Текст книги "Кроме любви твоей, мне нету солнца"

Послушайте!

 
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – кто-то хочет, чтобы они были?
Значит – кто-то называет эти плевочки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит –
чтоб обязательно была звезда! –
клянется –
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
 

1914

Скрипка и немножко нервно

 
Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась
так по-детски,
что барабан не выдержал:
«Хорошо, хорошо, хорошо!»
А сам устал,
не дослушал скрипкиной речи.
шмыгнул на горящий Кузнецкий
и ушел.
Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
«Что это?»
«Как это?»
А когда геликон –
меднорожий,
потный,
крикнул:
«Дура,
плакса,
вытри!» –
я встал,
шатаясь полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
«Боже!»,
Бросился на деревянную шею:
«Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору –
а доказать ничего не умею!»
Музыканты смеются:
«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»
А мне – наплевать!
Я – хороший.
«Знаете что, скрипка?
Давайте –
будем жить вместе!
А?»
 

1914

Военно-морская любовь

 
По морям, играя, носится
с миноносцем миноносица.
 
 
Льнет, как будто к меду осочка,
к миноносцу миноносочка.
 
 
И конца б не довелось ему,
благодушью миноносьему
 
 
Вдруг прожектор, вздев на нос очки,
впился в спину миноносочки.
 
 
Как взревет медноголосина:
«Р-р-р-астакая миноносина!»
 
 
Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,
а сбежала миноносица.
 
 
Но ударить удалось ему
по ребру по миноносьему.
 
 
Плач и вой морями носится:
овдовела миноносица.
 
 
И чего это несносен нам
мир в семействе миноносином?
 

1915

Пустяк у оки

 
Нежно говорил ей –
мы у реки
шли камышами:
«Слышите: шуршат камыши у Оки.
Будто наполнена Ока мышами.
А в небе, лучик сережкой вдев в ушко,
звезда, как вы, хорошая, – не звезда,
а девушка…
А там, где кончается звездочки точка,
месяц улыбается и заверчен, как
будто на небе строчка
из Аверченко…
Вы прекрасно картавите.
Только жалко Италию…»
Она: «Ах, зачем вы давите
и локоть и талию.
Вы мне мешаете
у камыша идти…»
 

1915

Ко всему

 
Нет.
Это неправда.
Нет!
И ты?
Любимая,
за что,
за что же?!
Хорошо –
я ходил,
я дарил цветы,
я ж из ящика не выкрал серебряных ложек!
 
 
Белый,
сшатался с пятого этажа.
Ветер щеки ожег.
Улица клубилась, визжа и ржа.
Похотливо взлазил рожок на рожок.
 
 
Вознес над суетой столичной одури
строгое –
древних икон –
чело.
На теле твоем – как на смертном одре –
сердце
дни
кончило.
В грубом убийстве не пачкала рук ты.
Ты
уронила только:
«В мягкой постели
он,
фрукты,
вино на ладони ночного столика».
 
 
Любовь!
Только в моем
воспаленном
мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите –
срываю игрушки-латы
я,
величайший Дон-Кихот!
 
 
Помните:
под ношей креста
Христос
секунду
усталый стал.
Толпа орала:
«Марала!
Мааарррааала!»
 
 
Правильно!
Каждого,
кто
об отдыхе взмолится,
оплюй в его весеннем дне!
Армии подвижников, обреченным добровольцам
от человека пощады нет!
 
 
Довольно!
 
 
Теперь –
клянусь моей языческой силою! –
дайте
любую
красивую,
юную, –
души не растрачу,
изнасилую
и в сердце насмешку плюну ей!
 
 
Око за око!
 
 
Севы мести в тысячу крат жни!
В каждое ухо ввой:
вся земля –
каторжник
с наполовину выбритой солнцем головой!
 
 
Око за око!
 
