Текст книги "«По мостовой моей души изъезженной…»"

Прощанье

 
В авто,
последний франк разменяв.
– В котором часу на Марсель? —
Париж
       бежит,
              провожая меня,
во всей
       невозможной красе.
Подступай
       к глазам,
              разлуки жижа,
сердце
       мне
              сантиментальностью расквась!
Я хотел бы
       жить
              и умереть в Париже,
если б не было
       такой земли —
              Москва.
 

1925

Из цикла «Стихи об Америке»

6 монахинь

 
Воздев
       печеные
              картошки личек,
черней,
       чем негр,
              не видавший бань,
шестеро благочестивейших католичек
влезло
       на борт
              парохода «Эспань».
И сзади
       и спереди
              ровней, чем веревка.
Шали,
       как с гвоздика,
              с плеч висят,
а лица
       обвила
              белейшая гофрировка,
как в пасху
       гофрируют
              ножки поросят.
Пусть заполнится годами
              жизни квота —
стоит
       только
              вспомнить это диво,
раздирает
       рот
              зевота
шире Мексиканского залива.
Трезвые,
       чистые,
              как раствор борной,
вместе,
       эскадроном, садятся есть.
Пообедав, сообща
              скрываются в уборной.
Одна зевнула —
              зевают шесть.
Вместо известных
              симметричных мест,
где у женщин выпуклость, —
              у этих выем:
в одной выемке —
              серебряный крест,
в другой – медали
       со Львом
              и с Пием.
Продрав глазенки
       раньше, чем можно, —
в раю
       (ужо!)
              отоспятся лишек, —
оркестром без дирижера
шесть дорожных
       вынимают
              евангелишек.
Придешь ночью —
сидят и бормочут.
Рассвет в розы —
бормочут, стервозы!
И днем,
       и ночью, и в утра, и в полдни
сидят
       и бормочут,
              дуры господни.
Если ж
       день
              чуть-чуть
                     помрачнеет с виду,
сойдут в кабину,
       12 галош
наденут вместе
       и снова выйдут,
и снова
       идет
              елейный скулёж.
Мне б
       язык испанский!
              Я б спросил, взъяренный:
– Ангелицы,
       попросту
              ответ поэту дайте —
если
       люди вы,
       то кто ж
              тогда
                     воро́ны?
А если
       вы вороны,
              почему вы не летаете?
Агитпропщики!
              не лезьте вон из кожи.
Весь земной
              обревизуйте шар.
Самый
       замечательный безбожник
не придумает
              кощунственнее шарж!
Радуйся, распятый Иисусе,
не слезай
              с гвоздей своей доски,
а вторично явишься —
       сюда
              не суйся —
всё равно:
       повесишься с тоски!
 

1925

Атлантический океан

 
Испанский камень
              слепящ и бел,
а стены —
       зубьями пил.
Пароход
       до двенадцати
              уголь ел
и пресную воду пил.
Повел
       пароход
              окованным носом
и в час,
сопя,
       вобрал якоря
              и понесся.
Европа
       скрылась, мельчась.
Бегут
       по бортам
              водяные глыбы,
огромные,
       как года́.
Надо мною птицы,
              подо мною рыбы,
а кругом —
       вода.
Недели
       грудью своей атлетической —
то работяга,
       то в стельку пьян —
вздыхает
       и гремит
              Атлантический
океан.
«Мне бы, братцы,
к Сахаре подобраться…
Развернись и плюнь —
пароход внизу.
Хочу топлю,
хочу везу.
Выходи сухой —
сварю ухой.
Людей не надо нам —
малы к обеду.
Не трону…
       ладно…
пускай едут…»
Волны
       будоражить мастера́:
детство выплеснут;
       другому —
              голос милой.
Ну, а мне б
       опять
              знамена простирать!
Вон —
       пошло,
              затарахтело,
                     загромило!
И снова
       вода
              присмирела сквозная,
и нет
       никаких сомнений ни в ком.
И вдруг,
       откуда-то —
              черт его знает! —
встает
       из глубин
              воднячий Ревком.
И гвардия капель —
              воды партизаны —
взбираются
       ввысь
              с океанского рва,
до неба метнутся
              и падают заново,
порфиру пены в клочки изодрав.
И снова
              спаялись во́ды в одно,
волне
       повелев
              разбурлиться вождем.
И прет волнища
       с-под тучи
              на дно —
приказы
       и лозунги
              сыплет дождем.
И волны
клянутся
всеводному Цику
оружие бурь
       до победы не класть.
И вот победили —
              экватору в циркуль
Советов-капель бескрайняя власть.
Последних волн небольшие митинги
шумят
       о чем-то
              в возвышенном стиле.
И вот
       океан
              улыбнулся умытенький
и замер
       на время
              в покое и в штиле.
Смотрю за перила.
              Старайтесь, приятели!
Под трапом,
       нависшим
              ажурным мостком,
при океанском предприятии
потеет
       над чем-то
              волновий местком.
И под водой
       деловито и тихо
дворцом
       растет
              кораллов плетенка,
чтоб легше жилось
              трудовой китихе
с рабочим китом
              и дошкольным китенком.
Уже
       и луну
              положили дорожкой.
Хоть прямо
       на пузе,
              как по́ суху, лазь.
Но враг не сунется —
       в небо
              сторожко
глядит,
       не сморгнув,
              Атлантический глаз.
То стынешь
       в блеске лунного лака,
то стонешь,
       облитый пеною ран.
Смотрю,
       смотрю —
              и всегда одинаков,
любим,
       близок мне океан.
Вовек
       твой грохот
              удержит ухо.
В глаза
       тебя
              опрокинуть рад.
По шири,
       по делу,
              по крови,
                     по духу —
моей революции
       старший брат.
 

