Текст книги "Я прошел две войны!"

Мой взвод был немалым подразделением. В период Отечественной войны, когда я командовал ротой, ее численность в 1942–1943 годах не превышала 90–100 человек, а здесь пятьдесят с лишним бойцов и сержантов в одном взводе. Еще в училище командир учебного взвода Шишкин часто повторял:

– Опирайтесь на сержантов, они ваша главная опора. Выдвигайте сметливых инициативных бойцов, ставьте их во главе отделений.

Вскоре у меня сложился довольно крепкий сержантский костяк. Моим помощником (помкомвзвода) стал негласный лидер в коллективе старший сержант Михаил Ходырев. Небольшого роста, смуглый, родом с низовьев Волги, он служил года полтора, имел немалый опыт, знал каждого бойца.

Последовал я и другому совету лейтенанта Шишкина – не изображать из себя всезнающего командира и не создавать дутый авторитет бесконечными ненужными командами и указаниями.

Если с сержантом Ходыревым мы сошлись как-то сразу, то с другим сержантом, командиром пулеметного расчета Захаром Антюфеевым, отношения складывались сложнее. Осматривая его «максим» и знакомясь с бойцами расчета (всего их было четыре человека вместе с Антюфеевым), я сделал несколько замечаний.

Проверяя коробки с патронными лентами, я заметил, что одна из лент слегка отсырела. Брезентовые ленты требовали постоянного внимания. Сырая или пересохшая на солнце, она могла стать причиной перекоса патрона и задержки в стрельбе. Не понравился мне внешний вид подносчика боеприпасов: кое-как почищенные сапоги, плохо затянутый ремень и еще какие-то мелочи.

Я не повышал голос, старался, чтобы замечания прозвучали доброжелательно. Но рослый сержант Антюфеев, светло-рыжий, широкоплечий, воспринял мои слова с легкой усмешкой. В нем явно играло самолюбие.

– Я сказал что-нибудь смешное, товарищ сержант?

– Никак нет. – Выше меня на полголовы, Антюфеев смотрел куда-то в сторону. – Недостатки устраним.

– О чем доложите вечером, – взыграло и мое командирское самолюбие.

– Доложу…

Я зашагал дальше. Спустя какое-то время сказал Михаилу Ходыреву:

– Самолюбивый у нас пулеметчик.

– Лучший в батальоне по итогам боевых стрельб, – отозвался Ходырев. – И расчет крепко в руках держит.

Я понял, что помкомвзвода на стороне Антюфеева, а я что-то сделал не так. Позже, поговорив со своим товарищем по училищу Гришей Чередником, услышал его мнение:

– Наверное, перехватил ты со своими замечаниями. Все же лучший командир расчета, главная ударная сила во взводе, а ты его перед подчиненными отчитывал.

Я не считал, что кого-то отчитывал или цеплялся по пустякам. Но выводы сделал, невольно вспомнив нашего комбата, Ягупова Бориса, который не мог пройти мимо, чтобы не сделать какое-то поучительное замечание по любой мелочи.

С Захаром Антюфеевым мы вскоре сошлись ближе, пустяковые обиды забылись. Тем более он по итогам стрельб был повышен в звании до «старшего сержанта» и получил краткосрочный отпуск.

Четыре месяца мы провели в лесном лагере. Свободного времени выдавалось мало. Я получил небольшое пополнение, да и кроме новичков во взводе было десятка два слабо обученных бойцов. С ними приходилось заниматься особо.

Заметно поднялся мой авторитет, когда я продемонстрировал приемы штыкового боя, а на соревнованиях по скоростной стрельбе из винтовки занял второе место в полку.

И все же я не был удовлетворен качеством боевой подготовки красноармейцев. Занятий проводилось много: тактическая подготовка на местности, учебные атаки, штыковой бой, строевые занятия, химзащита, изучение уставов, политзанятия. Трехлинейную винтовку Мосина, наше основное оружие, бойцы изучали до винтика.

