Текст книги "Взгляни на арлекинов!"

В Париже мне предстояло провести много зим, я был привязан к этому мрачному городу теми нитями, что обеспечивают русскому писателю существование. Ни тогда, ни теперь, по прошествии лет, не находил я и не нахожу в нем никакого особого очарования, которым так пленялись мои соотечественники. Дело не в пятне крови на чернейшем булыжнике темнейшей из его улиц – это hors-concours по части трагического, – я только хочу сказать, что принимал Париж, с его в сизый тон окрашенными днями и грифельными ночами, всего лишь как случайные декорации для самых чистых и истинных радостей моей жизни: радужная фраза у меня в голове, пока иду под моросящим дождем, белая страница в световом кругу лампы, ждущая меня в моем убогом доме.

2

С 1925 года я сочинил и выпустил в свет четыре романа; к началу 1934-го я был близок к завершению пятого, «Красного цилиндра», – история о том, как отрубили голову. Ни одна из этих книг не превышала в количественном выражении девяноста тысяч слов, однако мой способ их отбора и соединения трудно было назвать экономным в отношении затраченного времени.

Первый черновик, написанный карандашом, заполнял несколько голубых школьных cahiers и по мере достижения стадии полного насыщения правками являл собой хаос подчисток и крючков. Этому хаосу отвечала беспорядочность текста, длившегося обычным связным манером только несколько страниц, после чего его прерывал какой-нибудь порядочный ломоть прозы, относящийся к другой, последующей или предыдущей части романа. Приведя все в порядок и заново пронумеровав страницы, я принимался за следующую стадию – чистовик. Он любовно записывался вечным пером в толстую прошитую тетрадь или гроссбух. Затем в оргии новых поправок мало-помалу вытравливалась вся роскошь обманчивого совершенства. Третья стадия начиналась там, где кончалась удобочитаемость. Тыча нерасторопными негнущимися пальцами в клавиши видавшей виды верной машинки, свадебный дар графа Старова, я за час успевал настукать около трехсот слов – вместо округлой тысячи, которую простым пером успевал втиснуть в те же шестьдесят минут какой-нибудь модный беллетрист прошлого века.

Впрочем, ко времени «Красного цилиндра» невралгические боли, последние три года пробиравшиеся по моему костяку подобно отдельному внутреннему страдальцу – сплошь крючья да клещи, – добрались до моих конечностей, превратив ремесло печатанья в счастливую невозможность. Если отказаться от любимой снеди, вроде foie gras и шотландского виски, и отложить сооружение нового костюма, то мой скромный доход, прикидывал я, позволит мне нанять профессиональную машинистку, которой я смог бы надиктовать исправленный текст за, предположим, тридцать тщательно спланированных послеобеденных сеансов. Рассудив так, я поместил в «Новостях» броское «Срочно» с указанием имени и номера телефона.

Из трех или четырех машинисток, откликнувшихся на мой зов, я выбрал Любовь Серафимовну Савич, внучку деревенского священника и дочь известного социал-революционера, недавно скончавшегося в Мёдоне вскоре после завершения жизнеописания Александра Первого (нудный труд в двух томах под названием «Монарх и мистик», с недавних пор доступный американским студентам в посредственном переводе, Гарвард, 1970).

Люба Савич приступила к своим обязанностям 1 февраля 1934 года. Она приходила так часто, как требовалось, и готова была трудиться сколько угодно часов подряд (рекорд, установленный ею в один особенно памятный день, – от часу дня до восьми вечера). Если бы проводился конкурс «Мисс Россия»{85}85
  Если бы проводился конкурс «Мисс Россия»… – Такие конкурсы действительно проводились в Париже в 20–30-х гг. среди русских эмигранток. Так, в 1933 г. победительницей конкурса «Мисс Россия» стала Т. А. Маслова.


[Закрыть] и если бы возраст участниц был повышен до «почти тридцать», красавица-Люба стала бы победительницей. Это была высокая женщина с узкими лодыжками, налитыми грудями, широкими плечами и ярко-голубыми глазами на круглом румяном лице. Ее золотисто-каштановые волосы, должно быть, всегда пребывали в смятении, поскольку она, говоря со мной, то и дело приглаживала их боковую волну, грациозно поднимая локоть. Здрасте и еще раз здрасте, Любовь Серафимовна, – и, ах, что за восхитительная амальгама была в этом сочетании любви и серафима – имени ее раскаявшегося батюшки-террориста!{86}86
  …ее раскаявшегося батюшки-террориста! – В этом упоминании раскрывается намек на Бориса Савинкова (1879–1925), одного из лидеров Боевой организации партии эсеров, сочетавшего террористическую деятельность с литературными занятиями. В его романе «То, чего не было» (1912–1913) главный герой – «кающийся террорист». Вместе с тем фамилия Любы напоминает о Н. В. Савиче (1869–1942), российском политическом деятеле, после эмиграции учредившем в Париже Народно-монархический союз конституционных монархистов и оставившем «Воспоминания».


