Текст книги "Кроме любви твоей, мне нету солнца"

Чуть-чуть еще, и он почти б был положительнейший тип.

 
Иван Иваныч –
    чуть не «вождь»,
дана
    в ладонь
       вожжа ему.
К нему
    идет
       бумажный дождь
с припиской –
    «уважаемый».
В делах умен,
    в работе –
       быстр.
Кичиться –
    нет привычек.
Он
    добросовестный службист –
не вор,
    не волокитчик.
Велик
    его
       партийный стаж,
взгляни в билет –
    и ахни!
Карманы в ручках,
    а уста ж
сахарного сахарней.
На зависть
    легкость языка,
уверенно
    и пусто
он,
    взяв путевку из ЭМКА,
бубнит
    под Златоуста.
Поет
    на соловьиный лад,
играет
    слов
       оправою
«о здравии комсомолят,
о женском равноправии».
И, сняв
    служебные гужи,
узнавши,
    час который,
домой
    приедет, отслужив,
и…
    опускает шторы.
Распустит
    он
       жилет…
          и здесь,
– здесь
    частной жизни часики! –
преображается
    весь
по-третье-мещански.
Чуть-чуть
    не с декабристов
       род –
хоть предков
    в рамы рамьте!
Но
    сына
       за уши
          дерет
за леность в политграмоте.
Орет кухарке,
    разъярясь,
супом
    усом
       капая:
«Не суп, а квас,
    который раз,
пермячка сиволапая!..»
Живешь века,
    века учась
(гении
    не родятся).
Под граммофон
    с подругой
       час
под сенью штор
    фокстротится.
Жена
    с похлебкой из пшена
сокращена
    за древностью.
Его
    вторая зам-жена
и хороша,
    и сложена,
и вымучена ревностью.
Елозя
    лапой по ногам,
ероша
    юбок утлость,
он вертит
    под носом наган:
«Ты с кем
    сегодня
       путалась?..»
Пожил,
    и отошел,
       и лег,
а ночь
    паучит нити…
Попробуйте,
    под потолок
теперь
    к нему
       взгляните!
И сразу
    он
       вскочил и взвыл.
Рассердится
    и визгнет:
«Не смейте
    вмешиваться
       вы
в интимность
    частной жизни!»
 
 
Мы вовсе
    не хотим бузить.
Мы кроем
    быт столетний.
Но, боже…
    Марксе, упаси
нам
    заниматься сплетней!
Не будем
    в скважины смотреть
на дрязги
    в вашей комнате.
У вас
    на дом
       из суток –
          треть,
но знайте
    и помните:
глядит
    мещанская толпа,
мусолит
    стол и ложе…
Как
    под стекляннейший колпак,
на время
    жизнь положим.
Идя
    сквозь быт
       мещанских клик,
с брезгливостью
    преувеличенной,
мы
    переменим
       жизни лик,
и общей,
    и личной.
 

