Текст книги "«По мостовой моей души изъезженной…»"

Универсальный ответ

 
Мне
       надоели ноты —
много больно пишут что-то.
Предлагаю
       без лишних фраз
универсальный ответ —
              всем зараз.
Если
       нас
              вояка тот или иной
захочет
       спровоцировать войной, —
наш ответ:
нет!
А если
       даже в мордобойном вопросе
руку протянут —
              на конференцию, мол,
                     просим, —
всегда
ответ:
       да!
Если
       держава
              та или другая
ультиматумами пугает, —
наш ответ:
нет!
А если,
       не пугая ультимативным видом,
просят:
       – Заплатим друг, другу по обидам, —
всегда
ответ:
       да!
Если
       концессией
              или чем прочим
хотят
       на шею насесть рабочим, —
наш ответ:
нет!
А если
       взаимно,
              вскрыв мошну тугую,
предлагают:
       – Давайте
              честно поторгуем! —
всегда
ответ:
       да!
Если
       хочется
              сунуть рыло им
в то,
       кого судим,
              кого милуем, —
наш ответ:
нет!
Если
       просто
              попросят
                     одолжения ради —
простите такого-то —
       дурак-дядя, —
всегда
ответ:
       да!
Керзон,
       Пуанкаре,
              и еще кто́ там?!
Каждый из вас
              пусть не поленится
и, прежде
       чем испускать зряшние ноты,
прочтет
       мое стихотвореньице.
 

1923

Воровский

 
Сегодня,
       пролетариат,
              гром голосов раскуй,
забудь
       о всепрощенье-воске.
Приконченный
              фашистской шайкой воровско́й
в последний раз
              Москвой
                     пройдет Воровский.
Сколько не станет…
              Сколько не стало…
Скольких – в клочья…
              Скольких – в дым…
Где б ни сдали.
              Чья б ни сдала.
Мы не сдали,
              мы не сдадим.
Сегодня
       гнев
              скругли
                     в огромный
                     бомбы мяч.
Сегодня
       голоса́
              размолний штычьим блеском.
В глазах
       в капиталистовых маячь.
Чертись
       по королевским занавескам.
Ответ
       в мильон шагов
              пошли
                     на наглость нот.
Мильонную толпу
              у стен кремлевских вызмей.
Пусть
       смерть товарища
              сегодня
подчеркнет
бессмертье
       дела коммунизма.
 

1923

Молодая гвардия

 
Дело земли —
       вертеться.
Литься —
       дело вод.
Дело
       молодых гвардейцев —
бег,
       галоп
              вперед.
Жизнь шажком
              стара́ нам.
Бего́м
       под знаменем алым.
Комсомольским
              миллионным тараном
вперед!
       Но этого мало.
Полка́ми
       по по́лкам книжным,
чтоб буквы
       и то смяло.
Мысль
       засеем
              и выжнем.
Вперед!
       Но этого мало.
Через самую
высочайшую высь
махни атакующим валом.
Новым
       чувством
              мысль
будоражь!
       Но и этого мало.
Ковром
       вселенную взвей.
Моль
       из вселенной
              выбей!
Вели
       лететь
              левей
всей
       вселенской
              глыбе!
 

1923

Нордерней

 
Дыра дырой,
       ни хорошая, ни дрянная —
немецкий курорт,
       живу в Нордернее.
Небо
       то луч,
              то чайку роняет.
Море
       блестящей, чем ручка дверная.
Полон рот
красот природ:
то волны
       приливом
              полберега выроют,
то краб,
       то дельфинье выплеснет тельце,
то примусом волны фосфоресцируют,
то в море
       закат
              киселем раскиселится.
Тоска!..
Хоть бы,
       что ли,
              громовий раскат.
Я жду не дождусь
              и не в силах дождаться,
но верую в ярую,
              верую в скорую.
И чудится:
       из-за островочка
              кронштадтцы
уже выплывают
              и целят «Авророю».
Но море в терпенье,
              и буре не вывести.
Волну
       и не гладят ветровы пальчики.
По пляжу
       впластались в песок
              и в ленивости
купальщицы млеют,
              млеют купальщики.
И видится:
       буря вздымается с дюны.
«Купальщики,
       жиром набитые бочки,
спасайтесь!
       Покроет,
              измелет
                     и сдунет.
Песчинки – пули,
              песок – пулеметчики».
Но пляж
       буржуйкам
              ласкает подошвы.
Но ветер,
       песок
              в ладу с грудастыми.
С улыбкой:
       – как всё в Германии дешево! —
валютчики
       греют катары и астмы.
Но это ж,
       наверно,
              красные роты.
Шаганья знакомая разноголосица.
Сейчас на табльдотчиков,
                     сейчас на табльдоты
накинутся,
       врежутся,
              ринутся,
                     бросятся.
Но обер
       на барыню
              косится рабьи:
фашистский
       на барыньке
              знак муссолинится.
Сося
       и вгрызаясь в щупальцы крабьи,
глядят,
              как в море
                     закатище вклинится.
Чье сердце
       октябрьскими бурями вымыто,
тому ни закат,
              ни моря рёволицые,
тому ничего,
              ни красот,
                     ни климатов,
не надо —
       кроме тебя,
              Революция!
 

