Текст книги "«По мостовой моей души изъезженной…»"

«За что боролись?»

 
Слух идет
       бессмысленен и гадок,
трется в уши
       и сердце ёжит.
Говорят,
       что воли упадок
у нашей
       у молодежи.
Говорят,
что иной братишка,
заработавший орден,
              ныне
про вкусноты забывший ротишко
под витриной
       кривит в унынье.
Что голодным вам
              на зависть
окна лавок в бутылочном тыне,
и едят нэпачи и завы
в декабре
       арбузы и дыни.
Слух идет
       о грозном сраме,
что лишь радость
       развоскресе́нена,
комсомольцы
       лейб-гусарами
пьют
       да ноют под стих Есенина.
И доносится до нас
сквозь губы́ искривленную прорезь:
«Революция не удалась…
За что боролись?..»
И свои 18 лет
под наган подставят —
              и нет,
или горло
       впетлят в ко́ски.
И горюю я,
       как поэт,
и ругаюсь,
       как Маяковский.
Я тебе
       не стихи ору,
рифмы в этих делах
              ни при чем;
дай
       как другу
       пару рук
положить
       на твое плечо.
Знал и я,
       что значит «не есть»,
по бульварам валялся когда, —
понял я,
       что великая честь
за слова свои
       голодать.
Из-под локона,
       кепкой зави́того,
вскинь глаза,
       не грусти и не злись.
Разве есть
       чему завидовать,
если видишь вот эту слизь?
Будто рыбы на берегу —
с прежним плаваньем
       трудно расстаться им.
То царев горшок берегут,
то
       обломанный шкаф с инкрустациями.
Вы – владыки
       их душ и тела,
с вашей воли
              встречают восход.
Это —
       очень плевое дело,
если б
       революция захотела
со счетов особых отделов
эту мелочь
       списать в расход.
Но, рядясь
       в любезность наносную,
мы —
       взамен забытой Чеки
кормим дыней и ананасною,
ихних жен
       одеваем в чулки.
И они
       за все за это,
что чулки,
       что плачено дорого,
строят нам
       дома и клозеты
и бойцов
       обучают торгу.
Что ж,
       без этого и нельзя!
Сменим их,
       гранит догрызя.
Или
       наша воля обломалась
о сегодняшнюю
       деловую малость?
Нас
       дело
              должно
              пронизать насквозь,
скуленье на мелочность
              высмей.
Сейчас
       коммуне
              ценен гвоздь,
как тезисы о коммунизме.
Над пивом
       нашим юношам ли
склонять
       свои мысли ракитовые?
Нам
       пить
              в грядущем
                     все соки земли,
как чашу,
       мир запрокидывая.
 

1927

Лучший стих

 
Аудитория
       сыплет
              вопросы колючие,
старается озадачить
              в записочном рвении.
– Товарищ Маяковский,
       прочтите
                     лучшее
ваше
       стихотворение. —
Какому
       стиху
              отдать честь?
Думаю,
       упершись в стол.
Может быть,
              это им прочесть,
а может,
       прочесть то?
Пока
       перетряхиваю
              стихотворную старь
и нем
       ждет
       зал,
газеты
       «Северный рабочий»
              секретарь
тихо
       мне
              сказал…
И гаркнул я,
       сбившись
              с поэтического тона,
громче
       иерихонских хайл:
– Товарищи!
       Рабочими
              и войсками Кантона
взят
       Шанхай! —
Как будто
              жесть
              в ладонях мнут,
оваций сила
       росла и росла.
Пять,
       десять,
              пятнадцать минут
рукоплескал Ярославль.
Казалось,
       буря
              вёрсты крыла,
в ответ
       на все
              чемберленьи ноты
катилась в Китай, —
                     и стальные рыла
отворачивали
       от Шанхая
              дредноуты.
Не приравняю
       всю
              поэтическую слякоть,
любую
       из лучших поэтических слав,
не приравняю
       к простому
              газетному факту,
если
       так
              ему
                     рукоплещет Ярославль.
О, есть ли
       привязанность
              большей силищи,
чем солидарность,
       прессующая
              рабочий улей?!
Рукоплещи, ярославец,
              маслобой и текстильщик,
незнаемым
       и родным
              китайским кули!
 