1928

 
Простите
    меня,
       товарищ Костров,
с присущей
    душевной ширью,
что часть
    на Париж отпущенных строф
на лирику
    я
       растранжирю.
Представьте:
    входит
       красавица в зал,
в меха
    и бусы оправленная.
Я
    эту красавицу взял
       и сказал:
– правильно сказал
    или неправильно? –
Я, товарищ, –
    из России,
знаменит в своей стране я,
я видал
    девиц красивей,
я видал
    девиц стройнее.
Девушкам
    поэты любы.
Я ж умен
    и голосист,
заговариваю зубы –
только
    слушать согласись.
Не поймать
    меня
       на дряни,
на прохожей
    паре чувств.
Я ж
    навек
       любовью ранен –
еле-еле волочусь.
Мне
    любовь
       не свадьбой мерить:
разлюбила –
    уплыла.
Мне, товарищ,
    в высшей мере
наплевать
    на купола.
Что ж в подробности вдаваться,
шутки бросьте-ка,
мне ж, красавица,
    не двадцать, –
тридцать…
    с хвостиком.
Любовь
    не в том,
       чтоб кипеть крутей,
не в том,
    что жгут у́гольями,
а в том,
    что встает за горами грудей
над
    волосами-джунглями.
Любить –
    это значит:
       в глубь двора
вбежать
    и до ночи грачьей,
блестя топором,
    рубить дрова,
силой
    своей
       играючи.
Любить –
    это с простынь,
       бессонницей рваных,
срываться,
    ревнуя к Копернику,
его,
    а не мужа Марьи Иванны,
считая
    своим
       соперником.
Нам
    любовь
       не рай да кущи,
нам
    любовь
       гудит про то,
что опять
    в работу пущен
сердца
    выстывший мотор.
Вы
    к Москве
       порвали нить.
Годы –
    расстояние.
Как бы
    вам бы
       объяснить
это состояние?
На земле
    огней – до неба…
В синем небе
    звезд –
       до черта.
Если б я
    поэтом не был,
я бы
    стал бы
       звездочетом.
Подымает площадь шум,
экипажи движутся,
я хожу,
    стишки пишу
в записную книжицу.
Мчат
    авто
       по улице,
а не свалят наземь.
Понимают
    умницы:
человек –
    в экстазе.
Сонм видений
    и идей
полон
    до крышки.
Тут бы
    и у медведей
выросли бы крылышки.
И вот
    с какой-то
       грошовой столовой,
когда
    докипело это,
из зева
    до звезд
       взвивается слово
золоторожденной кометой.
Распластан
    хвост
       небесам на треть,
блестит
    и горит оперенье его,
чтоб двум влюбленным
    на звезды смотреть
из ихней
    беседки сиреневой.
Чтоб подымать,
    и вести,
       и влечь,
которые глазом ослабли.
Чтоб вражьи
    головы
       спиливать с плеч
хвостатой
    сияющей саблей.
Себя
    до последнего стука в груди,
как на свиданьи,
    простаивая,
прислушиваюсь:
    любовь загудит –
человеческая,
    простая.
Ураган,
    огонь,
       вода
подступают в ропоте.
Кто
    сумеет
       совладать?
Можете?
    Попробуйте…
 

1928

 
В поцелуе рук ли,
    губ ли,
в дрожи тела
    близких мне
красный
    цвет
       моих республик
тоже
    должен
       пламенеть.
Я не люблю
    парижскую любовь:
любую самочку
    шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
    сказав –
       тубо –
собакам
    озверевшей страсти.
Ты одна мне
    ростом вровень,
стань же рядом
    с бровью брови,
дай
    про этот
       важный вечер
рассказать
    по-человечьи.
Пять часов,
    и с этих пор
стих
    людей
       дремучий бор,
вымер
    город заселенный,
слышу лишь
    свисточный спор
поездов до Барселоны.
В черном небе
    молний поступь,
гром
    ругней
       в небесной драме, –
не гроза,
    а это
       просто
ревность
    двигает горами.
Глупых слов
    не верь сырью,
не пугайся
    этой тряски, –
я взнуздаю,
    я смирю
чувства
    отпрысков дворянских.
Страсти корь
    сойдет коростой,
но радость
    неиссыхаемая,
буду долго,
    буду просто
разговаривать стихами я.
Ревность,
    жены,
       слезы…
          ну их! –
вспухнут веки,
    впору Вию.
Я не сам,
    а я
       ревную
за Советскую Россию.
Видел
    на плечах заплаты,
их
    чахотка
       лижет вздохом.
Что же,
    мы не виноваты –
ста мильонам
    было плохо.
Мы
    теперь
       к таким нежны –
спортом
    выпрямишь не многих, –
вы и нам
    в Москве нужны,
не хватает
    длинноногих.
Не тебе,
    в снега
       и в тиф
шедшей
    этими ногами,
здесь
    на ласки
       выдать их
в ужины
    с нефтяниками.
Ты не думай,
    щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
    иди на перекресток
моих больших
    и неуклюжих рук.
Не хочешь?
    Оставайся и зимуй,
и это
    оскорбление
       на общий счет нанижем.
Я все равно
    тебя
       когда-нибудь возьму –
одну
    или вдвоем с Парижем.
 

