Текст книги "Встретимся завтра"

– Знаю, знаю… Ты не крутись много, я сытый. Потом пообедаю, – сказал Лохов, не зная, куда поставить свой мятый командировочный портфель.

Тётка подобрала портфель, занесла в комнату, поставила на виду. Она всегда так делала, и Лохов не возражал. Для неё, видно, портфель этот олицетворял высокое положение племянника: механик цеховой всё ж, не халам-балам.

– Ой, Шура, я как младенца-то увидала, Нюсю вспомнила. Вот мать глянула б на тебя, вот порадовалась бы… – заплакала тётка. – Ню-ся… Где ж лежишь ты, сестрёночка? Как я тебя не пускала в пекло это, как берегла-а!.. Ой, Шура… дай мне вон капелек… на подоконнике… Прислал, не забыл ведь…

Мать Лохова в войну была санитаркой. Сначала здесь в селе, в эвакогоспитале, а потом ушла с эшелоном, оставив пятилетнего Шурку на руках дочки-семиклассницы, да и сестра рядышком была. В Польше погибла мать… «Я как эту Польшу услышу в телевизоре, так плачу», – часто говорила тетя Маня. Да и у самого Лохова упоминание о стране этой ничего, кроме памяти о матери, не вызывало. А показывали Польшу теперь три раза на день…

– Ну ладно, тёть Мань, согрей чайку, да пойду я.

Тётка, вздыхая, засуетилась вокруг новой газовой плиты – Лохов привёз в позапрошлом году, к юбилею, семидесятилетию тёткиному удивил, – успев, кроме чая, разогреть и мясца.

– Ешь, ешь… Пост-то, считай, кончился… Рожество завтра… Опять придешь в потёмках, а где в день перехватишь, тут теперь не столовка, а горе. Может, налить тебе стаканчик? Вон мороз на окне… Специально тебе купила. Принесли…

– Ох, знаю я твое «купила»…

Тётка по-детски опустила глаза, нагнулась к ведру какому-то.

– Да я ж немножко, Шур. Куда ни ткнись… Вот хоть и мясо. Даю Светке деньги-то, а она – кынвиртирумой нет, говорит, валюты? Вина, значит. Была б в магазине дешевле она, я б разве мучалась?

– Мучалась, мучалась бы! – засмеялся Лохов.

И сама тётка засмеялась. Подошла, к плечам прислонилась, обняла, значит.

– Хороший ты у нас, Шура… Ну ладно, вечером Рожество встретим, со звездой, за праздник не откажешься…

Лохов вернулся в сумерках, так и не поняв, зачем просили приехать его. Дело пустяковое было, совсем в селе специалистов не осталось, скоро прокладку в насос сунуть некому будет… Зашёл, правда, к старому дружку, теперешнему бригадиру, напомнить насчёт земли под картошку кое-кому из своих цеховых, – туды-сюды, и весна. Просидел часа два, один из которых Федька прожаловался на нехватку выпивки, а другой – закуски доброй. Жена от него ушла, сошлась в городе с шофёром каким-то, дети тоже кто где, и Федька бобылил уж года три, распустил всё хозяйство, встав на довольствие в столовку, откуда приходила к нему иногда молчаливая неместная женщина постирать маленько да прибраться… Землю Федька обещал лучшую и под это дело спросил, нет ли «чего» у тётки Мани. Лохов сказал, что нет, и засобирался.

Подходя к дому, он увидел, как из калитки вышел какой-то мужик с сумкой, быстро пошёл в темноту, кашляя и сморкаясь.

Тётка собирала на стол. Поблёскивал самоварчик – тоже подарок Лохова, горка помидоров солёных, груздей. На плите попыхивала сковородка. Не в центре стола, сбоку, стояла и бутылочка в окружении трёх стаканчиков, один из них был налит уже и прикрыт тонким кусочком ржаного хлеба – матери, значит, налила тетя Маня, сестрёночке…

Умывшись, Лохов сел у окна, включил телевизор.

– Щас, щас, Шура, вот сала ещё подрежу. Только принесли… соседка… давно просила её…

Лишь сейчас Лохов заметил на столике у плиты свёрток. Он встал, подошёл к столику, медленно развернул. Ошибки не было, сало было то самое, завёрнутое в два новогодних раскрашенных кулька. Запомнил их, когда сигареты в посылку клал.