1927

Весна

 
В газетах
       пишут
              какие-то дяди,
что начал
       любовно
              постукивать дятел.
Скоро
       вид Москвы
              скопируют с Ниццы,
цветы создадут
              по весенним велениям.
Пишут,
       что уже
              синицы
оглядывают гнезда
              с любовным вожделением.
Газеты пишут:
       дни горячей,
налетели
       отряды
              передовых грачей.
И замечает
       естествоиспытательское око,
что в березах
       какая-то
              циркуляция соков.
А по-моему —
       дело мрачное:
начинается
       горячка дачная.
Плюнь,
       если рассказывает
              какой-нибудь шут,
как дачные вечера
       милы,
              тихи́.
Опишу
хотя б,
       как на даче
              выделываю стихи.
Не растрачивая энергию
       средь ерундовых
              трат,
решаю твердо
       писать с утра.
Но две девицы,
       и тощи
              и рябы́,
заставили идти
       искать грибы.
Хожу в лесу-с,
на каждой колючке
              распинаюсь, как Иисус.
Устав до того,
       что не ступишь на́ ноги,
принес сыроежку
       и две поганки.
Принесши трофей,
еле отделываюсь
       от упомянутых фей.
С бумажкой
       лежу на траве я,
и строфы
       спускаются,
              рифмами вея.
Только
       над рифмами стал сопеть,
              и —
меня переезжает
       кто-то
              на велосипеде.
С балкона,
       куда уселся, мыча,
сбежал
       вовнутрь
              от футбольного мяча.
Полторы строки намарал —
и пошел
       ловить комара.
Опрокинув чернильницу,
              задув свечу,
подымаюсь,
       прыгаю,
              чуть не лечу.
Поймал,
       и при свете
              мерцающих планет
рассматриваю —
       хвост малярийный
              или нет?
Уселся,
       но слово
              замерло в горле.
На кухне крик:
              – Самовар сперли! —
Адамом,
       во всей первородной красе,
бегу
       за жуликами
              по василькам и росе.
Отступаю
       от пары
              бродячих дворняжек,
заинтересованных
       видом
              юных ляжек.
Сел
       в меланхолии.
В голову
       ни строчки
              не лезет более.
Два.
Ложусь в идиллии.
К трем часам —
       уснул едва,
а четверть четвертого
              уже разбудили.
На луже,
       зажатой
              берегам в бока,
орет
       целуемая
              лодочникова дочка…
«Славное море —
       священный Байкал,
Славный корабль —
       омулевая бочка».
 

1927

Господин «народный артист»

Парижские «Последние новости» пишут: «Шаляпин пожертвовал священнику Георгию Спасскому на русских безработных в Париже 5000 франков. 1000 отдана бывшему морскому агенту, капитану 1-го ранга Дмитриеву, 1000 роздана Спасским лицам, ему знакомым, по его усмотрению, и 3000 – владыке митрополиту Евлогию».

