Текст книги "«По мостовой моей души изъезженной…»"

Столп

 
Товарищ Попов
       чуть-чуть не от плуга.
Чуть
       не от станка
              и сохи.
Он —
       даже партиец,
              но он
              перепуган,
брюзжит
       баритоном сухим:
«Раскроешь газетину —
              в критике вся, —
любая
       колеблется
              глыба.
Кроют.
       Кого?
              Аж волосья́
встают
       от фамилий
              дыбом.
Ведь это —
       подрыв,
              подкоп ведь это…
Критику
       осторожненько
              до́лжно вести.
А эти —
       критикуют,
              не щадя авторитета,
ни чина,
       ни стажа,
              ни должности.
Критика
       снизу —
              это яд.
Сверху —
       вот это лекарство!
Ну, можно ль
       позволить
              низам,
              подряд,
всем! —
       заниматься критиканством?!
О мерзостях
       наших
              трубим и поем.
Иди
       и в газетах срамись я!
Ну, я ошибся…
              Так в тресте ж,
              в моем,
имеется
       ревизионная комиссия.
Ведь можно ж,
       не задевая столпов,
в кругу
       своих,
       братишек, —
вызвать,
       сказать:
              – Товарищ Попов,
орудуй…
       тово…
              потише… —
Пристали
       до тошноты,
              до рвот…
Обмазывают
       кистью густою.
Товарищи,
       ведь это же ж
              подорвет
государственные устои!
Кого критикуют? —
              вопит, возомня,
аж голос
       визжит
              тенорком. —
Вчера —
       Иванова,
              сегодня —
       меня,
а завтра —
       Совнарком!»
Товарищ Попов,
       оставьте скулеж.
Болтовня о подрывах —
              ложь!
Мы всех зовем,
       чтоб в лоб,
              а не пятясь,
критика
       дрянь
              косила.
И это
       лучшее из доказательств
нашей
       чистоты и силы.
 

1928

Подлиза

 
Этот сорт народа —
       тих
и бесформен,
       словно студень, —
очень многие
       из них
в наши
       дни
              выходят в люди.
Худ умом
       и телом чахл
Петр Иванович Болдашкин.
В возмутительных прыщах
зря
       краснеет
              на плечах
не башка —
       а набалдашник.
Этот
       фрукт
              теперь согрет
солнцем
       нежного начальства.
Где причина?
       В чем секрет?
Я
       задумываюсь часто.
Жизнь
       его
              идет на лад;
на него
       не брошу тень Я.
Клад его —
              его талант:
нежный
       способ
              обхожденья.
Лижет ногу,
       лижет руку,
лижет в пояс,
       лижет ниже, —
как кутенок
       лижет
              суку,
как котенок
       кошку лижет.
А язык?!
       На метров тридцать
догонять
       начальство
              вылез —
мыльный весь,
       аж может
              бриться,
даже
       кисточкой не мылясь.
Все похвалит,
       впавши
              в раж,
что
       фантазия позволит —
ваш катар,
       и чин,
              и стаж,
вашу доблесть
       и мозоли.
И ему
       пошли
              чины,
на него
       в быту
              равненье.
Где-то
       будто
              вручены
чуть ли не —
       бразды правленья.
Раз
       уже
              в руках вожжа,
всех
       сведя
              к подлизным взглядам,
расслюнявит:
       «Уважать,
уважать
       начальство
              надо…»
Мы
       глядим,
              уныло ахая,
как растет
       от ихней братии
архи-разиерархия
в издевательстве
              над демократией.
Вея шваброй
       верхом,
              низом,
сместь бы
       всех,
              кто поддались,
всех,
       радеющих подлизам,
всех
       радетельских
              подлиз.
 

