Текст книги "Варфоломеевская ночь"

– Я попаду в него, – сухо и уверенно ответил Морвель и сжал губы, будто закрыл на замок.

– Шевалье считался одним из лучших стрелков в армии герцога Анжуйского, – добавила герцогиня.

Екатерина подумала. Четверть минуты прошла в тягостном ожидании ответа. Наконец она кивнула:

– Поступайте, как вам удобнее, лишь бы это не привело к провалу. Если вас схватят, не вздумайте называть никаких имен, и тогда мы спасем вас. Откроете рот – вы погибли, а с вами и мы.

– Это все, что я хотел узнать, – бесстрастно ответил Морвель. – А теперь позвольте мне откланяться.

И он посмотрел на герцогиню, так как служил ей и не узнал в даме под маской королеву-мать, перед которой пал бы ниц.

– Вы можете идти, – кивнула госпожа де Немур, – но помните, что вы здесь не были и мы никогда не встречались. Малейшая оплошность может стоить вам головы.

– Имейте в виду также, что покушение должно состояться только после венчания, и не раньше, – напомнила королева-мать, – иначе можно испортить все дело.

И последнее напутствие герцогини Д’Эсте:

– Когда будете выходить на улицу, наденьте маску, это для вашей же безопасности.

Морвель поклонился и вышел.

– Едва это случится, Наварра станет заложником в Лувре, – произнесла Екатерина, снимая маску. – Это удержит протестантов от каких бы то ни было проявлений беспорядков или, чего доброго, бунта в связи с подозрением в умышленном убийстве.

Спустя полчаса вслед за Морвелем покинула дворец и она.

Дальнейшие события развивались по плану, задуманному и разработанному Екатериной Медичи. Семнадцатого августа, когда поздно вечером королева-мать отправилась в дом Гизов, состоялись свадебные торжества по случаю обручения короля Наваррского и принцессы Валуа. Обряд совершил кардинал Бурбонский в присутствии двора, архиепископа Реймского, епископа Парижского, Лангрского и прочих святых отцов церкви. Вечером состоялся ужин и бал, с которого и ушла Екатерина, дабы побеседовать наедине с представителями Лотарингского дома.

Следом за ней, буквально в четверть часа разницы, Лувр покинула и ее дочь, будущая жена наваррского короля. Ушла с огромным облегчением, прихватив фрейлин: до того ей стал постылым дворец, в котором наверняка искал ее сейчас жених и в котором весь вечер не было ее возлюбленного Гиза.

И вот наступил день восемнадцатого августа. Понедельник, венчание молодых. Генрих не пошел в собор слушать четырехчасовую мессу, а прогуливался с гугенотами вдоль галереи, выстроенной с южной стороны собора и заканчивающейся напротив правого крыла архиепископского дворца. А невеста, хоть и блистала нарядами и красотой, и обращала на себя все взоры как дворян, так и горожан, собравшихся в огромном количестве на площади перед собором, была так задумчива и рассеянна, так грустна и апатична ко всему происходящему, что даже не слышала вопроса, который задал ей кардинал Бурбонский. Пришлось Карлу, ее братцу, толкнуть невесту в бок, чтобы она пришла в себя и сообразила, чего от нее хотят.

Далее – торжественный вход в собор и три принцессы, следующие как собачонки и несущие длинный шлейф ее голубой мантии: Генриетта, герцогиня Неверская; Екатерина, герцогиня де Гиз; Мария, принцесса Конде. Все трое – дочери принцессы Маргариты Бурбонской, герцогини Неверской, родной сестры кардинала Бурбонского. Их мать стояла внизу под руку со своей сестрой аббатиссой Элеонорой в окружении монашек, и любовалась дочерьми и братом, принимавшим от молодоженов брачные клятвы.

