Текст книги "«По мостовой моей души изъезженной…»"

Размышления о Молчанове Иване и о поэзии

 
Я взял газету
и лег на диван.
Читаю:
       «Скучает
Молчанов Иван».
Не скрою, Ванечка:
скушно и нам.
И ваши стишонки —
скуки вина.
Десятый Октябрь
у всех на носу,
а вы
       ухватились
за чью-то косу.
Люби́те
       и Машу
и косы ейные.
Это
       ваше
дело семейное.
Но что нам за толк
от вашей
       от бабы?!
Получше
       стишки
писали хотя бы.
Но плох ваш роман.
И стих неказист.
Вот так
       любил бы
любой гимназист.
Вы нам обещаете,
скушный Ваня,
на случай нужды
пойти, барабаня.
Де, будет
       туман.
И отверзнете рот,
на весь
       на туман
заорете:
       – Вперед! —
Де,
       – выше взвивайте
красное знамя!
Вперед, переплетчики,
а я —
       за вами. —
Орать
       «Караул!»,
попавши в туман?
На это
       не надо
большого ума.
Сегодняшний
       день
возвеличить вам ли,
в хвосте
       у событий
о девушках мямля?!
Поэт
       настоящий
вздувает
       заранее
из искры
       неясной —
ясное знание.
 

1927

Солдаты Дзержинского

Вал. М.

 
Тебе, поэт,
       тебе, певун,
какое дело
       тебе
              до ГПУ?!
Железу —
       незачем
              комплименты лестные.
Тебя
       нельзя
              ни славить
                     и ни вымести.
Простыми словами
       говорю —
              о железной
необходимости.
Крепче держись-ка!
Не съесть
       врагу.
Солдаты
       Дзержинского
Союз
       берегут.
Враги вокруг республики рыскают.
Не к месту слабость
       и разнеженность весенняя.
Будут
       битвы
              громше,
                     чем крымское
землетрясение.
Есть твердолобые
вокруг
       и внутри —
зорче
       и в оба,
чекист,
       смотри!
Мы стоим
       с врагом
              о скулу скула́,
и смерть стоит,
       ожидает жатвы.
ГПУ —
       это нашей диктатуры кулак
сжатый.
Храни пути и речки,
кровь
       и кров,
бери врага,
       секретчики,
и крой,
КРО!
 

1927

Екатеринбург – Свердловск

 
Из снегового,
       слепящего лоска,
из перепутанных
       сучьев
              и хвои —
встает
       внезапно
              домами Свердловска
новый город:
       работник и воин.
Под Екатеринбургом
              рыли каратики,
вгрызались
       в мерзлые
              породы и руды —
чтоб на грудях
       коронованной Катьки
переливались
       изумруды.
У штолен
       в боках
корпели,
       пока —
Октябрь
       из шахт
              на улицы ринул,
и…
       разослала
              октябрьская ломка
к чертям
       орлов Екатерины
и к богу —
       Екатерины
              потомка.
И грабя
       и испепеляя,
орда растакая-то
прошла
       по городу,
              войну волоча.
Порол Пепеляев.
Свирепствовал Га́йда.
Орлом
       клевался
              верховный Колчак.
Потухло
       знамен
              и пожаров пламя,
и лишь
       от него
              как будто ожог,
сегодня
       горит —
              временам на память —
в свердловском небе
       красный флажок.
Под ним
       с простора
              от снега светлого
встает
       новорожденный
              город Све́рдлова.
Полунебоскребы
       лесами поднял,
чтоб в электричестве
       мыть вечера́,
а рядом —
       гриб,
              дыра,
                     преисподняя,
как будто
       у города
              нету
                     «сегодня»,
а только —
       «завтра»
              и «вчера».
В санях
       промежду
              бирж и трестов
свисти
       во весь
              широченный проспект.
И…
       заколдованное место:
вдруг
       проспект
              обрывает разбег.
Просыпали
       в ночь
              расчернее могилы
звезды-табачишко
       из неба-кисета.
И грудью
       топок
              дышут Тагилы,
да трубки
       заводов
              курят в Исети.
У этого
       города
              нету традиций,
бульвара,
       дворца,
              фонтана и неги.
У нас
       на глазах
              городище родится
из воли
       Урала,
              труда
              и энергии!
 