1925

Мелкая философия на глубоких местах

 
Превращусь
       не в Толстого, так в толстого, —
ем,
       пишу,
              от жары балда.
Кто над морем не философствовал?
Вода.
Вчера
       океан был злой,
              как черт,
сегодня
       смиренней
              голубицы на яйцах.
Какая разница!
       Все течет…
Все меняется.
Есть
       у воды
              своя пора:
часы прилива,
              часы отлива.
А у Стеклова
       вода
              не сходила с пера.
Несправедливо.
Дохлая рыбка
              плывет одна.
Висят
       плавнички,
              как подбитые крылышки.
Плывет недели,
       и нет ей —
              ни дна,
ни покрышки.
Навстречу
       медленней, чем тело тюленье,
пароход из Мексики,
       а мы —
              туда.
Иначе и нельзя.
       Разделение
труда.
Это кит – говорят.
       Возможно и так.
Вроде рыбьего Бедного —
       обхвата в три.
Только у Демьяна усы наружу,
       а у кита
внутри.
Годы – чайки.
       Вылетят в ряд —
и в воду —
       брюшко рыбешкой пичкать.
Скрылись чайки.
       В сущности говоря,
где птички?
Я родился,
       рос,
              кормили соскою, —
жил,
       работал,
              стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
              как прошли Азорские
острова.
 

3 июля 1925 г., Атлантический океан

Блек энд уайт

 
Если
       Гавану
              окинуть мигом —
рай-страна,
              страна что надо.
Под пальмой
       на ножке
              стоят фламинго.
Цветет
       коларио
              по всей Ведадо.
В Гаване
       все
              разграничено четко:
у белых доллары,
              у черных – нет.
Поэтому
       Вилли
              стоит со щеткой
у «Энри Клей энд Бок, лимитед».
Много
       за жизнь
              повымел Вилли —
одних пылинок
              целый лес, —
поэтому
       волос у Вилли
              вылез,
поэтому
       живот у Вилли
              влез.
Мал его радостей тусклый спектр:
шесть часов поспать на боку,
да разве что
       вор,
              портово́й инспектор,
кинет
       негру
              цент на бегу.
От этой грязи скроешься разве?
Разве что
       стали б
              ходить на голове.
И то
       намели бы
              больше грязи:
волосьев тыщи,
       а ног —
              две.
Рядом
       шла
              нарядная Прадо.
То звякнет,
       то вспыхнет
              трехверстный джаз.
Дурню покажется,
              что и взаправду
бывший рай
       в Гаване как раз.
В мозгу у Вилли
       мало извилин,
мало всходов,
       мало посева.
Одно-
       единственное
              вызубрил Вилли
тверже,
       чем камень
              памятника Масео:
«Белый
       ест
              ананас спелый,
черный —
       гнилью моченый.
Белую работу
       делает белый,
черную работу —
       черный».
Мало вопросов Вилли сверлили.
Но один был
       закорюка из закорюк.
И когда
       вопрос этот
              влезал в Вилли,
щетка
       падала
              из Виллиных рук.
И надо же случиться,
              чтоб как раз тогда
к королю сигарному
              Энри Клей
пришел,
       белей, чем облаков стада,
величественнейший из сахарных королей.
Негр
       подходит
              к туше дебелой:
«Ай бэг ёр па́рдон, мистер Брэгг!
Почему и сахар,
              белый-белый,
должен делать
              черный негр?
Черная сигара
              не идет в усах вам —
она для негра
              с черными усами.
А если вы
       любите
              кофий с сахаром,
то сахар
       извольте
              делать сами».
Такой вопрос
       не проходит даром.
Король
       из белого
              становится желт.
Вывернулся
       король
              сообразно с ударом,
выбросил обе перчатки
              и ушел.
Цвели
       кругом
       чудеса ботаники.
Бананы
       сплетали
              сплошной кров.
Вытер
       негр
              о белые подштанники
руку,
       с носа утершую кровь.
Негр
       посопел подбитым носом,
поднял щетку,
              держась за скулу.
Откуда знать ему,
              что с таким вопросом
надо обращаться
       в Коминтерн,
              в Москву?
 

