Текст книги "История Москвы в пословицах и поговорках"

Шемякин суд

Выражение «Шемякин суд» в смысле «несправедливый, пристрастный, лживый суд с откровенно преднамеренным приговором в пользу не правой, а той стороны, которая дала большую взятку», существует в русском языке уже больше шести веков. Потому что, к сожалению, в течение всего этого времени не переводились ситуации, провоцирующие его применение.

Слово «шемяка» – старинное, по В. И. Далю, областное – нижегородское, и значит «бродяга, шатун». В средневековой Руси оно было прозвищем, но давно вышло из употребления, и его первоначальное значение забылось, хотя корень сохранился в фамилии Шемякин…

Своим нынешним значением поговорка обязана внуку Дмитрия Донского князю Дмитрию Юрьевичу (умер в 1453 г.), который имел прозвище Шемяка и принимал самое активное участие в междоусобной борьбе за московский великокняжеский престол.

Великим князем московским тогда был Василий II, тоже внук Дмитрия Донского, сын его старшего сына. Дмитрий Шемяка был сыном младшего. Так что противники были двоюродными братьями. В этой борьбе Шемяка не гнушался никакими средствами. Когда в 1445 году Василий во время сражения с татарами, предпринявшими очередной набег на Русь, попал в плен, Дмитрий, воспользовавшись этим, со своей дружиной изгнал из Москвы бояр Василия и объявил себя великим князем московским. Когда же полгода спустя Василий вернулся из плена в Москву, Шемяка схватил его, ослепил и отправил с семьей в Углич в заточение.

Только в 1447 году сторонники Василия сумели объединиться, собрать войско, и при поддержке москвичей, которые признавали законным своим князем Василия, Дмитрий Шемяка был свергнут и изгнан в свой удельный город Галич Костромской.

Более чем двадцатилетняя борьба Дмитрия Шемяки за великокняжеский престол представляет собою бесконечную череду то примирений с Василием, то военных нападений на его земли. Во всех действиях Шемяки проявлялись главные черты его характера: жадность, жестокость и вероломство. Он грабил горожан и крестьян, у бояр как у своих, так и у чужих отбирал села, дома, нарушал законы и свои собственные обещания.

Обиженных им было много, а княжеский суд – в те времена высший гарант справедливости – превратился в поношение правосудия. «От сего убо времени, – говорится в летописи, – в велицей Русии на всякого восхитника во укоризнах прозвался Шемякин суд».

Митрополит московский и всея Руси Иона в своем послании Шемяке, призывая его одуматься, дает такую характеристику его жизни и деяниям: «Когда великий князь пришел из плена на свое государство, то дьявол вооружил тебя на него желанием самоначальства: разбойнически, как ночной вор, напал ты на него, будучи в мире. И поступил с ним не лучше того, как поступили древние братоубийцы Каин и Святополк Окаянный. Но рассуди, какое добро сделал ты православному христианству или какую пользу получил самому себе, много ли нагосподарствовал, пожил ли в тишине? Не постоянно ли жил ты в заботах, в переездах с места на место. Днем томился тяжелыми думами, ночью дурными снами? Ища и желая большего, ты погубил и свое меньшее».

Дмитрий Шемяка кончил свою жизнь в Новгороде, куда он убежал, спасаясь от гнева великого князя. Говорили, что его отравил собственный повар, подкупленный кем-то из его врагов, которых у Шемяки было очень много. Со временем память об историческом князе Шемяке и его деяниях, в которых не было ничего ни замечательного, ни значительного, изгладилась из народной памяти, но поговорка осталась.

Два века спустя, во второй половине XVII столетия, в России среди многих других литературных произведений, распространявшихся в рукописях, появилась сатирическая «Повесть о Шемякиной суде», главному герою которой – судье автор дал имя Шемяка. В России XVII века еще не было обычая на литературном сочинении обозначать имя автора, поэтому мы его не знаем. Но с полной уверенностью можно сказать, что человек, написавший повесть, не имел в виду исторического Шемяку. Источником стала известная старинная поговорка, а повесть была как бы иллюстрацией к ней на современном материале. У автора получилась сказка-сатира в том жанре, в котором двести лет спустя, во второй половине XIX века, писал свои сказки М. Е. Салтыков-Щедрин.