– Ты чего это? – испугалась тётка, увидев, как побледнел Лохов. – Чего ты, Шура?

Лохов отошёл от столика, сел, уставился в телевизор, ничего не видя в нём. «Конечно. Это Юрок приходил. Не разглядел в темноте-то…» – думал он.

– Неприятности, что ли, Шура? А?.. – осторожно продолжала тётка. – Вот люди! В такую далину едут к ним, помогают, а они нервы трепют.

Но Лохов почти не слышал её. Он вспоминал почтамт, сухонькую женщину, заботливо обшитый ящичек, старые войлочные сапоги Анны Ивановны, забрызганные жёлтой асфальтовой солью.

– Принесли, говоришь, сало… – поднимающимся голосом сказал он. Но не спросил, а вроде утвердил этот факт. И головы не повернул. – А носки не принесла соседка?

Тётка так удивилась, что присела, потом залепетала что-то. Но по увёртливому голосу Лохов понял, что Юрок принёс и носки: шерстяные всё ж, тёплые, за бутылку, глядишь, пойдут, сезон самый… Тётка и подобрала ему, небось решила подарить к празднику. Хотелось встать, пойти туда, к строителям, сунуть этому сопливому в морду носки и сказать пару ласковых. Но он представил, что встреча Рождества там, наверное, дошла уже до кипения. И чего докажешь? Да и не умел он совестить людей.

– И дорого взяли? Одну, две?.. – всё ж не вытерпел упрекнуть он тётку.

– Шура, милый, да как им откажешь? Они жрут-то, жрут, а припечёт – к ним и пойдёшь: дырку где залепить, вон туалет кирпичом обложили. Рассады весной принесут… – от волнения хватила лишку тётка, совсем растерявшись в догадках о том, как это Лохов узнал обо всём: и про шабашников, и особенно про носки…

Подкатившая к горлу горечь таяла потихоньку, Лохов, так и не разобрав ничего из сказанного, повернулся к тётке, которая уже успела убрать свёрток с глаз и, осторожно подвигая стул ближе к племяннику, тоже стала глядеть в телевизор.

Показывали храм, службу. Лохов сделал звук погромче, и тёплые волны песнопения потекли через него, наполняя комнату чем-то непривычным, непонятно-родным, далёким. На миг во весь экран встала перед ним икона: Матерь, склонившаяся над тянущейся к ней головёнкой сына… Лохов отрешённо глядел в телевизор, не замечая, что в этот момент забыто перекрестилась на экран тётя Маня. Иконы своей в доме у неё не было.

1990

Повести

Вера

С автобуса к дачам он пошёл не по валу, где, трескаясь да отлетая к обочине серым крошевом, местами ещё твердел старый бугристый асфальт. Потопал с «мерседесом» своим, складной тачкой самодельной, – по низине, коротким путём, по крепкой тропе, вытоптанной за десятки лет терпеливыми ногами да колясками садоводов-стариков, которым на автобусе полагалась льготная поблажка, а на теплоходе – то давали её, то отменяли вдруг…

Да и сгинул он уже, теплоход. В августе ещё кое-как добирался по Воложке, мотаясь средь меляков из стороны в сторону, но не уберёгся однажды: в донный песчаный бугор влетел так, что буксир вызывали вытаскивать. А буксирами разбрасываться – это сейчас дело накладное, и речпортовские начальники рачительные на всякий случай вообще маршрут этот на треть укоротили, остановочный пункт враз перенесли на другую, поближе к городу, островную пристань.

Начали было садоводы негромко возмущаться, но им в правление бумажку с печатью прислали, объяснив подробно, что вот ежели бы дачи на острове находились, вместе с постоянными населёнными пунктами, тогда нельзя было маршрут укорачивать. Но поскольку владения ваши, так сказать, на материке, то переезжайте теперь из города на катере иль пароме в городишко левобережный, который Слободой запросто величают. А дальше – на автобусике, донельзя набитом, милости просим со своими тачками, вёдрами и прочими манатками, всего-то часок протрясётесь…