Однако за четыре месяца лишь дважды проводились боевые стрельбы из винтовок. Причем выдавали всего по шесть патронов: три на пристрелку и три зачетных выстрела.

По общим итогам мы кое-как отстрелялись на «тройку». Ручные пулеметчики, и особенно расчеты «максимов», тренировались в боевой стрельбе чаще. Вместе со своими расчетами я ходил на стрельбище. Командир полка Павел Петрович Усольцев, из старых боевых командиров, одобрял, когда офицеры подавали личный пример.

Он дал указание начальнику арттехвооружения полка дополнительно выделить для командиров патроны (обычно 50–60 штук). Я часто стрелял из ручного пулемета Дегтярева и не уступал большинству штатных пулеметчиков.

Наш родной «максим» нравился мне точностью прицела. Это достигалось благодаря массивному станку и большой массе пулемета (64 килограмма). Очередями «максима» мы поражали мишени за 600–800 метров и даже за километр.

В то же время громоздкий пулемет служил легкой добычей для снарядов, особенно во время наступления. Два-три осколка в кожух, и «максим» выходил из строя.

Наша учеба в летнем лагере возле станции Дмитриевск в октябре была свернута, и полк перебросили под Ленинград. В первых числах декабря 1939 года мы вступили в войну с Финляндией, о чем рассказал в первых главах.

Глава 4
Вставай, страна огромная…

Апрель и май 1940 года я провел в своем родном селе Коржевка. Председатель колхоза организовал мне торжественную встречу, на которой меня называли «героем», говорили много хороших слов. Я выступил с небольшой речью, стараясь обойтись общими фразами о мужестве наших бойцов и мощном вооружении Красной армии.

Однако некоторые вопросы ставили меня в сложное положение. Почему не довели войну до победного конца и не установили в Финляндии советскую власть? Вспоминая ухоженные поселки и добротные дома финнов, хотелось ответить: «Они и без нее хорошо живут», но получился бы скандал.

Я ответил, что наша армия добилась главного: обезопасили Ленинград, Балтийский флот и наши северо-западные границы. А такие важные политические вопросы, как изменение власти, решают по согласованию с финским народом наша Партия и правительство под руководством товарища Сталина. Мне дружно захлопали и больше тему политики не поднимали.

Много вопросов задавали о боях, штурме линии Маннергейма, как воюют финские солдаты. Всей правды, особенно о тяжелых потерях нашей армии, я рассказать не мог. Поведал односельчанам о нескольких боях, как смело поднимали в атаку красноармейцев политрук Пуняев, а после его гибели лейтенант Чередник.

– Ну а танки? – перебивая друг друга, выкрикивали мальчишки. – Наверное, дали жару финнам?

– Танки хорошо нас поддерживали в атаке, – отвечал я. – Но, к сожалению, тоже несли потери, особенно когда финские пушки вели огонь из дотов.

– Наверное, не всякая пушка танк пробьет. Как там в песне поется: «Броня крепка, и танки наши быстры».

Этот вопрос задал бывший комсомольский секретарь Анатолий Бондарь. Он почему-то не служил в армии, проходил какие-то краткосрочные курсы политработников и сейчас сменил на должности нашего старого секретаря парткома. За те три года, что мы не виделись, он потолстел, был по-городскому одет – полувоенный френч, начищенные сапоги, защитного цвета картуз.

Я недолюбливал Бондаря еще с тех давних пор, когда он свысока решал вопрос о моем приеме в комсомол. Мне хотелось резко ответить ему: «Горят наши танки на поле боя, как скирды соломы. Пятнадцать миллиметров брони даже 37-миллиметровка, самая мелкая пушка, за километр пробивает».

Но ответил, как подсказывал мне здравый смысл:

– Наши танки очень маневренные, экипажи хорошо обучены, но война есть война. В бою они также несут потери.

И сразу перевел разговор на то, что со мной вместе храбро воевал красноармеец Егор Балакин, наш земляк из деревни Проломиха.

– Знаем его, – раздались сразу несколько голосов. – Мужик серьезный, такой не подведет.