 
Вынув бумажник из-под хвостика фрака,
добрейший
       Федор Иваныч Шаляпин
на русских безработных
              пять тысяч франков
бросил
       на дно
              поповской шляпы.
Ишь сердобольный,
       как заботится!
Конешно,
       плохо, если жмет безработица.
Но…
       удивляют получающие пропитанье.
Почему
       у безработных
              званье капитанье?
Ведь не станет
       лезть
              морское капитанство
на завод труда
       и в шахты пота.
Так чего же ждет
       Евлогиева паства
и какая
       ей
              нужна работа?
Вот если
       за нынешней
              грозою нотною
пойдет война
       в орудийном аду —
шаляпинские безработные
живо
       себе
              работу найдут.
Впервые
       тогда
              комсомольская масса,
раскрыв
       пробитые пулями уши,
сведет
       знакомство
              с шаляпинским басом
через бас
       белогвардейских пушек.
Когда ж
       полями,
              кровью поли́тыми,
рабочие
       бросят
              руки и ноги, —
вспомним тогда
       безработных митрополита
Евлогия.
Говорят,
       артист —
              большой ребенок.
Не знаю,
       есть ли
              у Шаляпина бонна.
Но если
       бонны
              нету с ним,
мы вместо бонны
       ему объясним.
Есть класс пролетариев
              миллионногорбый
и те,
       кто покорен фаустовскому тельцу́.
На бой
       последний
              класса оба
сегодня
       сошлись
              лицом к лицу.
И песня,
       и стих —
              это бомба и знамя,
и голос певца
       подымает класс,
и тот,
       кто сегодня
              поет не с нами,
тот —
       против нас.
А тех,
       кто под ноги атакующим бросится,
с дороги
       уберет
              рабочий пинок.
С барина
       с белого
              сорвите, наркомпросцы,
народного артиста
              красный венок!
 

1927

Hу, что ж!

 
Раскрыл я
       с тихим шорохом
глаза страниц…
И потянуло
       порохом
от всех границ.
Не вновь,
       которым за́ двадцать,
в грозе расти.
Нам не с чего
       радоваться,
но нечего
       грустить.
Бурна вода истории.
Угрозы
       и войну
мы взрежем
       на просторе,
как режет
       киль волну.
 

1927

Общее руководство
для начинающих подхалим

 
В любом учреждении
       есть подхалим.
Живут подхалимы,
       и неплохо им.
Подчас молодежи,
       на них глядя,
хочется
       устроиться —
              как устроился дядя.
Но как
       в доверие к начальству влезть?
Ответственного
       не возьмешь на низкую лесть.
Например,
       распахивать перед начальством
              двери —
не к чему.
       Начальство тебе не поверит,
не оценит
       энергии
              излишнюю трату —
подумает,
       что это
              ты —
                     по штату.
Или вот еще
       способ
              очень грубый:
трубить
       начальству
              в пионерские трубы.
Еще рассердится:
       – Чего, мол, ради
ежесекундные
       праздники
              у нас
                     в отряде? —
Надо
       льстить
              умело и тонко.
Но откуда
       тонкость
              у подростка и ребенка?!
И мы,
       желанием помочь палимы,
выпускаем
       «Руководство
              для молодого подхалимы».
Например,
       начальство
              делает доклад —
выкладывает канцелярской премудрости
                     клад.
Стакан
       ко рту
              поднесет рукой
и опять
       докладывает час-другой.
И вдруг
       вопль посредине доклада:
– Время
       докладчику
              ограничить надо! —
Тогда
       ты,
              сотрясая здание,
требуй:
       – Слово
              к порядку заседания!
Доклад —
       звезда средь мрака и темени.
Требую
       продолжать
              без ограничения времени! —
И будь уверен —
       за слова за эти
начальство запомнит тебя
              и заметит.
Узнав,
       что у начальства
              сочинения есть,
спеши
       печатный отчетишко прочесть.
При встрече
       с начальством,
              закатывая глазки,
скажи ему
       голосом,
              полным ласки:
– Прочел отчет.
       Не отчет, а роман!
У вас
       стихи бы
              вышли задарма!
Скажите,
       не вы ли
              автор «Антидюринга»?
Тоже
       написан
              очень недурненько. —
Уверен будь —
       за оценки за эти
и начальство
       оценит тебя
              и заметит.
Увидишь:
       начальство
              едет пьяненький
в казенной машине
              и в дамской компанийке.
Пиши
       в стенгазету,
              возмущенный насквозь:
«Экономия экономии рознь.
Такую экономию
       высмейте смешком!
На что это похоже?!
       Еле-еле
со службы
       и на службу,
              таскаясь пешком,
начканц
       волочит свои портфели».
И ты
       преуспеешь на жизненной сцене —
начальство
       заметит тебя
              и оценит.
А если
       не хотите
              быть подхалимой,
сами
       себе
              не зажимайте рот:
увидев
       безобразие,
              не проходите мимо
и поступайте
       не по стиху,
              а наоборот.
 