С той поры почти все «безлошадные» дачники стали с автобуса да обратно по низине ходить. Оттого старая тропа немного расширилась, ещё больше уплотнилась, и все дожди, даже долгие осенние, скатывались с неё в обочную травную путанку, как с чёрствой ладони. И никаких луж ни на тропе, ни около никогда не собиралось, любая вода исчезала, как в прорве. Хочешь – по укатанному иди, а ежели скользко – хрумти себе сапогами рядышком, по травке губчатой…

Он, может, пошел бы и по валу – куда нынче особо торопиться-то? Обратно и на вечернем, пятичасовом, рейсе уехать можно, по непривычно ранней для такого часа молодой да хваткой преддекабрьской темноте. Но нижняя дорога у посёлка выходила как раз на ту улочку, где, по словам позвонившего ему вчера домой председателя общества, живёт недавно нанятый и единственный на весь посёлок сторож – опять какой-то временный да залётный. И к нему надо было зайти и попросить, чтоб пошёл с ним вместе на участок да помог при надобности вставить стекло или ещё чего прибить, укрепить от разбойничков… А если парень нормальный и поселился надёжно, то перенести к нему, от греха, пустой газовый баллон, можно и лестницу алюминиевую, если целые они ещё там…

Вчера вечером, отужинали уже, только собрался он за телевизор засесть, и – звонок. Нина трубку взяла, охать стала да ругаться, и он сразу понял, что звонит Мироныч, и на дачах опять какая-то напасть. А какая понятно – залезли, и вопрос один теперь: много ль унесли и чего. Тут моли Бога, чтоб вообще дом не спалили… Взял и он трубку, хотя в последнее время общее растущее недовольство дачников председателем стало перекидываться и на него. Но они с Миронычем жили забор в забор, и старик всё лето вечерами подробно объяснял ему многочисленные причины растущих неурядиц с поливом, со светом и охраной, жалуясь и прося совета. И он как-то да понимал председателя, и даже защищал от крика, а то и угроз, особо ретивых поселковых долгожителей, которые лет пятнадцать назад, в мечтательную перестройку, развели здесь бурную деятельность, нахватав дополнительных соток, а то и вовсе заброшенных участков, понаставили теплиц да балаганов, а теперь не знали, как с этим добром управляться при постоянных перебоях с водой и электричеством.

«Ну чё я, Юр, сделаю, чё? Общий водопровод остановился, так пусть свои скважины бьют, кто может. Хотя вон, доцент с пятой улицы пробил, а вода через месяц кончилась. Качнёт минут двадцать и неделю ждёт потом, пока она там, внизу, опять наберётся. Оно и понятно: дырявят наобум, хоть бы изыскания какие. Теперь одни изыскания: где б зашибить побыстрей… Угрохал доцент тыщ десять, теперь бегает за этими буровиками самостийными. Так для скважин опять же энергия нужна, вручную много не накачаешь… Вот прикинь, Юр, участков реальных у нас, допустим, двести с гаком, но дач пятьдесят, считай, для общества вообще пустые, не платят хозяева годами. Да и с остальных тоже ещё поканючишь. Придёшь свет за неуплату отключить, воду отрезать, так чуть за вилы не берутся. Со счетчиками мухлюют… Понимаю я, что денег мало. На взносы мало, а на водку находят, кто и каждый день пьяный. Я так им и режу, по-флотски, мол, глотку задрай, и деньги найдутся. А в Сетях электрических, в районе, короткий теперь разговор… Я ведь, Юр, эту хренову зарплату свою в полторы тыщи год уж не беру. Хоть сварщикам бы хватало да бухгалтеру с мотористом… Сторожил тем летом сам бесплатно, ты ж помнишь, с пацанами постарше, бредень им за это давал да велосипед, они его враз ухайдокали…»

«Бросай ты это всё да садись с удочкой в камыши».