В некоторых местах, рассказывает «Повесть о Шемякином суде», жили два брата-земледельца – богатый и бедный. Бедный попросил у богатого лошадь привезти дров. Богатый лошадь дал, хомут дать пожалел. Бедный привязал воз за хвост лошади – и хвост оторвался. Богатый испорченную лошадь не взял, пошел бить челом на брата в город к судье. Бедняк отправился вместе с братом, рассудив, что судебные приставы все равно поведут его на суд против воли.

По пути братья заночевали у попа. Перед сном богатый брат с попом сели ужинать, бедного за стол не позвали. Бедный с полатей загляделся на еду, свалился вниз, угодил на зыбку с поповым сыном и задавил младенца насмерть. Теперь и поп присоединился к богатому брату, тоже пошел жаловаться на бедняка судье.

Шли они по высокому мосту. Бедный брат подумал, что ему все равно погибать, и бросился с моста вниз. А там мужик вез в телеге отца, бедняк упал прямо на старика, убив его. Мужик присоединился к богатому брату и попу. Бедняк идет и думает: что бы дать судье и тем напасти избыть. Ничего у него нет… Поднял он камень, завернул в платок, положил в шапку. Богатый брат изложил судье свое дело. Судья говорит бедняку: «Ответствуй!» Тот молча вынул из шапки камень в платке и поклонился.

Судья, подумав, что обвиняемый сулит ему взятку и, видимо, золотом, решает дело так: «Коли он лошади твоей оторвал хвост, – говорит он богатому брату, – не бери у него лошади своей до тех пор, пока у лошади не вырастет хвост. А как вырастет хвост, в то время и возьми».

На челобитье попа бедный брат опять достал из шапки узел с камнем и показал судье. Тот понял, что за второе дело мужик сулит ему вторую взятку и объявил такой приговор: «Коли он у тебя сына зашиб, отдай ему свою жену-попадью до тех пор, покамест от попадьи твоей не добудет он ребенка тебе; а тогда забери у него попадью вместе с ребенком».

На третье обвинение мужик ответствовал так же, как и на предыдущие, и судья сообщил третьему истцу такой приговор: «Взойди на мост, а убивший отца твоего пусть станет под мостом. И ты с моста сверзнись сам на него и убей его так же, как он отца твоего».

После суда бедняк потребовал от своих обвинителей исполнения решения судьи, но те предпочли кончить дело миром. Богатый брат, чтобы вернуть свою хотя бы и бесхвостую лошадь, дал бедному пять рублей, поп за попадью – десять рублей, дал свою мзду и мужик, рассудив: «Броситься мне с моста, так его, поди, не зашибешь, а сам расшибешься».

Между тем судья прислал к ответчику слугу за обещанной взяткой. «Дай то, что ты из шапки казал судье в узлах, – сказал слуга бедному брату, – он велел у тебя это взять». Бедный брат вынул из шапки узел, развернул и показал, что в нем находится. Слуга говорит: «Это же камень!» Бедный брат отвечает: «Это я судье и посулил. Когда бы он не по мне судить стал, убил бы его этим камнем».

«Повесть о Шемякином суде» у читателей в XVII и следующем XVIII веке имела большой успех и широкое распространение, ее читали и переписывали по всей России. Такая всеобщая известность и дала некоторым историкам и литературоведам повод считать, что выражение «Шемякин суд» обязано своим возникновением именно этой повести. Однако она лишь способствовала сохранению и распространению старинной поговорки.

Филькина грамота

Филькиной грамотой сейчас называют ничего не значащую, не имеющую законной силы документа бумажку, основываясь на которой владелец пытается доказать какие-то свои права и претензии. Выражение это имеет насмешливый, презрительный оттенок.

Московское предание связывает выражение «филькина грамота» с именами Ивана Грозного и тогдашнего митрополита Московского и всея Руси Филиппа Колычева.

Николай Михайлович Карамзин в «Истории государства Российского», подводя итоги рассказу о царствовании Ивана Грозного, пишет: «В заключение скажем, что добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех царств Монгольских, доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы царя-завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именует его только Грозным, не различая внука с дедом (то есть с Иваном III. – В. М.), так названным древнею Россиею более в хвалу, нежели в укоризну», то есть «грозным для врагов».