Вот, собственно, и все, что еще сказать? Если кому-то хочется узнать все подробности этого мероприятия, то я с легким сердцем отсылаю его к современникам – мемуаристам той поры. Каждый из них, изощряясь друг перед другом в остроумии, правдоподобии и умении подмечать малейшие детали вплоть до одной из пуговиц другого цвета на камзоле у герцога де Монпансье, так живописно описал сию знаменательную сцену, что, ей-богу, нет никакой нужды повторять его слова, тем более что сам не был тому свидетелем. Единственное, о чем не упоминается ни в мемуарах, ни в хрониках того времени – это о капитане Лесдигьере. Но мы и без того знаем, что он там был, поскольку состоял в свите наваррского короля. И если история умалчивает о нем в этот день, значит, он попросту не давал повода обратить на себя внимание толпы. Ей и без того хватало зрелищ.

Когда общество собралось идти в Лувр, где все уже было готово к пиру и балам, даваемым в этот день невестой, герцогиня Анна Д’Эсте неожиданно взяла сына за руку и зашептала ему на ухо:

– Едем домой. Туда ты еще успеешь.

– Зачем? – удивился Гиз.

– Мне надо тебе что-то сказать.

– Говорите здесь, матушка.

– Ты что, ненормальный? Разве я собираюсь рассказывать тебе сказки?

И сын с матерью незаметно отделились от королевского кортежа. На углу Ломбардской улицы, где возникла небольшая заминка при большом скоплении народа, поскольку улица эта была уже, чем все предыдущие, они в сопровождении слуг повернули к церкви Сен-Мерри, обогнули ее с южной стороны и вдоль ограды монастыря направились на улицу Катр-Фис.

– А теперь слушай внимательно, что я тебе скажу, – склонилась к сыну мать, когда они остались в комнате одни. – План с убийством адмирала хорош, но кому от этого будет польза?

– Нам – тебе и мне в первую очередь, – запальчиво воскликнул Гиз, – ведь он убийца твоего мужа и моего отца!

– Убийца казнен на Гревской площади.

– Но инициатором этого был он, это все знают!

– Но никто не доказал.

Сын непонимающими глазами глядел на мать.

– Ты что же, оправдываешь его?

– Вовсе нет. Но не стоит доверять Екатерине Медичи, у нее свой взгляд на эту проблему, у нас же должен быть свой.

– Какой же?

– Адмирал не должен быть убит.

Теперь Гиз и вовсе перестал понимать. Склонившись к матери, усевшейся к тому времени в кресло, он положил руки на ее колени.

– Матушка, да в своем ли вы уме?

– Более, чем когда-либо, Генрих, – ответила Анна Д’Эсте.

– Тогда объяснитесь.

– Хорошо. Слушай меня и не перебивай. Для чего задумала королева-мать убийство, как ты думаешь? Только ли для того, чтобы лишить протестантов их вождя? Нет, сын мой. Я разгадала игру старой королевы. Ее партия – слабейшая среди трех: королевской, протестантской и католической. Убив вождя одной из них, – я не имею в виду принцев, они еще слишком юны, – она тем самым дала бы значительный перевес другой партии. Но это вовсе не входит в ее планы, и этим шагом она хочет предупредить тебя: не слишком-то высовывайся, не то с тобой в один прекрасный день произойдет то же, что и с адмиралом. Но эта мысль второстепенная, и она хранит ее на тот случай, если ты станешь слишком задирать нос. Но поскольку ты юн, упрям, честолюбив, пользуешься большой популярностью в народе и представляешь главу Лотарингского дома, то, едва свершится убийство, она обвинит в этом тебя и со спокойной совестью отдаст на растерзание гугенотам. Таким образом, она одним ударом избавится от двух самых могущественных противников; обе партии ослабнут, а ее сын станет неограниченным правителем страны. Тебе, понятна моя мысль?

– Вот почему, – медленно протянул Гиз, – она отказалась от устранения остальных гугенотских военачальников.

– Да. Ею руководит соображение баланса сил. Но это еще не все. Смерть адмирала принесет ей успокоение, дальше она не пойдет. А действовать дальше надо самим. Узнав, что адмирал не убит, а только ранен…

– Ранен?