[Закрыть]

Машинисткой Л. С. была идеальной. Не успевал я, прохаживаясь взад и вперед по комнате, продиктовать предложение, как оно ложилось в ее борозду, подобно горсти семян, и она приподымала бровь, косясь на меня в ожидании следующей россыпи. Если в разгар сеанса мне на ум приходило какое-нибудь неожиданное улучшение в тексте, я предпочитал не нарушать восхитительно отлаженного ритма нашей совместной работы мучительной паузой, потребной для подбора верного слова, – тем более изнуряющей и бесплодной из-за осознания застенчивым автором того обстоятельства, что умнице за ожидающим ремингтоном не терпится прийти на помощь с подсказкой; посему я ограничивался тем, что помечал пассаж в рукописи «птичкой», чтобы потом осквернить ее безупречное творение своими каракулями; впрочем, она, конечно, была только счастлива перепечатать на досуге страницу.

Около четырех или четырех тридцати, если мне не удавалось сразу осадить всхрапывающего пегаса, мы делали десятиминутный перерыв. Она на минутку уходила в мою скромную уборную в конце коридора, прикрывая за собой одну дверь за другой с поистине неземной нежностью, и так же бесшумно возвращалась с наново припудренным носом и подкрашенной улыбкой, а у меня уже было готово для нее угощение: стакан vin ordinaire и розовые гофреты. В эти невинные антракты и наметилось определенное тематическое развитие событий, предложенное самой судьбой.

Хотел бы я кое-что узнать? (Долгий глоток, язычок облизывает губы.) Так вот, она присутствовала на всех моих пяти литературных вечерах, начиная с самого первого, 3 сентября 1928 года в Salle Planiol. Так хлопала, что ладони (показывает ладошки) горели. Дала себе слово в следующий раз быть побойчее, набраться смелости и, протиснувшись сквозь толпу (именно толпу, не стоит усмехаться), подойти ко мне с твердым намерением взять меня за руку и выразить всю душу в одном слове – которого она, впрочем, никогда не могла подыскать и потому неизменно оставалась в одиночестве, улыбаясь, как дура, посреди пустого зала. Не стану ли я презирать ее за то, что она завела альбом, куда вклеивает рецензии на мои книги – отличные статьи Морозова и Яблокова{87}87
  …отличные статьи Морозова и Яблокова… – Как заметили Ронен и Бойд, «Яблоков» указывает на американского слависта и друга Набокова Альфреда Аппеля младшего (англ. apple – яблоко), автора нескольких выдающихся работ о Набокове. Вместе с тем, на наш взгляд, Набоков мог иметь в виду также эмигрантского критика Сергея Яблоновского (псевдоним Владимира Потресова, 1870–1953), печатавшегося в той же берлинской газете «Руль», что и Набоков, и в 1930 г. напечатавшего в нем благожелательную рецензию на «Соглядатая». Яблоновский также был одним из немногих, кто приветствовал первые поэтические и прозаические публикации Набокова в «Руле» в 1921 г. Известно письмо Набокова, тогда еще кембриджского студента, к Яблоновскому (от 28 сентября 1921), в котором он писал: «…я был невыразимо тронут, необычайно ободрен письмом вашим. Такие вы сказали хорошие слова, что я и застыдился, и возгордился, и почувствовал ту чудесную теплоту, которую излучает человек зоркий и чуткий» (В. Набоков. Письмо к С. В. Потресову // Звезда. 1996. № 11. С. 90).


[Закрыть] и прегадкие таких писак, как Борис Ниет и Боярский? А знаю ли я, что это она положила тот самый таинственный букетик ирисов на плиту, под которой четыре года тому назад погребли урну с прахом моей жены? Мог ли я предполагать, что она знает наизусть каждое из моих стихотворений, напечатанных в эмигрантских газетах и журналах в полудюжине стран? Или что она помнит тысячи разных волшебных деталей, рассыпанных на страницах моих романов, как, например, кряк дикой утки (в «Тамаре»), «что до конца жизни будет отдавать во рту вкусом черного хлеба, которым делился с утками в детстве» или шахматы («Пешка берет королеву») с потерянным слоном, «замещенным какой-то фишкой, маленькой сироткой из другой, неизвестной игры»?

Все это очень искусно подпускалось в продолжение нескольких сеансов, и к концу февраля, когда текст «Красного цилиндра», безупречно отпечатанный экземпляр, вложенный в объемистый конверт, был передан из рук (вновь ее) в руки редактору «Patria»{88}88
  …когда текст «Красного цилиндра»… был передан… редактору «Patria»… – «Приглашение на казнь» печаталось выпусками в «Современных записках» в 1935–1936 гг.


[Закрыть] (ведущий русский журнал в Париже), я почувствовал себя опутанным липкой паутиной.