Противопоставляя фольклор и сочинения историков, Карамзин замечает: «История злопамятнее народа!» Он объясняет, что добрую славу в народной памяти Иван Грозный обрел из-за того, что «старые предания затмились новейшими». Прославляющие Ивана Грозного песни, сказки складывались много лет спустя после воспеваемых в них событий.

Но пословица и поговорка – это непосредственный отклик на события, высказывание современника, одно из многих тысяч. И благодаря тому, что именно оно выразило мнение большого количества людей, высказывание это пошло по миру, запало в народную память, вошло в сокровищницу языка и стало бесценным и правдивым документом времени.

Святитель Филипп, митрополит Московский и всея Руси, занимал митрополичью кафедру всего три года, в 1566–1569 годах, но это были страшные для России годы – годы опричнины.

В 1565 году Иван Грозный, подверженный мании преследования, разделил царство и подданных на две части: на опричнину – верных царских слуг и на земщину, в которую вошли все остальные. Было создано специальное войско – опричники, которые должны были выискивать в земщине «измену» и расправляться с изменниками. Опричники получили право безнаказанно грабить и казнить любого, подозреваемого ими в измене, будь то простой человек или боярин. Часть имущества разоблаченных опричниками «изменников» шла в их пользу, поэтому отряды «государевых верных слуг» по существу превратились в шайки разбойников, терроризировавших всю страну.

Генрих Штаден, немецкий солдат-наемник, служивший в Москве опричником, вернувшись на родину, написал для императора Священной Римской империи Рудольфа II сочинение о России, в котором рассказывает и об опричнине. Его рассказ ценен тем, что является не только свидетельством современника, но и непосредственным участником событий.

«Опричники… – рассказывает Штаден, – сами составляли себе наказы: будто бы великий князь указал убить того или другого из знати или купца, если только они думали, что у него есть деньги, – убить вместе с женой и детьми, а деньги и добро забрать в казну великого князя. Тут начались многочисленные душегубства и убийства в земщине. И описать того невозможно! Кто не хотел убивать, те ночью приходили туда, где можно предполагать деньги, хватали людей и мучили их долго и жестоко, пока не получали всей их наличности и всего, что приходилось им по вкусу».

Митрополит Филипп (до принятия монашества Федор Степанович Колычев) происходил из знатного боярского рода, в тридцать лет он ушел в Соловецкий монастырь, прошел суровое послушничество, впоследствии стал игуменом этой обители. По всей Руси Филипп пользовался славой праведника. В 1566 году Иван Грозный решил поставить его московским митрополитом: царю нужно было, чтобы это место занимал известный, почитаемый в народе человек, который своим авторитетом освящал бы его политику. Но Филипп сказал царю: «Повинуюсь твоей воле, но умири мою совесть: да не будет опричнины! Всякое царство разделенное запустеет, по слову Господа, не могу благословить тебя, видя скорбь отечества». Иван Грозный был разгневан, но затем «гнев свой отложил» и поставил новые условия: он будет выслушивать советы митрополита по государственным делам, но чтобы тот «в опричнину и в царский домовой обиход не вступался». Филипп принял митрополитство.

На несколько месяцев казни и бесчинства опричников в Москве прекратились, затем все пошло по-прежнему. Филипп в беседах наедине с царем пытался остановить беззакония, ходатайствовал за опальных, царь стал избегать встреч с ним.

Филипп посылал Ивану Грозному письма-грамоты, в которых увещевал его опомниться. Увещевательные письма митрополита не сохранились: царь в гневе говорил о них, что это – пустые, ничего не значащие бумажки, а чтобы унизить их автора, называл их «филькиными грамотами» и уничтожал. Но что Филипп писал в своих грамотах царю, то же говорил ему в лицо, поэтому о содержании «филькиных грамот» мы знаем по рассказу современника, в котором он пересказывает одну из увещевательных речей митрополита, обращенную к Ивану Грозному.