1928

 
Париж,
    как сковородку желток,
заливал
    электрический ток.
Хоть в гости,
    хоть на дом –
женщины
    тучею.
Время –
    что надо –
распроститучье.
Но с этих ли
    утех
французу
    распалиться?
Прожили, мол,
    всех,
кроме
    полиции.
Парижанин
    глух.
Но все
    мусьи
подмигивают
    на углу
бульвар де Капюсин.
Себя
    стеля
идущим
    дорогою,
на двух
    костылях
стоит
    одноногая.
Что
    была
       за будущность?
Ну –
    были ноги.
Была
    одной из будочниц
железной
    дороги.
Жила,
    в лохмотьях кроясь
жуя
    понемногу.
И вдруг
    на счастье
       поезд
ей
    срезал ногу.
Пролечена
    выплата.
Поправлена
    еле,
работница
    выплюнута
больницей
    в панели.
Что толку
    в ногатых?
Зеваешь,
    блуждая.
Пресыщенность
    богатых
безножье
    возбуждает.
Доказательство –
    налицо.
Налицо –
    факт.
Дрянцо
    с пыльцой,
а девушка
    нарасхват.
Платье
    зеленое
выпушено
    мехом,
девушка
    определенно
пользуется
    успехом.
Стихом
    беспардонным
пою,
    забывши
       меру –
как просто
    за кордоном
сделать
    карьеру.
 

1929

 
Вы себе представляете
    парижских женщин
с шеей разжемчуженной,
    разбриллиантенной
       рукой…
Бросьте представлять себе!
    Жизнь –
       жестче –
у моей парижанки
    вид другой.
Не знаю, право,
    молода
       или стара она,
до желтизны
    отшлифованная
       в лощеном хамье.
Служит
    она
       в уборной ресторана –
маленького ресторана –
    Гранд-Шомьер.
Выпившим бургундского
    может захотеться
для облегчения
    пойти пройтись.
Дело мадмуазель
    подавать полотенце,
она
    в этом деле
       просто артист.
Пока
    у трюмо
       разглядываешь прыщик,
она,
    разулыбив
       облупленный рот,
пудрой подпудрит,
    духами попрыщет,
подаст пипифакс
    и лужу подотрет.
Раба чревоугодий
    торчит без солнца,
в клозетной шахте
    по суткам
       клопея,
за пятьдесят сантимов!
    (по курсу червонца
с мужчины
    около
       четырех копеек).
Под умывальником
    ладони омывая,
дыша
    диковиной
       парфюмерных зелий,
над мадмуазелью
    недоумевая,
хочу
    сказать
       мадмуазели:
– Мадмуазель,
    ваш вид,
       извините,
          жалок.
На уборную молодость
    губить не жалко вам?
Или
    мне
       наврали про парижанок,
или
    вы, мадмуазель,
       не парижанка.
Выглядите вы
    туберкулезно
       и вяло.
Чулки шерстяные…
    Почему не шелка?
Почему
    не шлют вам
       пармских фиалок
благородные мусью
    от полного кошелька? –
Мадмуазель молчала,
    грохот наваливал
на трактир,
    на потолок,
       на нас.
Это,
    кружа
       веселье карнавалово,
весь
    в парижанках
       гудел Монпарнас.
 
 
Простите, пожалуйста,
    за стих раскрежещенный
и
за описанные
    вонючие лужи,
но очень
    трудно
       в Париже
          женщине,
если
    женщина
       не продается,
          а служит.
 

