Текст книги "«По мостовой моей души изъезженной…»"

Владикавказ – Тифлис

 
Только
       нога
              ступила в Кавказ,
я вспомнил,
       что я —
              грузин.
Эльбрус,
       Казбек.
              И еще —
                     как вас?!
На гору
       горы грузи!
Уже
       на мне
              никаких рубах.
Бродягой, —
              один архалух.
Уже
       подо мной
                     такой карабах,
что Ройльсу —
              и то б в похвалу.
Было:
       с ордой,
              загорел и носат,
старее
       всего старья,
я влез,
       веков девятнадцать назад,
вот в этот самый
              в Дарьял.
Лезгинщик
       и гитарист душой,
в многовековом поту,
я землю
       прошел
              и возделал мушо́й
отсюда
       по самый Батум.
От этих дел
              не вспомнят ни зги.
История —
              врун даровитый,
бубнит лишь,
       что были
              царьки да князьки:
Ираклии,
       Нины,
              Давиды.
Стена —
       и то
              знакомая что-то.
В тахтах
       вот этой вот башни —
я помню:
       я вел
              Руставели Шо́той
с царицей
       с Тамарою
              шашни.
А после
       катился,
              костями хрустя,
чтоб в пену
       Тереку врыться.
Да это что!
       Любовный пустяк!
И лучше
       резвилась царица.
А дальше
       я видел —
              в пробоину скал
вот с этих
       тропиночек узких
на сакли,
       звеня,
              опускались войска
золотопогонников русских.
Лениво
       от жизни
              взбираясь ввысь,
гитарой
       душу отверз —
«Мхолот шен эртс
              рац, ром чемтвис
Моуция
       маглидган гмертс…»[6]6
  Лишь тебе одной все, что дано мне с высоты богом (груз.).


[Закрыть]
И утро свободы
              в кровавой росе
сегодня
       встает поодаль.
И вот
       я мечу,
              я, мститель Арсен,
бомбы
       5-го года.
Живились
       в пажах
              князёвы сынки,
а я
       ежедневно
              и наново
опять вспоминаю
              все синяки
от плеток
       всех Алихановых.
И дальше
       история наша
              хмура́.
Я вижу
       правящих кучку.
Какие-то люди,
              мутней, чем Кура́,
французов чмокают в ручку.
Двадцать,
       а может,
              больше веков
волок
       угнетателей узы я,
чтоб только
              под знаменем большевиков
воскресла
              свободная Грузия.
Да,
       я грузин,
              но не старенькой нации,
забитой
       в ущелье в это.
Я —
       равный товарищ
              одной Федерации
грядущего мира Советов.
Еще
       омрачается
              день иной
ужасом
       крови и яри.
Мы бродим,
       мы
              еще
              не вино,
ведь мы еще
       только мадчари.
Я знаю:
       глупость – эдемы и рай!
Но если
       пелось про это,
должно быть,
              Грузию,
радостный край,
подразумевали поэты.
Я жду,
       чтоб аэро
              в горы взвились.
Как женщина,
       мною
              лелеема
надежда,
       что в хвост
              со словом «Тифлис»
вобьем
       фабричные клейма.
Грузин я,
       но не кинто озорной,
острящий
       и пьющий после.
Я жду,
       чтоб гудки
              взревели зурной,
где шли
       лишь кинто
              да ослик.
Я чту
       поэтов грузинских дар,
но ближе
       всех песен в мире,
мне ближе
       всех
              и зурн
                     и гитар
лебедок
       и кранов шаири.
Строй
       во всю трудовую прыть,
для стройки
              не жаль ломаний!
Если
       даже
              Казбек помешает —
                             срыть!
Все равно
       не видать
              в тумане.
 