4 августа 1923 г., Нордерней

Киев

 
Лапы елок,
       лапки,
              лапушки…
Все в снегу,
       а теплые какие!
Будто в гости
              к старой,
                     старой бабушке
я
       вчера
              приехал в Киев.
Вот стою
       на горке
              на Владимирской.
Ширь вовсю —
              не вымчать и перу!
Та к
       когда-то,
              рассиявшись в выморозки,
Киевскую
       Русь
              оглядывал Перун.
А потом —
       когда
              и кто,
                     не помню толком,
только знаю,
       что сюда вот
              по́ льду,
да и по воде,
       в порогах,
              волоком —
шли
       с дарами
              к Диру и Аскольду.
Дальше
       било солнце
              куполам в литавры.
– На колени, Русь!
       Согнись и стой. —
До сегодня
       нас
              Владимир гонит в лавры.
Плеть креста
       сжимает
              каменный святой.
Шли
       из мест
              таких,
                     которых нету глуше, —
прадеды,
       прапрадеды
              и пра пра пра!..
Много
       всяческих
              кровавых безделушек
здесь у бабушки
              моей
                 по берегам Днепра.
Был убит
       и снова встал Столыпин,
памятником встал,
              вложивши пальцы в китель.
Снова был убит,
       и вновь
              дрожали липы
от пальбы
       двенадцати правительств.
А теперь
       встают
              с Подола
                     дымы,
ижевская грудь
       гудит,
              котлами грета.
Не святой уже —
       другой,
              земной Владимир
крестит нас
       железом и огнем декретов.
Даже чуть
       зарусофильствовал
              от этой шири!
Русофильство,
       да другого сорта.
Вот
      моя
          рабочая страна,
                  одна
                        в огромном мире.
– Эй!
       Пуанкаре!
              возьми нас?..
                     Черта!
Пусть еще
       последний,
              старый батька
содрогает
       плачем
              лавры звонницы.
Пусть
       еще
              врезается с Крещатика
волчий вой:
       «Даю-беру червонцы!»
Наша сила —
       правда,
              ваша —
                     лаврьи звоны.
Ваша —
       дым кадильный,
              наша —
                     фабрик дым.
Ваша мощь —
       червонец,
              наша —
              стяг червонный.
– Мы возьмем,
       займем
              и победим.
Здравствуй
       и прощай, седая бабушка!
Уходи с пути!
       скорее!
              ну-ка!
Умирай, старуха,
       спекулянтка,
              на́божка.
Мы идем —
       ватага юных внуков!
 

1924

Ух, и весело!