Дома было все как прежде. Конечно, за эти три года подросли младшие сестренки, а у Кати родился сын, назвали в честь отца Колей. Мама, увидев мои шрамы, когда я утром умывался, заплакала:

– Как же ты страдал, Васенька!

– Перестань, мама, – весело отозвался я, а Федя спросил:

– Тебя из пулемета или винтовки подранили?

Феде было шестнадцать лет, совсем взрослый парень, но по-деревенски наивный. Я потрепал его по голове:

– Какая теперь разница. Легкое не задело, рука срослась. Вот пальцы на ногах только в сырость или холод ноют. Обморозил я их – ну это ерунда.

– А сколько ты финнов убил? – не отставал братишка.

– Плохое слово «убил». На войне врагов уничтожают. Стрелял, как и все, иногда попадал в цель. А кого чья пуля срезала, неважно.

У меня скопилось довольно много денег. Часть выдали в финчасти наличными, часть лежала на сберкнижке. Я посоветовался с отцом, что надо купить для хозяйства.

– Ты, Василий, для себя прибереги деньги. Тебе уже двадцать два года, женишься скоро. А нам ты и так целый чемодан подарков привез.

После выписки из госпиталя я провел два дня в Ленинграде. В магазине Военторга купил ситца, штапеля и еще каких-то тканей для матери и сестренок. Отцу и Феде приобрел ботинки и рубашки – знал, что в селе с одежкой плоховато. Младшие сестры Таня и Вера радовались как дети, разглядывая яркий ситец, из которого собирались шить платья.

– Какая женитьба, батя? – отмахнулся я. – Через два месяца мне в часть надо возвращаться.

– Ну и по девкам бегать – не дело. У человека семья должна быть, дети.

Действительно, я на второй или третий день уже не ночевал дома, нашел подругу, муж которой с год назад уехал в город и вестей о себе не подавал.

Я все же убедил отца купить досок для крыши, кое-какой инструмент и посуду. С женитьбой, несмотря на все попытки отца и матери, у меня не получилось.

Бывает такое. Одна из девушек, с которой меня пытались свести, по душе не пришлась. Другая не хотела уезжать от родителей. Наладились было теплые отношения с молоденькой учительницей, но я протянул время, и когда надо было что-то конкретно решать, у меня уже подходил к концу отпуск. Возможно, я не мог забыть свою первую любовь Киру Мельникову, а может, как многие молодые мужики, сильно не стремился заводить семью. Хотелось побыть «свободным».

Но учительница младших классов Татьяна Григорьевна Шугаева все же пришла меня провожать. Когда прощались, в глазах ее стоял укор. Тане было двадцать лет, и я стал первым мужчиной в ее жизни.

– Напиши, если время будет, – сказала она.

– Напишу обязательно, – пообещал я.

Мы расцеловались, Таня заплакала, а я пообещал:

– Как устроюсь на новом месте, вызов тебе пришлю. Приедешь?

Таня кивнула сквозь слезы. Водитель «полуторки», которая подвернулась мне до станции, нетерпеливо сигналил. Когда машина выехала из села и поднималась на меловой холм, откуда была хорошо видна Коржевка, окрестные леса и голубая извилистая лента реки Суры, у меня невольно сжалось сердце. Когда я снова увижу родные края?

Наш полк дислоцировался на окраине районного города Новохоперск. Жили уже не в палатках, личный состав размещался в двухэтажных кирпичных казармах, ангары для техники, спортивный городок, добротный забор, проходная, где постоянно находился дежурный наряд.

Доложил о своем прибытии командиру полка Павлу Петровичу Усольцеву. Полковник, которого я привык видеть в полевой форме или походной шинели, сидел за столом в кителе, на груди блестели ордена, на петлицах – четыре «шпалы». Он поднялся, пожал мне руку, расспросил о семье, здоровье.

– Готов продолжать службу, Василий?

– Так точно, – бодро отозвался я. – И хорошо бы снова в своей восьмой роте.