Однажды в воскресный день, во время обедни, в Успенский собор явился царь в сопровождении множества опричников и бояр. Все они были одеты в шутовскую, якобы монашескую одежду: в черные ризы, на головах – высокие шлыки. Иван Грозный подошел к Филиппу и остановился возле него, ожидая благословения. Но митрополит стоял, глядя на образ Спасителя, будто не заметил царя. Тогда кто-то из бояр сказал: «Владыко, это же государь! Благослови его».

Филипп посмотрел на царя и проговорил:

– В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю царя православного, не узнаю и в делах царства… О, государь! Мы здесь приносим жертвы бескровные Богу, а за алтарем льется невинная кровь христианская. С тех пор, как солнце сияет на небе, не видано, не слыхано, чтобы цари благочестивые возмущали собственную державу столь ужасно! В самых неверных, языческих царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям, а в России нет их! Достояние и жизнь граждан не имеют защиты. Везде грабежи, везде убийства. И совершаются именем царским! Ты высок на троне, но есть Всевышний. Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его? Обагренный кровию невинных, оглушаемый воплем их муки, ибо самые камни под ногами твоими вопиют о мести?! Государь, вещаю яко пастырь душ.

Царь в гневе закричал на него:

– Филипп, ужели думаешь переменить волю нашу? Не лучше ли быть тебе одних с нами мыслей?

– Боюся Господа единого, – отвечал митрополит. – Где же моя вера, если буду молчать?

Иван Грозный ударил жезлом о каменный пол и сказал, как рассказывает современник, «голосом страшным»:

– Чернец! Доселе я излишне щадил вас, мятежников, отныне буду таким, каковым вы меня нарицаете! – и с этими словами вышел из собора. Народ московский, который наполнял храм, все это видел и слышал.

Иван Грозный велел произвести следствие о злых умыслах митрополита на царя. Под пытками монахи Соловецкого монастыря дали клеветнические показания на своего бывшего игумена. И вот однажды, когда Филипп служил в Успенском соборе обедню, в храм ворвались опричники под предводительством царского любимца боярина Алексея Басманова, остановили богослужение, окружили митрополита. Басманов развернул принесенный с собой свиток и начал читать царский указ. Удивленный народ услышал, что митрополит лишен сана. Опричники сорвали с Филиппа митрополичье облачение, погнали из храма метлами, на улице бросили в дровни и отвезли в Богоявленский монастырь, в темницу.

Царь казнил нескольких родственников митрополита, голову одного из казненных принесли Филиппу в тюрьму. Затем опального митрополита отвезли в темницу дальнего тверского Отроч монастыря, а год спустя Иван Грозный послал туда Малюту Скуратова, и царский опричник собственноручно задушил Филиппа.

Еще при жизни Филипп был окружен любовью и почитанием народным. Его слова передавали тайно из уст в уста. О чудесной его силе рассказывали, например, такой случай: Иван Грозный повелел затравить его медведем, и однажды вечером к нему в темницу пустили лютого зверя, которого до того нарочно морили голодом, но когда на следующий день тюремщики открыли дверь, увидели Филиппа, стоящего на молитве, и лежащего тихо в углу медведя.

Царь Федор Иоаннович – сын и наследник Ивана Грозного – в отличие от отца славился благочестием. Когда он стал царем, то приказал перенести останки митрополита в Соловецкий монастырь и похоронить их там. В 1648 году Филипп был причислен к лику святых, так как обнаружилась чудотворность его мощей: они давали исцеление больным.

В 1652 году по представлению митрополита новгородского Никона (будущего патриарха) царь Алексей Михайлович распорядился перевезти мощи митрополита Филиппа в Москву, поскольку тот не был отрешен от Московской митрополичьей кафедры. Царь полагал, что святитель должен быть там, где его паства.

Подобно тому, как в V веке византийский император Феодосий, посылая за мощами Иоанна Златоуста, чтобы перевезти их в Константинополь, написал молитвенную грамоту к святому, царь Алексей Михайлович также вручил Никону, назначенному сопровождать мощи, послание, обращенное к Филиппу:

«Молю тебя и желаю пришествия твоего сюда… ибо вследствие того изгнания и до сего времени царствующий град лишается твоей святительской паствы… Оправдался Евангельский глагол, за который ты пострадал: „Всяко царство, раздельшееся на ся, не станет“ и нет более теперь у нас прекословящего твоим глаголам…»

3 июля 1652 года за Москвой на Троицкой дороге возле села Напрудного царь Алексей Михайлович при огромном стечении народа, в сопровождении бояр и высшего духовенства, встретил мощи святителя Филиппа. Тут же, при встрече, произошло чудо исцеления: бесноватая немая стала говорить и выздоровела.