1924

Тамара и Демон

 
От этого Терека
       в поэтах
              истерика.
Я Терек не видел.
       Большая потерийка.
Из омнибуса
       вразвалку
сошел,
       поплевывал
              в Терек с берега,
совал ему
       в пену
             палку.
Чего же хорошего?
       Полный развал!
Шумит,
       как Есенин в участке.
Как будто бы
       Терек
              сорганизовал,
проездом в Боржом,
              Луначарский.
Хочу отвернуть
       заносчивый нос
и чувствую:
       стыну на грани я,
овладевает
       мною
              гипноз,
воды
       и пены играние.
Вот башня,
              револьвером
                     небу к виску,
разит
       красотою нетроганой.
Поди,
       подчини ее
              преду искусств —
Петру Семенычу
       Когану.
Стою,
       и злоба взяла меня,
что эту
       дикость и выступы
с такой бездарностью
              я
              променял
на славу,
       рецензии,
              диспуты.
Мне место
       не в «Красных нивах»,
              а здесь,
и не построчно,
       а даром
реветь
       стараться в голос во весь,
срывая
       струны гитарам.
Я знаю мой голос:
       паршивый тон,
но страшен
       силою ярой.
Кто видывал,
       не усомнится,
              что
я
был бы услышан Тамарой.
Царица крепится,
              взвинчена хоть,
величественно
              делает пальчиком.
Но я ей
       сразу:
       – А мне начхать,
царица вы
       или прачка!
Тем более
       с песен —
              какой гонорар?!
А стирка —
       в семью копейка.
А даром
       немного дарит гора:
лишь воду —
       поди,
              попей-ка! —
Взъярилась царица,
              к кинжалу рука.
Козой,
       из берданки ударенной.
Но я ей
       по-своему,
              вы ж знаете как —
под ручку…
       любезно…
              – Сударыня!
Чего кипятитесь,
              как паровоз?
Мы
       общей лирики лента.
Я знаю давно вас,
       мне
              много про вас
говаривал
       некий Лермонтов.
Он клялся,
       что страстью
              и равных нет…
Таким мне
       мерещился образ твой.
Любви я заждался,
              мне 30 лет.
Полюбим друг друга.
       Попросту.
Да так,
       чтоб скала
              распостелилась в пух.
От черта скраду
       и от бога я!
Ну что тебе Демон?
              Фантазия!
                     Дух!
К тому ж староват —
              мифология.
Не кинь меня в пропасть,
              будь добра.
От этой ли
              струшу боли я?
Мне
       даже
              пиджак не жаль ободрать,
а грудь и бока —
              тем более.
Отсюда
       дашь
              хороший удар —
и в Терек
       замертво треснется.
В Москве
       больнее спускают…
              куда!
ступеньки считаешь —
       лестница.
Я кончил,
       и дело мое сторона.
И пусть,
       озверев от помарок,
про это
       пишет себе Пастернак,
А мы…
       соглашайся, Тамара! —
История дальше
       уже не для книг.
Я скромный,
       и я
              бастую.
Сам Демон слетел,
       подслушал,
       и сник,
и скрылся,
       смердя
              впустую.
К нам Лермонтов сходит,
                     презрев времена.
Сияет —
       «Счастливая парочка!»
Люблю я гостей.
              Бутылку вина!
Налей гусару, Тамарочка!
 

1924

Посмеемся!

 
СССР!
       Из глоток из всех,
да так,
       чтоб врагу аж смяться,
сегодня
       раструбливай
              радостный смех —
нам
       можно теперь посмеяться!
Шипели: «Погибнут
              через день, другой,
в крайности —
              через две недели!»
Мы
       гордо стоим,
       а они дугой
изгибаются.
       Ливреи надели.
Бились
       в границы Советской страны:
«Не допустим
       и к первой годовщине!»
Мы
       гордо стоим,
              а они —
       штаны
в берлинских подвалах чинят.
Ллойд-Джорджи
       ревели
              со своих постов!
«Узурпаторы!
       Бандиты!
              Воришки!»
Мы
       гордо стоим,
              а они – раз сто
слетали,
       как еловые шишки!
Они
       на наши
              голодные дни
радовались,
       пожевывая пончики.
До урожаев
       мы доживаем,
              а они
последние дожевали
              мильончики!
Злорадничали:
       «Коммунистам
              надежды нет:
погибнут
       не в мае, так в июне».
А мы,
       мы – стоим.
              Мы – на 7 лет
ближе к мировой коммуне!
Товарищи,
       вовсю
              из глоток из всех —
да так, чтоб врагам
       аж смяться,
сегодня
       раструбливайте
              радостный смех!
Нам
       есть над чем посмеяться!
 