Я не только ни разу не испытал даже призрачного проблеска желания по отношению к красавице-Любе, но безразличие моих чувств положительно клонилось к отвращению. Чем нежнее трепетали ее ресницы, тем менее джентльменским становился мой отклик. Сама утонченность ее была лишь следствием изысканной пошлости, отравлявшей всю ее личность сладостью распада. С нарастающим раздражением я начал отмечать такие жалкие вещи, как, например, ее аромат, весьма почтенные духи (кажется, «Adoration»), в меру сил укрывающие природный запах русской девы, изредка омывающей тело: с час или около того «Adoration» еще сдерживали натиск, но потом налеты из подполья становились все чаще и чаще, и когда она поднимала руки, чтобы надеть шляпку… да, впрочем, Бог с ней, она была, в сущности, невинным созданием и теперь, надеюсь, счастливо нянчится с внуками.{89}89
  …да, впрочем, Бог с ней, она была, в сущности, невинным созданием и теперь, надеюсь, счастливо нянчится с внуками. – Прототипом Любы Савич стала замужняя дама, с которой у Набокова был короткий роман в 1919 г. в Греции. Здесь совместились некоторые детали, связанные с ее образом в памяти Набокова. Вот что он в 1932 г. писал жене из Парижа о своем литературном выступлении: «Опять гром и затем перерыв. Тут меня затеснили окончательно, и какая-то ужасная женщина, от которой невозможно разило потом (оказалась фалерской моей приятельницей, Новотворцевой), – Бог знает, что она говорила». Эта встреча должна была показаться Набокову тем более удивительной, что незадолго до этого, в «Подвиге», он изобразил Новотворцеву в образе пошловатой поэтессы Аллы Черносвитовой и подробно описал фалерский роман героя с ней.


[Закрыть]

Я был бы негодяем, ежели бы описал нашу последнюю встречу (1 марта того же года). Довольно будет сказать, что, печатая мой рифмованный перевод «Оды к осени» Китса («Пора туманов и плодоношенья»), она расплакалась и по меньшей мере до восьми часов вечера мучила меня признаньями и слезами. Когда она наконец ушла, я потратил еще целый час, составляя во взвешенных выражениях письмо к ней с просьбой больше не приходить. То был, к слову, единственный случай, когда она оставила в моей машинке неоконченную страницу. Я выдернул ее, а несколькими неделями позже вновь на нее наткнулся среди своих бумаг и тогда уже намеренно сохранил, поскольку доделывала ее Аннетта (с парой опечаток и Х-образных вымарок в последних строках), и что-то в этом контрастном наложении задело мою комбинационную струнку.

3

В настоящих мемуарах мои жены и мои книги сплетаются в монограмму наподобие определенного типа водяных знаков или экслибрисов, и, сочиняя эту окольную автобиографию – окольную, говорю я, поскольку она имеет дело не столько с прозой истории, сколько с миражами воображения и литературы, – я неукоснительно стараюсь проследить (притом настолько непринужденно, насколько это в нечеловеческих силах) за всеми стадиями моей душевной болезни. Увы, Дементия – одна из героинь моего романа.

К середине тридцатых годов в моем состоянии почти ничего не изменилось по сравнению с ужасными страданиями первой половины 1922 года. Мое противоборство с наличествующей, общепринятой реальностью все так же выражалось в стремительно накатывающих галлюцинациях, внезапных перестановках – калейдоскопических, витражных перестановках! – расколотого в куски пространства. Я по-прежнему ощущал, как Притяжение, эта дьявольская и унизительная дань нашему материальному миру, прорастает в меня, словно чудовищный ножной ноготь, остриями и клиньями невыносимой боли (необъяснимой счастливому простаку, который не видит ничего фантастического и умопомрачительного в бегстве карандаша или гроша под что-нибудь – под стол, за которым проводишь жизнь, под кровать, на которой встречаешь смерть). Я все еще не мог совладать с абстракциями пространственных направлений, так что всякий данный отрезок мира был либо вечно «правосторонним», либо вечно «левосторонним», и в лучшем случае один мог быть неистовым усилием воли замещен другим. О, как же терзали меня вещи и люди, любовь моя, я и сказать тебе не могу! Собственно, тебя-то еще и на свете не было.

Как-то в середине тридцатых годов, в черном проклятом Париже, я, помнится, навестил одну свою дальнюю родственницу (племянницу «Арлекиновой» дамы!). То была милая пожилая эмигрантка. Весь день она проводила в кресле с прямой спинкой, подвергаемая непрестанным нападкам трех, четырех и больше слабоумных детей, находившихся под ее присмотром (платил ей Союз помощи нуждающимся русским дворянкам){90}90
  Союз помощи нуждающимся русским дворянкам. – Подразумевается Союз Русских Дворян, основанный в Париже в 1925 г. графом Д. С. Шереметьевым и существующий по сей день.


[Закрыть], пока их родители трудились в местах, которые не были такими уж безнадежными и унылыми сами по себе, сколько становились таковыми по достижении их публичным транспортом. Я сидел у ее ног на истертом пуфе. Ее речь текла и текла, плавно, беспечно, отражая картины ясных полудней, покоя, здоровья, достатка. И все время, пока она говорила, тот или этот несчастный уродец, слюнявый и косоглазый, норовил подкрасться к ней, прячась за ширмой или под столом, и покачнуть ее кресло или ухватить ее за подол юбки. Когда визг становился слишком громок, она только слегка морщилась, что почти не искажало ее воспоминательной улыбки. Под рукой она держала что-то вроде мухобойки и ею поминутно взмахивала, отгоняя особенно дерзкого забияку; но все это время, все время не прекращалось журчание ее монолога, и я понимал, что мне тоже надлежит игнорировать грубую возню и гвалт вокруг нее.

Смею утверждать, что моя жизнь, моя участь, звучание моих слов – единственная моя отрада – и тайная борьба с ложным порядком вещей полагают некоторую аналогию к тяготам той бедной дамы. И, заметь, то были лучшие дни моей жизни, когда приходилось усмирять всего-то свору мерзко кривлявшейся нечисти.