1928

Сплетник

 
Петр Иванович Сорокин
в страсти —
       холоден, как лед.
Все
       ему
              чужды пороки:
и не курит
       и не пьет.
Лишь одна
       любовь
              рекой
залила́
       и в бездну клонит —
любит
       этакой серьгой
повисеть на телефоне.
Фарширован
       сплетен
              кормом,
он
       вприпрыжку,
              как коза,
к первым
       вспомненным
              знакомым
мчится
       новость рассказать.
Задыхаясь
       и сипя,
добредя
       до вашей
              дали,
он
       прибавит от себя
пуд
       пикантнейших деталей.
«Ну… —
       начнет,
              пожавши руки, —
обхохочете живот,
Александр
       Петрович
              Брюкин —
с секретаршею живет.
А Иван Иваныч Тестов —
первый
       в тресте
              инженер —
из годичного отъезда
возвращается к жене.
А у той,
       простите,
              скоро —
прибавленье!
       Быть возне!
Кстати,
       вот что —
              целый город
говорит,
       что раз
              во сне…»
Скрыл
       губу
              ладоней ком,
стал
       от страха остролицым.
«Новость:
       предъявил…
              губком…
ультиматум
       австралийцам».
Прослюнявив новость
              вкупе
с новостишкой
       странной
              с этой,
быстро
       всем
              доложит —
                     в супе
что
       варилось у соседа,
кто
       и что
              отправил в рот,
нет ли,
       есть ли
              хахаль новый,
и из чьих
       таких
              щедрот
новый
       сак
              у Ивановой.
Когда
       у такого
              спросим мы
желание
       самое важное —
он скажет:
       «Желаю,
              чтоб был
мир
огромной
       замочной скважиной.
Чтоб, в скважину
       в эту
              влезши на треть,
слюну
       подбирая еле,
смотреть
       без конца,
              без края смотреть —
в чужие
       дела и постели».
 

1928

Ханжа

 
Петр Иванович Васюткин
бога
       беспокоит много —
тыщу раз,
       должно быть,
              в сутки
упомянет
       имя бога.
У святоши —
              хитрый нрав, —
черт
       в делах
              сломает ногу.
Пару
       коробов
              наврав,
перекрестится:
       «Ей-богу».
Цапнет
       взятку —
              лапа в сале.
Вас считая за осла,
на вопрос:
       «Откуда взяли?» —
отвечает:
       «Бог послал».
Он
       заткнул
              от нищих уши, —
сколько ни проси, горласт,
как от мухи
       отмахнувшись,
важно скажет:
       «Бог подаст».
Вам
       всуча
              дрянцо с пыльцой,
обворовывая трест,
крестит
       пузо
              и лицо,
чист, как голубь:
       «Вот те крест».
Грабят,
       режут —
              очень мило!
Имя
       божеское
              помнящ,
он
       пройдет,
              сказав громилам:
«Мир вам, братья,
       бог на помощь!»
Вор
       крадет
              с ворами вкупе.
Поглядев
       и скрывшись вбок,
прошептал,
       глаза потупив:
«Я не вижу…
       Видит бог».
Обворовывая
       массу,
разжиревши понемногу,
подытожил
       сладким басом:
«День прожил —
       и слава богу».
Возвратясь
       домой
              с питей —
пил
       с попом пунцоворожим, —
он
       сечет
              своих детей,
чтоб держать их
              в страхе божьем.
Жене
       измочалит
              волосья и тело
и, женин
       гнев
              остудя,
бубнит елейно:
       «Семейное дело.
Бог
       нам
              судья».
На душе
       и мир
              и ясь.
Помянувши
       бога
              на ночь,
скромно
       ляжет,
              помолясь,
христианин
       Петр Иваныч.
Ублажаясь
       куличом да пасхой,
божьим словом
       нагоняя жир,
все еще
       живут,
              как у Христа за пазухой,
всероссийские
       ханжи.
 

1928

Стихи о разнице вкусов

 
Лошадь
       сказала,
взглянув на верблюда:
«Какая
       гигантская
       лошадь-ублюдок».
Верблюд же
       вскричал:
       «Да лошадь разве ты?
Ты
       просто-напросто —
              верблюд недоразвитый».
И знал лишь
       бог седобородый,
что это —
       животные
              разной породы.
 

1928

Ответ на будущие сплетни

 
Москва
       меня
              обступает, сипя,
до шепота
       голос понижен:
«Скажите,
       правда ль,
              что вы
                     для себя
авто
       купили в Париже?
Товарищ,
       смотрите,
              чтоб не было бед,
чтоб пресса
       на вас не нацыкала.
Купили бы дрожки…
              велосипед…
Ну
       не более же ж мотоцикла!»
С меня
       эти сплетни
              как с гуся вода;
надел
       хладнокровия панцирь.
– Купил – говорите?
       Конешно,
              да.
Купил,
       и бросьте трепаться.
Довольно я шлепал,
              дохл
              да тих,
на разных
       кобылах-выдрах.
Теперь
       забензинено
              шесть лошадих
в моих
       четырех цилиндрах.
Разят
       желтизною
              из медных глазниц
глаза —
       не глаза,
              а жуть!
И целая
       улица
              падает ниц,
когда
       кобылицы ржут.
Я рифм
       накосил
              чуть-чуть не стог,
аж впору
       бухгалтеру сбиться.
Две тыщи шестьсот
              бессоннейших строк
в руле,
       в рессорах
              и в спицах.
И мчишься,
       и пишешь,
              и лучше, чем в кресле.
Напрасно
       завистники злятся.
Но если
       объявят опасность
              и если
бой
       и мобилизация —
я, взяв под уздцы,
              кобылиц подам
товарищу комиссару,
чтоб мчаться
       навстречу
              жданным годам
в последнюю
       грозную свару.
Не избежать мне
       сплетни дрянной.
Ну что ж,
       простите, пожалуйста,
что я
       из Парижа
       привез «рено»,
а не духи
       и не галстук.
 