1924

Выволакивайте будущее!

 
Будущее
       не придет само,
если
       не примем мер.
За жабры его, – комсомол!
За хвост его, – пионер!
Коммуна
       не сказочная принцесса,
чтоб о ней
       мечтать по ночам.
Рассчитай,
       обдумай,
              нацелься —
и иди
       хоть по мелочам.
Коммунизм
       не только
у земли,
       у фабрик в поту.
Он и дома
       за столиком,
в отношеньях,
       в семье,
              в быту.
Кто скрипит
       матершиной смачной
целый день,
       как немазаный воз,
тот,
       кто млеет
              под визг балалаечный,
тот
       до будущего
              не дорос.
По фронтам
       пулеметами такать —
не в этом
       одном
              война!
И семей
       и квартир атака
угрожает
       не меньше
              нам.
Кто не выдержал
              натиск домашний,
спит
       в уюте
              бумажных роз, —
до грядущей
       жизни мощной
тот
       пока еще
              не дорос.
Как и шуба,
       и время тоже —
проедает
       быта моль ее.
Наших дней
       залежалых одёжу
перетряхни, комсомолия!
 

1925

Из цикла «Париж»

Город

 
Один Париж —
       адвокатов,
              казарм,
другой —
       без казарм и без Эррио.
Не оторвать
       от второго
              глаза —
от этого города серого.
Со стен обещают
       «Un verre de Koto
donne de l'ènergie»[7]7
  Стакан Кото дает энергию (фр.).


[Закрыть].
Вином любви
       каким
              и кто
мою взбудоражит жизнь?
Может,
       критики
              знают лучше.
Может,
       их
              и слушать надо.
Но кому я, к черту, попутчик!
Ни души
       не шагает
              рядом.
 
 
Как раньше,
       свой
              раскачивай горб
впереди
       поэтовых арб —
неси,
       один,
              и радость,
                     и скорбь,
и прочий
       людской скарб.
Мне скучно
       здесь
              одному
                     впереди, —
поэту
       не надо многого, —
пусть
       только
              время
                     скорей родит
такого, как я,
       быстроногого.
Мы рядом
       пойдем
              дорожной пыльцой.
Одно
       желанье
              пучит:
мне скучно —
       желаю
              видеть в лицо,
кому это
       я
              попутчик?!
«Je suis un chameau»,
       в плакате стоят
литеры,
       каждая – фут.
Совершенно верно:
       «je suis», —
              это
              «я»,
a «chameau» —
       это «я верблюд».
Лиловая туча,
       скорей нагнись,
меня
       и Париж полей,
чтоб только
       скорей
              зацвели огни
длиной
       Елисейских полей.
Во всё огонь —
       и небу в темь
и в чернь промокшей пыли.
В огне
       жуками
              всех систем
жужжат
       автомобили.
Горит вода,
       земля горит,
горит
       асфальт
              до жжения,
как будто
       зубрят
       фонари
таблицу умножения.
Площадь
       красивей
              и тысяч
                     дам-болонок.
Эта площадь
       оправдала б
              каждый город.
Если б был я
       Вандомская колонна,
я б женился
       на Place de la Concorde[8]8
  Площадь Согласия (фр.).


[Закрыть].
 

1925

Верлен и Сезан

 
Я стукаюсь
       о стол,
              о шкафа острия —
четыре метра ежедневно мерь.
Мне тесно здесь
              в отеле Istria —
на коротышке
              rue Campagne-Première[9]9
  Улица Кампань-Премьер (фр.).


[Закрыть].
Мне жмет.
       Парижская жизнь не про нас —
в бульвары
       тоску рассыпай.
Направо от нас —
              Boulevard Montparnasse[10]10
  Бульвар Монпарнас (фр.).


[Закрыть],
налево —
       Boulevard Baspail[11]11
  Бульвар Распай (фр.).


[Закрыть].
Хожу и хожу,
       не щадя каблука, —
хожу
       и ночь и день я, —
хожу трафаретным поэтом, пока
в глазах
       не встанут виденья.
 