1927

Крым
(«Хожу, гляжу в окно ли я…»)

 
Хожу,
       гляжу в окно ли я —
цветы
       да небо синее,
то в нос тебе
       магнолия,
то в глаз тебе
       глициния.
На молоко
       сменил
              чаи́
в сиянье
       лунных чар.
И днем
       и ночью
              на Чаир
вода
       бежит, рыча.
Под страшной
       стражей
              волн-борцов
глубины вод гноят
повыброшенных
       из дворцов
тритонов и наяд.
А во дворцах
       другая жизнь:
насытясь
       водной блажью,
иди, рабочий,
       и ложись
в кровать
       великокняжью.
Пылают горы-горны,
и море синеблузится.
Людей
       ремонт ускоренный
в огромной
       крымской кузнице.
 

1927

Товарищ Иванов

 
Товарищ Иванов —
       мужчина крепкий,
в штаты врос
       покрепше репки.
Сидит
       бессменно
              у стула в оправе,
придерживаясь
       на службе
              следующих правил.
Подходит к телефону —
       достоинство складкой.
– Кто спрашивает?
       – Товарищ тот! —
И сразу
       рот
              в улыбке сладкой —
как будто
       у него
              не рот, а торт.
Когда
       начальство
              рассказывает анекдот,
такой,
       от которого
              покраснел бы и дуб, —
Иванов смеется,
       смеется, как никто,
хотя
       от флюса
              ноет зуб.
Спросишь мнение —
       придет в смятеньице,
деликатно
       отложит
              до дня
                     до следующего,
а к следующему
       узнаете
              мненьице —
уважаемого
       товарища заведующего.
Начальство
       одно
              смахнут, как пыльцу…
Какое
       ему,
              Иванову,
                     дело?
Он служит
       так же
              другому лицу,
его печенке,
       улыбке,
              телу.
Напялит
       на себя
              начальственную маску,
начальственные привычки,
       начальственный вид.
Начальство ласковое —
       и он
              ласков.
Начальство грубое —
       и он грубит.
Увидя безобразие,
              не протестует впустую.
Протест
       замирает
              в зубах тугих.
– Пускай, мол,
       первыми
              другие протестуют.
Что я, в самом деле,
       лучше других? —
Тот —
       уволен.
Этот —
       сокращен.
Бессменно
       одно
              Ивановье рыльце.
Везде
       и всюду
              пролезет он,
подмыленный
       скользким
              подхалимским
                     мыльцем.
Впрочем,
       написанное
              ни для кого не ново —
разве нет
       у вас
              такого Иванова?
Кричу
       благим
              (а не просто) матом,
глядя
       на подобные истории:
– Где я?
       В лонах
              красных наркоматов
или
       в дооктябрьской консистории?!
 

1927

Иван Иванович Гонорарчиков

(Заграничные газеты печатают безыменный протест русских писателей)