1928

Мразь

 
Подступает
       голод к гландам…
Только,
       будто бы на пире,
ходит
       взяточников банда,
кошельки порастопыря.
Родные
       снуют:
– Ублажь да уважь-ка! —
Снуют
       и суют
в бумажке барашка.
Белей, чем саван,
из портфеля кончики…
Частники
       завам
суют червончики.
Частник добрый,
частник рад
бросить
       в допры
наш аппарат.
Допру нить не выдавая,
там,
       где быт
              и где грызня,
ходит
       взятка бытовая, —
сердце,
       душу изгрязня.
Безработный
              ждет работку.
Волокита
       с бирж рычит:
«Ставь закуску, выставь водку,
им
       всучи
              магарычи!»
Для копеек
       пропотелых,
с голодухи
       бросив
              срам, —
девушки
       рабочье тело
взяткой
       тычут мастерам.
Чтобы выбиться нам
              сквозь продажную смрадь
из грязного быта
и вшивого —
давайте
не взятки брать,
а взяточника
брать за шиворот!
 

1928

Перекопский энтузиазм

 
Часто
       сейчас
              по улицам слышишь
разговорчики
       в этом роде:
«Товарищи, легше,
              товарищи, тише.
Это
       вам
              не 18-й годик!»
В нору
       влезла
              гражданка Кротиха,
в нору
       влез
              гражданин Крот.
Радуются:
       «Живем ничего себе,
              тихо.
Это
       вам
              не 18-й год!»
Дама
       в шляпе рубликов на́ сто
кидает
       кому-то,
              запахивая котик:
«Не толкаться!
       Но-но!
              Без хамства!
Это
       вам
              не 18-й годик!»
Малого
       мелочь
              работой скосила.
В унынье
       у малого
              опущен рот…
«Куда, мол,
       девать
              молодецкие силы?
Это
       нам
              не 18-й год!»
Эти
       потоки
              слюнявого яда
часто
       сейчас
              по улице льются…
Знайте, граждане!
       И в 29-м
длится
       и ширится
              Октябрьская революция.
Мы живем
       приказом
              октябрьской воли.
Огонь
       «Авроры»
              у нас во взоре.
И мы
       обывателям
              не позволим
баррикадные дни
       чернить и позорить.
Года
       не вымерить
              по единой мерке.
Сегодня
       равноценны
              храбрость и разум.
Борись
       и в мелочах
              с баррикадной энергией,
в стройку
       влей
              перекопский энтузиазм.
 

1929

Они и мы

 
В даль глазами лезу я…
Низкие лесёнки;
мне
       сия Силезия
влезла в селезенки.
Граница.
       Скука польская.
Дальше —
       больше.
От дождика
       скользкая
почва Польши.
На горизонте —
       белое.
Снега
       и Негорелое.
Как приятно
       со́ снегу
вдруг
       увидеть сосенку.
Конешно —
       березки,
снегами припарадясь,
в снежном
       лоске
большущая радость.
Километров тыщею
на Москву
       рвусь я.
Голая,
       нищая
бежит
       Белоруссия.
Приехал —
       сошел у знакомых картин:
вокзал
       Белорусско-Балтийский.
Как будто
       у про́клятых
              лозунг один:
толкайся,
       плюйся
              да тискай.
Му́ка прямо.
Ездить —
       особенно.
Там —
       яма,
здесь —
       колдобина.
Загрустил, братцы, я!
Дыры —
       дразнятся.
Мы
       и Франция…
Какая разница!
Но вот,
       врабатываясь
              и оглядывая,
как штопается
       каждая дырка,
насмешку
       снова
              ломаешь надвое
и перестаешь
       европейски фыркать.
Долой
       подхихикивающих разинь!
С пути,
       джентльмены лаковые!
Товарищ,
       сюда становись,
              из грязи́
рабочую
       жизнь
              выволакивая!
 

1929

Красавицы
(Раздумье на открытии Grand Opéra[19]19
  Большой оперы (фр.).