– Ну как герою откажешь? – улыбался полковник. – Сходи в строевую часть, оформи документы. Жить будешь в общежитии для командиров. Если надумал жениться, то придется искать частную квартиру. Ну, с этим в городе не проблема, а жилье частично оплачивает финчасть.

– Пока не надумал. Поживу в общежитии.

В строевой части штаба, к своему удивлению, встретил своего бывшего комбата Бориса Ягупова. Не скажу, что у нас были с ним очень теплые отношения, но все же вместе прошли Зимнюю войну. Тоже пожали друг другу руки, он быстро оформил необходимые документы. Я обратил внимание на новенький орден Красной Звезды на кителе Ягупова.

– С наградой вас, товарищ капитан, – сказал я.

Мой бывший комбат как-то странно посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но промолчал. В ответ на поздравление лишь молча кивнул. Я понимал причину. В разгар боев Ягупова сняли с должности комбата. Могли вообще не наградить, но, видимо, решили во избежание лишних разговоров представить к ордену. Все же батальоном командовал, хоть и не слишком удачно, на переднем крае находился.

Не день, а сплошные встречи с однополчанами и друзьями! Обнялись с Гришей Чередником. На петлицах у него поблескивали три «кубаря» – старший лейтенант, а к ордену Красной Звезды прибавилась медаль «За боевые заслуги», которую он получил, наверное, когда я лежал в госпитале.

– Я вообще-то хотел тебя на первый взвод поставить, – сказал Чередник. – Сам знаешь, считается вроде как заместитель командира роты. Но прислали старшего лейтенанта Репнина Антона. Он в армии с тридцать пятого года, готовят на выдвижение.

– Ерунда, – не совсем искренне отмахнулся я. – Если третий взвод доверишь, буду доволен.

Так я снова оказался в своей родной роте и третьем взводе. Из «старичков» увидел в строю Михаила Ходырева, пулеметчика Захара Антюфеева и своего вестового Балакина Егора, который тоже носил в петлицах сержантские «угольники».

Вечером отметили мое прибытие в комнате общежития, где кроме меня жил командир второго взвода и старшина-сверхсрочник из девятой роты. Младший лейтенант Савенко Юрий, недавно окончивший краткосрочные курсы, к водке, видимо, не привык, перехватил и лез обниматься.

– Везет мне, – оживленно восклицал он. – И ротный орденоносец, и Василий Николаевич войну прошел. Есть у кого поучиться.

– Закусывай получше, Юрка, – со смехом перебил его старшина. – Иначе не налью больше.

Я обратил внимание, что старшему лейтенанту Репнину слова молодого взводного не слишком понравились. Дело в том, что командир первого взвода не воевал, находился в резерве, и легкомысленная болтовня девятнадцатилетнего парня неприятно задела его.

Егор Балакин пожаловался мне, что рассчитывал демобилизоваться, все же семья, дети.

– Говорили, что на год из запаса берут, а теперь до осени сорок первого трубить придется.

– Обстановка сложная, в Европе воюют, в Африке, – сказал Григорий Чередник. – Вон Михаил Ходырев тоже переслуживает.

– Мне в армии нравится, – заявил мой заместитель. – Порядок, форма добротная. Повоевал, обкатался, медалью наградили. Может, в военное училище попрошусь. А тебя, Егор, от навоза никак не оттащить.

– У меня семья, детей поднимать надо.

– Успеешь. Погуляй, пока возможность есть.

Григорий Чередник посидел с нами недолго и ушел, сославшись на дела. Мой давний товарищ гордился своей должностью (сто шестьдесят бойцов и командиров в подчинении) и не хотел, чтобы его видели выпившим.

– И тебе, Юрий, хватит. Не дело, если бойцы тебя пьяненьким заметят.

– Я меру знаю. Да и не собираюсь где-то шататься. Посидим еще, и спать залягу.

– А подъем в шесть ноль-ноль, пробежка, тренаж. Тебе бойцам пример показывать надо, а не плестись позади.

Савенко недовольно засопел, но промолчал. Вскоре собрался и Антон Репнин, который снимал с семьей квартиру в городе.