5 июля 1925 г., Гавана

Тропики
(Дорога Вера-Круц – Мехико-сити)

 
Смотрю:
       вот это —
              тропики.
Всю жизнь
       вдыхаю наново я.
А поезд
       прет торопкий
сквозь пальмы,
              сквозь банановые.
Их силуэты-веники
встают рисунком тошненьким:
не то они – священники,
не то они – художники.
Аж сам
       не веришь факту:
из всей бузы и вара
встает
       растенье – кактус
трубой от самовара.
А птички в этой печке
красивей всякой меры.
По смыслу —
       воробейчики,
а видом —
       шантеклеры.
Но прежде чем
       осмыслил лес
и бред,
       и жар,
              и день я —
и день
       и лес исчез
без вечера
       и без
              предупрежденья.
Где горизонта борозда?!
Все линии
       потеряны.
Скажи,
       которая звезда
и где
       глаза пантерины?
Не счел бы
       лучший казначей
звезды́
       тропических ночей,
настолько
       ночи августа
звездой набиты
       нагусто.
Смотрю:
       ни зги, ни тропки.
Всю жизнь
       вдыхаю наново я.
А поезд прет
       сквозь тропики,
сквозь запахи
       банановые.
 

1926

Мексика

 
О, как эта жизнь читалась взасос!
Идешь.
       Наступаешь на́ ноги.
В руках
       превращается
              ранец в лассо,
а клячи пролеток —
       мустанги.
Взаправду
       игрушечный
              рос магазин,
ревел
       пароходный гудок.
Сейчас же
       сбегу
              в страну мокасин —
лишь сбондю
       рубль и бульдог.
А сегодня —
       это не умора.
Сколько миль воды
       винтом нарыто, —
и встает
       живьем
              страна Фениамора
Купера
       и Майн Рида.
Рев сирен,
       кончается вода.
Мы прикручены
       к земле
              о локоть локоть.
И берет
       набитый «Лефом»
              чемодан
Монтигомо
       Ястребиный Коготь.
Глаз торопится слезой налиться.
Как? чему я рад? —
– Ястребиный Коготь!
       Я ж
              твой «Бледнолицый
Брат».
Где товарищи?
       чего таишься?
Помнишь,
       из-за клумбы
стрелами
       отравленными
              в Кутаисе
били
       мы
              по кораблям Колумба? —
Цедит
       злобно
              Коготь Ястребиный,
медленно,
       как треснувшая крынка:
– Нету краснокожих – истребили
гачупи́ны с гри́нго.
Ну, а тех из нас,
       которых
              пульки
пощадили,
       просвистевши мимо,
кабаками
       кактусовый «пульке»
добивает
       по 12-ти сантимов.
Заменила
       чемоданов куча
стрелы,
       от которых
              никуда не деться… —
Огрызнулся
       и пошел,
              сомбреро нахлобуча
вместо радуги
       из перьев
              птицы Ке́тцаль.
Года и столетья!
       Как ни коси́те
склоненные головы дней, —
корявые камни
       Мехико-сити
прошедшее вышепчут мне.
Это
       было
              так давно,
                     как будто не было.
Бабушки столетних попугаев
              не запомнят.
Здесь
       из зыби озера
              вставал Пуэбло,
дом-коммуна
       в десять тысяч комнат.
И золото
       между озерных зыбей
лежало,
       аж рыть не надо вам.
Чего еще,
       живи,
              бронзовей,
вторая сестра Элладова!
Но очень надо
       за морем
              белым,
чего индейцу не надо.
Жадна
       у белого
              Изабелла,
жена
       короля Фердинанда.
Тяжек испанских пушек груз.
Сквозь пальмы,
       сквозь кактусы лез
по этой дороге
       из Вера-Круц
генерал
       Эрнандо Корте́с.
Пришел.
       Вода студеная
              хочет
вскипеть кипятком
              от огня.
Дерутся
       72 ночи
и 72 дня.
Хранят
       краснокожих
              двумордые идолы.
От пушек
       не видно вреда.
Как мышь на сало,
       прельстясь на титулы,
своих
       Моктецума преда́л.
Напрасно,
       разбитых
              в отряды спаяв,
Гвате́мок
       в озерной воде
       мок.
Что
       против пушек
              стреленка твоя!..
Под пытками
       умер Гвате́мок.
И вот стоим,
       индеец да я,
товарищ