 
Убьете,
похороните –
выроюсь!
Об камень обточатся зубов ножи еще!
Собакой забьюсь под нары казарм!
Буду,
бешеный,
вгрызаться в ножища,
пахнущие потом и базаром.
 
 
Ночью вскочите!
Я
звал!
Белым быком возрос над землей:
Муууу!
В ярмо замучена шея-язва,
над язвой смерчи мух.
 
 
Лосем обернусь,
в провода
впутаю голову ветвистую
с налитыми кровью глазами.
Да!
Затравленным зверем над миром выстою.
 
 
Не уйти человеку!
Молитва у рта, –
лег на плиты просящ и грязен он.
Я возьму
намалюю
на царские врата
на божьем лике Разина.
 
 
Солнце! Лучей не кинь!
Сохните, реки, жажду утолить не дав ему, –
чтоб тысячами рождались мои ученики
трубить с площадей анафему!
И когда,
наконец,
на веков верхи став,
последний выйдет день им, –
в черных душах убийц и анархистов
зажгусь кровавым видением!
 
 
Светает.
Все шире разверзается неба рот.
Ночь
пьет за глотком глоток он.
От окон зарево.
От окон жар течет.
От окон густое солнце льется на спящий город.
 
 
Святая месть моя!
Опять
над уличной пылью
ступенями строк ввысь поведи!
До края полное сердце
вылью
в исповеди!
 
 
Грядущие люди!
Кто вы?
Вот – я,
весь
боль и ушиб.
Вам завещаю я сад фруктовый
моей великой души.
 

1916

Лиличка
^{Вместо письма}

 
Дым табачный воздух выел.
Комната –
глава в крученыховском аде.
Вспомни –
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще –
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя –
тяжкая гиря ведь –
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят –
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон –
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек…
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
 

26 мая 1916 г.

Петроград

Лунная ночь
^Пейзаж

 
Будет луна.
Есть уже
немножко.
А вот и полная повисла в воздухе.
Это бог, должно быть,
дивной
серебряной ложкой
роется в звезд ухе.
 

1916

Из поэмы «Облако в штанах»

 
Вы думаете, это бредит малярия?
 
 
Это было,
было в Одессе.
 
 
«Приду в четыре», – сказала Мария.
 
 
Восемь.
Девять.
Десять.
 
 
Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
 
 
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце – холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
 
 
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая –
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
 

1914-1915

Тучкины штучки

 
Плыли по небу тучки.
Тучек – четыре штучки:
от первой до третьей – люди,
четвертая была верблюдик.
 
 
К ним, любопытством объятая,
по дороге пристала пятая,
 
 
от нее в небосинем лоне
разбежались за слоником слоник.
 
 
И, не знаю, спугнула шестая ли,
тучки взяли все – и растаяли.
 
 
И следом за ними, гонясь и сжирав,
солнце погналось – желтый жираф.
 

1917-1918

Отношение к барышне

 
Этот вечер решал –
не в любовники выйти ль нам? –
темно,
никто не увидит нас.
Я наклонился действительно,
и действительно
я,
наклонясь,
сказал ей,
как добрый родитель:
«Страсти крут обрыв –
будьте добры,
отойдите.
Отойдите,
будьте добры».
 

1920

Гейнеобразное

 
Молнию метнула глазами:
«Я видела –
с тобой другая.
Ты самый низкий,
ты подлый самый…» –
И пошла,
и пошла,
и пошла, ругая.
Я ученый малый, милая,
громыханья оставьте ваши.
Если молния меня не убила –
то гром мне
ей-богу не страшен.
 

1920

Из поэмы «Люблю»

 
Любовь любому рожденному дадена,
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на день
очерствевает сердечная почва.
На сердце тело надето,
на тело – рубаха.
Но и этого мало!
Один –
идиот! –
манжеты наделал
и груди стал заливать крахмалом.
Под старость спохватятся.
Женщина мажется.
Мужчина по Мюллеру мельницей машется.
Но поздно.
Морщинами множится кожица.
Любовь поцветет,
поцветет –
и скукожится.
……………………………..
 

