Текст книги "Русские: откуда мы?"

Глава 1
К истокам

Ныне стало модным проводить социологические опросы. Вопросы ставятся самые разные. В том числе такой: «Готовы ли вы сегодня сдать экзамен по истории России?» Положительно ответили на этот вопрос 23 процента россиян. Меньше четверти опрошенных! Между тем наш замечательный историк Сергей Михайлович Соловьев еще полтора столетия назад заметил: «Если к каждому человеку можно обратиться с вопросом: “Скажи нам, с кем ты знаком, и мы скажем тебе, кто ты таков”, то к целому народу можно обратиться со следующими словами: “Расскажи нам свою историю, и мы скажем тебе, кто ты таков”».

Когда свыше двух третей населения не знают своей истории, нелепо требовать ответа от людей ответа на вопрос, кто мы.

Впрочем, винить в неготовности огромного числа россиян сдать экзамен по истории своей родины никого не приходится. Бóльшая часть документов, проливающих свет на наше прошлое, была уничтожена еще в древности. Те же документы, которыми мы сегодня располагаем, представляют собой списки, сделанные в XV—XVII веках с древних летописей. Ну а как наши пращуры относились к летописям? Напомню.

Монах Киево-Печерского монастыря Нестор, придворный летописец великого князя киевского Святополка Изяславича, еще только обмакнул перо в чернила, чтобы поставить последнюю точку в «Повести временных лет», как севший в 1113 году на великокняжеский стол Владимир Мономах приказал изъять «государственную летопись» из Печерского монастыря и передал ее в собственный Выдубецкий Михайловский монастырь. На предмет, как мы сказали бы сегодня, «переделки ее в свете новых исторических требований». Эта ответственная работа была поручена придворному летописцу Мономаха игумену Сильвестру. Тот рьяно взялся за дело, и старания его не пропали даром: Сильвестр вошел в историю как один из составителей «Повести временных лет». Однако работа игумена не удовлетворила Мономаха. Отослав его с глаз долой на почетную должность епископа в Переяславль (ныне Переяслав-Хмельницкий, Украина), он засадил за переработку летописи своего сына Мстислава, прошедшего обучение в Англии. Будущему великому князю киевскому не пришлось долго объяснять, что есть историческая правда, а что ложь, и в 1118 году на свет Божий появилась новая версия несторовской летописи, ничего общего с оригиналом не имевшая. Так возникла на Руси дурная традиция: с приходом к власти каждого нового хозяина вся прежняя история объявлялась чередой сплошных недоразумений, ошибок и преступлений, а самая что ни на есть доподлинная история только с этого нового хозяина и начиналась. Вот так и случилось, что Россия стала едва ли не единственной страной в мире с «непредсказуемым прошлым», как о нас стали говорить с начала 90-х годов XX столетия за рубежом, когда отечественная история была превращена в своеобразную «детскую площадку», на которой вволю порезвились великовозрастные дяди и тети из числа наиболее обласканных прежним советским режимом ученых, писавших и доказывавших прямо противоположное тому, что стали писать и доказывать после развала СССР.

Можно предположить, что и списки XV—XVII веков представляют собой «модернизации», а то и подделки прежних свидетельств, сделанные в угоду воцарившемуся в России в 1613 году дому Романовых, предки которых были родом из Германии.

О наших давних предках нам мало что известно, если вообще известно что-либо достоверное. Жил-де в конце III – начале II тысячелетия до н. э. некто Арий, что в переводе с санскрита означает «Благородный». Этот-то Арий и стал прародителем германских, балтийских, романских, греческих, кельтских, иранских, индийских и других народов, в том числе народов славянских. Но вот кто конкретно был этот Арий, кто была его жена (или жены?), мы не знаем. Однако мы знаем другое (этот факт установили лингвисты): предки многочисленных народов, которые произошли от Ария, говорили на одном языке – индоевропейском.

Уже в глубокой древности этот общий для всех индоевропейцев язык разделился на многочисленные семейства, внутри которых с течением времени и все бóльшим обособлением различных племен, в свою очередь, образовались группы родственных языков: хетто-лувийские, индоарийские, иранские, греческие, италийские, романские, кельтские, германские, балтийские и т. д. Отдельную нишу в этом семействе заняли славянские языки.