– Надо идти, а то жена беспокоиться будет.

– Сейчас не война, чего ей беспокоиться? – сказал старшина. – Давай, Антон Денисович, опрокинь стопку на дорожку.

От стопки старший лейтенант не отказался, но, когда прощались, посоветовал Юрию Савенко:

– А ты спать ложись. Хватит ему наливать, мальчишка еще.

Началась обыденная военная служба. Занятия по боевой и политической подготовке, дежурства, утренние и вечерние построения на плацу. Спустя неделю-другую я с удивлением отметил, что подготовка личного состава ничем не отличается от той, довоенной, учебы, которую я проходил год назад.

Как будто и не было во многом неудачной для нас Зимней войны. Конечно, ее вспоминали, слишком свежа была память о ней. Но говорили в основном о героизме наших бойцов, об их умелых действиях. Выводы из неудач не делали.

Удивляло меня, что о «славных боях» часто упоминал наш старший политрук Раскин Аркадий Борисович, который в этой войне не участвовал. В роте действовал целый политаппарат: младший политрук, парторг, комсорг, агитатор. Причем штатами была предусмотрена лишь должность младшего политрука, а остальные помощники Раскина были сержантами, но исполняли совсем другие обязанности – собрания, политзанятия, политинформации, выпуск боевых листков и так далее.

По-прежнему много времени занимала строевая подготовка, занятия по химзащите, изучение уставов. Не выдержав, я как-то пришел к Череднику.

– Григорий, мы стрелять когда-нибудь будем? За месяц ни разу боевые стрельбы не проводились.

Рота насчитывала более 160 человек, и у старшего лейтенанта всяческих забот накапливалось в достатке. Он устало отодвинул в сторону какие-то бумаги, предложил мне папиросу.

– На конец июля запланированы стрельбы из винтовок, ручных пулеметов и личного оружия командиров. Так что готовься.

– Что, теперь стрелять будем раз в два-три месяца?

– План боевых стрельб утвержден начальником штаба полка.

– Гриша, у меня из полусотни бойцов во взводе половина новички. Зелень, можно сказать. Двадцать человек стреляли боевыми патронами лишь перед принятием присяги. По три патрона на ствол. Тридцать четыре красноармейца никогда не метали боевых гранат. Это как? Неужели мы так быстро забыли уроки той войны?

У командира роты задвигались желваки на скулах.

– Слушай, Василий, давай оставим пустые разговоры. Занимайся по плану. И потом… не видишь, что я занят?

– Вижу. Но когда мы по три часа в день убиваем на разные политзанятия и зубрежку уставов, меня просто тошнит от этого. Веришь, Григорий?

– Ты на людях меня по имени не называй, – сказал Чередник. – Замполит уже замечание делал, что за кумовщина?

– Да кто он такой, чтобы командира роты одергивать?

– А ты кто такой? – выкрикнул Чередник. – У тебя есть взвод, им и занимайся. Раскин уже отмечал, что в твоем взводе дисциплина не на высоте, люди на занятиях спят, не знают даже должности руководителей страны и армии. Твой помкомвзвода Ходырев распоясался. Младшему политруку дерзит, лезет, когда не надо, со своим мнением. Кстати, почему Ходырев вместо тебя строевые занятия проводит?

– Два раза всего было. Больше не повторится.

– А с ногами у тебя что?

Я от неожиданности опешил. Это была моя личная небольшая тайна. Если пулевые раны довольно быстро затянулись и почти не беспокоили меня, то отмороженные пальцы на ногах снова воспалились. Я был сам виноват.

Когда в мае вспахивали наш большой семейный огород под картошку, в основном за плугом ходил я. Отец был занят в колхозе, а младший брат Федя был еще жидковат для такой тяжелой работы. Не позаботился я тогда о чистоте.

Три пальца воспалились, распухли. Мама лечила меня подорожником, вызвала фельдшера. Пальцы понемногу отошли, но сейчас, когда я целыми днями не снимал сапоги, началось снова воспаление. В санчасть я не обращался. Сосед по комнате, старшина, приносил мне бинты, зеленку, мазь. Но мою хромоту заметили, и Чередник приказал:

– Иди в санчасть. После доложишь, что у тебя там. Все, свободен.