Жар, мощь, ясность моего искусства оставались невредимы – во всяком случае, до известной меры. Я наслаждался, я убеждал себя наслаждаться одиночеством труда и тем другим, еще более острым одиночеством, которое автор испытывает, когда стоит за ярким щитом своей рукописи перед бесформенной публикой, едва различимой в темной зале.

Клубок пространственных препон, отделявших мою прикроватную лампу от освещенного островка ораторского пюпитра, распутывался волшебством моих заботливых друзей, помогавших мне достичь тот или другой отдаленный зал так, чтобы мне не пришлось возиться с узкими, тонкими, липкими лентами автобусных билетов или погружаться в громовой лабиринт Métro. Как только я благополучно утверждался за кафедрой со своими рукописными или отпечатанными листами, разложенными передо мной на уровне солнечного сплетения, я совершенно забывал о присутствии трех сотен обращенных в слух лазутчиков. Графин разбавленной водки, мой единственный лекторский каприз, был также единственной моей связью с материальным миром. Подобно солнечному блику на величавом челе какого-нибудь вдохновенного священника, означающему, что он запечатлен художником в момент божественного откровения, сияние, облекавшее меня, с непогрешимой точностью выявляло все недостатки произведения. Мемуарист отмечает, что я не только порой замедлял чтение, отщелкивая тем временем перо и заменяя запятую на точку с запятой, но был также известен тем, что вовсе замолкал, нахмурившись над фразой, и перечитывал ее, вычеркивал, правил, и «вновь читал весь пассаж с каким-то вызывающим самодовольством».

Мои чистовики написаны разборчиво, но я чувствую себя спокойнее, когда передо мной отпечатанный текст, а толковой машинистки у меня опять не было. Помещать тот же призыв в ту же газету было бы верхом безрассудства: что, если он сызнова приведет ко мне Любу, окрыленную новой надеждой, и чертова катушка начнет вращаться сначала?

Я позвонил Степанову, полагая, что он может помочь. Он полагал так же, и после приглушенного совещания со своей щепетильной женой на самой кромке мембраны (все, что я смог уловить, было: «сумасшедшие непредсказуемы») она взяла дело в свои руки. Они знали одну очень порядочную молодую женщину, работавшую в русском детском саду «Пасси на Руси»{91}91
  «Пасси на Руси». – В Пасси был сосредоточен «русский Париж»; Набоков жил с семьей в конце 30-х гг. в том же 16-м округе, недалеко от Пасси, на улице Буало.


[Закрыть], в который их Долли ходила еще четыре-пять лет тому назад. Это Анна Ивановна Благово. Знаком ли я с Оксманом, у которого русская книжная лавка на улице Кювье?

«Да, немного. Но я хотел бы знать –»

«Так вот, – продолжила она, перебивая меня, – Аннетточка секретарствовала у него, пока его постоянная машинистка лежала в госпитале, но теперь та совершенно поправилась, и вы можете…»

«Все это замечательно, – сказал я, – но я хочу знать, Берта Абрамовна, почему вы назвали меня „непредсказуемым сумасшедшим“? Должен вас заверить, что у меня нет привычки насиловать девиц…»

«Господь с вами, голубчик!» – воскликнула госпожа Степанова и принялась объяснять, что это она отчитывала своего рассеянного мужа, усевшегося на ее новый ридикюль, подходя к телефону.

Не поверив ни единому слову в этом объяснении (как шустро! как ловко!), я все же сделал вид, будто удовлетворен им, и пообещал заглянуть к ее книгопродавцу. Несколько минут спустя, когда я уже хотел было открыть окно и, стоя перед ним, начать раздеваться (в минуты особенно сильно саднящего вдовства весенняя ночь, мягкая, черная, есть самая ублажительная voyeuse, о какой только можно мечтать), позвонила Берта Степанова и сказала, что быкочеловек (как дрожала от страха моя Айрис, читая об островном зверинце доктора Моро – особенно те сцены, где, например, «воющая фигура», еще наполовину забинтованная, убегает из лаборатории!){92}92
  …читая об островном зверинце доктора Моро… «воющая фигура»… убегает из лаборатории! – В романе Уэллса «Остров доктора Моро» (1896) рассказывается об опытах над животными, придающих им получеловеческий вид. Убегающая «обмотанная фигура» появляется в 17-й главе. Далее, в описании трагической участи Оксмана Набоков проведет параллель между романом Уэллса и нацистскими экспериментами над людьми в лагерях смерти (см. предваряющий Примечания очерк).


[Закрыть] до утра будет сидеть в своей лавке над воплощенным кошмаром бухгалтерских книг. Она-то знает, хе-хе (русский смешок), что я полуночник, так что, возможно, захочу пойти к нему в лавку «Боян» sans tarder, не медля, гнусный оборот. Захочу, отчего нет.