1928

Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру

 
Я пролетарий.
       Объясняться лишне.
Жил,
       как мать произвела, родив.
И вот мне
       квартиру
              дает жилищный,
мой,
       рабочий,
              кооператив.
Во – ширина!
       Высота – во!
Проветрена,
       освещена
              и согрета.
Все хорошо.
       Но больше всего
мне
       понравилось —
              это:
это
       белее лунного света,
удобней,
       чем земля обетованная,
это —
       да что говорить об этом,
это —
       ванная.
Вода в кране —
холодная крайне.
Кран
       другой
не тронешь рукой.
Можешь
       холодной
              мыть хохол,
горячей —
       пот пор.
На кране
       одном
              написано:
                     «Хол.»,
на кране другом —
       «Гор.».
Придешь усталый,
       вешаться хочется.
Ни щи не радуют,
       ни чая клокотанье.
А чайкой поплещешься —
       и мертвый расхохочется
от этого
       плещущего щекотания.
Как будто
       пришел
              к социализму в гости,
от удовольствия —
       захватывает дых.
Брюки на крюк,
       блузу на гвоздик,
мыло в руку
       и…
              бултых!
Сядешь
       и моешься
              долго, долго.
Словом,
       сидишь,
              пока охота.
Просто
       в комнате
              лето и Волга —
только что нету
       рыб и пароходов.
Хоть грязь
       на тебе
              десятилетнего стажа,
с тебя
       корою с дерева,
чуть не лыком,
              сходит сажа,
смывается, стерва.
И уж распаришься,
       разжаришься уж!
Тут —
       вертай ручки:
и каплет
       прохладный
              дождик-душ
из дырчатой
       железной тучки.
Ну ж и ласковость в этом душе!
Тебя
       никакой
              не возьмет упадок:
погладит волосы,
       потреплет уши
и течет
       по желобу
              промежду лопаток.
Воду
       стираешь
              с мокрого тельца
полотенцем,
       как зверь, мохнатым.
Чтобы суше пяткам —
       пол
              стелется,
извиняюсь за выражение,
       пробковым матом.
Себя разглядевши
       в зеркало вправленное,
в рубаху
       в чистую —
              влазь.
Влажу и думаю:
       «Очень правильная
эта,
       наша,
              Советская власть».
 

Свердловск

28 января 1928 г.

Десятилетняя песня

 
Дрянь адмиральская,
пан
       и барон
шли
       от шестнадцати
разных сторон.
Пушка —
       французская,
а́нглийский танк.
Белым
       папаша
Антантовый стан.
Билась
       Советская
наша страна,
дни
       грохотали
разрывом гранат.
Не для разбоя
битва зовет —
мы
       защищаем
поля
       и завод.
Шли деревенские,
лезли из шахт,
дрались
       голодные,
в рвани
       и вшах.
Серые шлемы
с красной звездой
белой ораве
крикнули:
       – Стой! —
Били Деникина,
били
       Махно,
так же
       любого
с дороги смахнем.
Хрустнул,
       проломанный,
Крыма хребет.
Красная
       крепла
в громе побед.
С вами
       сливалось,
победу растя,
сердце —
       рабочих,
сердце —
       крестьян.
С первой тревогою
с наших низов
стомиллионные
встанем на зов.
Землю колебля,
в новый поход
двинут
       дивизии
Красных пехот.
Помня
       принятие
красных присяг,
лава
       Буденных
пойдет
       на рысях.
Против
       буржуевых
новых блокад
красные
       птицы
займут облака.
Крепни
       и славься
в битвах веков,
Красная
       Армия
большевиков!
 