Многие из этих языков вымерли, как вымерли и народы, говорившие на них. Об этих вымерших народах и языках, на которых они говорили, мы судим по немногим материальным памятникам и символам, сохранившимся с тех давних пор[1]1
  Так, о хеттах, живших в Малой Азии в XVIII—XII вв. до н. э., мы знаем по клинописным табличкам, дошедшим до нас, да символу их царства – двуглавом орле. Истории было угодно распорядиться таким образом, что этого орла позаимствовали у хеттов византийцы, а уже из Византии он «перелетел» в конце XV в. в Россию вместе с племянницей последнего византийского императора Зоей (Софьей) Палеолог, ставшей женой великого князя московского Ивана III. Украсившись монаршими регалиями, орел превратился в государственный герб Московского княжества, а затем и всей России. Правда, в современной России этот же двуглавый орел, лишившись прежних монарших регалий, приобрел, по выражению «Независимой газеты», босяцкий вид, но таков, по-видимому, был замысел творца нового российского герба художника Зураба Церетели, который символически запечатлел нынешнее состояние России и ее народа.


[Закрыть]. Наконец, внутри отдельных групп возникли подгруппы близкородственных языков, из которых со временем вычленились самостоятельные языки. Так, славянские языки разделились на три подгруппы: западнославянскую, южнославянскую и восточнославянскую, – а внутри этих подгрупп возникли хотя и близкие по звучанию, но самостоятельные языки: в западнославянской – польский, лужицкий, чешский и словацкий, в южнославянской – болгарский, македонский, сербскохорватский и словенский, в восточнославянской – русский, украинский и белорусский языки.

Прародиной некогда единого племени индоевропейцев, или ариев, считается междуречье Эльбы, Одера и Вислы. Отсюда различные роды этого племени расселились на Север, освоив Скандинавию и острова Великобритании, на Юг – в Грецию, Италию и Испанию, – и на Восток, освоив территории нынешних Ирака, Ирана, Афганистана и далее вплоть до Индии.

Это что касается языков, прародины и расселения индоевропейцев. Нас же интересуют славяне, или, скажем точнее, праславяне, племена, давшие начало современным русским. О них, как и о других древних племенах, нам известно очень мало, кроме, разве, того, что основным местом их расселения стали земли вдоль течения Дуная. На основе свидетельств древних авторов, по преимуществу греческих, академик Борис Рыбаков пришел к выводу: «В момент расселения – первая половина II тысячелетия до нашей эры – еще не было ни славянской, ни германской, ни балтской общности, все племена перемешивались и меняли соседей в процессе медлительного движения[2]2
  Не отсюда ли проистекает европеоидный тип русских, о котором говорит директор Института антропологии при МГУ В. Чтецов, на которого мы ссылались выше, – тип, который подходит большинству европейцев вплоть до центральной Франции?


[Закрыть]. Примерно к XV веку до нашей эры расселение прекратилось. Вся зона европейских лиственных лесов и лесостепей была занята этими разными по месту прежнего жительства индоевропейскими племенами. Началась новая, уже оседлая жизнь, и постепенно на первое место в хозяйстве стало выходить земледелие. В новом географическом раскладе новые соседи стали налаживать связи, выравнивать особенности племенных диалектов и создавать впервые на большом пространстве новые, родственные друг другу языки…»

Б. Рыбаков относит восточную ветвь славян, которая дала начало русским, украинцам и белорусам, к антам, отделяя ее от западной ветви – венедов. Сходной точки зрения придерживается и исследователь начальных веков русской истории академик Андрей Сахаров. «На рубеже II и I тысячелетий до н. э., – пишет он, – в Европе появляются новые общности, состоящие порой из разноязыких племен, идет воздействие одних племен на другие. Новые группировки праславян в это время сосредоточиваются в двух местах. Одна из них располагается в северной половине Центральной Европы и очерчивает западную часть праславянского мира и какую-то часть кельтских и иллирийских племен. Эта группировка на долгие годы получает название венедов. В восточной части праславянского мира складывается группировка с центром в Среднем Поднепровье… Начиная с V века н. э. в бассейнах Днепра и Днестра сложился мощный союз восточнославянских племен под названием анты».