 
У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста!
Рубликов за сто.
А я,
бездомный,
ручища
в рваный
в карман засунул
и шлялся, глазастый.
Ночь.
Надеваете лучшее платье.
Душой отдыхаете на женах, на вдовах.
Меня
Москва душила в объятьях
кольцом своих бесконечных Садовых.
В сердца,
в часишки
любовницы тикают.
В восторге партнеры любовного ложа.
Столиц сердцебиение дикое
ловил я,
Страстною площадью лёжа.
Враспашку –
сердце почти что снаружи –
себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди – любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце –
гудит повсеместно.
О, сколько их,
одних только вёсен,
за 20 лет в распалённого ввалено!
Их груз нерастраченный – просто несносен.
Несносен не так,
для стиха,
а буквально.
……………………………..
 

 
Пришла –
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть –
как девочка мячиком.
И каждая –
чудо будто видится –
где дама вкопалась,
а где девица.
«Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!»
А я ликую.
Нет его –
ига!
От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
было легко мне.
……………………
 

 
Флоты – и то стекаются в гавани.
Поезд – и то к вокзалу гонит.
Ну, а меня к тебе и подавней
– я же люблю! –
тянет и клонит.
Скупой спускается пушкинский рыцарь
подвалом своим любоваться и рыться.
Так я
к тебе возвращаюсь, любимая.
Мое это сердце,
любуюсь моим я.
Домой возвращаетесь радостно.
Грязь вы
с себя соскребаете, бреясь и моясь.
Так я к тебе возвращаюсь, –
разве,
к тебе идя,
не иду домой я?!
Земных принимает земное лоно.
К конечной мы возвращаемся цели.
Так я
к тебе
тянусь неуклонно,
еле расстались,
развиделись еле.
 

 
Не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкопёрстый,
клянусь –
люблю
неизменно и верно!
 

1922

Из поэмы «Про это»

 
В этой теме,
    и личной
       и мелкой,
перепетой не раз
    и не пять,
я кружил поэтической белкой
и хочу кружиться опять.
Эта тема
    сейчас
       и молитвой у Будды
и у негра вострит на хозяев нож.
Если Марс,
    и на нем хоть один сердцелюдый,
то и он
    сейчас
       скрипит
          про то ж.
Эта тема придет,
    калеку за локти
подтолкнет к бумаге,
    прикажет:
       – Скреби! –
И калека
    с бумаги
       срывается в клёкоте,
только строчками в солнце песня рябит.
Эта тема придет,
    позвонится с кухни,
повернется,
    сгинет шапчонкой гриба,
и гигант
    постоит секунду
       и рухнет,
под записочной рябью себя погребя.
Эта тема придет,
    прикажет:
       – Истина! –
Эта тема придет,
    велит:
       – Красота! –
И пускай
    перекладиной кисти раскистены –
только вальс под нос мурлычешь с креста.
Эта тема азбуку тронет разбегом –
уж на что б, казалось, книга ясна! –
и становится
    – А –
       недоступней Казбека.
Замутит,
    оттянет от хлеба и сна.
Эта тема придет,
    вовек не износится,
только скажет:
    – Отныне гляди на меня! –
И глядишь на нее,
    и идешь знаменосцем,
красношелкий огонь над землей знаменя.
Это хитрая тема!
    Нырнет под события,
в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,
и как будто ярясь
    – посмели забыть ее! –
затрясет;
    посыпятся души из шкур.
Эта тема ко мне заявилась гневная,
приказала:
    – Подать
       дней удила! –
Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное
и грозой раскидала людей и дела.
Эта тема пришла,
    остальные оттерла
и одна
    безраздельно стала близка.
Эта тема ножом подступила к горлу.
Молотобоец!
    От сердца к вискам.
Эта тема день истемнила, в темень
колотись – велела – строчками лбов.
Имя
    этой
       теме:
         ……..!
 