– Вот именно, все должно произойти именно так, и не иначе. Увидев, что он только ранен, она преисполнится вдвое большей злобой против него, против злополучного рока, преследующего ее в образе адмирала, и вот тогда, когда она проклянет счастливую звезду, дарующую ему жизнь, ее и следует подвести под массовое убийство гугенотов. Тогда не только у адмирала, у всех полетят головы, и некому будет мстить тебе за смерть протестантского вождя.

– Ты думаешь, она пойдет на это? – сразу же вцепился в идею Гиз.

– У нее не будет другого выхода. Дружба адмирала с королем зашла слишком далеко, она угрожает внутреннему миру в королевстве, которого она мечтает добиться с помощью брака; она подрывает ее престиж в случае победы гугенотов во Фландрии. Колиньи станут прославлять как победителя и великого полководца, они с Карлом станут реальными властителями королевства, а она окажется ненужной, ее просто оттеснят на второй план.

– Значит, – произнес сын, – ты полагаешь, нам удастся уговорить ее на…

– Мы должны будем это сделать. Я верю в это, как всегда верила в гений мужа и сына. Мы соберемся вместе, и она не устоит. Она не набожна, но легко поддается магическим чарам, предзнаменованиям и предсказаниям. Сыграем на этом и для пущей убедительности привлечем сюда церковь.

– А король? Как быть с королем?

– Мы уговорим ее воздействовать на него, а коли он будет упорствовать, мы применим к нему те же методы, что и к его матери. Мы обрисуем гугенотов с такой стороны, что он сам даст сигнал к избиению.

– Всех?

– Нет, только зачинщиков, их капитанов и полковников. Остальные разбегутся сами.

Генрих в восхищении глядел на мать, поражаясь ее тонкому уму и умению сделать соответствующие выводы.

– Жаль, что я не додумалась до этого раньше, – произнесла Анна Д’Эсте, – с гугенотами было бы навсегда покончено.

– Почему?

– Потому что у нас нет времени.

– Но ведь еще не поздно и они все здесь, у нас под рукой.

– Они по всей Франции и, прежде чем начать такое мероприятие, надо было уведомить все города об общем деле во славу божию и назначить дату.

– Но… матушка… ведь вы говорили только о зачинщиках, а по вашим словам выходит, что вы хотите истребить их всех.

Анна улыбнулась и покачала головой:

– Кажется, я забылась, настолько эта мысль захватила меня. Ты прав, об общем избиении не может быть и речи, и нам не удастся уговорить на это ни старуху, ни тем более ее сына. Хотя…

Она замолчала и задумалась. Гиз терпеливо ждал, не сводя с нее глаз.

– Что вы хотели сказать, матушка?

– Только то, что в нашем распоряжении народные массы – злобные, ненавидящие, воинственно настроенные и фанатичные до умопомрачения. А так как каждый вождь протестантов будет защищаться и при нем будут его люди, которые наверняка убьют при этом не одного горожанина, то…

– То все произойдет стихийно, само собой! – обрадованно вскричал Гиз. – И стоит кому-то подать клич к избиению, как их уже будет не остановить!

– Да, сын мой. И ты должен быть в первых рядах. Твой призыв воодушевит их на ратные подвиги во славу господа и веры.

– Браво, матушка! Я всегда восхищался вашим тонким умом и проницательностью; сегодня вы превзошли себя.

– Недаром в наших жилах течет кровь французских королей, ибо я являюсь внучкой Людовика XII по Орлеанской ветви династии Валуа. Однако и совсем не устраивать покушения на адмирала тоже нельзя, – назидательно молвила Анна. – Она может заподозрить нас.

– В чем?

– В том, что мы задумали всеобщее избиение.

И опять Гиз смотрел на нее моргая, не улавливая смысла сказанного.

– Не понимаешь?

– Нет. Как же она узнает?

– Очень просто. Смерть адмирала вызовет испуг и брожение в рядах гугенотов, они станут осторожны и быстро начнут разъезжаться по имениям. Живой же адмирал не внесет никакого разброда в их ряды, и вот тогда она догадается, что именно из этих соображений мы и отказались от одной рыбы, чтобы, не распугав при ее выуживании остальных, выловить потом всю стаю. Для чего? Чтобы возвыситься самим, чего ей допускать нельзя. Вывод один – он должен быть только ранен, это не нанесет большого ущерба ни его здоровью, ни гугенотам, и отведет от нас подозрения в неискренности и двуличности. Ведь неудачный выстрел можно списать на случай, а Морвель – весьма искусный стрелок, чтобы не понять, как именно надлежит ему выполнить возложенное поручение.