Возникает вопрос: какие причины побудили наших пращуров уже в обозримый исторический период сняться с насиженных мест и отправиться в поисках лучшей доли неведомо куда в то время, когда, как пишет Б. Рыбаков, расселение древних племен, имевших общих предков, прекратилось еще к XV веку до нашей эры и началась новая оседлая жизнь? Ответ на этот вопрос мы находим в обширном исследовании крупнейшего русского историка XIX века, ректора Московского университета Сергея Михайловича Соловьева «История России с древнейших времен»[3]3
  Эту «Историю», насчитывающую 29 томов, называют сегодня государственнической, а ее автора государственником. Основания для такой оценки главного труда С. М. Соловьева есть, поскольку основное его внимание сосредоточено не на жизни народа, а на описании деятельности русских князей и, особенно, Петра I, реформы которого историк, придерживавшийся западнических взглядов на Россию, высоко ценил. Все дело, однако, в том, что государственниками были и остаются сегодня практически все отечественные историки, – немногие негосударственники, появившиеся в последние полтора-два десятилетия и также придерживающиеся западнических взглядов на Россию, не исправляют дела, а лишь добавляют ухабов на ее историческом пути (для примера сошлюсь на работы современных историков-негосударственников, пишущих о советском периоде в жизни нашей страны и Великой Отечественной войне исключительно в негативном плане). Между тем за неполноту изображения истории России упрекал Соловьева уже Лев Николаевич Толстой. В дневнике от 4 апреля 1870 г. он писал:
  «Читаю историю Соловьева. Все, по истории этой, было безобразие в допетровской России: жестокость, грабеж, правеж, грубость, глупость, неуменье ничего сделать. Правительство стало исправлять. И правительство это такое же безобразное до нашего времени. Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России.
  Но как же так ряд безобразий произвели великое, единое государство?
  Уж это одно доказывает, что не правительство производило историю.
  Но кроме того, читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли (только об этом и речь в истории), невольно приходишь к вопросу: чтó грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто производил то, что разоряли? Кто и как кормил хлебом весь этот народ? Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в которых щеголяли цари и бояре? Кто ловил черных лисиц и соболей, которыми дарили послов, кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары? Кто воспитывал и рожал этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную, кто сделал, что Богдан Хмельницкий передался России, а не Турции и Польше?»
  Эти нелицеприятные толстовские слова следует «держать в мозжечке», когда мы обращаемся к «Истории России с древнейших времен».


[Закрыть]. «Славянское племя, – пишет он, – не помнит о своем приходе из Азии, о вожде, который вывел его оттуда, но оно сохранило предание о своем первоначальном пребывании на берегах Дуная, о движении оттуда на север и потом о вторичном движении на север и восток вследствие натиска какого-то сильного врага. Это предание заключает в себе факт, не подлежащий никакому сомнению: древнее пребывание славян в придунайских странах оставило ясные следы в местных названиях; сильных врагов у славян на Дунае было много: с запада – кельты, с севера – германцы, с юга – римляне, с востока – азиатские орды; только на северо-востоке племя могло найти себе убежище, где, хотя не без сильных препятствий, успело основать государство и укрепить его в уединении, вдалеке от сильных натисков и влияний Запада, до тех пор пока оно, собравши силы, могло уже без опасения за свою независимость выступить на поприще и обнаружить с своей стороны влиянии и на восток, и на запад».

Об основании древнерусского (славянского) государства мы еще поговорим отдельно, а пока напомним читателям, что новая географическая среда со своими особыми климатическими условиями не могла не сказаться на наших пращурах, на формировании их характеров и, как следствие, мировосприятии. Славянские племена, снявшись с насиженных мест и отправившсь в поисках лучшей доли на северо-восток Европы, где к тому времени жили уже другие племена, ничего общего со славянами не имевшие, – не составили в этом смысле исключения. Обратимся еще раз к С. Соловьеву, к самому началу его «Истории России с древнейших времен». «Ход событий постоянно подчиняется природным условиям, – пишет историк, ссылаясь на связь образа жизни различных племен с окружающей их природой, обнаруженную еще Геродотом. – Перед нами обширная равнина: на огромном расстоянии от Белого моря до Черного и от Балтийского до Каспийского путешественник не встретит никаких сколько-нибудь значительных возвышений, не заметит ни в чем резких переходов. Однообразие природных форм исключает областные привязанности, ведет народонаселение к однообразным занятиям; однообразность занятий производит однообразие в обычаях, нравах, верованиях; одинаковость нравов, обычаев и верований исключает враждебные столкновения; одинакие потребности указывают одинакие средства к их удовлетворению; и равнина, как бы ни была обширна, как бы ни было вначале разноплеменно ее население, рано или поздно станет областью одного государства…»

На вопрос о том, какие конкретные формы приобрела эта одинаковость у наших далеких предков, вышедших из стадии первобытного общества и вступивших в стадию родового строя, ответ мы находим у того же Соловьева: «Родовой быт условливал общую, нераздельную собственность, и, наоборот, общность, нераздельность собственности служила самою крепкую связью членов рода… Общее владение родовой собственностью необходимо заставляло родичей восстанавливать значение отца, выбрать кого-нибудь из себя в отца место, а выбор кого-нибудь вместо отца, следовательно, возобновление прежних отношений, как они были при жизни отца, условливало необходимое и общее, нераздельное владение (собственностью)».