 
О скуке
       на этом свете
Гоголь
       говаривал много.
Много он понимает —
этот самый ваш
               Гоголь!
В СССР
       от веселости
стонут
       целые губернии и волости.
Например,
       со смеха
              слёзы потопом
на крохотном перегоне
от Киева до Конотопа.
Свечи
      кажут
            язычьи кончики.
11 ночи.
       Сидим в вагончике.
Разговор
       перекидывается сам
от бандитов
       к Брынским лесам.
Остановят поезд —
       минута паники.
И мчи
       в Москву,
              укутавшись в подштанники.
Осоловели;
       поезд
              темный и душный,
и легли,
       попрятав червонцы
              в отдушины.
4 утра.
       Скок со всех ног.
Стук
       со всех рук:
«Вставай!
       Открывай двери!
Чай, не зимняя спячка.
              Не медведи-звери!»
Где-то
       с перепугу
              загрохотал наган,
у кого-то
       в плевательнице
              застряла нога.
В двери
       новый стук
              раздраженный.
Заплакали
       разбуженные
              дети и жены.
Будь что будет…
       Жизнь —
              на ниточке!
Снимаю цепочку,
              и вот…
Ласковый голос:
              «Купите открыточки,
пожертвуйте
       на воздушный флот!»
Сон
       еще
              не сошел с сонных,
ищут
       радостно
              карманы в кальсонах.
Черта
       вытащишь
              из голой ляжки.
Наконец,
       разыскали
              копеечные бумажки.
Утро,
       вдали
              петухи пропели…
– Через сколько
       лет
              соберет он на пропеллер?
Спрашиваю,
       под плед
              засовывая руки:
– Товарищ сборщик,
              есть у вас внуки?
– Есть, —
       говорит.
              – Так скажите
                     внучке,
чтоб с тех собирала,
              – на ком брючки.
А этаким способом
              – через тысячную ночку —
соберете
       разве что
              на очки летчику. —
Наконец,
       задыхаясь от смеха,
поезд
       взял
              и дальше поехал.
К чему спать?
              Позевывает пассажир.
Сны эти
       только
              нагоняют жир.
Человеческим
       происхождением
              гордятся простофили.
А я
       сожалею,
              что я
                     не филин.
Как филинам полагается,
              не предаваясь сну,
ждал бы
       сборщиков,
              влезши на сосну.
 

1924

Комсомольская

Смерть —

не сметь!

 
Строит,
       рушит,
              кроит
                     и рвет,
тихнет,
       кипит
              и пенится,
гудит,
       говорит,
              молчит
                     и ревет —
юная армия:
       ленинцы.
Мы
       новая кровь
              городских жил,
тело нив,
ткацкой идей
              нить.
Ленин —
       жил,
Ленин —
       жив,
Ленин —
       будет жить.
Залили горем.
       Свезли в мавзолей
частицу Ленина —
              тело.
Но тленью не взять —
       ни земле,
              ни золе —
первейшее в Ленине —
              дело.
Смерть,
       косу положи!
Приговор лжив.
С таким
       небесам
              не блажить.
Ленин —
       жил.
Ленин —
       жив.
Ленин —
       будет жить.
Ленин —
       жив
              шаганьем Кремля —
вождя
       капиталовых пленников.
Будет жить,
       и будет
              земля
гордиться именем:
              Ленинка.
Еще
       по миру
              пройдут мятежи —
сквозь все межи
коммуне
       путь проложить.
Ленин —
       жил.
Ленин —
       жив.
Ленин —
       будет жить.
К сведению смерти,
              старой карги,
гонящей в могилу
              и старящей:
«Ленин» и «Смерть» —
              слова-враги.
«Ленин» и «Жизнь» —
              товарищи.
Тверже
       печаль держи.
Грудью
       в горе прилив.
Нам —
       не ныть.
Ленин —
       жил.
Ленин —
       жив.
Ленин —
       будет жить.
Ленин рядом.
       Вот
              он.
Идет
       и умрет с нами.
И снова
       в каждом рожденном рожден —
как сила,
       как знанье,
              как знамя.
Земля,
       под ногами дрожи.
За все рубежи
слова —
       взвивайтесь кружить.
Ленин —
       жил.
Ленин —
       жив.
Ленин —
       будет жить.
Ленин ведь
       тоже
              начал с азов, —
жизнь —
       мастерская геньина.
С низа лет,
              с класса низов —
рвись
       разгромадиться в Ленина.
Дрожите, дворцов этажи!
Биржа нажив,
будешь
       битая
              выть.
Ленин —
       жил.
Ленин —
       жив.
Ленин —
       будет жить.
Ленин
       больше
              самых больших,
но даже
       и это
              диво
создали всех времен
              малыши —
мы,
       малыши коллектива.
Мускул
       узлом вяжи.
Зубы-ножи —
в знанье —
       вонзай крошить.
Ленин —
       жил.
Ленин —
       жив.
Ленин —
       будет жить.
Строит,
рушит,
кроит
и рвет,
тихнет,
       кипит
              и пенится,
гудит,
       молчит,
              говорит
                     и ревет —
юная армия:
       ленинцы.
Мы
       новая кровь
              городских жил,
тело нив,
ткацкой идей
              нить.
Ленин —
       жил.
Ленин —
       жив.
Ленин —
       будет жить.
 

31 марта 1924 г.