1928

Две культуры

 
Пошел я в гости
       (в те года),
не вспомню имя-отчества,
но собиралось
       у мадам
культурнейшее общество.
Еда
       и поэтам —
вещь нужная.
И я
       поэтому
сижу
       и ужинаю.
Гляжу,
       культурой поражен,
умильно губки сжав.
Никто
       не режет
              рыб ножом,
никто
       не ест с ножа.
Поевши,
       душу веселя,
они
       одной ногой
разделывали
       вензеля,
увлечены тангой.
Потом
       внимали с мужеством,
упившись
       разных зелий,
романсы
       (для замужества!)
двух мадмуазелей.
А после
       пучили живот
утробным
       низким ржаньем,
слушая,
       кто с кем живет
и у кого
       на содержании.
Графине
       граф
              дает манто,
сияет
       снег манжет…
Чего еще?
       Сплошной бонтон.
Сплошное бламанже.
Гостям вослед
       ушли когда
два
       заспанных лакея,
вызывается
       к мадам
кухарка Пелагея.
«Пелагея,
       что такое?
где еще кусок
       жаркое?!»
Мадам,
       как горилла,
орет,
       от гнева розовая:
«Снова
       суп переварила,
некультурное рыло,
дура стоеросовая!»
Так,
       отдавая дань годам,
поматерив на кухне,
живет
       культурная мадам
и с жиру
       мордой пухнет.
В Париже
       теперь
              мадам и родня,
а новый
       советский быт
ведет
       работницу
              к новым дням
от примусов
       и от плит.
Культура
       у нас —
              не роман да балы,
не те
       танцевальные пары.
Мы будем
       варить
              и мыть полы,
но только
       совсем не для барынь.
Работа
       не знает
              ни баб, ни мужчин,
ни белый труд
       и ни черный.
Ткачихе с ткачом
       одинаковый чин
на фабрике
       раскрепощенной.
Вглубь, революция!
              Нашей стране
другую
       дорогу
              давая,
расти
       голова
              другая
                     на ней,
осмысленная
       и трудовая.
Культура
       новая,
              здравствуй!
Смотри
       и Москва и Харьков —
в Советах
       правят государством
крестьянка
       и кухарка.
 

1928

Нагрузка по макушку

Комсомолец

 
       Петр Кукушкин
прет
       в работе
              на рожон, —
он от пяток
       до макушки
в сто нагрузок нагружен.
Пообедав,
       бодрой рысью
Петя
       мчит
              на культкомиссию.
После
       Петю видели
у радиолюбителей.
Не прошел
       мимо
и Осоавиахима.
С химии
       в один прыжок
прыгнул
       в шахматный кружок.
Играть с Кукушкиным —
              нельзя:
он
       путал
              пешку и ферзя. —
(Малюсенький затор!)
Но… Петя
       знал,
              врагов разя,
теорию зато.
Этот Петя
       может
              вскачь
критикнуть
       всемирный матч.
– «Я считаю:
       оба плохи —
Капабланка и Алехин,
оба-два,
       в игре юля,
охраняли короля.
Виден
       в ходе
              в этом вот
немарксистский подход.
Я
       и часа не помешкаю —
монархизмы
              ешьте пешкою!»
Заседания
       и речи,
ходит утро,
       ходит вечер,
от трудов —
       едва дыша,
и торчат
       в кармане френча
тридцать три карандаша.
Просидел
       собраний двести.
Дни летят,
       недели тают…
Аж мозоль
       натер
              на месте,
на котором заседают.
Мозг мутится,
       пухнет парень,
тело
       меньше головы,
беготней своей упарен,
сам
       себя
              считает парень —
разужасно деловым.
Расписал
       себя
              на год,
хоть вводи
       в работу НОТ!
Где вы, Гастев с Керженцевым?!
С большинством —
              проголоснет,
с большинством —
              воздержится.
Год прошел.
       Отчет недолог.
Обратились к Пете:
– Где ж
       работы
              смысл и толк
от нагрузок этих? —
Глаз
       в презренье
              щурит Петь,
всех
       окинул
              глазом узким:
– Где ж
       работать мне поспеть
при такой нагрузке?
 