       далекого детства.
Он умер,
       чтоб в бронзе
              веками стоять
наискосок от полпредства.
Внизу
       громыхает
              столетий орда,
и горько стоять индейцу.
Что́ братьям его,
       рабам,
              чехарда
всех этих Хуэрт
              и Диэцов?..
Прошла
       годов трезначная сумма.
Героика
       нынче не тема.
Пивною маркой стал Моктецума,
пивной маркой —
       Гвате́мок.
Буржуи
       всё
       под одно стригут.
Вконец обесцветили мир мы.
Теперь
       в утешенье земле-старику
лишь две
       конкурентки фирмы.
Ни лиц пожелтелых,
              ни солнца одеж.
В какую
       огромную лупу,
в какой трущобе
       теперь
              найдешь
сарапе и Гваделупу?
Что Рига, что Мехико —
              родственный жанр.
Латвия
       тропического леса.
Вся разница:
       зонтик в руке у рижан,
а у мексиканцев
       «Смит и Ве́ссов».
Две Латвии
       с двух земных боков —
различные собой они
лишь тем,
       что в Мексике
              режут быков
в театре,
       а в Риге —
              на бойне.
И совсем как в Риге,
              около пяти,
проклиная
       мамову опеку,
фордом
       разжигая жениховский аппетит,
кружат дочки
       по Чапультапеку.
А то,
       что тут урожай фуража,
что в пальмы земля разодета,
так это от солнца, —
       сиди
              и рожай
бананы и президентов.
Наверху министры
       в бриллиантовом огне.
Под —
       народ.
              Голейший зад виднеется.
Без штанов,
       во-первых, потому, что нет,
во-вторых, —
       не полагается:
              индейцы.
Обнищало
       моктецумье племя,
              и стоит оно
там,
       где город
              выбег
                     на окраины прощаться
перед вывеской
       муниципальной:
              «Без штанов
в Мехико-сити
       вход воспрещается».
Пятьсот
       по Мексике
              нищих племен,
а сытый
       с одним языком:
одной рукой выжимает в лимон,
одним запирает замком.
Нельзя
       борьбе
              в племена рассекаться.
Нищий с нищими
              рядом!
Несись
       по земле
              из страны мексиканцев,
роднящий крик:
              «Камарада!»
Голод
       мастер людей равнять.
Каждый индеец,
              кто гол.
В грядущем огне
              родня-головня
ацтек,
       метис
              и креол.
Мильон не угробят богатых лопаты.
Страна!
       Поди,
              покори ее!
Встают
       взамен одного Запаты
Гальваны,
       Морено,
              Кари́о.
Сметай
       с горбов
              толстопузых обузу,
ацтек,
       креол
              и метис!
Скорей
       над мексиканским арбузом,
багровое знамя, взметись!
 

20 июля 1925 г. Мехико-сити

Мексика – Нью-Йорк

 
Бежала
       Мексика
              от буферов
горящим,
       сияющим бредом.
И вот
       под мостом
              река или ров,
делящая
       два Ларедо.
Там доблести —
       скачут,
              коня загоня,
в пятак
       попадают
              из кольта,
и скачет конь,
       и брюхо коня
о колкий кактус исколото.
А здесь
       железо —
              не расшатать!
Ни воли,
       ни жизни,
              ни нерва вам!
И сразу
       рябит
              тюрьма решета
вам
       для знакомства
              для первого.
По рельсам
       поезд сыпет,
под рельсой
       шпалы сыпятся.
И гладью
       Миссисипи
под нами миссисипится.
По бокам
       поезда
              не устанут сновать:
или хвост мелькнет,
              или нос.
На боках поездных
              страновеют слова:
«Сан-Луис»,
       «Мичига́н»,
              «Иллино́йс»!
Дальше, поезд,
       огнями расцвеченный!
Лез,
       обгоняет,
              храпит.
В Нью-Йорк несется
              «Тве́нти се́нчери
экспресс».
       Курьерский!
              Рапи́д!
Кругом дома,
              в этажи затеряв
путей
       и проволок множь.
Теряй шапчонку,
              глаза задеря,
все равно —
       ничего не поймешь!
 