«Во-во, и ты туда же… бросай… Надо бы… Дачи! Были когда-то дачи. А тут и пароход отменили… И это в конец сезона, на вывоз самый. Со светом тоже… Хлоп, безо всякого предупреждения, и второй месяц – гори, гори, моя лучина. Да хоть бы и дали вдруг свет, так новое дело – качать воду скоро неоткуда будет. Ерик обмелел… трава… тина… А как чистить его, на какие шиши? Люди вообще звереют. Я у кандидата в губернаторы был, у сопляка этого, говорю – помоги уговорить Сети, мы к октябрю соберём долг, или сам заплати… ведь тридцать тысяч всего, мы ж про твои доходы в газете читали, на них дом двадцатиэтажный в городе отгрохать можно. Я, говорю, за тебя человек триста точно сагитирую, списки представлю. Ведь сады сохнут, огороды, цветы… А он в стульчике своём крутящемся туда-сюда поёрзывает да всё в сторону глядит, подумаю, отвечает, позвоню в Облэнерго, а вы пока пакеты с моим портретом, газеты и листовки возьмите, раздайте людям. А для молодёжи майки… штук шесть… А сам мордой урка и вокруг такие же. Да фляди какие-то бегают, курят во всех углах. Бутылки, жратва… Штаб! Бросай… А кто возьмёт? Юр, а как мы здесь начинали когда-то, помнишь, а? Не, ты тогда малой ещё был…»

«Какой малой? Десять лет почти. Я помню всё. Как домики деревянные, одинаковые, привозили на машинах… Тогда ещё пристани не было, мостки на понтончиках маленьких…»

«И теперь нету, дожились. Чё ж сделаешь… Пожили мило-весело и будя. Да… Хороший, Юр, мужик был батька твой, Николай Сергеич покойный. Культурный… не захапистый… Ровняли, помню, рельеф, участки нарезали. Чтоб там кому чуть поболе, по блату, боже упаси… После распределения, понятно, колышки обмыли маленько, и папаня твой встал на бугор, как памятник, руку по-ленински протянул и давай стихами: «Отсель грозить мы будем «меду», тут город нами заложён назло коварному соседу!..» Тогда рядом медикам ещё хотели участки давать, да не вышло почему-то. «Сельхозтехнике» отдали. Бросай… Надо ж сдать, отчитаться. Тут уж от правления остались ты да я, да Иван Василич. Ему что ль? Он на два года ещё постарше меня. Никому этот погорелый театр теперь не нужен…».

Вот такими были летние разговоры. И всё равно, как-то помимо всех пониманий, раздражение на Мироныча росло от одного ЧП до другого. И знал он, что практически не виноват человек, а всё равно зубы тискал иногда… «Нет, надо бросать всё это садоводство к чёрту, а то на людей скоро кидаться начнёшь. Была б хоть машинёшка, да не нажили… – всё чаще подумывал он, добираясь на перекладных до дачи. – И точно бросил бы, давно уж бросил, если б не дочка. Эх, Наташка… Одна у неё радость, с цветами тут возиться…»

…Трубку он взял с трудом.

– Юра, здорово! Ну чё, разбомбили деревню маленько. И твою хатку задели. У меня-то «Волчье логово», только динамитом можно. А я ведь тебе говорил, чтоб решётку на окно в домике приварить. И решётку бесплатную нашёл… Ты не волнуйся, дом не тронули, замок целый, но я всё равно открывал, глядел. В вагончик, гады, влезли, дверь целая, они окошко разбили. Не знаю чё взяли… Ты меня слышишь?

– Да слышу, слышу…

– Ну вот… Металл сметают весь. Я в «Заре» у Руслана был, заявление написал. Он обещал приехать, протокол составить, но дня через два, болеет. Мы, говорит, примерно знаем кто у вас шастал. У Мишки стойки виноградные, и те выдернули, они, оказывается, медные под краской. Я вот сто лет о том не знал, а они враз скумекали, ходят да магнитики везде прикладывают, рацынализаторы… В общем, ты с утра подъезжай, на восьмичасовом, а я после обеда прибуду, хочу в редакцию зайти, в эту… в бесплатную газету, что губернатора матит. Юр, там новый сторож у Акимыча живёт, Витька, ты его захвати. А стекло у меня можешь взять, я его вчера под орехом спрятал, тряпьём закидал… таз там старый сверху лежит. А стеклорез у Иван Василича возьмёшь, дед до понедельника не уедет. Да я на твоём месте досками забил бы на хрен окошко это, со стеклом не возился, второй раз они к тебе все равно не сунутся.

– Ладно…

Он с досадой положил трубку. Пропали выходные. Хотя какие выходные? Всю неделю выходные были… Теперь они в типографии своей университетской работают только «под заказ». А хорошие заказы не про их оборудование.