1929

 
В смокинг вштопорен,
побрит что надо.
По гранд
    по опере
гуляю грандом.
Смотрю
    в антракте –
красавка на красавице.
Размяк характер –
всё мне
    нравится.
Талии –
    кубки.
Ногти –
    в глянце.
Крашеные губки
розой убиганятся.
Ретушь –
    у глаза.
Оттеняет синь его.
Спины
    из газа
цвета лососиньего.
Упадая
    с высоты,
пол
    метут
       шлейфы.
От такой
    красоты
сторонитесь, рефы.
Повернет –
    в брильянтах уши.
Пошеве́лится шаля –
на грудинке
    ряд жемчужин
обнажают
    шеншиля.
Платье –
    пухом.
       Не дыши.
Аж на старом
    на морже
только фай
    да крепдешин,
только
    облако жоржет.
Брошки – блещут…
    на́ тебе! –
с платья
    с полуголого.
Эх,
    к такому платью бы
да еще бы…
    голову.
 

1929

 
Он вошел,
    склонясь учтиво.
Руку жму.
    – Товарищ –
       сядьте!
Что вам дать?
    Автограф?
       Чтиво?
– Нет.
    Мерси вас.
       Я –
          писатель.
– Вы?
    Писатель?
       Извините.
Думал –
    вы пижон.
       А вы…
Что ж,
    прочтите,
       зазвените
грозным
    маршем
       боевым.
Вихрь идей
    у вас,
       должно быть.
Новостей
    у вас
       вагон.
Что ж,
    пожалте в уха в оба.
Рад товарищу. –
    А он:
– Я писатель.
    Не прозаик.
Нет.
    Я с музами в связи. –
Слог
    изыскан, как борзая.
Сконапель
    ля поэзи́.
На затылок
    нежным жестом
он
    кудрей
       закинул шелк,
стал
    барашком златошерстым
и заблеял,
    и пошел.
Что луна, мол,
    над долиной,
мчит
    ручей, мол,
       по ущелью.
Тинтидликал
    мандолиной,
дундудел виолончелью.
Нимб
    обвил
       волосьев копны.
Лоб
    горел от благородства.
Я терпел,
    терпел
       и лопнул
и ударил
    лапой
       об стол.
– Попрошу вас
    покороче.
Бросьте вы
    поэта корчить!
Посмотрю
    с лица ли,
       сзади ль,
вы тюльпан,
    а не писатель.
Вы,
    над облаками рея,
птица
    в человечий рост.
Вы, мусье,
    из канареек,
чижик вы, мусье,
    и дрозд.
В испытанье
    битв
       и бед
с вами,
    што ли,
       мы
          полезем?
В наше время
    тот –
       поэт,
тот –
    писатель,
       кто полезен.
Уберите этот торт!
Стих даешь –
    хлебов подвозу.
В наши дни
    писатель тот,
кто напишет
    марш
       и лозунг!
 

1929

 
О, сколько
    женского народу
по магазинам
    рыскают
и ищут моду
    просят моду
последнюю
    парижскую.
Стихи поэта
    к вам
       нежны,
дочки
    и мамаши.
Я понимаю –
    вам нужны
чулки,
    платки,
       гамаши.
Склонились
    над прилавком ивой,
перебирают
    пальцы
       платьице,
чтоб очень
    было бы
       красивое
и чтоб
    совсем не очень
       тратиться,
Но несмотря
    на нежность сильную,
остановлю вас,
    тих
    и едок:
– Оно
    на даму
       на субтильную,
для
    буржуазных дармоедок.
А с нашей
    красотой суровою
костюм
    к лицу
       не всякий ляжет,
мы
    часто
       выглядим коровою
в купальных трусиках
    на пляже.
Мы выглядим
    в атласах –
       репою…
Забудьте моду!
    К черту вздорную!
Одежду
    в Москвошвее
       требуй
простую,
    легкую,
       просторную.
Чтоб Москвошвей
    ответил:
       «Нате!
Одежду
    не найдете проще –
прекрасная
    и для занятий
и для гуляний
    с милым
       в роще».
 