– Это правда, я видел, как он стрелял по диким уткам. Все пули попадали в цель.

– Вот и отлично. Надеюсь он будет сегодня на балу в Лувре, там ты ему обо всем и расскажешь. Но будь осторожен, упаси бог, чтобы тебя подслушали.

– Кругом меня всегда мои дворяне, они никому не дадут приблизиться ко мне.

– Не концентрируй внимание двора на беседе с Морвелем, это впоследствии может навести на подозрения, отведи его туда, где вас никто бы не видел. Это надо сделать сегодня; завтра, возможно, будет уже поздно. И еще. Предупреди всех добропорядочных католиков о готовящейся акции, скажи им, что час возмездия близок, пусть будут готовы. Но пусть не распускают языки, особенно при бабах. Кого заметишь – немедленно убей, такие нам не нужны. Для чего я говорю тебе все это? Да только потому, что замечаю злобные взгляды и хмурые лица католиков, косящихся на гугенотов, вижу, как готовы они броситься в драку, как только видят чересчур загордившихся и заносчивых южан, задирающих нос оттого, что им удалось заполучить французскую принцессу и что их адмирал в такой чести у короля. Не надо с ними враждовать и настораживать их, наоборот, прикажи католикам обходиться с ними мягко, ласково и предупредительно, будто с лучшими друзьями. Это усыпит их бдительность, что, в конечном счете, послужит нам во благо, а им во вред. Ну, теперь ты все понял?

– Я все сделаю так, как вы говорите, моя милая матушка, ибо вашими устами глаголет бог и святая церковь.

– Вот и хорошо, – молвила герцогиня, вставая. – А теперь поедем в Лувр, нас, наверное, там ждут.

Весь день в Лувре царило веселье, ибо отмечали небывалое празднество, подобно которому не припоминали ни придворные, ни горожане. Последние после церемонии венчания молча разбредались по улицам Парижа и, останавливаясь у дверей домов, живо обсуждали сегодняшнее событие. Для одних, и их было меньшинство, оно означало залог мира, которого они не хотели, другие усматривали в этом причину новых волнений и вооруженных столкновений с гугенотами, съехавшимися в большом количестве в столицу. Втихомолку ругали короля, позволившего совершиться такому святотатственному браку, и громко недоумевали, чего ради была устроена свадьба с королем-богоотступником, еретиком. Возмущались, роптали и не могли понять, как можно унизиться перед теми, кого совсем недавно считали заклятыми врагами? С кем теперь целовались, братались и обнимались, будто со старыми закадычными друзьями, недавнюю вражду с которыми считали ошибкой. Уж не собирается ли двор принять Реформацию, как это случилось в Англии?

В самом деле, стоило только посмотреть, как король Карл IX, который еще год назад собирался казнить Колиньи на Гревской площади, теперь целуется с ним и называет отцом и первым лицом в королевстве; как герцог Риз дружески пожимает руку тому же адмиралу, которого поклялся убить; как королева-мать улыбается и мило беседует с ним, заклятым врагом; как Генрих Наваррский вежливо раскланивается с нею и идет под руку, ласково называя ее тещей, хотя до сих пор не разуверился в том, что она являлась убийцей его матери; как Генрих Конде пожимает руку герцогу Анжуйскому, который убил его отца; как жены гугенотов и католиков, только вчера бывшие заклятыми врагами, теперь сидят за одним столом, мило беседуют и пьют чуть ли не из одного бокала – стоило только посмотреть на все это, как у людей не то чтобы подозрительных и осторожных, но просто здраво мыслящих невольно возникало недоверие и сомнение по поводу искренности происходящего. Сомнение, как известно, порождает напряженную работу ума и вызывает страх перед неизвестностью; страх рождает желание защитить свою жизнь, взяв в руки оружие. Так и поступали горожане, и не было ни одного, кто ходил бы по улицам без ножа за поясом или у кого в доме не помещался бы целый ружейный арсенал.