После этого неприятного телефонного разговора мне ничего не оставалось, как выбирать между метаньями бессонницы и прогулкой до улицы Кювье, что ведет прямо к Сене, где, согласно полицейской статистике, в межвоенное время ежегодно топилось в среднем около сорока иностранцев и Бог знает сколько еще несчастных туземцев. Я никогда не испытывал ни малейшего побуждения покончить с собой – это глупейшая трата личности, драгоценной при любом освещении, но должен отметить, что в ту самую ночь, в четвертую, или пятую, или в пятидесятую годовщину смерти моей любимой, я, должно быть, выглядел весьма подозрительно, в своем черном костюме и театральном шарфе, на взгляд среднестатистического полицейского из берегового участка. Особенно плохой знак, когда человек с непокрытой головой всхлипывает на ходу, тронутый не строками, которые он мог сам сочинить, но чем-то, что он по ужасной оплошности принял за свое, и вот вздрагивает, все еще слишком робкий, малодушный, чтобы искупить вину:

 
Звездообразность небесных звезд
Видишь только сквозь слезы…
 

Конечно, теперь я куда смелей, смелей и тверже, чем тот изверившийся тип, схваченный в ту ночь идущим между на вид бесконечным забором в лохмотьях афиш и рядом отстоящих уличных фонарей, с большим вкусом выбравших для своей щемящей сердце игры над мостовой молодой изумрудно-яркий липовый лист. Теперь я признаюсь, что в ту ночь, и в следующую и еще раньше, меня донимало неясное сознание того, что моя жизнь – это непохожий двойник, пародия, неудачная версия жизни другого человека, в этом или ином каком-то мире. Мне казалось, что некий злой дух побуждает меня подражать этому другому человеку, другому писателю, который был и будет всегда несравнимо значительней, здоровее и беспощаднее, чем ваш покорный слуга.

4

Издательство «Боян» (мы с Морозовым печатались в «Медном всаднике»{93}93
  …мы с Морозовым печатались в «Медном всаднике»… – Набоков подразумевает не созданное в 1922 г. в Берлине издательство «Медный всадник» С. А. Соколова, печатавшее главным образом документальную публицистику о Белом движении, а берлинское издательство «Слово» (1920–1935), которым руководил И. В. Гессен, друг и коллега отца писателя, охотно печатавший произведения Набокова и Алданова, некоторые черты которого угадываются в составном образе Морозова. Экслибрис «Слова» представлял собой изображение памятника Фальконе. Вместе со «Словом» здесь совмещено, по-видимому, и другое берлинское издательство – «Петрополис» (в эмиграции: 1922–1939), с которым Набоков и Алданов также сотрудничали. В конце 30-х гг. в «Петрополисе» (переехавшем к тому времени в Брюссель) должно было выйти первое книжное издание «Дара», чему не суждено было случиться из-за начавшейся войны.


[Закрыть], главном его конкуренте), с собственным книжным магазином (предлагавшим не только эмигрантские книги, но и советские тракторные романы) и библиотекой, в которой разрешалось брать книги домой, размещалось в фасонистом трехэтажном здании из разряда hôtel particulier. В мое время он находился между гаражом и кинематографом, за сорок лет до того, в порядке обратной метаморфозы, на месте первого был фонтан, а на месте второго – группа каменных нимф. Этот дом, принадлежавший семье Merlin de Malaune{94}94
  Merlin de Malaune. – По-видимому, отсылка к Антуану Мерлену (Мерлен из Тионвиля, 1762–1833), деятелю Великой французской революции, одному из участников свержения якобинской диктатуры. Вместе с тем, поскольку в гл. 4, ч. IV появится леди Моргана, «вдова оксфордского медиевиста», можно предположить, что это имя отсылает также к мудрецу и волшебнику Мерлину, наставнику и советнику короля Артура, околдованному злой Морганой, выведавшей его тайны с помощью Озерной феи. В рыцарских романах рассказывается о том, как Озерная фея заманила влюбленного в нее Мерлина в ловушку и заточила его под горой или камнем, по другой версии – заключила его в колонну, – и поэтому, возможно, Набоков упоминает, что рядом с домом, некогда принадлежавшим семье Merlin de Malaune, находилась группа каменных нимф. Фамилия же de Malaune представляет собой анаграмму une malade (фр.) – больной, пациент; в переносном смысле – безумец.


[Закрыть], в начале века приобрел русский космополит Дмитрий де Мидов, устроивший в нем со своим другом С. И. Степановым штаб-квартиру тайной антидеспотической организации{95}95
  …Дмитрий де Мидов, устроивший в нем… штаб-квартиру тайной антидеспотической организации. – Набоков обыгрывает факты биографии И. П. Демидова (1873–1946) (из рода заводчиков Демидовых), политического деятеля, члена нелегального «Союза освобождения» (в котором состоял и В. Д. Набоков) и затем ЦК партии кадетов. Впоследствии он эмигрировал в Париж, где стал помощником редактора «Последних новостей». В Париже он был одним из создателей подрывной антисоветской организации «Центр действия» (1920–1923). Хотя Демидовы владели особняками и в Париже, здесь важнее отметить, что упомянутый в «Других берегах» особняк Демидовых (в котором до революции размещалось итальянское посольство) находился по соседству с особняком Набоковых на Большой Морской улице в Петербурге, где часто проходили собрания членов партии кадетов, одним из лидеров которых был В. Д. Набоков (и где И. П. Демидов, возможно, бывал не раз).