 
Туман – парикмахер,
       он делает гениев —
загримировал
       одного
              бородой —
Добрый вечер, m-r Тургенев.
Добрый вечер, m-me Виардо.
Пошел:
       «За что боролись?
              А Рудин?..
А вы,
       именье
              возьми подпальни…»
Мне
       их разговор эмигрантский
              нуден,
и юркаю
       в кафе от скульни.
Да.
       Это он,
              вот эта сова —
не тронул
       великого
              тлен.
Приподнял шляпу:
       «Comment ça va,
cher camarade Verlaine?»[12]12
  Как поживаете, дорогой товарищ Верлен? (фр.)


[Закрыть]
Откуда вас знаю?
       Вас знают все.
И вот
       довелось состукаться.
Лет сорок
       вы тянете
              свой абсент
из тысячи репродукций.
Я раньше
       вас
              почти не читал,
 
 
а нынче —
       вышло из моды, —
и рад бы прочесть —
              не поймешь ни черта:
по-русски дрянь, —
       переводы.
Не злитесь, —
       со мной,
              должно быть, и вы
знакомы
       лишь понаслышке.
Поговорим
       о пустяках путевых,
о нашинском ремеслишке.
Теперь
       плохие стихи —
              труха.
Хороший —
       себе дороже.
С хорошим
       и я б
              свои потроха
сложил
       под забором
              тоже.
Бумаги
       гладь
              облевывая
пером,
       концом губы —
поэт,
       как блядь рублевая,
живет
       с словцом любым.
Я жизнь
       отдать
              за сегодня
              рад.
Какая это громада!
Вы чуете
       слово —
              пролетариат? —
ему
       грандиозное надо.
Из кожи
       надо
              вылазить тут,
а нас —
       к журнальчикам
              премией.
Когда ж поймут,
       что поэзия —
                     труд,
что место нужно
       и время ей.
«Лицом к деревне» —
              заданье дано, —
за гусли,
       поэты-други!
Поймите ж —
              лицо у меня
                     одно —
оно лицо,
       а не флюгер.
А тут и ГУС
       отверзает уста:
вопрос не решен.
       «Который?
Поэт?
       Так ведь это ж —
              просто кустарь,
простой кустарь,
       без мотора».
Перо
       такому
              в язык вонзи,
прибей
       к векам кунсткамер.
Ты врешь.
       Еще
              не найден бензин,
что движет
       сердец кусками.
Идею
       нельзя
              замешать на воде.
В воде
       отсыреет идейка.
Поэт
       никогда
              и не жил без идей.
Что я —
       попугай?
              индейка?
К рабочему
       надо
              идти серьезней —
недооценили их мы.
Поэты,
       покайтесь,
              пока не поздно,
во всех
       отглагольных рифмах.
У нас
       поэт
              событья берет —
опишет
       вчерашний гул,
а надо
       рваться
              в завтра,
                     вперед,
чтоб брюки
       трещали
              в шагу.
В садах коммуны
       вспомнят о барде —
какие
       птицы
              зальются им?
Что,
       будет
              с веток
                     товарищ Вардин
рассвистывать
       свои резолюции?!
За глотку возьмем.
              «Теперь поори,
несбитая быта морда!»
И вижу,
       зависть
              зажглась и горит
в глазах
       моего натюрморта.
И каплет
       с Верлена
              в стакан слеза.
Он весь —
       как зуб на сверле́.
Тут
       к нам
              подходит
                     Поль Сезан:
«Я
       так
              напишу вас, Верлен».
Он пишет.
       Смотрю,
                     как краска свежа.
Monsieur,
       простите вы меня,
у нас
       старикам,
              как под хвост вожжа,
бывало
       от вашего имени.
Бывало —
       сезон,
              наш бог – Ван-Гог,
другой сезон —
              Сезан.
Теперь
       ушли от искусства
                     вбок —
не краску любят,
              а сан.
Птенцы —
       у них
              молоко на губах, —
а с детства
       к смирению падки.
Большущее имя взяли
              АХРР,
а чешут
       ответственным
              пятки.
Небось
       не напишут
              мой портрет, —
не трут
       понапрасну
                     кисти.
Ведь то же
       лицо как будто, —
              ан нет,
рисуют
       кто поцекистей.
Сезан
       остановился на линии,
и весь
       размерсился – тронутый.
Париж,
       фиолетовый,
              Париж в анилине,
вставал
       за окном «Ротонды».
 