…Много, наверняка не одну сотню раз, ходил он через эту низину и ранней удивлённой весной, и спокойно полнеющим летом, и озабоченной осенью, и дремлющей зимой… Но так вот, именно в конце ноября, идти пришлось, пожалуй, впервые. Оттого округа, которую знал наизусть – от столетних вётл и до молодых белёсых ёжиков лоха-самосевки – казалась ему не то чтобы незнакомой или необычной. Нет, она была какой-то новой, точнее – неузнаваемой. Кучные ясеневые посадки, в середине сентября ослеплявшие его светло-жёлтым чистым огнём, теперь стояли, как странные тёмные частоколы. А за ними нежданно виднелись, – обычно скрытые зелёной дымкой юной листвы даже в середине апреля, а уж летом тем паче, – серокирпичные, без окон-дверей, с полуоторванным шифером, осунувшиеся домики бывшего пионерлагеря.

Всегда густая, непробиваемая летним солнцем ближняя дубравная полоса теперь тянулась, как тёмное кружево, и дальний конец её превращался в сизую дымку. Окрестье, из которого как бы ушло всё временное, лишнее, даже ненужные звуки, расширилось, стало объемнее. И одновременно от прозрачности перелесков и приозёрных дубрав заметно приблизились, стали видны, как на ладони, все самые дальние домишки – поселковые, хуторские, дачные… Неблизкая, обычно почти задёрнутая пыльной или знойной пеленой, водонапорная башня бывшего совхоза «Заря» сейчас зримо высилась впереди, за бывшими помидорными плантациями, как наконец-то найденный на лесной поляне боровик. А рядом с ней он даже разглядел крест на шатровом куполке только что построенной в совхозном посёлке, вернее переделанной из какого-то склада, церкви.

Начинавшееся буквально у тропы и ещё недавно затоплявшее весь окрестный простор земное полынное полотно в цвете своём к декабрю угасло наполовину, повылиняло, пооблезло на буграх и на скатах балочек, потемнело в яминах. Потому округа пятнисто глядела в такое же серо-рваное неглубокое небо. Или небо на округу. Или это было – всё одно… И – тишина. Лишь изредко нарушаемая дальним собачьим лаем или свинячьим визгом. А с верхушек вётл или тополей – радостно очнувшимся ближним хрипом-граем ворон, в момент узревших его ещё издали…

Первый обильный снег, выпавший ещё в конце октября, давно стаял, мороз тоже быстро разжал свои окостеневшие было кулаки… А потом задождило, но дня два назад, по словам Мироныча, небо тут улеглось, тучи уворочались. Да он и сам это знал, поглядывая с балкона своей квартиры на высоком этаже в заметно расступившийся, побледневший заречный туман. И в пойме заволжской, и в городе установилась недолгая пора ни осени, ни зимы: короткие хмарные дни, надолго задумавшиеся дома, голые, с запутанными серыми ветками деревья, да подгнивающая сырь опавших листьев…

Дачу Акимыча ещё недавно мог бы и слепой летом быстро найти – по звукам. Вечно тут стоял разномастный гвалт: рычала, переходя на визг, пила-циркулярка, заезжал-уезжал мотоцикл, что-то колотили, жестяно отбивали, сгружали песок, кирпич или доски. А с августа начинала орать, будто испуская последний дух, «реактивная» акимычева соковыжималка самодельная: мужики подряжались на паях гнать яблочный сок, одновременно являвшийся, понятно, и извечным сырьём для «слёз Мичурина». Но шум на время стихал даже днём, и тем более ночью, а вот собачья брехня не умолкала тут почти круглосуточно.

Сам Акимыч, военный пенсионер, слёг лет шесть назад, обезножел. Жене бы сразу и продать участок, но она, понятно, надеялась, что муж подымется, прождала года два, между тем дача без хозяина быстро померкла, заросла… Дети-внуки их жили в другом городе, и Акимыч решил тогда дело по-военному быстро и решительно. Вызвал к себе домой председателя, и они заключили договор: Акимыч сдаёт обществу в аренду бесплатную участок и, главное, большой, обложенный кирпичом вагон с электроотоплением – для сторожей, под склад и прочих дел. А общество снимает дачу со всех видов оплаты, проживающие и работающие поддерживают порядок, траву косят, грядки в зиму перекапывают, жена может приезжать и всем пользоваться, для неё остаётся их маленький домик. Ну и урожай, коль случится, можно пополам, по договорённости.