 
Писатель
       Иван Иваныч Гонорарчиков
правительство
       советское
              обвиняет в том,
что живет-де писатель
       запечатанным ларчиком
и владеет
       замо́к
              обцензуренным ртом.
Еле
       преодолевая
              пивную одурь,
напевает,
       склонясь
              головой соло́вой:
– О, дайте,
       дайте мне свободу
сло́ва. —
Я тоже
       сделан
              из писательского теста.
Действительно,
       чего этой цензуре надо?
Присоединяю
       голос
              к писательскому протесту:
ознакомимся
       с писательским
              ларчиком-кладом!
Подойдем
       к такому
              демократично и ласково.
С чего начать?
Отодвинем
       товарища
              Лебедева-Полянского
и сорвем
       с писательского рта
              печать.
Руки вымоем
и вынем
       содержимое.
В начале
       ротика —
пара
       советских анекдотиков.
Здесь же
       сразу,
от слюней мокра́,
гордая фраза:
– Я —
       демократ! —
За ней —
       другая,
длинней, чем глиста:
– Подайте
       тридцать червонцев с листа! —
Что зуб —
       то светоч.
              Зубовная гниль
светит,
       как светят
              гнилушки-огни.
А когда
       язык
              приподняли робкий,
сидевший
       в глотке
              наподобие пробки,
вырвался
       визг осатанелый:
– Ура Милюкову,
              даешь Дарданеллы! —
И сразу
       все заорали:
              – Закройте-ка
недра
       благоухающего ротика!
Мы
       цензурой
              белые враки обводим,
чтоб никто
       не мешал
              словам о свободе.
Чем точить
       демократические лясы,
обливаясь
       чаями
              до четвертого поту,
поможем
       и словом
              свободному классу,
силой
       оберегающему
              и строящему свободу.
И вдруг
       мелькает
              мысль-заря:
а может быть,
       я
              и рифмую зря?
Не эмигрант ли
       грязный
              из бороденки вшивой
вычесал
       и этот
              протестик фальшивый?!
 

1927

Чудеса!

 
Как днище бочки,
       правильным диском
стояла
       луна
              над дворцом Ливадийским.
Взошла над землей
       и пошла заливать ее,
и льется на море,
       на мир,
              на Ливадию.
В царевых дворцах —
       мужики-санаторники.
Луна, как дура,
       почти в исступлении,
глядят
       глаза
              блинорожия плоского
в афишу на стенах дворца:
              «Во вторник
выступление
товарища Маяковского».
Сам самодержец,
       здесь же,
              рядом,
гонял по залам
       и по биллиардам.
И вот,
       где Романов
              дулся с маркёрами,
шары
       ложа́
              под свитское ржание,
читаю я
       крестьянам
              о форме
стихов —
       и о содержании.
Звонок.
       Луна
              отодвинулась тусклая,
и я,
       в электричестве,
              стою на эстраде.
Сидят предо мною
       рязанские,
              тульские,
почесывают бороды русские,
ерошат пальцами
       русые пряди.
Их лица ясны,
       яснее, чем блюдце,
где надо – хмуреют,
       где надо —
              смеются.
Пусть тот,
       кто Советам
              не знает цену,
со мною станет
       от радости пьяным:
где можно
       еще
              читать во дворце —
что?
       Стихи!
              Кому?
                     Крестьянам!
Такую страну
       и сравнивать не с чем, —
где еще
       мыслимы
              подобные вещи?!
И думаю я
       обо всем,
              как о чуде.
Такое настало,
       а что еще будет!
Вижу:
       выходят
              после лекции
два мужика
       слоновьей комплекции.
Уселись
       вдвоем
              под стеклянный шар,
и первый
       второму
              заметил:
                     – Мишка,
оченно хороша —
эта
       последняя
              была рифмишка.
И долго еще
       гудят ливадийцы
на желтых дорожках,
              у синей водицы.
 

1927

Письмо к любимой Молчанова, брошенной им, как о том сообщается в № 219 «Комсомольской правды» в стихе по имени «Свидание»