1925

Notre-Dame[13]13
  Собор парижской богоматери (фр.).


[Закрыть]

 
Другие здания
       лежат,
              как грязная кора,
в воспоминании
       о Notre-Dame'e.
Прошедшего
       возвышенный корабль,
о время зацепившийся
              и севший на мель.
Раскрыли дверь —
              тоски тяжелей;
желе
       из железа —
              нелепее.
Прошли
       сквозь монаший
              служилый елей
в соборное великолепие.
Читал
       письмена,
              украшавшие храм,
про боговы блага
              на небе.
Спускался в партер,
              подымался к хорам,
              смотрел удобства
       и мебель.
Я вышел —
       со мной
              переводчица-дура,
щебечет
       бантиком-ротиком:
«Ну, как вам
       нравится архитектура?
Какая небесная готика!»
Я взвесил все
       и обдумал, —
              ну вот:
он лучше Блаженного Васьки.
Конечно,
       под клуб не пойдет —
              темноват, —
об этом не думали
       классики.
Не стиль…
       Я в этих делах не мастак.
Не дался
       старью на съедение.
Но то хорошо,
       что уже места
готовы тебе
       для сидения.
Его
       ни к чему
              перестраивать заново —
приладим
       с грехом пополам,
а в наших —
       ни стульев нет,
              ни орга́нов.
Копнёшь —
       одни купола.
И лучше б оркестр,
              да игра дорога —
сначала
       не будет финансов, —
а то ли дело
       когда орга́н —
играй
       хоть пять сеансов.
Ясно —
       репертуар иной —
фокстроты,
       а не сопенье.
Нельзя же
       французскому госкино
духовные песнопения.
А для рекламы —
       не храм,
              а краса —
старайся
       во все тяжкие.
Электрорекламе —
              лучший фасад:
меж башен
       пустить перетяжки,
да буквами разными:
              «Signe de Zoro»[14]14
  «Знак Зоро» (фр.).


[Закрыть]
чтоб буквы бежали,
              как мышь.
Такая реклама
       так заорет,
что видно
       во весь Boulmiche[15]15
  Бульвар Сен-Мишель (фр.).


[Закрыть].
А если
       и лампочки
              вставить в глаза
химерам
       в углах собора,
тогда —
       никто не уйдет назад:
       подряд —
              битковые сборы!
Да, надо
       быть
              бережливым тут,
ядром
       чего
              не попортив.
В особенности,
              если пойдут
громить
       префектуру
              напротив.
 

1925

Версаль

 
По этой
       дороге,
              спеша во дворец,
бесчисленные Людовики
трясли
       в шелках
              золоченых каретц
телес
       десятипудовики.
И ляжек
       своих
              отмахав шатуны,
по ней,
       марсельезой пропет,
плюя на корону,
              теряя штаны,
бежал
       из Парижа
              Капет.
Теперь
       по ней
              веселый Париж
гоняет
       авто рассияв, —
кокотки,
       рантье, подсчитавший барыш,
американцы
       и я.
Версаль.
       Возглас первый:
«Хорошо жили стервы!»
Дворцы
       на тыщи спален и зал —
и в каждой
       и стол
              и кровать.
Таких
       вторых
       и построить нельзя —
хоть целую жизнь
              воровать!
А за дворцом,
       и сюды
              и туды,
чтоб жизнь им
       была
              свежа,
пруды,
       фонтаны,
              и снова пруды
с фонтаном
       из медных жаб.
Вокруг,
       в поощренье
              жантильных манер,
дорожки
       полны стату́ями —
везде Аполлоны,
       а этих
              Венер
безруких, —
       так целые уймы.
А дальше —
       жилья
              для их Помпаду́рш —
Большой Трианон
              и Маленький.
Вот тут
       Помпадуршу
              водили под душ,
вот тут
       помпадуршины спаленки.
Смотрю на жизнь —
              ах, как не нова!
Красивость —
       аж дух выматывает!
Как будто
       влип
              в акварель Бенуа,
к каким-то
       стишкам Ахматовой.
Я все осмотрел,
              поощупал вещи.
Из всей
       красотищи этой
мне
       больше всего
              понравилась трещина
на столике
       Антуанетты.
В него
       штыка революции
              клин
вогнали,
       пляша под распевку,
когда
       санкюлоты
              поволокли
на эшафот
       королевку.
Смотрю,
       а все же —
              завидные видики!
Сады завидные —
              в розах!
Скорей бы
       культуру
              такой же выделки,
но в новый,
       машинный ро́змах!
В музеи
       вот эти
              лачуги б вымести!
Сюда бы —
       стальной
              и стекольный
рабочий дворец
       миллионной вместимости, —
такой,
       чтоб и глазу больно.
Всем,
       еще имеющим
       купоны
              и монеты,
всем царям —
       еще имеющимся —
              в назидание:
с гильотины неба,
              головой Антуанетты
солнце
       покатилось
              умирать на зданиях.
Расплылась
       и лип
              и каштанов толпа,
слегка
       листочки ворся.
Прозрачный
       вечерний
              небесный колпак
закрыл
       музейный Версаль.
 