Сначала Мироныч просто радовался такому повороту событий. Он быстро организовал здесь хоздвор, где в вагоне стали постоянно жить два сторожа, летом занимавшиеся больше различными ремонтными и строительными работами в своём и соседнем дачных посёлках. Здесь же днём обитали моторист, электрик и просто невесть кто из приблудившихся в поисках заработка. Один из сторожей был на удивление непьющий и обеспечивал постоянный трезвый пригляд за хозяйством и людьми при неизбежных малых или больших пьянках. Он же в первый год посадил здесь картошку, сам подбивал и поливал её.

Но, как нередко теперь случается, однажды всё стало разваливаться на глазах. Трезвый сторож уехал в город, вернулся в семью. Второй сторож без «пригляда» вскорости сломал ногу. Украли мотоцикл, подаренный когда-то обществу одним небедным дачником. Уволился, повздорив с Миронычем, опытный, проработавший здесь много лет и живший в «Заре», электрик. Полетел мотор на насосной. Потом разворотили трансформатор. Еле его довели до ума, и отключка электроэнергии началась…

Справный хоздвор опять превратился в запущенную дачу. Жена Акимыча засобиралась продавать её, а ушёл момент, никто даже не приценялся, и она махнула на всё рукой, слава богу, что хоть денег не берут, изредка приезжала набрать немного клубники, да вишни, да яблок в зиму. Одно было на бывшем хоздворе неизменным: разномастная собачья стайка из пяти-шести хвостов во главе с отъявленным зимним кошкодавом Ханом – внушительной, с полубульдожьей мордой короткошерстной псиной грязно-коричневой масти.

Он удивился, что калитка на даче Акимыча была густо примотана проволокой. Раньше-то вообще не закрывали, чтоб собаки шастали во двор и обратно через неё, а не через соседские участки. Да и собак что-то не было. И труба, торчавшая из вагонного окошка ржавой папиросиной, не дымила. Он уже хотел уходить, решив, что сторож пустился в «дежурный обход», но вагонная дверь вдруг разболтанно скрипнула и с каким-то харкающим звуком отворилась.

Наружу вышел приземистый мужик и, поглядывая вокруг, пошёл к калитке. На вид ещё не старый, лет сорока, он был в длинном помятом клетчатом пальто, серых негнущихся армейских сапогах и в натянутой на уши поблекше-красноватой вязаной шапочке с помпончиком.

– Хенде-хох! – запросто поприветствовал он сторожа. – Ты от кого хоронишься? – кивнул он на замотанную калитку. – А собаки где?

– Собаки… – сторож полез внутрь пальто, вынул помятую пачку «Примы» и долго прикуривал, не отвечая ему. – Собаки… – закашлялся он. – Бегають собаки…

«Ну и дозорный… кино замедленное… – сожалеюще-зло подумал он. – Отыскал же где-то товарищ председатель такого хранителя ценностей…»

– А вы откудова? – начал оживать сторож.

– Отсюдова, Витя, отсюдова. Значит так, к обеду Мироныч прибудет, я его сосед, приехал поглядеть на результаты твоего бдительного труда. Так что отматывайся, по улицам походи… Тихо тут?

– Сёдня тихо, а вчера, к ночи, ездил кто-то, но недолго.

– Где ездил?

– Там… где-то, – сторож махнул клетчатым рукавом в сторону въезда в посёлок со стороны вала.

– Там же шлагбаум закрытый – труба на сто пятьдесят… Ты ходил, глядел, может замок сбили?

– Вот, собираюсь…

– Собирайся… А печка чего не горит у тебя?

– Да вот… дров надо бы подпилить…

– Ты что, болеешь?

– Да не болею. Подскользнулся вот… вчера, упал… Руку забил… сильно…

Видимо, сторож давно уж соотносил слово «болею» в основном с похмельем, а порядком ушибленная рука болезнью не считалась.

– Ладно, пора мне, – он глянул на часы, было уже почти десять. – Я назад на пятичасовой пойду, загляну. Тебе из шмуток ничего не надо? Куртку там… Ботинки войлочные есть типа «прощай молодость». У тебя какой размер ноги?