Заместитель старшего врача лейтенант Наталья Викторовна Климова, осмотрев мои ступни, категорично заявила:

– Дня на три-четыре я положу тебя в санчасть. Может начаться заражение. Сапоги свои снимай, походишь в тапочках. Как заслуженному командиру, отдельную комнату предоставлю.

– Наталья Викторовна, – взмолился я. – Не надо меня никуда класть. Буду приходить к вам на перевязку и вообще… я дисциплинированный.

Наталья засмеялась. Она была года на два постарше меня, светловолосая, довольно привлекательная. При встречах я шутливо отдавал ей честь, а Наталья улыбалась в ответ. Сейчас она тоже улыбалась, но заявила:

– Предпочитаешь в госпиталь попасть?

– Не хочу я в госпиталь, но и здесь в санчасти неохота болтаться… скажут, вот командир, пальцы посбивал и отлеживается.

– Ты отморозил пальцы в ходе боевых действий, стыдиться нечего. Такое нередко случается. И мне не скучно будет, а то санчасть почти пустая. С воспалением шутки плохи, может гангрена начаться, а там и до ампутации недалеко.

Суровым предупреждениям врача я не очень-то поверил, но вынужден был подчиниться.

– Только в халат меня не обряжайте. Схожу в общежитие за спортивными брюками и тенниской.

– Сходи, – разрешила лейтенант. – И не надо мне «выкать». Я что, такая старая?

– Бросьте, Наталья Викторовна. Вы… ты очень даже симпатичная женщина.

– Ну вот, а ты лечиться у меня не хочешь.

Так я угодил в санчасть. Больных в ней было немного – двое красноармейцев из молодняка. Один до крови растер ногу на марше, тоже началось воспаление, и его срочно принялись лечить. У второго было расстройство желудка. Подозревали дизентерию и держали в изоляторе, дожидались, пока придут анализы.

Делать мне было абсолютно нечего. Иногда сидели, перекуривали с двумя санитарами. Они были дядьки в возрасте, общих тем мы не находили, и я читал книжки или писал письма домой. Через день меня навещал Михаил Ходырев, рассказывал, как обстоят дела во взводе, приносил свежие пупырчатые огурцы и яблоки.

С ним мы крепко сблизились за время войны и могли сидеть подолгу, вспоминая ту зиму. Но обычно он неожиданно прерывал разговор, смотрел на трофейные часы (память о войне) и торопился в роту.

– Пошел я, Василий Николаевич, а то политрук гундеть начнет.

К моему удивлению, замещать меня оставили не Ходырева, прошедшего огонь и воду и хорошо знавшего службу, а младшего политрука, парня лет двадцати из комсомольских работников, закончившего лишь трехмесячные курсы политработников.

Гриша Чередник меня посещениями не баловал. Но мое лечение затягивалось, пальцы подживали плохо, и через неделю старший лейтенант явился лично, задал несколько дежурных вопросов о здоровье, озабоченно наморщился:

– Смотр через три недели, а ты, как нарочно, в санчасти завяз. Долго еще лежать будешь?

– Об этом у Натальи Викторовны спроси. Пальцы пока не зажили, не отпускает, хотя я просился.

Чередник позвал через санитара нашего врача и стал объяснять ей, что лейтенант Гладков очень нужен в роте. Предстоят боевые стрельбы, смотр, а он тут клопов давит. Я вдруг отчетливо заметил, как изменился мой старый товарищ. В голосе сквозили командирские требовательные нотки, и на врача он смотрел как-то свысока. Я вдруг вспомнил разговор о том, что готовится какое-то перемещение по службе, и Чередника прочат на должность комбата. Видимо, многое зависело от результатов стрельб и смотра, поэтому он торопил меня с выпиской.

– Клопов у нас никто не давит, – резко отозвалась Наталья, – потому что в санчасти их нет. А Гладкова я выписать не могу. Что толку? Походит в сапогах день-два, и снова пальцы воспалятся.