[Закрыть]. Последний любил вспоминать язык знаков, которым пользовались в прежние времена бунтовщики: приспущенная занавесь и алебастровая ваза в окне гостиной указывали ожидавшемуся гостю из России, что путь открыт. Революционные заговоры в те времена украшал налет театральности. Мидов умер вскоре после окончания Первой мировой войны, и к тому времени партия террористов, в которой состояли эти милые люди, утратила, говоря словами Степанова, свою «стилистическую привлекательность». Не знаю, к кому впоследствии перешел особняк и как так вышло, что Окс{96}96
  Окс. – В письме к Самуилу Розову в 1937 г. Набоков вспоминает их однокашника по Тенишевскому училищу, «главного развлекателя и остроумца» Евгения Окса. После выхода романа один из рецензентов произвольно предположил, что в Осипе Оксмане Набоков вывел Николая Оцупа (основателя журнала «Числа»), на что Набоков в письме к Глебу Струве от 21 апреля 1975 г. заметил: «Я был изумлен и озадачен той чепухой, какую написал некто Пурье о „прототипе“ моего Оксмана (не читав „Остров доктора Моро“ и не зная, что я никогда не был знаком с поэтом Оксупом или Оцупом). То, что ты ввязался в потасовку, предложив своего кандидата – невинного старого пушкиниста [Юлиана Оксмана], изумило меня еще больше».


[Закрыть] (Осип Львович Оксман, 1885?–1943?) снял его под свои коммерческие начинания.

Дом был темен, за исключением трех окон: двух смежных прямоугольников света в середине верхнего ряда, d8 и e8, по континентальной системе (где буквы указывают вертикаль, а цифры – горизонталь шахматного квадрата), и еще одной клетки на ряд ниже – e7. Бог мой, не забыл ли я захватить с собой наспех нацарапанную записку к неизвестной мадемуазель Благово? Нет, она при мне, в нагрудном кармане под старым, любимым, ужасно теплым и длинным шарфом Тринити-колледжа{97}97
  …шарфом Тринити-колледжа. – Эти полосатые шарфы (цвета Тринити-колледжа – синий, желтый, красный) доныне продаются в Кембридже (например, в лавке «Ryder & Amies»). Набоков носил свой до конца 30-х гг.


[Закрыть]. Поколебавшись между боковой дверью справа, с вывеской «Магазин», и парадной дверью с шахматной короной над кнопкой звонка, я выбрал корону. Мы играли блиц: противник мгновенно ответил, засветив на d6 полукруглое окно вестибюля. Невольно в голове возникала мысль, а нет ли под домом еще пяти этажей, завершающих шахматную доску, и не сидят ли где-то в секретном подполье новые заговорщики, работающие над тем, чтобы сокрушить еще худшую тиранию?

Окс, высокий, костлявый пожилой человек с шекспировским черепом, немедленно заговорил о том, какая честь для него принимать автора «Камеры…», – тут я сунул свою записку прямо в его протянутую руку и сделал попытку ретироваться. Истеричные художники не были ему в новинку. Ни один не мог устоять перед его вкрадчиво-отеческими манерами мудрого книжника.

«Да, мне все известно, – сказал он, удерживая и слегка поглаживая мою руку. – Она телефонирует вам, хотя, говоря начистоту, не завидую я тому, кто будет иметь дело с этой взбалмошной, витающей в облаках молодой особой. Поднимемся ко мне в кабинет, или вы предпочитаете… нет, не думаю», – говорил он, открывая влево двойные двери и зажигая как бы в нерешительности люстру, на мгновение осветив холодный читальный зал с длинным, покрытым сукном столом, истертыми стульями и дешевыми бюстиками русских классиков – обстановка, никак не соответствовавшая очаровательно расписанному потолку с тесной стайкой обнаженных детей среди лиловых, розовых и янтарных гроздей винограда. Направо (вновь на пробу зажегся свет) был короткий проход в магазин, где, как мне вспомнилось, я однажды повздорил с нахальной старухой, отказавшейся выдать мне даром несколько экземпляров моего собственного романа. Затем мы начали подниматься наверх по величественной когда-то лестнице, имевшей теперь довольно странный вид, с чем-то таким, что редко попадается даже в иллюстрированных венских сонниках: а именно совершенно разные перила. С левой стороны шли новые – уродливые крутые поручни, а с правой – изначальные: узорная конструкция из поцарапанного, обреченного, но все еще радующего глаз резного дерева с опорами в форме огромных шахматных фигур.

«Для меня большая честь», – вновь начал Окс, вводя меня в свой так называемый кабинет на е7, комнату, заставленную бухгалтерскими книгами, упакованными и частично распакованными книжными бандеролями, стопками книг, кипами газет, брошюр, гранок и тонких стихотворных сборничков в белых бумажных обложках – трагические отбросы со скованными безжизненными заглавиями, бывшими тогда в моде: «Прохлада», «Сдержанность»{98}98
  …стихотворных сборничков… со скованными безжизненными заглавиями, бывшими тогда в моде: «Прохлада», «Сдержанность». – Обыграны «сдержанные» названия, характерные для поэтов чуждой Набокову «парижской ноты», ср.: Юрий Мандельштам «Верность» (1932), Анатолий Штейгер «Неблагодарность» (1936), Лидия Червинская «Приближения» (1934). Свои зрелые поэтические книги Набоков оставлял без названий.