1926

Бродвей

 
Асфальт – стекло.
              Иду и звеню.
Леса и травинки —
              сбриты.
На север
       с юга
              идут авеню,
на запад с востока —
              стриты.
А между —
       (куда их строитель завез!) —
дома
       невозможной длины.
Одни дома
       длиною до звезд,
другие —
       длиной до луны.
Янки
       подошвами шлепать
              ленив:
простой
       и курьерский лифт.
В 7 часов
       человечий прилив,
в 17 часов —
       отлив.
Скрежещет механика,
              звон и гам,
а люди
       немые в звоне.
И лишь замедляют
              жевать чуингам,
чтоб бросить:
       «Мек моней?»
Мамаша
       грудь
              ребенку дала.
Ребенок,
       с каплями из носу,
сосет
       как будто
              не грудь, а долла́р —
занят
       серьезным
              бизнесом.
Работа окончена.
       Тело обвей
в сплошной
       электрический ветер.
Хочешь под землю —
              бери собвей,
на небо —
       бери элевейтер.
Вагоны
       едут
              и дымам под рост,
и в пятках
       домовьих
              трутся,
и вынесут
       хвост
              на Бруклинский мост,
и спрячут
       в норы
              под Гудзон.
Тебя ослепило,
       ты
              осовел.
Но,
       как барабанная дробь,
из тьмы
       по темени:
              «Кофе Максве́л
гуд
       ту ди ласт дроп».
А лампы
       как станут
              ночь копать,
ну, я доложу вам —
              пламечко!
Налево посмотришь —
              мамочка мать!
Направо —
       мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И за́ день
       в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
       Это Бродвей.
Гау ду ю ду!
Я в восторге
       от Нью-Йорка города.
Но
       кепчонку
              не сдерну с виска.
У советских
       собственная гордость:
на буржуев
       смотрим свысока.
 

6 августа 1925 г., Нью-Йорк

Свидетельствую

 
Вид индейцев таков:
пернат,
       смешон
              и нездешен.
Они
       приезжают
              из первых веков
сквозь лязг
       «Пенсильвэниа Сте́йшен».
Им
       Ку́лиджи
              пару пальцев суют.
Снимают
       их
              голливудцы.
На крыши ведут
       в ресторанный уют.
Под ними,
       гульбу разгудевши свою,
нью-йоркские улицы льются.
Кто их радует?
       чем их злят?
О чем их дума?
       куда их взгляд?
Индейцы думают:
       «Ишь —
              капитал!
Ну и дома́ застроил.
Всё отберем
       ни за пятак
при
       социалистическом строе.
Сначала
       будут
              бои клокотать.
А там
       ни вражды,
              ни начальства!
Тишь
       да гладь
              да божья благодать —
сплошное луначарство.
Иными
       рейсами
              вспенятся воды;
пойдут
       пароходы зажаривать,
сюда
       из Москвы
              возить переводы
произведений Жарова.
И радио —
       только мгла легла —
правду-матку вызвенит.
Придет
       и расскажет
              на весь вигвам,
в чем
       красота
              жизни.
И к правде
       пойдет
              индейская рать,
вздымаясь
       знаменной уймою…»
Впрочем,
       зачем
              про индейцев врать?
Индейцы
       про это
              не думают.
Индеец думает:
       «Там,
              где черно
воде
       у моста в оскале,
плескался
       недавно
              юркий челнок
деда,
       искателя скальпов.
А там,
       где взвит
              этажей коробо́к
и жгут
       миллион киловатт, —
стоял
       индейский
              военный бог,
брюхат
       и головат.
И все,
       что теперь
              вокруг течет,
все,
       что отсюда видимо, —
все это
       вытворил белый черт,
заморская
       белая ведьма.
Их
       всех бы
              в лес прогнать
                     в один,
и мы чтоб
       с копьем гонялись…»
Поди
       под такую мысль
              подведи
классовый анализ.
Мысль человечья
              много сложней,
чем знают
       у нас
              о ней.
Тряхнув
       оперенья нарядную рядь
над пастью
       облошаделой,
сошли
       и – пока!
              пошли вымирать.
А что им
       больше
              делать?
Подумай
       о новом агит-винте.
Винти,
       чтоб задор не гас его.
Ждут.
       Переводи, Коминтерн,
расовый гнев
              на классовый.
 

1926