1929

 
В известном октябре
    известного годика
у мадам
    реквизнули
       шубку из котика.
Прождав Колчака,
    оттого и потом
простилась
    мадам
       со своим мантом.
Пока
    добивали
       деникинцев кучки,
мадам
    и жакет
       продала на толкучке.
Мадам ожидала,
    дождаться силясь,
и туфли,
    глядишь,
       у мадам износились.
Мадамью одежу
    для платья удобного
забыли мы?
    Ничего подобного!
Рубли
    завелись
       у рабочей дочки,
у пролетарки
    в красном платочке.
Пошла в Мосторг.
    В продающем восторге
ей
    жуткие туфли
       всучили в Мосторге.
Пошла в Москвошвей –
    за шубкой,
       а там ей
опять
    преподносят
       манто мадамье.
В Тэжэ завернула
    и выбрала красок
для губок,
    для щечек,
       для бровок,
          для глазок.
Из меха –
    смех
       накрашенным ротиком.
А шубка
    не котик,
       так – вроде котика.
И стал
    у честной
       рабочей дочки
вид,
    что у дамы
       в известном годочке.
Москвошвей –
    залежались
       котики и кошки.
В руки
    моды
       вожжи!
Не по одежке
    протягивай ножки,
а шей
    одежи
       по молодежи.
 

1930

Что такое хорошо

Что такое хорошо и что такое плохо?

 
Крошка сын
    к отцу пришел,
и спросила кроха:
– Что такое
    хорошо
и что такое
    плохо? –
У меня
    секретов нет, –
слушайте, детишки, –
папы этого
    ответ
помещаю
    в книжке.
 
 
– Если ветер
    крыши рвет,
если
    град загрохал, –
каждый знает –
    это вот
для прогулок
    плохо.
Дождь покапал
    и прошел.
Солнце
    в целом свете.
Это –
    очень хорошо
и большим
    и детям.
 
 
Если
    сын
       чернее ночи,
грязь лежит
    на рожице, –
ясно,
    это
       плохо очень
для ребячьей кожицы.
 
 
Если
    мальчик
       любит мыло
и зубной порошок,
этот мальчик
    очень милый,
поступает хорошо.
 
 
Если бьет
    дрянной драчун
слабого мальчишку,
я такого
    не хочу
даже
    вставить в книжку.
 
 
Этот вот кричит:
    – Не трожь
тех,
    кто меньше ростом! –
Этот мальчик
    так хорош,
загляденье просто!
 
 
Если ты
    порвал подряд
книжицу
    и мячик,
октябрята говорят:
плоховатый мальчик.
 
 
Если мальчик
    любит труд,
тычет
    в книжку
       пальчик,
про такого
    пишут тут:
он
    хороший мальчик.
От вороны
    карапуз
убежал, заохав.
Мальчик этот
просто трус.
Это
    очень плохо.
 
 
Этот,
    хоть и сам с вершок,
спорит
    с грозной птицей.
Храбрый мальчик,
    хорошо,
в жизни
    пригодится.
 
 
Этот
    в грязь полез
       и рад,
что грязна рубаха.
Про такого
    говорят:
он плохой,
    неряха.
Этот
    чистит валенки,
моет
    сам
       галоши.
Он
    хотя и маленький,
но вполне хороший.
Помни
    это
       каждый сын.
Знай
    любой ребенок:
вырастет
    из сына
       свин,
если сын –
    свиненок.
 
 
Мальчик
    радостный пошел,
и решила кроха:
«Буду
    делать хорошо,
и не буду –
    плохо».
 