Среди дворян, восседавших сейчас в Большом Луврском зале Кариатид за пиршественным столом, мысли такие возникали только у видящих далеко вперед людей. И действительно, если внимательно приглядеться, можно было заметить под рубахой у Монтгомери, де Лерана, дю Барта, дю Плесси-Морнея и Каваня мелкие кольца кольчуги, а за поясом у каждого, стоило им снять колеты, сразу обнаружили бы пистолеты и кинжалы. Остальные настолько очарованы были обходительным отношением, заботой и вниманием, что ни о чем подобном и не думали; искренне радуясь, они с готовностью поднимали бокалы и, чокаясь с католиками, пили за здоровье молодых.

Первым актом этой поистине большой чудовищной человеческой комедии можно было назвать это шумное застолье, где все горланили, крича и перебивая друг друга, где пели песни под сопровождение музыкантов, где жонглеры, шуты и акробаты выделывали свои комические номера, где гугеноты читали стихи про католиков, а те – про гугенотов.

И лишь совсем небольшая группа людей, хоть и делала вид, что наравне со всеми принимает участие в веселье, все же была одержима иными думами, чем те, которые царили за столом. К ним относилась прежде всего сама устроительница этого концерта, королева-мать Екатерина Медичи. Смерть адмирала представлялась ей делом решенным и богоугодным: так протестанты лишались вождя. Тут-то как раз и понадобится их гнев. Если Гиз догадается сразу же улизнуть из города – его счастье, если же нет, то король предоставит гугенотам все права, и они, преисполненные жаждой мести, найдут способ убить Гиза. Это вполне устраивало мадам Екатерину.

Так думала королева-мать, сидя во главе пиршественного стола и глядя на слияние враждующих партий, мысль о котором она так долго лелеяла. Отныне кто-то должен был победить в этой борьбе умов, в этой смертельной схватке двух женщин: либо умная и дальновидная герцогиня Д’Эсте, либо хитрая и коварная королева Медичи. Но у герцогини было преимущество – она знала противницу и разгадала ее планы, а королева-мать даже не подозревала, какого неожиданного соперника она вчера себе нажила. Каждая из этих женщин боролась за своего сына, но Анна Д’Эсте твердо была уверена в победе, так как воевала с королевой ее же собственным оружием.

Впрочем, некоторые подозрения зашевелились в уме всегда сомневающейся и все подмечающей королевы-матери, когда она увидела, как Гиз, изображая на лице полнейшую невинность, таинственно перешептывается с Невером, Немуром, Таванном, Монлюком, братом Майеном, Гуа и другими. Но, приписав все это предстоящим планам убийства адмирала, она перестала думать об этом.

Второй раз ее насторожила неожиданная активность католиков, которые начали брататься, обниматься, целоваться, шутить, смеяться и пить вино из одного бокала с недавними врагами, которых они месяц назад готовы были безжалостно истребить. Начиная догадываться, что здесь что-то не так, она стала решать в уме сложную задачу, стараясь понять, о чем могут переговариваться представители католической аристократии. Она пыталась выведать об этом у Таванна и Невера, подойдя к ним во время прогулки по залу, но те, помня данные им указания, отделались шуткой, уверяя, что Гиз приглашал их прогуляться по ночному Парижу и посетить кое-кого из любовниц, куда он прикажет принести вино, и доставить дам для своих спутников. Ответ соответствовал духу времени, и удовлетворил королеву; больше она не стала задавать вопросов и переключила внимание на короля, который, выйдя из-за стола, стал кричать, что он желает выпить со своим зятем и кузеном Наваррой и хочет, чтобы того сейчас же отыскали и привели к нему. Генриха Наваррского, возможно, долго не нашли бы, если бы не увидели Лесдигьера и Шомберга, карауливших у дверей одной из комнат. Юный король, верный своей ветреной натуре, скрывался здесь с одной из дам Екатерины Медичи, которой и было поручено королевой-матерью стать любовницей Генриха Наваррского. Так Екатерина узнавала планы врагов, которых и предпочитала держать в собственном доме.