Юбилейное

 
Александр Сергеевич,
        разрешите представиться.
                                     Маяковский.
Дайте руку!
         Вот грудная клетка.
                          Слушайте,
                           уже не стук, а стон:
тревожусь я о нем,
                 в щенка смирённом львенке.
Я никогда не знал,
       что столько
              тысяч тонн
в моей
       позорно легкомыслой головенке.
Я тащу вас.
       Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
       Больно?
              Извините, дорогой.
У меня,
       да и у вас,
              в запасе вечность.
Что нам
       потерять
              часок-другой?!
Будто бы вода —
       давайте
              мчать, болтая,
будто бы весна —
       свободно
              и раскованно!
В небе вон
       луна
              такая молодая,
что ее
       без спутников
              и выпускать рискованно.
Я
       теперь
       свободен
              от любви
                     и от плакатов.
Шкурой
       ревности медведь
              лежит когтист.
Можно
       убедиться,
              что земля поката, —
сядь
       на собственные ягодицы
              и катись!
Нет,
       не навяжусь в меланхолишке черной,
да и разговаривать не хочется
              ни с кем.
Только
       жабры рифм
              топырит учащённо
у таких, как мы,
              на поэтическом песке.
Вред – мечта,
              и бесполезно грезить,
надо
       весть
              служебную нуду.
Но бывает —
       жизнь
              встает в другом разрезе,
и большое
       понимаешь
              через ерунду.
Нами
       лирика
              в штыки
              неоднократно атакована,
ищем речи
       точной
              и нагой.
Но поэзия —
              пресволочнейшая штуковина:
существует —
              и ни в зуб ногой.
Например,
       вот это —
              говорится или блеется?
Синемордое,
              в оранжевых усах,
Навуходоносором
       библейцем —
«Коопсах».
Дайте нам стаканы!
       знаю
              способ старый
в горе
       дуть винище,
              но смотрите —
                     из
выплывают
       Red и White Star’ы[4]4
  Красные и белые звезды (англ.).


[Закрыть]
с ворохом
       разнообразных виз.
Мне приятно с вами, —
       рад,
              что вы у столика
Муза это
       ловко
              за язык вас тянет.
Как это
       у вас
              говаривала Ольга?..
Да не Ольга!
       из письма
              Онегина к Татьяне.
– Дескать,
       муж у вас
              дурак
                     и старый мерин,
я люблю вас,
       будьте обязательно моя,
я сейчас же
       утром должен быть уверен,
что с вами днем увижусь я. —
Было всякое:
       и под окном стояние,
 
 
пи́сьма,
       тряски нервное желе.
Вот
       когда
              и горевать не в состоянии —
это,
       Александр Сергеич,
              много тяжелей.
Айда, Маяковский!
              Маячь на юг!
Сердце
       рифмами вымучь —
вот
       и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Нет,
       не старость этому имя!
Ту́шу
       вперед стремя́,
я
       с удовольствием
              справлюсь с двоими,
а разозлить —
       и с тремя.
Говорят —
я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
Entre nous…[5]5
  Между нами (фр.).


[Закрыть]
       чтоб цензор не нацыкал.
Передам вам —
       говорят —
              видали
даже
       двух
              влюбленных членов ВЦИКа.
Вот —
       пустили сплетню,
              тешат душу ею.
 