1925

История Власа – лентяя и лоботряса

 
Влас Прогулкин –
    милый мальчик,
спать ложился,
    взяв журнальчик.
Всё в журнале
    интересно.
– Дочитаю весь,
    хоть тресну! –
Ни отец его,
    ни мать
не могли
    заставить спать.
Засыпает на рассвете,
скомкав
    ерзаньем
       кровать,
в час,
    когда
       другие дети
бодро
    начали вставать.
Когда
    другая детвора
чаевничает, вставши,
отец
    орет ему:
       – Пора! –
Он –
    одеяло на́ уши.
Разошлись
    другие
       в школы, –
Влас
    у крана
       полуголый –
не дремалось в школе чтоб,
моет нос
    и мочит лоб.
Без чаю
    и без калача
выходит,
    еле волочась.
Пошагал
    и встал разиней:
вывеска на магазине.
Грамота на то и есть!
Надо
    вывеску
       прочесть!
Прочел
    с начала
       буквы он,
выходит:
    «Куафер Симон».
С конца прочел
    знаток наук, –
«Номис» выходит
    «рефаук».
Подумавши
    минуток пять,
Прогулкин
    двинулся опять.
А тут
    на третьем этаже
сияет вывеска –
    «Тэжэ».
Прочел.
    Пошел.
       Минуты с три –
опять застрял
    у двух витрин.
Как-никак,
    а к школьным зданиям
пришел
    с огромным опозданьем.
Дверь на ключ.
    Толкнулся Влас –
не пускают Власа
    в класс!
Этак ждать
    расчета нету.
«Сыграну-ка
    я
       в монету!»
Проиграв
    один пятак,
не оставил дела так…
Словом,
    не заметил сам,
как промчались
    три часа.
Что же делать –
    вывод ясен:
возвратился восвояси!
Пришел в грустях,
    чтоб видели
соседи
    и родители.
Те
к сыночку:
    – Что за вид? –
– Очень голова болит.
Так трещала,
    что не мог
даже
    высидеть урок!
Прошу
    письмо к мучителю,
мучителю-учителю! –
В школу
    Влас
       письмо отнес
и опять
    не кажет нос.
Словом,
    вырос этот Влас –
настоящий лоботряс.
Мал
    настолько
       знаний груз,
что не мог
    попасть и в вуз,
Еле взяли,
    между прочим,
на завод
    чернорабочим.
Ну, а Влас
    и на заводе
ту ж историю заводит:
у людей –
    работы гул,
у Прогулкина –
    прогул.
Словом,
    через месяц
       он
выгнан был
    и сокращен.
С горя
    Влас
       торчит в пивнушке,
мочит
    ус
       в бездонной кружке,
и под забором
    вроде борова
лежит он,
    грязен
       и оборван.
Дети,
    не будьте
       такими, как Влас!
Радостно
    книгу возьмите
       и – в класс!
Вооружись
    учебником-книгой!
С детства
    мозги
       развивай и двигай!
Помни про школу –
    только с ней
станешь
    строителем
       радостных дней!
 

1926

Кем быть?

 
У меня растут года,
будет и семнадцать.
Где работать мне тогда,
чем заниматься?
 
 
Нужные работники –
столяры и плотники!
Сработать мебель мудрено:
сначала
    мы
       берем бревно
и пилим доски
длинные и плоские.
Эти доски
    вот так
зажимает
    стол-верстак.
От работы
    пила
раскалилась добела.
Из-под пилки
    сыплются опилки.
Рубанок
    в руки –
работа другая:
сучки, закорюки
рубанком стругаем.
Хороши стружки –
желтые игрушки.
А если
    нужен шар нам
круглый очень,
на станке токарном
круглое точим.
Готовим понемножку
то ящик,
    то ножку.
Сделали вот столько
стульев и столиков!
 
 
Столяру хорошо,
а инженеру –
    лучше,
я бы строить дом пошел,
пусть меня научат.
Я
    сначала
       начерчу
дом
    такой,
       какой хочу.
Самое главное,
чтоб было нарисовано
здание
    славное,
живое словно.
Это будет
    перёд,
называется фасад.
Это
    каждый разберет –
это ванна,
    это сад.
План готов,
    и вокруг
сто работ
    на тыщу рук.
Упираются леса
в самые небеса.
Где трудна работка,
там
    визжит лебедка;
подымает балки,
будто палки.
Перетащит кирпичи,
закаленные в печи.
По крыше выложили жесть.
И дом готов,
    и крыша есть.
Хороший дом,
    большущий дом
на все четыре стороны,
и заживут ребята в нем
удобно и просторно.
 