1928

Кто он?

 
Кто мчится,
       кто скачет
              такой молодой,
противник мыла
       и в контрах с водой?
Как будто
       окорока ветчины,
небритые щеки
       от грязи черны.
Разит —
       и грязнее черных ворот
зубною щеткой
       нетронутый рот.
Сродни
       шевелюра
              помойной яме,
бумажки
       и стружки
              промеж волосьями;
а в складках блузы
       безвременный гроб
нашел
       энергично раздавленный клоп.
Трехлетнего пота
              журчащий родник
проклеил
       и выгрязнил
              весь воротник.
Кто мчится,
       кто скачет
              и брюки ловит,
держащиеся
       на честном слове?
Сбежав
       от повинностей
              скушных и тяжких,
за скакуном
       хвостятся подтяжки.
Кто мчится,
       кто скачет
              резво и яро
по мостовой
       в обход тротуара?
Кто мчит
       без разбора
              сквозь слякоть и грязь,
дымя по дороге,
       куря
              и плюясь?
Кто мчится,
       кто скачет
              виденьем крылатым,
трамбуя
       встречных
       увесистым матом?
Кто мчится,
       и едет,
              и гонит,
                     и скачет?
Ответ —
       апельсина
              яснее и кратче,
ответ
       положу
              как на блюдце я:
то мчится
       наш товарищ докладчик
на диспут:
       «Культурная революция».
 

1928

Точеные слоны

 
Огромные
       зеленеют столы.
Поляны такие.
       И —
по стенам,
       с боков у стола —
              стволы,
называемые —
       «кии́».
Подходят двое.
       «Здоро́во!»
              «Здоро́во!»
Кий выбирают.
       Дерево —
              во!
Первый
       хочет
              надуть второго,
второй —
       надуть
              первого.
Вытянув
       кисти
              из грязных манжет,
начинает
       первый
              трюки.
А у второго
       уже
              «драже-манже»,
то есть —
       дрожат руки.
Капли
       со лба
              текут солоны́,
он бьет
       и вкривь и вкось…
Аж встали
       вокруг
              привиденья-слоны,
свою
       жалеючи
              кость.
Забыл,
       куда колотить,
              обо што, —
стаскивает
       и галстук, и подтяжки.
А первый
       ему
              показывает «клопштосс»,
берет
       и «эффе»
              и «оттяжки».
Второй
       уже
              бурак бураком
с натуги
       и от жары.
Два
       – ура! —
              положил дураком
и рад —
       вынимает шары.
Шары
       на полке
              сияют лачком,
но только
       нечего радоваться:
первый – «саратовец»;
       как раз
              на очко
больше
       всегда
              у «саратовца».
Последний
       шар
              привинтив к борту́
(отыгрыш —
       именуемый «перлом»),
второй
       улыбку
              припрятал во рту,
ему
       смеяться
              над первым.
А первый
       вымелил кий мелком:
«К себе
       в середину
              дуплет».
И шар
       от борта
              промелькнул мельком
и сдох
       у лузы в дупле.
О зубы
       зубы
              скрежещут зло,
улыбка
       утопла во рту.
«Пропали шансы…
              не повезло…
Я в новую партию
       счастья весло —
вырву
       у всех фортун».
О трешнице
       только
              вопрос не ясен —
выпотрашивает
       и брюки
              и блузу.
Стоит
       партнер,
              холодный, как Нансен,
и цедит
       фразу
              в одном нюансе:
«Пожалуйста —
       деньги в лузу».
Зальдилась жара.
       Бурак белеет.
И голос
       чужой и противный:
«Хотите
       в залог
              профсоюзный билет?
Не хотите?
       Берите партийный!»
До ночи
       клятвы
              да стыдный гнет,
а ночью
       снова назад…
Какая
       сила
              шею согнет
тебе,
       человечий азарт?!
 