– Сороковой. Да ничё не надо. Рукавицы бы… И топор, может, добрый, а то мой точить негде. Или напильник с зерном покрупнее… ничё не найдёшь тут…

– У Мироныча ручное точило возьми… А с едой чего?

– Картошка есть, сала немного… супы бумажные… Мироныч денег привезёт, тогда в магазин можно в «Зарю» сходить. Хлеба вот…

– Ах да… – он нагнулся к тачке, вынул буханку и протянул её сторожу. По давней негласной традиции приезжавшие на дачи в зимнее время обычно привозили сторожам хлеба и сигарет обязательно, а уж чего ещё – решали сами. – На вот, курева немного, кильки банку. А здесь… собакам лисичка городская прислала… Ты, Витя, гляди не замагазинь, если Мироныч чего даст, зори здесь тихие. Напарника, и того у тебя нет пока. Тут это… Дыня бегает? Жёлтая такая, два кутька при ней. Один лохматый и круглый, как мячик? Хан не порвал их?

– Спасибо за паёк… За магазин не волнуйтесь, видал уж зори эти и трубу за сараем…

– Какую трубу?

– Хана-то убили… Это когда… лазили, так он, видать, на них попёр. Ну они его трубой… Сразу-то мы не увидали, а я ходил вчера… гляжу… за сараем валяется он… туда кинули… и трубы кусок там же… Я его прирыл… от крыс… – Виктор неторопливо отматывал калитку. – А эта бегает. Только кутёк один уже… Лохматый. Чисто медвежонок…

– Иван Василич тут?

– Тут, тут, вечером приходил, сёдня в баню звал.

– Ну и сходи.

– Да там помочь надо, с водой, с дровами… А у меня рука вот…

– Ты печку-то хоть как раскочегарь, а то рука без тепла месяц не заживёт. Я у себя там мазь одну посмотрю, тогда Мироныч передаст, если сам не зайду. Ну, ладно, пошёл я… Ты сам-то откуда прибыл?

– Да здешний я, с Пламёнки. С женой разводимся, ну я и ушёл пока сюда… на зиму. Чтоб не лаяться каждый день.

– Димку Армяна знаешь в Пламёнке? – спросил он сторожа, назвав первые пришедшие на ум имя и кличку.

– Димку? Знаю. Но не очень чтоб… Видал.

«Понятно, из какой ты Пламёнки…» – почему-то безо всякого злорадства и даже весело подумал он.

Голая дача, как и вся округа, тоже глянула на него непривычно отчуждённо, серо и заспанно. Оставив у домика вещи, он пошёл в угол участка к маленькому вагончику, зиявшему начисто выбитым окошком. Открыл дверь. Внутри был порядок, и он заметно приободрился. Видно, не успели залезть, спугнули, может. Брать-то особо нечего, но это как сказать. Вон проволоки стальной целый моток, фанеры лист большой, раскладушка, старые бамбуковые удочки, краски две банки, гвоздей коробок, цемента мешок почти… Купи-ка это всё да доставь ноне сюда…

Он вышел из вагончика, походил от дерева к дереву. Обязательно надо обрезать груши весной, выперли, как тополя пирамидальные… О, гляди-ка! – в длинной, заваленной ореховыми листьями грядке одиноко зеленел худенький живой росток. Чеснок! Как всегда, Нина посадила его в день их окончательного отбытия, когда сезон дачный уже наконец заканчивался в ожидании холодов. Но после лёгкого снежка и морозца недели две стояла необычная теплынь, и засаженная в зиму чесночная грядка, понятно, «тронулась», пробив наружу множество зелёных стрелок. Вон они, почти сгнившие, ещё виднеются кое-где… А эта, на тебе, живая! В декабре, считай… Он нагнулся к грядке, хотел только немного потрогать росток, но тот от прикосновения бессильно упал на размякшую устилку. Видно, в холоде как-то держалась стоймя былка, а чуть тепло от руки почуяла – и сникла сразу…

У домика он нагнулся к сумке, потом протянул руку к навесному замку и вздрогнул: тот, закрытый, висел на одном ушке…

Дверь открылась мягко, он спокойно вошёл и сразу отлегло от сердца: шкаф с посудой, газовая печка, баллон, старый низенький холодильник – всё стояло на своих местах нетронутым. «Это ж Мироныч открывал, он же говорил по телефону вчера. В одно ушко вдел замок, закрыл на время, да так и уехал, склерозник…» – успокоился он.