– Наварра! – воскликнул Карл IX, когда к нему привели Генриха. – Я уже битый час ищу тебя, но не нахожу ни среди пьяных, ни среди трезвых, ни среди сидящих за столом, ни среди бродящих между столами. А между тем ты у нас виновник торжества, а твоя жена и моя сестричка Марго откровенно скучает. И это в день свадьбы!

– Думаю, дорогой кузен, – с улыбкой ответил Генрих, – что мое общество не очень развеселило бы вашу сестру, но, поскольку вы настаиваете, я вернусь на место, дабы у гостей всегда был повод выпить за здоровье и счастье жениха и невесты.

– Нет, братец, черт тебя подери! – вскричал король, – сначала ты выпьешь со мной, и мы весело поболтаем, а уж потом можешь возвращаться к толстухе Марго. Потому что я искренне люблю тебя, Генрих, и хочу, чтобы ты знал об этом.

И он неожиданно громко крикнул на весь зал:

– В лице сестрицы Марго я отдаю гугенотам сердце моего королевства!

Слова эти тут же облетели не только все залы, комнаты, коридоры и подвалы Лувра, но выпорхнули за его пределы и стали достоянием толпы. Одним они вселили надежду, другим – отчаяние, у одних вызвали улыбку, других заставили сдвинуть брови.

– Посмотри на мою матушку, Анрио, – кивнул король в сторону матери, – вон она ходит, как привидение, между гостей и опять, наверное, что-то замышляет. Видишь, ходит и прислушивается то там, то здесь. А спьяну ее можно и не заметить. Это еще один из ее способов выведывать тайны врагов.

– Врагов, сир?

Карл повернулся к Генриху, заулыбался и положил руку ему на плечо:

– Кто сказал «врагов», Наварра? Разве они тут есть? Нет, друзей, конечно же, друзей! Хотя какие могут быть друзья у моей матери? Скажу тебе по секрету, братец, – Карл вплотную придвинулся к Генриху, – она и меня-то ненавидит и мечтает посадить на престол своего любимчика Анжу. Но я им не поддамся. Мы еще громко заявим о себе с адмиралом, и когда Нидерланды будут у наших ног, моему братцу и ей придется поджать хвосты. Только бы она не мешала нам, я ведь знаю ее вредную привычку везде совать нос. Слушай, Анрио, подари мне своего Лесдигьера, ей-богу, лучшего друга и телохранителя мне не найти. Он у тебя граф? Я сделаю его герцогом и полковником французской гвардии. Он мне симпатичен, потому что я прекрасно помню, что это мужественный и честный человек, каких сейчас нет, и непревзойденный боец.

– Разве, сир, вам угрожает опасность?

– Еще как! Я чувствую это ежечасно с тех пор, как матушка начала плести какие-то козни против меня.

– Но ведь у вас есть охрана, и капитан Крийон, всегда стоящий на страже у ваших дверей.

– Крийон – единственный, кто честно и бескорыстно служит мне, остальные все лживы и продажны, никому не верю. Говорят, что любят меня, а сами, едва получив распоряжение, бегут доложить матушке, и тут же делают все наоборот – как она приказывает. Понимаешь теперь, как непрочно мое положение и как я несчастен? Только и называюсь что король – и больше ничего. Вот если бы у меня был твой Лесдигьер, я наделил бы его огромной властью, и мы живо поставили бы всех на место, начиная с моей мамочки-интриганки.

– Полно, сир, ведь вас все любят: и мать, и братья. По-моему, вы просто несправедливы к ним.

– Любят? Мои братья? Ты смеешься, Наварра! Да они мечтают сжить меня со свету, чтобы занять трон. А Анжу – тот просто негодяй! Позволить себе так измываться над полководцем, которого он победил! Или, вернее, которого поймал хитростью. А жена Лесдигьера мадам де Савуази? Знаешь, как он с ней обошелся, когда она назвала его подлецом и трусом? Он приказал застрелить ее.