Мощи святителя Филиппа были принесены в Кремль и поставлены в Успенском соборе, а на месте, где их встречали царь и москвичи, установили дубовый крест с надписью, сообщавшей о событии, послужившем причиной его установки.

Впоследствии место это получило название «У креста», а застава на Камер-Коллежском валу – Крестовской. Крест стоял при дороге в часовне до 1929 года, когда был перенесен в ближайшую церковь – Знамения в Переяславской слободе, где находится поныне. Память об этом сохранилась в названиях Крестовский переулок и Крестовский рынок.

Со временем позабылась связь между именем непокорного митрополита и выражением «филькина грамота» – злобным словцом Ивана Грозного. Выражение «филькина грамота» пошло гулять по Руси в виде насмешки, а образ Филиппа остался в памяти людей как символ честного и неподкупного народного заступника.

В поле две воли: кому Бог поможет

Все читавшие замечательный роман Алексея Константиновича Толстого «Князь Серебряный», конечно, помнят одну из самых захватывающих его глав «Божий суд», в которой описывается поединок благородного боярина Дружины Андреевича Морозова и опричника князя Афанасия Ивановича Вяземского. И сама драматическая причина поединка, и подробное описание деталей происходящего, каждая из которых, как понимает читатель, может оказать решающее влияние на судьбу героев, и неожиданное развитие событий дают читателю яркое представление об одном из обычаев средневековой Руси – о поле – судебном поединке. На Руси его также называли Божьим судом в глубокой вере, что Бог поможет победить правому.

Поединок, который описывает А. К. Толстой, происходит на Красной площади ввиду высокого общественного положения тяжущихся и того, что в деле был заинтересован сам царь Иван Васильевич Грозный, прибывший посмотреть на бой.

Обычно же судебные поединки в Москве издавна происходили на луговине между Владимирской дорогой в конце нынешней Никольской улицы, являющейся частью этой древней дороги, и рекой Неглинкой (сейчас заключенной в трубу, но тогда протекавшей по Неглинной улице и против нынешнего «Метрополя» поворачивавшей на запад, к Театральной площади).

Сейчас там, где было поле, стоит памятник первопечатнику Ивану Федорову, рядом с которым находится своеобразный музей – раскрытый археологический раскоп, в котором можно увидеть фрагменты фундамента и часть белокаменной кладки одной из самых древних церквей Москвы. Эти фрагменты археологи датируют XIV веком. Но так как обычно каменной церкви предшествовала деревянная, то, значит, заложена она на этом месте была еще раньше. Древность основания этой церкви, которая носила название Троицы в Полях или Троицы, что в Старых Полях, подтверждается тем, что в летописи под 1493 годом она уже называется «Старая Троица».

Около этой церкви в XV–XVI веках, а может быть, и ранее (историк А. Ш. Малиновский полагает, что в XIII веке) находились специально оборудованные места для поля, то есть для конных и пеших судебных поединков.

Когда один из тяжущихся, не удовлетворенный судебным разбирательством, объявлял: «Я отдаюсь на суд Божий и прошу поля», – суд назначал поединок. За исполнением его установленных правил наблюдали государственные чиновники – окольничий и дьяк.

Спорящие уславливались, каким – конным или пешим будет бой, сговаривались об оружии. Разрешалось любое, кроме пищали (ружья) и лука. В поле не принимались в расчет социальные различия, все на нем были равны. «В поле воля: в поле съезжаются – родом не считаются», – говорит пословица. Старики и малолетние, увечные, женщины, то есть заведомо не пригодные для боя люди, имели право выставить за себя наемного бойца. До начала боя противники могли помириться, но после вступления в него мировая не допускалась: «До поля – воля, а в поле – поневоле».