Затем толкнул дверь в первую, большую, комнату, сразу почувствовав устоявшийся кисловато-кадушечный запах. Съезжая в конце октября, они плотно закрыли окна зелёными шторами, и теперь куб комнаты казался огромным аквариумом с несвежей, зацветшей водой. Алюминиевая лестница белела на сетках двух спаренных кроватей, как скелет гигантской птицы… «Склеп какой-то…» – поморщился он. Бесполезно щелкнув выключателем, он хотел шагнуть к ближнему окну, чтоб отдёрнуть занавесь, и замер от неожиданности. У стены в старом кресле кто-то сидел.

…Лет сорок назад, в начале шестидесятых, водстроевский трест, где его отец тогда трудился прорабом, проводил в этих местах большие работы. «Зарю» в те времена из небольшого животноводческого колхозика, организованного здесь ещё до войны, превращали в крупное овощеводческое хозяйство, ровняли земли под плантации, рыли каналы, строили дамбы. Но главное – срочно, в одно, считай, лето, возвели многокилометровый вал, который отгораживал новые построенные угодья, а заодно и многие другие земли и поселения, от вешней волжской большой воды, упорядочивал баламутный паводок. Строили с размахом, хватило средств, чтобы уложить поверх вала асфальтовую дорогу, а в двух местах, указанных гидрологами, появились небольшие мосты.

Другой трест тянул от села к селу электричество, меняя столбы и угущая провода, по пути построив в трёх совхозных отделениях тепличные городки, ибо рассады помидоров, капусты, перца и прочих баклажанов требовалась для десятков огромных плантаций просто уйма. А третья немаленькая организация занималась на совхозных землях, и особенно в новом заказнике, названном Лещёвским, лесопосадками, или, по-городскому говоря, зелёными насаждениями. Каждый год в комариных июне-июле и особенно в тихом сентябре он ходил в Лещёвку за грибами и видел эти возросшие за сорок лет массивы и полосы – дубовые, тополевые, ясеневые… Одно слово – лес! Хотя и к лесу рукотворному уже основательно подобрались сегодня и с пилами-топорами, и с огнём, и с мусором…

В позапрошлом году, в ураган, упали в дачном посёлке три столба, один на их улице. Провода хоть и лежали на земле пару дней, но никто их не трогал, не срезал, сам у себя не воровал, и восстановили б всё быстро, но вот пацаны, с дури, в первый же день камнями поразбивали на упавших столбах несколько белых изоляторов. И вместе с Васей-электриком, ныне уволившимся из общества из-за ссоры с Миронычем, он ходил тогда в бывший пионерлагерь. Там почему-то ещё держали на полставки, то есть задаром почти, дневного сторожа, у которого они намеревались разжиться десятком изоляторов и ещё кое-чем. На территории пионерлагеря тоже валялось немало разных столбов: и от бурь, нередко налетавших на округу, рухнувших, и просто подгнивших. Восстанавливать их, прикручивать деревянные кругляки к бетонным «пасынкам», предназначенным для врытия в землю, никто не собирался годами. И почерневшие кругляки, и серые пасынки двумя грудами лежали, потихоньку редея, посередь лагеря на бывшей, вконец забурьяненной, спортплощадке. Поэтому сторож не посчитал бы за большой грех вообще отдать все скопом столбы за бутылку, а уж одни изоляторы да крюки – откручивайте на здоровье.

Когда, нагрузившись, шли обратно, Васька, обычно несловоохотливый, вдруг начал вспоминать, как они, сельские пацаны, когда-то ходили сюда на пионеров городских глядеть, на их костры да марши. Первый визит кончился дракой, но директор лагеря, хоть и грозился, но в школу зарёвскую жаловаться не поехал, помирил всех, пригласив визитеров в столовую на обед. С тех пор сельские заявлялись в лагерь частенько, иногда уводя за собой мальчишек постарше, а то и девчонок, «щемить» по ерикам рачьи норы или ставить силки на куропаток.