1922

 
Бродвей сдурел.
    Бегня и гулево.
Дома
    с небес обрываются
       и висят.
Но даже меж ними
    заметишь Вульворт
Корсетная коробка
    этажей под шестьдесят.
Сверху
    разведывают
       звезд взводы,
в средних
    тайпистки
       стрекочут бешено.
А в самом нижнем –
    «Дрогс сода,
грет энд феймус компани-нейшенал».
А в окошке мисс
    семнадцати лет
сидит для рекламы
    и точит ножи.
Ржавые лезвия
    фирмы «Жиллет»
кладет в патентованный
       железный зажим
и гладит
    и водит
       кожей ремня.
Хотя
    усов
       и не полагается ей,
но водит
    по губке,
       усы возомня, –
дескать –
    готово,
       наточил и брей.
Наточит один
    до сияния лучика
и новый ржавый
    берет для возни.
Наточит,
    вынет
       и сделает ручкой.
Дескать –
    зайди,
       купи,
          возьми.
Буржуем не сделаешься с бритвенной точки.
Бегут без бород
    и без выражений на лице.
Богатств буржуйских особые источники:
работай на доллар,
    а выдадут цент.
У меня ни усов,
    ни долларов,
       ни шевелюр, –
и в горле
    застревают
       английского огрызки.
Но я подхожу
    и губми шевелю –
как будто
    через стекло
       разговариваю по-английски.
«Сидишь,
    глазами буржуев охлопана.
Чем обнадежена?
    Дура из дур».
А девушке слышится:
    «Опен,
опен ди дор».
«Что тебе заботиться
    о чужих усах?
Вот…
    посадили…
       как дуру еловую».
А у девушки
    фантазия раздувает паруса,
и слышится девушке:
    «Ай лов ю».
Я злею:
    «Выйдь,
       окно разломай, –
а бритвы раздай
    для жирных горл».
Девушке мнится:
    «Май,
май горл».
Выходит фантазия из рамок и мерок –
и я
    кажусь
       красивый и толстый.
И чудится девушке –
    влюбленный клерк
на ней
    жениться
       приходит с Волстрит.
И верит мисс,
    от счастья дрожа,
что я –
    долларовый воротила,
что ей
    уже
       в других этажах
готовы бесплатно
    и стол
       и квартира.
Как врезать ей
    в голову
       мысли-ножи,
что русским известно другое средство,
как влезть рабочим
    во все этажи
без грез,
    без свадеб,
       без жданий наследства.
 