– Лесдигьер рассказывал мне об этом, – ответил Генрих Наваррский.

– И этот человек называет себя моим братом! – в сердцах воскликнул король и так хватил рукой по столу, что посуда задребезжала, а бокалы попадали и покатились по скатерти, выплескивая вино.

На них сразу же устремились любопытные взгляды, и пространство вокруг двух королей вмиг окутала тишина; но Карл поднял голову и таким взглядом посмотрел на тех, кто его окружал, что общая беседа за столом сразу же возобновилась. Лица отвернулись или уставились в тарелки, соблюдая, однако, необходимую почтительность к особе монарха.

– Жаль меня не было там, – снова заговорил король, – я с удовольствием бы проткнул шпагой сердце мерзавца, который называется моим братом и метит на мое место. А рядом с ним другой, такой же подонок…

Карл схватил со стола бутылку, опрокинул ее в бокал и выпил. Посмотрел, как медленно поднимается к потолку дно бокала короля Наваррского, и снова вспомнил:

– Значит, не отдашь мне своего гвардейца, Наварра?

– Сир, граф де Лесдигьер – один из лучших моих дворян, и я очень дорожу им. И поскольку он завещан мне матерью, которая его любила…

– Ты тоже не любишь меня, Анрио, теперь я понял это. Нет, никто меня не любит. Хорошо еще, что хоть называют королем. Ну, а поскольку я король, то желаю, чтобы тотчас начался бал! Да, я хочу танцевать, Анрио, и рассеять этим свое мрачное настроение, которое не поддается даже доброму бургундскому вину. Я хочу видеть, Наварра, как ты танцуешь вольту[19]19
  Вольта – парный танец в умеренном темпе.


[Закрыть] с моей сестричкой Марго! Нет, ей-богу, из вас получилась чудесная пара, а знаешь почему? Потому что вы оба не помышляете о заговорах в отличие от остальных. Потому что вы единственные два человека, которых я люблю и которые любят меня. Впрочем, я совсем забыл… Есть еще один человек… Женщина… Она живет недалеко отсюда, на улице Бар. Ее зовут… Но я как-нибудь познакомлю тебя с ней, Анрио, и ты увидишь, как она прекрасна и как любит меня. И вот еще что, кузен. Потанцуй-ка с моей женой, развесели ее немного, уверен, у тебя получится; видишь, какие кислые физиономии у нее и у ее фрейлин?

– Что же вы сами, кузен? У вас это должно получиться не хуже моего.

– К черту! Ее лицо, похожее на мраморное изваяние, внушает мне отвращение. Она так редко улыбается, что, вероятно, число ее улыбок будет равняться количеству ночей, проведенных мною с ней в одной постели, а количество это, Анрио, ничтожно мало.

К группе людей, не верящих никому, относилось и семейство Монморанси. Диана не притрагивалась к вину и ждала лишь начала бала; танцы она любила больше всего и первым кавалером, которого выбрала она сама, оказался Лесдигьер. Шомберг тут же взял под руку Алоизу де Сен-Поль.

Герцог де Монморанси тем временем, пробравшись через танцующие пары и кучки придворных, образуемые по обе стороны танцевального коридора, подошел к небольшой группе людей, одетых хоть и в праздничные одежды, но почти совсем не принимавших участия, ни в застольных попойках, ни в танцевальных выходах. Это были Монтгомери, Д’Арманьяк, дю Плесси-Морней, дю Барта и некий юноша по имени де Муи, отец которого был застрелен Морвелем вместо адмирала три года назад.

Екатерина давно заметила эту мрачную группу, являвшую такой разительный контраст со всеми остальными, и тут же отдала необходимые распоряжения первой статс-даме Николь де Лимейль.

Та выслушала королеву и сейчас же вклинилась в группу фрейлин, которые тотчас обступили ее и стали слушать.

– Господа протестанты не любят танцев, – произнес Монморанси, – или просто не могут найти себе подходящие пары? Для этого стоит только пошире открыть глаза, а еще лучше – всего лишь захотеть, как партнерши сами станут вешаться вам на шею.