1928

Служака

 
Появились
       молодые
превоспитанные люди —
Мопров
       знаки золотые
им
       увенчивают груди.
Парт-комар
              из МКК
не подточит
       парню
              носа:
к сроку
       вписана
              строка
проф
       и парт-
              и прочих взносов.
Честен он,
       как честен вол.
В место
       в собственное
              вросся
и не видит
       ничего
дальше
       собственного носа.
Коммунизм
       по книге сдав,
перевызубривши «измы»,
он
       покончил навсегда
с мыслями
       о коммунизме.
Что заглядывать далече?!
Циркуляр
       сиди
              и жди.
– Нам, мол,
       с вами
              думать неча,
если
       думают вожди. —
Мелких дельцев
       пару шор
он
       надел
              на глаза оба,
чтоб служилось
       хорошо,
безмятежно,
       узколобо.
День – этап
       растрат и лести,
день,
       когда
              простор подлизам, —
это
       для него
              и есть
самый
       рассоциализм.
До коммуны
              перегон
не покрыть
       на этой кляче,
как нарочно
       создан
              он
для чиновничьих делячеств.
Блещут
       знаки золотые,
гордо
       выпячены
              груди,
ходят
       тихо
              молодые
приспособленные люди.
О коряги
       якорятся
там,
       где тихая вода…
А на стенке
       декорацией
Карлы-марлы борода.
Мы томимся неизвестностью,
что нам делать
       с ихней честностью?
Комсомолец,
       живя
              в твои лета́,
октябрьским
       озоном
              дыша,
помни,
       что каждый день —
              этап,
к цели
       намеченной
              шаг.
Не наши —
       которые
              времени в зад
уперли
       лбов
              медь;
быть коммунистом —
       значит дерзать,
думать,
       хотеть,
              сметь.
У нас
       еще
              не Эдем и рай —
мещанская
       тина с цвелью.
Работая,
       мелочи соразмеряй
с огромной
       поставленной целью.
 

1928

Критика самокритики

 
Модою —
       объяты все:
и размашисто
       и куце,
словно
       белка в колесе
каждый
       самокритикуется.
Сам себя
       совбюрократ
бьет
       в чиновничие перси.
«Я
       всегда
              советам рад.
Критикуйте!
       Я —
              без спеси.
Но…
       стенгазное мычанье…
Где
       в рабкоре
              толку статься?
Вы
       пишите замечания
и пускайте
       по инстанциям».
Самокритик
       совдурак
рассуждает,
       помпадурясь:
«Я же ж
       критике
              не враг.
Но рабкорь —
       разводит дурость.
Критикуйте!
       Не обижен.
Здравым
       мыслям
              сердце радо.
Но…
       чтоб критик
              был
              не ниже,
чем
       семнадцтого разряда».
Сладкогласый
       и ретивый
критикует подхалим.
С этой
       самой
              директивы
не был
       им
              никто
                     хвалим.
Сутки
       сряду
              могут крыть
тех,
       кого
              покрыли свыше,
чтоб начальник,
       видя прыть,
их
       из штатов бы
              не вышиб.
Важно
       пялят
              взор спецы́
на критическую моду, —
дескать —
       пойте,
              крит-певцы,
языком
       толчите воду.
Много
       было
              каждый год
разударнейших кампаний.
Быть
       тебе
              в архиве мод —
мода
       на самокопанье.
А рабкор?
       Рабкор —
              смотрите! —
приуныл
       и смотрит криво:
от подобных
       самокритик
у него
       трещит
              загривок.
Безработные ручища
тычет
       зря
              в карманы он.
Он —
       обдернут,
       он —
              прочищен,
он зажат
       и сокращен.
Лава фраз —
       не выплыть вплавь.
Где размашисто,
       где куце,
модный
       лозунг
              оседлав,
каждый —
       самокритикуется.
Граждане,
       вы не врите-ка,
что это —
       самокритика!
Покамест
       точат начальники
демократические лясы,
меж нами
       живут молчальники —
овцы
       рабочего класса.
А пока
       молчим по-рабьи,
бывших
       белых
              крепнут орды —
рвут,
       насилуют
              и грабят,
непокорным —
       плющат морды.
Молчалиных
       кожа
устроена хи́тро:
плюнут им
       в рожу —
рожу вытрут.
«Не по рылу грохот нам
где ж нам
       жаловаться?
Не прощаться ж
              с крохотным
с нашим
       с жалованьицем».
Полчаса
       в кутке
              покипят,
чтоб снова
       дрожать начать.
Эй,
       проснитесь, которые спят!
Разоблачай
       с головы до пят.
Товарищ,
       не смей молчать!
 