1925

Прощание
(Кафе)

 
Обыкновенно
       мы говорим:
все дороги
       приводят в Рим.
Не так
       у монпарнасца.
Готов поклясться.
И Рем
       и Ромул,
       и Ремул и Ром
в «Ротонду» придут
       или в «Дом»[16]16
  Кафе на Монпарнасе.


[Закрыть].
В кафе
       идут
              по сотням дорог,
плывут
       по бульварной реке.
Вплываю и я:
       «Garçon,
              un grog
americain!»[17]17
  Официант, грог по-американски! (фр.)


[Закрыть]
 
 
Сначала
       слова,
              и губы,
                     и скулы
кафейный гомон сливал.
Но вот
       пошли
              вылупляться из гула
и лепятся
       фразой
              слова.
«Тут
       проходил
              Маяковский давеча,
хромой —
       не видали рази?»
«А с кем он шел?»
              «С Николай Николаичем».
«С каким?»
       «Да с великим князем!»
«С великим князем?
              Будет врать!
Он кругл
       и лыс,
              как ладонь.
Чекист он,
       послан сюда
              взорвать…»
«Кого?»
       «Буа-дю-Булонь[18]18
  Булонский лес (фр. – Bois du Boulogne).


[Закрыть].
Езжай, мол, Мишка…»
              Другой поправил:
«Вы врете,
       противно слушать!
Совсем и не Мишка он,
              а Павел.
Бывало, сядем —
       Павлуша! —
 
 
а тут же
       его супруга,
              княжна,
брюнетка,
       лет под тридцать…»
«Чья?
       Маяковского?
              Он не женат».
«Женат —
       и на императрице».
«На ком?
       Ее ж расстреляли…»
              «И он
поверил…
       Сделайте милость!
Ее ж Маяковский спас
              за трильон!
Она же ж
       омолодилась!»
Благоразумный голос:
              «Да нет,
вы врете —
       Маяковский – поэт».
«Ну, да, —
       вмешалось двое саврасов, —
в конце
       семнадцатого года
в Москве
       чекой конфискован Некрасов
и весь
       Маяковскому отдан.
Вы думаете —
       сам он?
              Сбондил до йот —
весь стих,
       с запятыми,
              скраден.
Достанет Некрасова
              и продает —
червонцев по десять
              на день».
Где вы,
       свахи?
              Подымись, Агафья!
Предлагается
       жених невиданный.
Видано ль,
       чтоб человек
              с такою биографией
был бы холост
       и старел невыданный?!
Париж,
       тебе ль,
              столице столетий,
к лицу
       эмигрантская нудь?
Смахни
       за ушми
              эмигрантские сплетни.
Провинция! —
       не продохнуть.
Я вышел
       в раздумье —
              черт его знает!
Отплюнулся —
              тьфу, напасть!
Дыра
       в ушах
              не у всех сквозная —
другому
       может запасть!
Слушайте, читатели,
              когда прочтете,
что с Черчиллем
       Маяковский
              дружбу вертит
или
       что женился я
              на кулиджевской тете,
то, покорнейше прошу, —
              не верьте.
 

1925