беловатом аккуратном лице, ходить бы лишний раз по улицам, какой-нибудь обновкой пестрить-шуршать, – а вроде и нет её в посёлке. Не работает, дома двух детишек растит, сад-огород ещё конечно, куры-гуси, да весь двор у них летом в винограде и цветах.

По приезде в Кленовку Руслан первым делом занялся оборудованием нового помещения для своей службы. До него это была небольшая пристройка к почте. А когда почту-телеграф ужимать начали, сводить потихоньку к одному углу в немалом здании, а потом и вовсе выставили, – Руслан выхлопотал себе под опорный пункт аж три комнаты. В одной, побольше, с толстыми, как и в двух других, решётками на окнах, устроив то, что раньше кленовские мужики, особенно «незаконопослушные» и редко трезвые, с мрачноватой улыбкой называли «приёмным пунктом»… Раньше рядом с пристроенным к почте «пикетом» было помещеньице, неровно собранное из пяти бетонных плит, – этакий холодноватый «домик» с небольшими выдолбленными оконцами, выполнявший функции местного кэпэзэ, а заодно и вытрезвителя. В народе его еще и «дзотом» называли, и «пересылкой». Сначала Руслан хотел тот дзот в гараж для своей машины и служебного мотоцикла обратить, но потом передумал. Ибо анонимных доброжелателей хватало, и они не то что в Ахтубу иль Волгоград – в Москву и Организацию Объединенных Наций могли настрочить срочное сообщение об использовании казённого дзота в личных целях. И отписывайся и отгавкивайся после, что на крепком личном «Жигуле» он на вызовы и в объезды ездит чаще, чем на чахлом служебном мотоцикле. Потому разобрал он неуклюжее строение, а на его месте с помощью задерживаемых оборудовал очень даже цивилизованную для здешних мест беседку-курилку, которой тоже быстрёхонько приклеили имя «зала ожидания»…

Благие перемены особенно пришлись по душе пьяной и хулиганствующей «прослойке». Ещё и потому, что Руслан ни на какие «сутки» никого в Ахтубу не отправлял, за небольшие правонарушения назначая своей властью денька два-три общественно-полезной отработки. У специфического «контингента», порой собранного со всей немалой округи, включая и дачные посёлки, особым успехом пользовалось наказание под официальным названием «сбор и утилизация мусора». Потому как никакого конвоя, за неимением такового, не назначалось, и борьбу с бумажно-жестяно-полиэтиленовым нашествием на посёлок и округу можно было вполне совмещать с опохмелкой «подручными средствами», то есть сбором пустых бутылок, три десятка которых обращались у фальцушников в одну полную… Правда, заметно напившимся сборщикам-утилизаторам срок пребывания в санотряде Руслан безжалостно продлевал. Или, коль совсем допекали, отправлял всё ж со вздохом, в Ахтубу.