– Ну хотя бы через недельку, – приумерил свою прыть мой старый товарищ (может, уже бывший?).

– Посмотрим. Через неделю, возможно, и выпишем.

Наталья Викторовна ушла, а Григорий, посмотрев ей вслед и оценив стройную фигурку, обронил:

– Хорош ты, Васек, здесь пристроился возле красивой врачихи.

– Чего ты несешь, Гриша? – вспылил я. – Скажи лучше, какого рожна политрука моим взводом командовать поставил? Ведь есть помкомвзвода Михаил Ходырев. Или, по-твоему, он бы не справился? Тем более смотр впереди, а он дисциплину умеет держать и подготовку бы лучше организовал.

– Знаешь, Василий, лежи возле своей красивой врачихи и в служебные дела не лезь. Как выпишешься, тогда и продолжим разговор.

Чередник ушел, оставив пакет, который я не трогал до вечера. Потом развернул. Там было несколько хороших крупных яблок, плитка шоколада, печенье и чекушка «Столичной», аккуратно завернутая в газету. Яблоками и печеньем я поделился с бойцами, а вечером набрался храбрости и пришел в кабинет к Наталье Викторовне.

Опыт общения с женщинами у меня был невеликий. Не зная, с чего начать разговор, я помялся и ляпнул напрямик:

– Вот тут шоколадка для вас. И еще маленькая бутылка водки. На двести пятьдесят граммов. Может, выпьем по рюмочке?

Наталья окинула меня удивленным взглядом. Думаю, что в эти секунды она решала, как выставить меня за дверь. Я ее опередил:

– Извините, если что-то не так.

Я оставил шоколадку на столе, чекушку торопливо сунул в карман брюк и попятился к выходу. Думаю, если бы врач увидела во мне опытного ловеласа, я бы вылетел пробкой. Наталья усмехнулась, внимательно посмотрела на меня.

– Ну вот, еще один соблазнитель появился. Присаживайся, раз пришел, Василий Николаевич.

– Спасибо, – присел я на кончик стула.

– А чего ж ты с водкой к даме явился? Обычно шампанское несут и цветы.

– Нет у меня шампанского, а шоколад хороший. Угощайтесь.

– К нему бы чай надо, но не хочется санитаров тревожить. Подумают невесть что, а ты ведь просто выпить водки пришел, так? От скуки…

Я шумно вздохнул и повернулся к окну, за которым сгущались летние сумерки. Я не был опытным сердцеедом, но и давно перешагнул порог деревенского парня-простачка. Я бы не рискнул прийти к нашему красивому врачу. Но что-то подсказывало, что она питает симпатию ко мне и, возможно, ждет, когда я сделаю первый шаг.

Наталья развернула фольгу, отломила несколько долек.

– Угощайся.

– Спасибо.

– А в селе небось невеста осталась.

– Нет у меня невесты.

– Что, девушек стороной обегаешь?

– Почему обегаю? Встречался с одной, но теперь все в прошлом.

Прости меня бог, если он есть на свете, что я предавал в ту минуту мою коржевскую любовь, учительницу Таню. Ведь она ждала меня и прислала уже два письма. Мы разговорились. Наталья вскипятила чаю, потом насмешливо сказала:

– Доставай свою чекушку. Правда, рюмок я не держу. Стаканы есть и мензурки. Тебе что лучше?

– Мензурку.

– Тогда ты до ночи сидеть здесь будешь.

Она поставила стакан. Я выковырнул пробку и налил граммов семьдесят.

– Наталья Викторовна, давайте со мной за компанию.

– Хватит «выкать», – и с этими словами достала мензурку.

– За что пить будем?

– В санчасти только за здоровье водку употребляют.

Мы выпили, и врач-лейтенант торопливо убрала со стола стакан и мензурку.

– Глупость какая-то, – откусывая шоколадку, проговорила она. – Врач с пациентом водку пьет. Если увидят, сплетен не оберешься. Убирай подальше свою бутылку. Раны не беспокоят?