 
Александр Сергеич,
              да не слушайте ж вы их!
Может,
       я
              один
                     действительно жалею,
что сегодня
       нету вас в живых.
Мне
       при жизни
              с вами
                     сговориться б надо.
Скоро вот
       и я
              умру
                     и буду нем.
После смерти
       нам
              стоять почти что рядом:
вы на Пе,
       а я
              на эМ.
Кто меж нами?
              с кем велите знаться?!
Чересчур
       страна моя
              поэтами нища́.
Между нами
       – вот беда —
              позатесался На́дсон.
Мы попросим,
       чтоб его
              куда-нибудь
                     на Ща!
А Некрасов
       Коля,
сын покойного Алеши, —
он и в карты,
       он и в стих,
              и так
                     неплох на вид.
Знаете его?
       вот он
              мужик хороший.
Этот
       нам компания —
              пускай стоит.
Что ж о современниках?!
Не просчитались бы,
       за вас
              полсотни о́тдав.
От зевоты
       скулы
              разворачивает аж!
Дорогойченко,
       Герасимов,
              Кириллов,
                     Родов —
какой
       однаробразный пейзаж!
Ну Есенин,
       мужиковствующих свора.
Смех!
       Коровою
              в перчатках лаечных.
Раз послушаешь…
              но это ведь из хора!
Балалаечник!
Надо,
       чтоб поэт
              и в жизни был мастак.
Мы крепки,
              как спирт в полтавском штофе.
Ну, а что вот Безыменский?!
                     Так…
ничего…
       морковный кофе.
Правда,
       есть
              у нас
                     Асеев
                     Колька.
Этот может.
       Хватка у него
              моя.
Но ведь надо
       заработать сколько!
Маленькая,
       но семья.
Были б живы —
       стали бы
              по Лефу соредактор.
Я бы
       и агитки
              вам доверить мог.
Раз бы показал:
       – вот так-то, мол,
              и так-то…
Вы б смогли —
       у вас
              хороший слог.
Я дал бы вам
       жиркость
              и су́кна,
в рекламу б
       выдал
              гумских дам.
(Я даже
       ямбом подсюсюкнул,
чтоб только
       быть
              приятней вам.)
Вам теперь
       пришлось бы
              бросить ямб картавый.
Нынче
       наши перья —
              штык
                     да зубья вил, —
битвы революций
              посерьезнее «Полтавы»,
и любовь
       пограндиознее
              онегинской любви.
Бойтесь пушкинистов.
              Старомозгий Плюшкин,
перышко держа,
       полезет
              с перержавленным.
– Тоже, мол,
       у лефов
              появился
                     Пушкин.
Вот арап!
       а состязается —
              с Державиным…
Я люблю вас,
       но живого,
              а не мумию.
Навели
       хрестоматийный глянец.
Вы
       по-моему́
              при жизни
                     – думаю —
тоже бушевали.
              Африканец!
Сукин сын Дантес!
              Великосветский шкода.
Мы б его спросили:
              – А ваши кто родители?
Чем вы занимались
              до 17-го года? —
Только этого Дантеса бы и видели.
Впрочем,
       что ж болтанье!
              Спиритизма вроде.
Так сказать,
       невольник чести…
              пулею сражен…
Их
       и по сегодня
              много ходит —
всяческих
       охотников
              до наших жен.
Хорошо у нас
       в Стране Советов.
Можно жить,
       работать можно дружно.
Только вот
       поэтов,
              к сожаленью, нету —
впрочем, может,
              это и не нужно.
Ну, пора:
       рассвет
              лучища выкалил.
Как бы
       милиционер
              разыскивать не стал.
На Тверском бульваре
              очень к вам привыкли.
Ну, давайте,
       подсажу
              на пьедестал.
Мне бы
       памятник при жизни
              полагается по чину.
Заложил бы
       динамиту
              – ну-ка,
                     дрызнь!
Ненавижу
       всяческую мертвечину!
Обожаю
       всяческую жизнь!
 

1924

Севастополь – Ялта

 
В авто
       насажали
              разных армян,
рванулись —
              и мы в пути.
Дорога до Ялты
              будто роман:
все время
       надо крутить.
Сначала
       авто
              подступает к горам,
охаживая кря́жевые.
Вот так и у нас
              влюбленья пора:
наметишь —
              и мчишь, ухаживая.
Авто
       начинает
              по солнцу трясть,
то жаренней ты,
              то варённей:
так сердце
       тебе
              распаляет страсть,
и грудь —
              раскаленной жаровней.
Привал,
       шашлык,
              не вяжешь лык,
с кружением
       нету сладу.
У этих
       у самых
              гроздьев шашлы —
совсем поцелуйная сладость.
То солнечный жар,
              то ущелий тоска, —
не верь
       ни единой версийке.
Который москит
              и который мускат,
и кто персюки́
       и персики?
И вдруг вопьешься,
              любовью залив
и душу,
       и тело,
              и рот.
Так разом
       встают
              облака и залив
в разрыве
       Байдарских ворот.
И сразу
       дорога
              нудней и нудней,
в туннель,
       тормозами тужась.
Вот куча камня,
              и церковь над ней —
ужасом
       всех супружеств.
И снова
       почти
              о скалы скулой,
с боков
       побелелой глядит.
Так ревность
       тебя
              обступает скалой —
за камнем
       любовник бандит.
А дальше —
       тишь;
              крестьяне, корпя,
лозой
       разделали скаты.
Так,
       свой виноградник
              по́том кропя,
и я
       рисую плакаты.
Пото́м,
       пропылясь,
              проплывают года,
труся́т
       суетнею мышиной,
и лишь
       развлекает
              семейный скандал
случайно
       лопнувшей шиной.
Когда ж
       окончательно
              это доест,
распух
       от моторного гвалта —
– Стоп! —
       И склепом
              отдельный подъезд:
– Пожалте
       червонец!
              Ялта.
 

1924