[Закрыть])

 
В смокинг вштопорен,
побрит что надо.
По гранд
       по опере
гуляю грандом.
Смотрю
       в антракте —
красавка на красавице.
Размяк характер —
все мне
       нравится.
Талии —
       кубки.
Ногти —
       в глянце
Крашеные губки
розой убиганятся.
Ретушь —
       у глаза.
 
 
Оттеняет синь его.
Спины
       из газа
цвета лососиньего.
Упадая
       с высоты,
пол
       метут
       шлейфы.
От такой
       красоты
сторонитесь, рефы.
Повернет —
       в брильянтах уши.
Пошеве́лится шаля —
на грудинке
       ряд жемчужин
обнажают
       шиншиля.
Платье —
       пухом.
       Не дыши.
Аж на старом
       на морже
только фай
       да крепдешин,
только
       облако жоржет.
Брошки – блещут…
              на́ тебе! —
с платья
       с полуголого.
Эх,
       к такому платью бы
да еще бы…
       голову.
 

1929

Стихи о советском паспорте

 
Я волком бы
       выгрыз
              бюрократизм.
К мандатам
       почтения нету.
К любым
       чертям с матерями
              катись
любая бумажка.
       Но эту…
По длинному фронту
       купе
              и кают
чиновник
       учтивый
              движется.
Сдают паспорта,
       и я
              сдаю
мою
       пурпурную книжицу.
К одним паспортам —
              улыбка у рта.
К другим —
       отношение плевое.
С почтеньем
       берут, например,
       паспорта
с двухспальным
       английским левою.
Глазами
       доброго дядю выев,
не переставая
       кланяться,
берут,
       как будто берут чаевые,
паспорт
       американца.
На польский —
       глядят,
              как в афишу коза.
На польский —
       выпяливают глаза
в тугой
       полицейской слоновости —
откуда, мол,
       и что это за
географические новости?
И не повернув
       головы кочан
и чувств
       никаких
              не изведав,
берут,
       не моргнув,
              паспорта датчан
и разных
       прочих
       шведов.
И вдруг,
       как будто
       ожогам,
              рот
скривило
       господину.
Это
       господин чиновник
       берет
мою
       краснокожую паспортину.
Берет —
       как бомбу,
              берет —
                     как ежа,
как бритву
       обоюдоострую,
берет,
       как гремучую
              в 20 жал
змею
       двухметроворостую.
Моргнул
       многозначаще
              глаз носильщика,
хоть вещи
       снесет задаром вам.
Жандарм
       вопросительно
              смотрит на сыщика,
сыщик
       на жандарма.
С каким наслажденьем
              жандармской кастой
я был бы
       исхлестан и распят
за то,
       что в руках у меня
              молоткастый,
серпастый
       советский паспорт.
Я волком бы
       выгрыз
              бюрократизм.
К мандатам
       почтения нету.
К любым
       чертям с матерями
              катись
любая бумажка.
       Но эту…
Я
       достаю
              из широких штанин
дубликатом
              бесценного груза.
Читайте,
       завидуйте,
              я —
              гражданин
Советского Союза.
 

1929

Американцы удивляются

 
Обмерев,
       с далекого берега
СССР —
       глазами выев,
привстав на цыпочки,
              смотрит Америка,
не мигая,
       в очки роговые.
Что это за люди
              породы редкой
копошатся стройкой
              там,
                     поодаль?
Пофантазировали
       с какой-то пятилеткой…
А теперь
       выполняют
              в 4 года!
К таким
       не подойдешь
              с американской меркою.
Их не соблазняют
       ни долларом,
              ни гривною,
и они
       во всю
              человечью энергию
круглую
       неделю
              дуют в непрерывную.
Что это за люди?
              Какая закалка!
Кто их
       так
              в работу вкли́нил?
Их
       не гонит
              никакая палка —
а они
       сжимаются
              в стальной дисциплине!
Мистеры,
       у вас
              практикуется исстари
деньгой
       окупать
              строительный норов.
Вы
       не поймете,
              пухлые мистеры,
корни
       рвения
              наших коммунаров.
Буржуи,
       дивитесь
              коммунистическому берегу —
на работе,
       в аэроплане,
              в вагоне
вашу
       быстроногую
              знаменитую Америку
мы
       и догоним
              и перегоним.
 