Итальянский купец Рафаэль Барберини, приезжавший в Москву по торговым делам в 1565 году, описал тяжелое вооружение конного участника судебного поединка: «Прежде всего надевают они большую кольчугу с рукавами, а на нее латы; на ноги чулки и шаровары также надевали кольчужные; на голову шишак, повязанный кругом шеи кольчужною сеткою, которую посредством ремней подвязывают под мышки; на руки также кольчужные перчатки. Это оборонительное оружие. Наступательное же есть следующее: для левой руки железо, которое имеет два острых конца, наподобие двух кинжалов, один внизу, другой наверху, в середине же отверстие, в которое всовывают руку, так что рука не держит оружия, а между тем оно на ней. Далее, имеют они род копья, но вилообразного, а за поясом – железный топор. В сем-то вооружении сражаются они до тех пор, пока один из них не признает себя потерявшим поле».

Недостойным поведением считалось бахвалиться перед боем; пословица предостерегала: «Не хвались в поле едучи, хвались – из поля».

О самом бое также говорят пословицы: «В поле ни отца, ни матери – заступиться некому», «Коли у поля стал, так бей наповал», «Лучше умирай в поле, чем в бабьем подоле» – и главная: «В поле две воли: кому Бог поможет» (или «кому Божья милость»).

Падение одного из сражавшихся на землю считалось его поражением: «У поля не стоять, все равно что побиту быть».

Само собой подразумевалось, что бой будет честный, без подвохов. Об этом даже не договаривались, и это условие всегда соблюдалось. Из свидетельств Барберини и Герберштейна известно, что прибегали к нечестным приемам только иностранцы. Барберини рассказывает, как какой-то литвин украдкой вместе с оружием взял мешочек песку и, улучив момент, тайком бросил горсть в глаза противнику, ослепив его. «Москвитянин, – пишет Барберини, – не могши ничего видеть, признал себя побежденным». Герберштейн пишет о другом иноземце, вышедшем до этого в более чем двадцати поединках победителем. Этот иноземец, припрятав камни, метал их в соперника. Победил он и на сей раз, но был разоблачен. «Государь (Василий III), – рассказывает Герберштейн, – пришел от этого в негодование и велел тотчас позвать к себе победителя, чтобы взглянуть на него. При виде его он плюнул на землю и приказал, чтобы впредь ни одному иноземцу не определяли поединка с его подданными».

Духовенство не одобряло судебных поединков; начиная с XV века на их участников накладывались духовные наказания. Были они запрещены и государевым указом 1556 года. Осуждение поединков отразилось в пословицах: «В поле чья сильней, та и правит», «Ослоп не Господь, а дубина не судьбина». Однако древний обычай был сильней и увещеваний, и наказаний. Поединки окончательно прекратились лишь к концу XVI века, оставив по себе память в преданиях и став одним из любимых сюжетов исторических романов.

В том же месте, возле церкви Троицы, что в Старых Полях, имелась еще одна разновидность поля, служившая решению судебных споров. Она представляла менее опасности для тяжущихся и исключала тяжелые раны и смертельный исход. Об этих схватках, ссылаясь на предание, сообщает «Церковный словарь» П. Алексеева 1818 года издания.

На поле была вырыта специальная канава, тяжущиеся вставали над ней по разным сторонам, наклонивши головы, хватали друг друга за волосы и тянули. Кто кого перетягивал, тот считался правым. (В некоторых работах вместо канавы называется река Неглинная, но думается, она была достаточно широка, чтобы можно было дотянуться руками до волос стоящего на другом берегу человека.)

Существование такого «поля» подтверждают старинные пословицы. Одна советует помириться – «ударить по рукам» – до поединка: «Подавайся по рукам, легче будет волосам». Другая говорит о том, что от «тяги» волосы могут пострадать: «За неволю волосы вянут, когда за них тянут». А над неудачником посмеиваются: «Не тяга – сын боярский!»

Видимо, после того, как бои на поле с оружием были запрещены, к тому же по части территории поля в 1533–1538 годах прошла Китайгородская стена, «тяга» над канавой еще долго практиковалась, а затем перешла в распространеннейший прием самой вульгарной драки. Об этом В. И. Даль и пословицу приводит: «Наши дерутся, так волоса в руках остаются» – и добавляет, что драку называют также «постричь без ножниц».