1925

 
Мир
    опять
       цветами оброс,
у мира
    весенний вид.
И вновь
    встает
       нерешенный вопрос –
о женщинах
    и о любви.
Мы любим парад,
    нарядную песню.
Говорим красиво,
    выходя на митинг.
Но часто
    под этим,
       покрытый плесенью,
старенький-старенький бытик.
Поет на собранье:
    «Вперед, товарищи…
А дома,
    забыв об арии сольной,
орет на жену,
    что щи не в наваре
и что
    огурцы
       плоховато просолены.
Живет с другой –
    киоск в ширину,
бельем –
    шантанная дива.
Но тонким чулком
    попрекает жену:
– Компрометируешь
    пред коллективом. –
То лезут к любой,
    была бы с ногами.
Пять баб
    переменит
       в течение суток.
У нас, мол,
    свобода,
       а не моногамия.
Долой мещанство
    и предрассудок!
С цветка на цветок
    молодым стрекозлом
порхает,
    летает
       и мечется.
Одно ему
    в мире
       кажется злом –
это
    алиментщица.
Он рад умереть,
экономя треть,
три года
    судиться рад:
и я, мол, не я,
и она не моя,
и я вообще
    кастрат.
А любят,
    так будь
       монашенкой верной –
тиранит
    ревностью
       всякий пустяк
и мерит
    любовь
       на калибр револьверный,
неверной
    в затылок
       пулю пустя.
Четвертый –
    герой десятка сражений,
а так,
    что любо-дорого,
бежит
    в перепуге
       от туфли жениной,
простой туфли Мосторга.
А другой
    стрелу любви
       иначе метит,
путает
    – ребенок этакий –
уловленье
    любимой
       в романические сети
с повышеньем
    подчиненной по тарифной сетке…
По женской линии
тоже вам не райские скинии.
Простенького паренька
подцепила
    барынька.
Он работать,
    а ее
       не удержать никак –
бегает за клёшем
    каждого бульварника.
Что ж,
    сиди
       и в плаче
          Нилом нилься.
Ишь! –
    Жених!
– Для кого ж я, милые, женился?
Для себя –
    или для них? –
У родителей
    и дети этакого сорта:
– Что родители?
    И мы
       не хуже, мол! –
Занимаются
    любовью в виде спорта,
не успев
    вписаться в комсомол.
И дальше,
    к деревне,
       быт без движеньица –
живут, как и раньше,
    из года в год.
Вот так же
    замуж выходят
       и женятся,
как покупают
    рабочий скот.
Если будет
    длиться так
       за годом годик,
то,
    скажу вам прямо,
не сумеет
    разобрать
       и брачный кодекс,
где отец и дочь,
    который сын и мама.
Я не за семью.
    В огне
       и в дыме синем
выгори
    и этого старья кусок,
где шипели
    матери-гусыни
и детей
    стерег
       отец-гусак!
Нет.
    Но мы живем коммуной
       плотно,
в общежитиях
    грязнеет кожа тел.
Надо
    голос
       подымать за чистоплотность
отношений наших
    и любовных дел.
Не отвиливай –
    мол, я не венчан.
Нас
    не поп скрепляет тарабарящий.
Надо
    обвязать
       и жизнь мужчин и женщин
словом,
    нас объединяющим:
       «Товарищи».
 

1926

 
Мне б хотелось
    вас
       воспеть
          во вдохновенной оде,
только ода
    что-то не выходит.
Скольким идеалам
смерть на кухне
    и под одеялом!
 
 
Моя знакомая –
    женщина как женщина,
оглохшая
    от примусов пыхтения
       и ухания,
баба советская,
    в загсе венчанная,
самая передовая
    на общей кухне.
Хранит она
    в складах лучших дат
замужество
    с парнем среднего ростца;
еще не партиец,
    но уже кандидат,
самый красивый
    из местных письмоносцев.
Баба сердитая,
    видно сразу,
потому что сожитель ейный
огромный синяк
    в дополнение к глазу
приставил,
    придя из питейной.
И шипит она,
    выгнав мужа вон:
– Я
    ему
       покажу советский закон!
Вымою только
    последнюю из посуд –
и прямо в милицию,
    прямо в суд… –
Домыла.
    Перед взятием
       последнего рубежа
звонок
    по кухне
       рассыпался, дребезжа.
Открыла.
    Расцвели миллионы почек,
высохла
    по-весеннему
       слезная лужа…
– Его почерк!
письмо от мужа. –
Письмо раскаленное –
    не пишет,
       а пышет.
«Вы моя душка,
    и ангел
       вы.
Простите великодушно!
    Я буду тише
воды
    и ниже травы».
Рассиялся глаз,
    оплывший набок.
Слово ласковое –
    мастер
       дивных див.
И опять
    за примусами баба,
все поняв
    и все простив.
А уже
    циркуля письмоносца
за новой юбкой
    по улицам носятся;
раскручивая язык
    витиеватой лентой,
шепчет
    какой-то
       охаживаемой Вере:
– Я за положительность
    и против инцидентов,
которые
    вредят
       служебной карьере. –
Неделя покоя,
    но больше
       никак
не прожить
    без мата и синяка.
Неделя –
    и снова счастья нету,
задрались,
    едва в пивнушке побыли…
Вот оно –
    семейное
       «перпетуум
мобиле».
И вновь
    разговоры,
       и суд, и «треть»
на много часов
    и недель,
и нет решимости
    пересмотреть
семейственную канитель.
Я
    напыщенным словам
       всегдашний враг,
и, не растекаясь одами
    к восьмому марта,
я хочу,
    чтоб кончилась
       такая помесь драк,
пьянства,
    лжи,
       романтики
          и мата.
 