1928

«Общее» и «мое»

Чуть-чуть еще, и он почти б

был положительнейший тип.

 
Иван Иваныч —
       чуть не «вождь»,
дана
       в ладонь
              вожжа ему.
К нему
       идет
              бумажный дождь
с припиской —
       «уважаемый».
В делах умен,
       в работе —
              быстр.
Кичиться —
       нет привычек.
Он
       добросовестный службист —
не вор,
       не волокитчик.
Велик
       его
              партийный стаж,
взгляни в билет —
       и ахни!
Карманы в ручках,
       а уста ж
сахарного сахарней.
На зависть
       легкость языка,
уверенно
       и пусто
он,
       взяв путевку из ЭМКА,
бубнит
       под Златоуста.
Поет
       на соловьиный лад,
играет
       слов
              оправою
«о здравии комсомолят,
о женском равноправии».
И, сняв
       служебные гужи,
узнавши,
       час который,
домой
       приедет, отслужив,
и…
       опускает шторы.
Распустит
       он
              жилет…
                     и здесь,
– здесь
       частной жизни часики! —
преображается
       весь
по-третье-мещански.
Чуть-чуть
       не с декабристов
              род —
хоть предков
       в рамы рамьте!
Но
       сына
              за уши
                     дерет
за леность в политграмоте.
Орет кухарке,
       разъярясь,
супом
       усом
              капая:
«Не суп, а квас,
       который раз,
пермячка сиволапая!..»
Живешь века,
       века учась
(гении
       не ро́дятся).
Под граммофон
       с подругой
              час
под сенью штор
       фокстротится.
Жена
       с похлебкой из пшена
сокращена
       за древностью.
Его
       вторая зам-жена
и хороша,
       и сложена,
и вымучена ревностью.
Елозя
       лапой по ногам,
ероша
       юбок утлость,
он вертит
       по́д носом наган:
«Ты с кем
       сегодня
              путалась?..»
Пожил,
       и отошел,
              и лег,
а ночь
       научит нити…
Попробуйте,
              под потолок
теперь
       к нему
              взгляните!
И сразу
       он
              вскочил и взвыл.
Рассердится
       и визгнет:
«Не смейте
       вмешиваться
              вы
в интимность
       частной жизни!»
Мы вовсе
       не хотим бузить.
Мы кроем
       быт столетний.
Но, боже…
       Марксе, упаси
нам
       заниматься сплетней!
Не будем
       в скважины смотреть
на дрязги
       в вашей комнате.
У вас
       на дом
              из суток —
              треть,
но знайте
       и помните:
глядит
       мещанская толпа,
мусолит
       стол и ложе…
Как
       под стекляннейший колпак,
на время
       жизнь положим.
Идя
       сквозь быт
              мещанских клик,
с брезгливостью
       преувеличенной,
мы
       переменим
              жизни лик,
и общей,
       и личной.
 

1928