1929

Смена убеждений

 
Он шел,
       держась
              за прутья перил,
сбивался
       впотьмах
              косоного.
Он шел
       и орал
              и материл
и в душу,
       и в звезды,
              и в бога.
Вошел —
       и в комнате
              водочный дух
от пьяной
       перенагрузки,
назвал
       мимоходом
              «жидами»
              двух
самых
       отъявленных русских.
Прогромыхав
              в ночной тишине,
встряхнув
       семейное ложе,
миролюбивой
              и тихой жене
скулу
       на скулу перемножил.
В буфете
       посуду
              успев истолочь
(помериться
       силами
              не с кем!),
пошел
       хлестать
              любимую дочь
галстуком
       пионерским.
Свою
       мебелишку
              затейливо спутав
в колонну
       из стульев
              и кресел,
коптилку-
       лампадку
              достав из-под спуда,
под матерь,
       под божью
              подвесил.
Со всей
       обстановкой
              в ударной вражде,
со страстью
       льва холостого
сорвал
       со стены
              портреты вождей
и кстати
       портрет Толстого.
Билет
       профсоюзный
              изодран в клочки,
ногою
       бушующей
              попран,
и в печку
       с размаха
              летят значки
Осавиахима
       и МОПРа.
Уселся,
       смирив
              возбужденный дух, —
небитой
       не явится личности ли?
Потом
       свалился,
              вымолвив:
              «Ух,
проклятые черти,
              вычистили!!!»
 

1929

Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка

К этому месту будет подвезено в пятилетку 1 000 000 вагонов строительных материалов. Здесь будет гигант металлургии, угольный гигант и город в сотни тысяч людей.

Из разговора

 
По небу
       тучи бегают,
дождями
       сумрак сжат,
под старою
       телегою
рабочие лежат.
И слышит
       шепот гордый
вода
       и под
              и над:
«Через четыре
       года
здесь
       будет
              город-сад!»
Темно свинцовоночие,
и дождик
              толст, как жгут,
сидят
       в грязи
              рабочие,
сидят,
       лучину жгут.
Сливеют
       губы
              с холода,
но губы
       шепчут в лад:
«Через четыре
              года
здесь
       будет
              город-сад!»
Свела
       промозглость
              корчею —
неважный
       мокр
              уют,
сидят
       впотьмах
              рабочие,
подмокший
       хлеб
              жуют.
Но шепот
       громче голода —
он кроет
       капель
              спад:
«Через четыре
              года
здесь
       будет
              город-сад!
Здесь
       взрывы закудахтают
в разгон
       медвежьих банд,
и взроет
       недра
              шахтою
стоугольный
       «Гигант».
Здесь
       встанут
              стройки
              стенами.
Гудками,
       пар,
              сипи.
Мы
       в сотню солнц
              мартенами
воспламеним
       Сибирь.
Здесь дом
       дадут
              хороший нам
и ситный
       без пайка,
аж за Байкал
              отброшенная
попятится тайга».
Рос
       шепоток рабочего
над темью
              тучных стад,
а дальше
       неразборчиво,
лишь слышно —
              «город-сад».
Я знаю —
       город
              будет,
я знаю —
       саду
              цвесть,
когда
       такие люди
в стране
       в советской
              есть!
 

1929

Особое мнение

 
Огромные вопросищи,
       огромней слоних,
страна
       решает
              миллионнолобая.
А сбоку
       ходят
              индивидумы,
              а у них
мнение обо всем
       особое.
Смотрите,
       в ударных бригадах
       Союз,
держат темп
       и не ленятся,
но индивидум в ответ:
       «А я
              остаюсь
при моем,
       особом мненьице».
Мы выполним
       пятилетку,
              мартены воспламеня,
не в пять годов,
       а в меньше,
но индивидум
       не верит:
              «А у меня
имеется, мол,
       особое мненьище».
В индустриализацию
              льем заем,
а индивидум
       сидит в томлении
и займа не покупает
              и настаивает на своем
собственном,
       особенном мнении.
Колхозим
       хозяйства
              бедняцких масс,
кулацкой
       не спугнуты
              злобою,
а индивидумы
       шепчут:
              «У нас
мнение
       имеется
              особое».
Субботниками
       бьет
              рабочий мир
по неразгруженным
       картофелям и поленьям,
а индивидумы
       нам
              заявляют:
                     «Мы
посидим
       с особым мнением».
Не возражаю!
       Консервируйте
              собственный разум,
прикосновением
       ничьим
              не попортив,
но тех,
       кто в работу
              впрягся разом, —
не оттягивайте
       в сторонку
              и напротив.
Трясина
       старья
              для нас не годна —
ее
       машиной
              выжжем до дна.
Не втыкайте
       в работу
              клинья, —
и у нас
       и у массы
              и мысль одна
и одна
       генеральная линия.
 

1929