[Закрыть].

Он был из тех людей, которых почему-то часто перебивают, но которым никакая сила в нашей благословенной галактике не помешает закончить фразу, несмотря на новые и новые препятствия стихийного или стихотворного рода – смерть собеседника («Я как раз говорил ему, доктор…») или вторжение дракона. Сдается мне, что такие перебивки только помогают им отшлифовать предложение и придать ему законченный вид; вместе с тем невыносимый зуд их незавершенности отравляет им рассудок. Это будет похуже наливного прыща, что нельзя выплеснуть, пока не доберешься до дома, и почти так же скверно, как воспоминание пожизненного заключенного о том последнем маленьком насилии, прерванном в самый сладостный миг вмешательством проклятого полицейского.

«Для меня большая честь, – закончил наконец Окс, – принимать в этом историческом здании автора „Камеры обскура“, вашей лучшей книги, по моему скромному мнению!»

«Еще бы не быть ему скромным, – сказал я, держа себя в руках (опаловый лед Непала перед обвалом), – ведь мой роман, кретин вы этакий, называется „Камера люцида“»{99}99
  «Камера обскура», «Камера люцида». – Камера-обскура (лат. «темная комната») – старинный оптический прибор для получения изображения объектов, название которого Набоков взял для своего романа (1933). Камера-люцида (лат. «светлая комната») – другой оптический прибор с иным принципом действия.


[Закрыть].

«Будет, будет вам, – сказал Окс (человек, по правде сказать, весьма уважаемый и джентльмен) после ужасной паузы, во время которой все нераспроданные книжные остатки распустились, как сказочные цветы в кинематографической феерии. – Обмолвка не заслуживает столь резкого порицания. Люцида, люцида, разумеется! A propos, относительно Анны Благово (вторая часть недосказанного или, быть может, трогательная попытка отвлечь и успокоить меня забавной историей), вы, наверное, не знаете, что я прихожусь Берте двоюродным братом. Тридцать пять лет тому назад в Петербурге мы вместе состояли в одной студенческой организации. Готовили покушение на премьер-министра. Как все это было давно! Требовалось детально изучить его ежедневный маршрут; я был одним из наблюдателей. Всякий день стоял на определенном углу, изображая продавца ванильного мороженого! Представляете? Ничего у нас не вышло. Все испортил Азеф, знаменитый двойной агент»{100}100
  …Азеф, знаменитый двойной агент. – Евно Азеф (1869–1918) – глава Боевой организации эсеров, под чьим руководством было осуществлено несколько успешных покушений на высших государственных деятелей России, в том числе на министра внутренних дел фон Плеве в Петербурге в 1904 г. В 1908 г. Азеф был разоблачен Владимиром Бурцевым как секретный агент Департамента полиции, выдавший многих эсеров-террористов; на внутрипартийном суде Азефа приговорили к смерти, но ему удалось скрыться (он ушел из-под надзора другого профессионального террориста, члена Боевой организации, Владимира Зензинова, с которым Набоков с конца 30-х гг. состоял в дружеских отношениях и длительной переписке, недавно опубликованной).


[Закрыть].

Задерживаться долее не имело смысла, но он достал бутылку коньяку, и я согласился выпить, поскольку меня опять начало трясти.

«Ваша „Камера“, – сказал он, справляясь с учетной книгой, – не так уж плохо расходится в моем магазине, совсем не плохо: двадцать три, точнее, двадцать пять экземпляров за первую половину прошлого года и четырнадцать за вторую. Конечно, о подлинной славе, а не просто о коммерческом успехе, следует судить по поведению книги в библиотеке, а там все ваши романы нарасхват. Чтобы удостовериться в этом, давайте-ка поднимемся в хранилище».

Я последовал за моим энергичным хозяином на верхний этаж. Библиотека раскинулась, словно гигантский паук, она разрослась, будто чудовищная опухоль, угнетала сознание, как ширящаяся вселенная огневицы. В ярком оазисе среди смутных стеллажей я заметил группу людей за овальным столом. Краски были вполне правдоподобные и отчетливые, но в то же время какие-то далекие, как на картинке в волшебном фонаре{101}101
  Волшебный фонарь. – Laterna magica – аппарат для проекции изображений, бывший в XIX в. в повсеместном использовании и описанный Набоковым в «Других берегах».


[Закрыть]. В оживленной дискуссии участники то и дело апеллировали к красному вину и золотистому бренди. Я узнал критика Василевского, его подхалимов Христова и Боярского, моего друга Морозова, романистов Шипоградова и Соколовского, почтенное ничтожество Сукновалова{102}102
  Сукновалов. – Профессор Ронен предположил, что под этим именем кроется Рой Фуллер (англ. fuller – валяльщик, сукновал), английский поэт, прозаик и критик, вызвавший недовольство Набокова (см. гневное письмо Набокова в «New Statesman», напечатанное 22 декабря 1972 г.).


[Закрыть], автора популярной социальной сатиры «Герой нашей эры», и еще двух молодых поэтов, Лазарева (сборник «Спокойствие») и Фартука (сборник «Молчание»). Несколько голов повернулось к нам, а доброжелательный медведь Морозов даже слегка привстал, оскалившись, но мой провожатый сказал, что тут у них деловой разговор и мешать им не стоит.