1927

 
Слышал –
    вас Молчанов бросил,
будто
    он
       предпринял это,
видя,
    что у вас
       под осень
нет
    «изячного» жакета.
На косынку
    цвета синьки
смотрит он
    и цедит еле:
– Что вы
    ходите в косынке?
да и…
    мордой постарели?
Мне
    пожалте
       грудь тугую.
Ну,
    а если
       нету этаких…
Мы найдем себе другую
в разызысканной жакетке. –
Припомадясь
    и прикрасясь,
эту
    гадость
       вливши в стих,
хочет
    он
       марксистский базис
под жакетку
    подвести.
«За боль годов,
за все невзгоды
глухим сомнениям не быть!
Под этим мирным небосводом
хочу смеяться
и любить».
Сказано веско.
Посмотрите, дескать:
шел я верхом,
    шел я низом,
строил
    мост в социализм,
недостроил
    и устал
и уселся
    у моста.
Травка
    выросла
       у мо́ста,
по мосту́
    идут овечки,
мы желаем
    – очень просто! –
отдохнуть
    у этой речки.
Заверните ваше знамя!
Перед нами
    ясность вод,
в бок –
    цветочки,
       а над нами –
мирный-мирный небосвод.
Брошенная,
    не бойтесь красивого слога
поэта,
    музой венчанного!
Просто
    и строго
ответьте
    на лиру Молчанова:
– Прекратите ваши трели!
Я не знаю,
    я стара ли,
но вы,
    Молчанов,
       постарели,
вы
    и ваши пасторали.
Знаю я –
    в жакетах в этих
на Петровке
    бабья банда.
Эти
    польские жакетки
к нам
    провозят
       контрабандой.
Чем, служа
    у муз
       по найму,
на мое
    тряпье
       коситься,
вы б
    индустриальным займом
помогли
    рожденью
       ситцев.
Череп,
    што ль,
       пустеет чаном,
выбил
    мысли
       грохот лирный?
Это где же
    вы,
       Молчанов,
небосвод
    узрели
       мирный?
В гущу
    ваших роздыхов,
под цветочки,
    на реку
заграничным воздухом
не доносит гарьку?
Или
    за любовной блажью
не видать
    угрозу вражью?
Литературная шатия,
успокойте ваши нервы,
отойдите –
    вы мешаете
мобилизациям и маневрам.
 

1927

 
Я взял газету
и лег на диван.
Читаю:
    «Скучает
Молчанов Иван».
Не скрою, Ванечка:
скушно и нам.
И ваши стишонки –
скуки вина.
Десятый Октябрь
у всех на носу
а вы
    ухватились
за чью-то косу.
Любите
    и Машу
и косы ейные.
Это
    ваше
дело семейное.
Но что нам за толк
от вашей
    от бабы?!
Получше
    стишки
писали хотя бы.
Но плох ваш роман.
И стих неказист.
Вот так
    любил бы
любой гимназист.
Вы нам обещаете,
скушный Ваня,
на случай нужды
пойти, барабаня.
Де, будет
    туман.
И отверзнете рот
на весь
    на туман
заорете:
    – Вперед! –
Де,
    – выше взвивайте
красное знамя!
Вперед, переплетчики,
а я –
    за вами. –
Орать
    «Караул!»,
попавши в туман?
На это
    не надо
большого ума.
Сегодняшний
    день
возвеличить вам ли,
в хвосте
    у событий
о девушках мямля?!
Поэт
    настоящий
вздувает
    заранее
из искры
    неясной –
ясное знание.
 

1927