 
Слышал —
       вас Молчанов бросил,
будто
       он
              предпринял это,
видя,
       что у вас
              под осень
нет
       «изячного» жакета.
На косынку
       цвета синьки
смотрит он
       и цедит еле:
– Что вы
       ходите в косынке?
да и…
       мордой постарели?
Мне
       пожалте
              грудь тугую.
Ну,
       а если
              нету этаких…
Мы найдем себе другую
в разызысканной жакетке. —
Припомадясь
       и прикрасясь,
эту
       гадость
              вливши в стих,
хочет
       он
              марксистский базис
под жакетку
       подвести.
«За боль годов,
за все невзгоды
глухим сомнениям не быть!
Под этим мирным небосводом
хочу смеяться
и любить».
Сказано веско.
Посмотрите, дескать:
шел я верхом,
       шел я низом,
строил
       мост в социализм,
не достроил
       и устал
и уселся
       у моста́.
Травка
       выросла
              у мо́ста,
по мосту́
       идут овечки,
мы желаем
       – очень просто! —
отдохнуть
       у этой речки.
Заверните ваше знамя!
Перед нами
       ясность вод,
в бок —
       цветочки,
              а над нами —
мирный-мирный небосвод.
Брошенная,
       не бойтесь красивого слога
поэта,
       музой венча́нного!
Просто
       и строго
ответьте
       на лиру Молчанова:
– Прекратите ваши трели!
Я не знаю,
       я стара ли,
но вы,
       Молчанов,
              постарели,
вы
       и ваши пасторали.
Знаю я —
       в жакетах в этих
на Петровке
       бабья банда.
Эти
       польские жакетки
к нам
       провозят
              контрабандой.
Чем, служа
       у муз
              по найму,
на мое
       тряпье
              коситься,
вы б
       индустриальным займом
помогли
       рожденью
              ситцев.
Череп,
       што ль,
              пустеет чаном,
выбил
       мысли
              грохот лирный?
Это где же
       вы,
              Молчанов,
небосвод
       узрели
              мирный?
В гущу
       ваших ро́здыхов,
под цветочки,
       на реку
заграничным воздухом
не доносит гарьку?
Или
       за любовной блажью
не видать
       угрозу вражью?
Литературная шатия,
успокойте ваши нервы,
отойдите —
       вы мешаете
мобилизациям и маневрам.
 

1927

«Массам непонятно»

 
Между писателем
       и читателем
              стоят посредники,
и вкус
       у посредника
              самый средненький.
Этаких
       средненьких
              из посреднической рати
тыща
       и в критиках
              и в редакторате.
Куда бы
       мысль твоя
              ни скакала,
этот
       все
              озирает сонно:
– Я
       человек
              другого закала.
Помню, как сейчас,
       в стихах
              у Надсо́на…
Рабочий
       не любит
              строчек коротеньких.
А еще
       посредников
              кроет Асеев.
А знаки препинания?
       Точка —
              как родинка.
Вы
       стих украшаете,
              точки рассеяв.
Товарищ Маяковский,
       писали б ямбом,
двугривенный
       на строчку
              прибавил вам бы. —
Расскажет
       несколько
              средневековых легенд,
объяснение
       часа на четыре затянет,
и ко всему
       присказывает
              унылый интеллигент:
– Вас
       не понимают
              рабочие и крестьяне. —
Сникает
       автор
              от сознания вины.
А этот самый
       критик влиятельный
крестьянина
       видел
              только до войны,
при покупке
       на даче
              ножки телятины.
А рабочих
       и того менее —
случайно
       двух
              во время наводнения.
Глядели
       с моста
              на места и картины,
на разлив,
       на плывущие льдины.
Критик
       обошел умиленно
двух представителей
              из десяти миллионов.
Ничего особенного —
       руки и груди…
Люди – как люди!
А вечером
       за чаем
              сидел и хвастал:
– Я вот
       знаю
              рабочий класс-то.
Я
       душу
              прочел
                     за их молчанием —
ни упадка,
              ни отчаяния.
Кто может
       читаться
              в этаком классе?
Только Гоголь,
       только классик.
А крестьянство?
       Тоже.
              Никак не иначе.
Как сейчас помню —
       весною, на даче… —
Этакие разговорчики
       у литераторов
              у нас
часто
       заменяют
              знание масс.
И идут
       дореволюционного образца
творения слова,
       кисти
              и резца.
И в массу
       плывет
              интеллигентский дар —
грезы,
       розы
              и звон гитар.
Прошу
       писателей,
              с перепугу бледных,
бросить
       высюсюкивать
              стихи для бедных.
Понимает
       ведущий класс
и искусство
       не хуже вас.
Культуру
       высокую
              в массы двигай!
Такую,
       как и прочим.
Нужна
       и понятна
              хорошая книга —
и вам,
       и мне,
              и крестьянам,
                     и рабочим.
 

1927