«Вы только что подсмотрели, – добавил он, – процесс рождения нового литературного журнала „Простые числа“{103}103
  „Простые числа“. – Подразумевается откровенно враждебный по отношению к Набокову журнал «Числа» (гл. ред. Н. Оцуп), выходивший в Париже в 1930–1934 гг. и печатавший главным образом авторов младшего поколения эмиграции. В первом же номере этого журнала была помещена оскорбительная рецензия Георгия Иванова на произведения Набокова, обострившая многолетнюю литературную вражду Набокова с кругом Адамовича и Гиппиус, поддержавшей Иванова в своей антисиринской заметке.


[Закрыть], по крайней мере они так полагают, что рождают, а на деле пьянствуют и злословят. Теперь позвольте-ка вам кое-что показать».

Он отвел меня в дальний угол и победоносно навел свой фонарь на проймы в полках с моими книгами.

«Взгляните, – вскричал он, – сколько книг отсутствует! Все экземпляры „Княжны Мери“, то есть „Машеньки“, – тьфу, я хотел сказать „Тамары“. Обожаю „Тамару“, вашу „Тамару“, а не Лермонтова или Рубинштейна. Простите, немудрено запутаться среди стольких шедевров, пропади они пропадом».

Я сказал, что мне нехорошо, что я лучше пойду домой. Он предложил проводить меня. Или, может быть, я предпочитаю взять таксомотор? Нет, не предпочитаю. Он украдкой направлял на меня электрический фонарь, держа его своими алеющими пальцами, чтобы убедиться, что я не собираюсь грохнуться в обморок. Увещевательно бормоча, он провел меня по черной лестнице вниз. Весенняя ночь, по крайней мере, казалась настоящей.

Потоптавшись немного и поглядев на освещенные окна, Окс подозвал ночного сторожа, гладившего грустного маленького пса соседа-собачника. Я видел, как мой участливый компаньон пожимает руку старику в сером плаще, затем указывает на свет у бражников, затем справляется с часами, затем сует человеку мелочь и жмет ему руку на прощание, как если бы десятиминутная прогулка к моему дому была бы опасным паломничеством.

«Bon, – сказал он, воссоединяясь со мной, – если не хотите в таксомоторе, двинемся пешком. Этот человек присмотрит за моими плененными гостями. О, сколько всего я хочу выспросить у вас о вашей работе и жизни! Ваши confrères говорят о вас: „всегда нахмурен, молчалив“, как Онегин описывает себя Татьяне, но не всем же быть Ленскими, не так ли? Позвольте мне воспользоваться этой приятной прогулкой, чтобы восстановить в памяти те два случая, когда я видел вашего знаменитого батюшку. Первый имел место в опере, во дни Булыгинской думы. Мне, конечно, были известны портреты ее самых видных членов. С верхних ярусов райка я, бедный студент, смотрел, как он вошел в розовую ложу вместе с женой и двумя мальчуганами, одним из которых, надо думать, были вы. Во второй раз это было на публичном диспуте по политическим вопросам в раннюю, подобно утренней Авроре, пору революции. Он выступал сразу после Керенского, и контраст между речью нашего пламенного товарища и вашим отцом, с его английским sangfroid и отсутствием жестикуляции…»

«Мой отец, – сказал я, – умер за шесть месяцев до моего рождения».

«Что ж, значит, опять оскандалился, – заключил Окс после того, как в продолжение целой минуты искал свой платок, затем сморкался в него с важной обстоятельностью Варламова в роли гоголевского Городничего{104}104
  …Варламова в роли гоголевского Городничего… – Необычайно популярный актер Константин Варламов (1848–1915) играл Городничего в Александринском театре Санкт-Петербурга. В лекции «Ремесло драматурга» (1941) Набоков, рассуждая о законах театральной иллюзии, привел занятный случай, происшедший в одном из столичных театров, когда Варламов, наскучив старой ролью, со сцены обратился к его деду, И. В. Рукавишникову, с которым был дружен и в домашнем театре которого выступал: «„Кстати, Иван Василич, боюсь, не удастся мне закусить с вами завтра“. И только потому, что Варламов был великим волшебником, – пишет Набоков, – и ухитрился так натурально вставить эту фразу в сцену, моему деду даже в голову не пришло, что его друг действительно отменяет назначенное на завтра свидание».


[Закрыть], сворачивал добытый результат и упрятывал сверточек в карман. – Увы, не везет мне с вами. Хотя этот образ крепко отпечатался у меня в памяти. Контраст был действительно примечательный».

В последующие, быстро тающие предвоенные годы я еще по меньшей мере три или четыре раза сталкивался с Оксом; он приветствовал меня с понимающим огоньком в глазах, как если бы мы делили с ним какую-нибудь очень личную и довольно постыдную тайну. Его замечательной библиотекой вскоре завладели немцы, у которых ее отобрали русские, еще лучшие захватчики в этой освященной веками игре. Сам же Осип Львович погиб при отважной попытке бегства – уже почти что сбежав, босой, в запачканном кровью белье, из «экспериментального госпиталя» в нацистском лагере смерти.