Важное для понимания своеобразия русской ментальности наблюдение, из которого следуют по меньшей мере два вывода: переход от матриархата к патриархату состоялся у наших предков без изменения отношения к собственности (хотя следы установления патриарха сохранялись у славян дольше, чем у других народов, и обнаруживаются у нас поныне в передаче от отца детям не только фамилии, но и отчества, чего нет у других народов), и, во-вторых, объясняет, почему наши предки в пору становления государства счастливо избежали рабовладельческого строя.

Выводы эти важны не только тем, что без них невозможно понять особенностей нашей истории; они важны еще и потому, что имеют общеметодологический характер.

Стало общим местом утверждение о принадлежности России к Европе (особенно любят порассуждать на эту тему современные российские политики). Если бы речь шла только о географическом положении нашей страны, то и тогда это утверждение выглядело бы «притянутым за уши», – достаточно беглого взгляда на карту России, чтобы понять: огромная часть России расположена не в Европе, а в Азии. Но этого мало. Сугубо европоцентристская и якобы универсальная модель смены первобытной формации рабовладением, развитием частной собственности и товарно-денежных отношений с последующим становлением феодализма и еще большим укреплением частной собственности и товарно-денежных отношений, не выдерживают проверки фактами. Собственно, модель эту в части накопления богатства и становления рабовладельческого строя была подвергнута критике уже в древности. Римский философ и писатель, воспитатель Нерона, покончивший по его приказу жизнь самоубийством, Сенека писал: «Разве я не вправе назвать самым богатым то поколение, среди которого нельзя найти бедняка? В этот прекрасный порядок вторглась жадность. Стремясь отложить что-либо для себя и присвоить, она все сделала чужим, необходимое свела к тесным пределам; она создала бедность и, стремясь ко многому, потеряла все. Пусть она теперь сколько угодно старается и мечтает восстановить потерянное, пусть она присоединяет одно поле к другому и сгоняет соседа с его владения деньгами или насилием; пусть она расширяет свои земли до размеров целых провинций и называет их только тогда именем, когда их объезд составляет длинное путешествие, – никакое расширение границ не возвратит нас вновь в то состояние, от которого мы ушли. Что бы мы ни сделали, мы не будем иметь много; а имели мы всё».

По признанию самих римлян, их город, ставший богатейшим и сильнейшим в мире, превратился в место, где не осталось ничего святого. О Риме и римлянах I века н. э. Петроний писал: «В этом городе не занимаются ни наукой, ни красноречием, в нем не процветают ни честность, ни чистота нравов; все люди, которых вы видите, распадаются на две партии: либо они сами удят, либо позволяют другим выуживать себя. Вы увидите город, похожий на зачумленное место, где нет ничего, кроме трупов и терзающих их воронов».

Древнеримский писатель нисколько не сгущал краски, сравнивая своих современников с воронами, терзающими трупы. Сохранился отрывок неизвестно кем подготовленной речи, в котором сказано: «Надо лишь покрепче зажмурить глаза и представить, что глотаешь не куски мертвечины, а десять миллионов сестерциев».

Пример жадности, как и во все последующие времена, показывали те, кто оказался во власти. Август, желая выровнить доходы сенаторов, приказал выдать в 4 году н. э. восьмидесяти наиболее промотавшимся из них по 1,2 миллиона сестерциев вместо прежнего миллиона, составлявшего сенаторский ценз, а еще за одного сенатора, задолжавшего кредиторам 4 миллиона, полностью погасил долг. Этот сенатор, в отличие от своих коллег-мотов не получивший ни сестерция наличными, обиделся на Августа и написал ему: «А мне ты разве ничего не дашь?»

Наши предки, не знавшие ни частной собственности, ни рабовладения, стояли неизмеримо выше античных собственников-рабовладельцев. И они не были одиноки в этом отношении. Мы, к сожалению, не знаем, какая форма правления была принята у них до призвания варягов. Но мы знаем, что не имели в древности частной собственности и рабов многие восточные народы. Сошлюсь в этой связи на работу Л. С. Васильева «Возникновение и формирование китайского государства», в которой читаем: «Цивилизации древнего Востока сложились на крепкой первобытнообщинной основе, в условиях наличия сильных общинных, клановых, кастовых связей, при крайне замедленном темпе социальной и имущественной дифференциации и колоссальной роли центростремительных интегрирующих импульсов родового, этнического и религиозного происхождения».