– Вот именно, герцог, захотеть, – ответил Монтгомери, почтительно наклонив голову, а за ним все остальные при виде коннетабля и парижского губернатора. – Но такого желания как раз и нет.

– Отчего же? Ах да, ведь выход открыла сама Маргарита Наваррская и за ней следуют парами только самые знаменитые и богатые люди королевства. Но подождите немного, объявят алеману или хромоножку[20]20
  Алемана и хромоножка – быстрые придворные танцы.


[Закрыть] и здесь, в зале, не останется ни скучающих, ни равнодушных.

– Не разделяю вашего оптимизма, мсье. То же скажут вам и мои товарищи.

– Ну-ну, все обстоит совсем не так мрачно. Я, например, заметил, как мадам Екатерина отдала распоряжение первой статс-даме, глядя при этом в вашу сторону. Не сомневаюсь, что через минуту-другую к балу подключится остаток «летучего эскадрона» старой королевы, который она всегда держит про запас.

– Танцевать хорошо тому, кому легко дышится, – изрек Монтгомери, – и кто не видит лезвия меча, занесенного над головой.

– Вот оно что, – протянул Монморанси, и легкая, непринужденная улыбка медленно сползла с лица, но она снова появилась, как только он заметил, что за ними наблюдают. Он нарочно повернулся лицом к королеве-матери, чтобы дать ей понять об отсутствии какого бы то ни было заговора, и продолжал: – Стало быть, не один я испытываю непреодолимое желание убраться отсюда, потому что в воздухе пахнет отравой и кровью, а за плечами каждого гугенота стоит Смерть с косою на плече?

Наступило молчание. Приняв участие в игре маршала, Монтгомери тоже заулыбался, ткнув локтями товарищей, тотчас последовавших примеру. Екатерина вздохнула свободнее и, откинувшись на спинку кресла, лениво замахала веером, бросая редкие, но все же любопытные взгляды в ту сторону.

– Мне говорили, что вы умеренный католик и принадлежите к партии политиков, – проговорил, по-прежнему сохраняя легкую улыбку на лице, Габриэль де Монтгомери, – но я по натуре человек весьма осторожный и никогда не верю тому, что говорят, пока не услышу сам и не увижу. Сердце подсказывает мне, что вам можно верить, мсье.

– Вы можете спросить об этом у господина Лесдигьера. Мы знакомы с ним долгие годы. Он подтвердит, что маршал де Монморанси никогда не был врагом французских протестантов и не поднял руки ни на одного из них. В противном случае он давно бы оставил службу.

– Нам хорошо известно, герцог, – ответил дю Плесси-Морней, – мы знаем, что вы честнейший человек французского королевства, и что вашим словам следует безоговорочно верить, поскольку они не направлены против приверженцев истинной веры. А потому мы готовы выслушать и действовать сообразно вашим приказаниям.

– Приказывать я не имею права, господа, для этого у вас есть собственные король с королевой, адмирал, принцы и герцоги; но я считаю, что не могу не высказать соображений, к которым, я уверен, вы прислушаетесь и сделаете соответствующие выводы.

– Вы, наверное, хотите сказать нам об этой свадьбе?

– И это первое.

– Нам и самим все это кажется подозрительным.

– Вчера – заклятые враги, сегодня – закадычные друзья; не правда ли – чудовищная метаморфоза! С чего вдруг королеве-матери пришло в голову брататься с недавними врагами?

– Вы полагаете, – попросил граф, – она мечтает перебить нас всех?

– Ну, это вряд ли, – усмехнулся герцог, – к чему ей давать такой весомый перевес партии Гизов, которых она сама боится? Но она хочет в некоторой мере обезопасить себя и своих детей от незапланированных выходок мятежных южан, а заодно отомстить кое-кому за прошлые грехи и злодеяния, причиненные ей лично и ее детям. Начнем с Жанны Д’Альбре. С какой стати вздумалось умирать совсем еще нестарой женщине, у которой, как уверяли ее личные врачи, впереди была долгая жизнь? Вам это не приходило в голову?