 
Инженеру хорошо,
а доктору –
    лучше,
я б детей лечить пошел,
пусть меня научат.
Я приеду к Пете,
я приеду к Поле.
– Здравствуйте, дети!
Кто у вас болен?
Как живете,
как животик? –
Погляжу
    из очков
кончики язычков.
– Поставьте этот градусник
под мышку, детишки. –
И ставят дети радостно
градусник под мышки.
– Вам бы
    очень хорошо
проглотить порошок
и микстуру
    ложечкой
пить понемножечку.
Вам
    в постельку лечь
       поспать бы,
вам –
    компрессик на живот,
и тогда
    у вас
       до свадьбы
всё, конечно, заживет. –
Докторам хорошо,
а рабочим –
    лучше,
я б в рабочие пошел,
пусть меня научат.
Вставай!
    Иди!
       Гудок зовет,
и мы приходим на завод.
Народа – уйма целая,
тысяча двести.
Чего один не сделает –
сделаем вместе.
Можем
    железо
ножницами резать,
краном висящим
тяжести тащим;
молот паровой
гнет и рельсы травой.
Олово плавим,
машинами правим.
Работа всякого
нужна одинаково.
Я гайки делаю,
    а ты
для гайки
    делаешь винты.
И идет
    работа всех
прямо в сборочный цех.
Болты,
    лезьте
в дыры ровные,
части
    вместе
сбей
    огромные.
Там –
    дым,
здесь –
    гром.
Гро –
    мим
весь
    дом.
И вот
    вылазит паровоз,
чтоб вас
    и нас
       и нес
          и вез.
 
 
На заводе хорошо,
а в трамвае –
    лучше,
я б кондуктором пошел,
пусть меня научат.
Кондукторам
    езда везде.
С большою сумкой кожаной
ему всегда,
    ему весь день
в трамваях ездить можно.
– Большие и дети,
берите билетик,
билеты разные,
бери любые –
зеленые,
    красные
и голубые. –
Ездим рельсами.
Окончилась рельса,
и слезли у леса мы,
садись
    и грейся.
 
 
Кондуктору хорошо,
а шоферу –
    лучше,
я б в шоферы пошел,
пусть меня научат.
Фырчит машина скорая,
летит, скользя,
хороший шофер я –
сдержать нельзя.
Только скажите,
вам куда надо –
без рельсы
    жителей
доставлю на дом.
Е –
    дем,
ду –
    дим:
«С пу –
    ти
уй –
    ди!»
 
 
Быть шофером хорошо,
а летчиком –
    лучше,
я бы в летчики пошел,
пусть меня научат.
Наливаю в бак бензин,
завожу пропеллер.
«В небеса, мотор, вези,
чтобы птицы пели».
Бояться не надо
ни дождя,
    ни града.
Облетаю тучку,
тучку-летучку.
Белой чайкой паря,
полетел за моря.
Без разговору
облетаю гору.
«Вези, мотор,
    чтоб нас довез
до звезд
    и до луны,
хотя луна
    и масса звезд
совсем отдалены».
Летчику хорошо,
а матросу –
    лучше,
я б в матросы пошел,
пусть меня научат.
У меня на шапке лента,
на матроске
    якоря.
Я проплавал это лето,
океаны покоря.
Напрасно, волны, скачете –
морской дорожкой
на реях и по мачте,
карабкаюсь кошкой.
Сдавайся, ветер вьюжный,
сдавайся, буря скверная,
открою
    полюс
       Южный,
а Северный –
    наверное.
 
 
Книгу переворошив,
намотай себе на ус –
все работы хороши,
выбирай
на вкус!
 

1928