В Китае, начиная с образования в бассейне реки Хуанхе в середине II тысячелетия до н. э. первого государства Инь и вплоть до начала XX века н. э., ценились не собственность, не деньги (хотя деньги, как и компас, порох, фарфор, шелк, бумагу, изобретение задолго до немца Иоганна Гутенберга техники книгопечания, и многое другое, вплоть до зубной щетки в области личной гигиены и пельменей в кулинарии, придумали китайцы), а – должность. Путь во власть не был заказан никому (почему получение образования в Китае всячески приветствовалось и поощрялось). Полученные в школе знания, овладение сложной для усвоения иероглифической письменностью, а с распространением учения Конфуция освоение его канонических текстов, – все это было лишь условием, предпосылкой для дальнейшей карьеры. «Именно идеологическая в своей сути подготовка, – продолжает Л. Васильев, – лежала в основе тщательно продуманной и ревниво соблюдавшейся системы отбора чиновников из числа наиболее грамотных и способных выпускников школ, успешнее других сдавших тройной цикл серьезных экзаменов и получивших три ученые степени. Только обладатель третьей степени, число которых в масшабе всей страны исчислялось немногими тысячами, мог получить вожделенную должность. Остальные на долгие годы, десятилетия, а чаще всего на всю жизнь оставались лишь кандидатами, абитуриентами (повторные попытки сдать экзамены ничем не ограничивались). Но это не значит, что вся эта гигантская гвардия обладателей одной или двух степеней оказывалась вне деловой жизни и административно-организационной структуры страны. Напротив, именно данная, весьма специфическая социальная прослойка, получившая в средневековом Китае наименование шэньши, всегда была опорой государственной администрации».

(Не хочу проводить аналогий, но, по-видимому, сходный путь развития прошли и наши предки, – доказательством тому служат берестяные грамоты, найденные в Новгороде, Смоленске, Старой Руссе, Витебске, Пскове. Не потому ли и вече – народные собрания, призванные ограничить княжескую власть, – возникли во многих русских городах второй половины XI—XII веков, причем в Новгороде, Пскове и Вятской земле сохранились до конца XV – начала XVI веков?)

Но мы отвлеклись. Вернемся к Соловьеву и продолжим чтение: «Писатели (имеются в виду древние историки, посещавшие места обитания наших предков. – В. М.) хвалят обхождение славян с пленными, которым оставлена жизнь; говорят, что у славян пленные не рабствовали целый век, как у других народов, но что назначен был известный срок, по прошествии которого они были вольны или возвратиться к своим, давши откуп, или остаться жить между славянами в качестве людей вольных и друзей. Здесь должно заметить, что желание иметь рабов и удерживать их как можно долее в этом состоянии бывает сильно, во-первых, у народов, у которых хозяйственные и общественные отправления сложны, роскошь развита; во-вторых, рабы нужны народам, хотя и диким, но воинственным, которые считают занятия войною и ее подобием, охотою за зверями единственно приличными для свободного человека, а все хлопоты домашние слагают на женщин и рабов; наконец, как ко всякому явлению, так и к явлению рабства посреди себя народ должен привыкнуть, для этого народ должен быть образован и приобретать рабов посредством купли, или воинствен и приобретать их как добычу, или должен быть завоевателем в стране, прежние жители которой обратились в рабов. Но славяне жили под самыми простыми формами быта, быта родового, их хозяйственные отправления были нетрудны и несложны, в одежде, в жилищах господствовало отсутствие всякой роскоши; при всем при этом и при постоянной борьбе со своими и с чужими, при постоянной готовности покинуть свое местопребывание и спасаться от врага рабы могли только затруднять славянское семейство, а потому и не имели большой ценности. Потом известно, что воинственность не была господствующею чертою славянского народного характера и что славяне вовсе не гнушались земледельческими занятиями. У народа, в простоте родового строя живущего, раб не имеет слишком большого различия от членов семьи, он бывает также младшим членом ее, малым, юным; степень его повиновения и обязанностей к главе семьи одинакова со степенью повиновения младших членов к родоначальнику».

Этих слов, полагаю, достаточно, чтобы в самом общем виде определиться с нашими истоками и началами того, что впоследствии послужило если не основой формирования русского характера как совокупности психических и духовных свойств наших предков, то особенностями того, что мы обыкновенно называем ментальностью.