– Нет, – запихивая чекушку в карман, замотал я головой.

– Пулевые ранения. Повезло тебе, что ниже на пяток сантиметров пуля не угодила. Пробитое легкое годами не заживает.

– Повезло, – согласился я. – Пулеметчик сильно нервничал. Мы уже вплотную к укреплениям подобрались, гранаты вовсю летели.

– Больно было?

– Я тогда ничего не понял. Удар, толчок – и в глазах все помутнело. Очнулся на снегу, а меня уже перевязывают. Спасибо ребятам, а то бы кровью истек. Больно было, когда в санях в санбат везли. Вроде снег мягкий, а на каждом ухабе словно спицу раскаленную в спину втыкают.

Я пробыл у Натальи часа полтора. Когда уходил, она проводила меня через темный коридор. Внезапно остановившись, я повернулся к ней и, обняв, поцеловал в губы. Она ответила мне, затем слегка оттолкнула:

– Иди к себе.

Голос ее звучал хрипло. На следующий вечер я снова пришел к ней, и мы закрылись в перевязочной, где стояла кушетка.

– Наташа, милая…

Женщина, стоная, обнимала меня. Я никогда не чувствовал такого желания и возбуждения. У нее были удивительно мягкие и одновременно тугие бедра, которые я стискивал пальцами обеих рук. Не помню, когда возвращался к себе, шатаясь, как пьяный. Мы не говорили о будущем, я не объяснялся в любви, но близость с созревшей, красивой женщиной, неравнодушной ко мне, ошеломляла. Такого раньше я не испытывал.

Когда вернулся в роту, перемену во мне заметил даже девятнадцатилетний младший лейтенант Юрий Савенко. Я энергично принялся за подготовку к смотру.

Проницательный командир первого взвода Антон Репнин только посмеивался и как-то негромко заметил:

– Крепко тебя подлечили.

– А я больным и не был, – с вызовом ответил старшему лейтенанту.

Боевые стрельбы прошли так-сяк. Высокими результатами ни одна из рот не блистала. Ничего удивительного, этого следовало ожидать. Есть единственный способ научить людей метко стрелять – постоянные тренировки.

У нас упор делался в основном на теорию, бойцы зубрили технические данные оружия, без конца собирали и разбирали винтовки, чистили их. Конечно, это необходимо, но важнее постоянная практика. В Буйнакском военном училище мы выпускали по различным мишеням до сотни пуль в месяц, а здесь за два месяца всего по шесть патронов на стрельбище давали. Пулеметчикам немного побольше, но это ничего не решало.

Некоторые молодые бойцы закрывали глаза, нажимая на спуск, или вздрагивали в ожидании сильной отдачи. Но все же на «тройку» с горем пополам отстрелялись. Выручали «старички», те, кто прошел войну, бывшие охотники, призванные с Алтая или Урала.

Помогли выровнять результаты и активисты ОСОАВИАХИМа. Это были городские ребята или парни, призванные из райцентров. Правда, тренировались они до войны в основном в стрельбе из малокалиберных винтовок, но изучали и «трехлинейки». Среди них выделялся высокий худощавый паренек из города Вольска Никита Супонин, который вложил и пристрелочные пули, и зачетные в центр мишени.

Я мог гордиться, что в числе лучших стрелков в батальоне назвали троих ребят из моего взвода: Михаила Ходырева, алтайца Долгова Андрея и новичка Супонина Никиту. Среди пулеметчиков призовое место занял Захар Антюфеев со своим расчетом «максима».

Но большинство бойцов в моем третьем взводе стреляли слабовато, так же как и во втором взводе Юрия Савенко. Нашу восьмую роту вытянул в основном хорошо подготовленный первый взвод старшего лейтенанта Антона Репнина – сказался большой опыт службы.

Командир роты Григорий Чередник меня ни в чем не упрекал. Мы даже посидели с ним и Репниным, выпили, поговорили о жизни. Вскоре произошли передвижки в должностях.

Наш комбат Козырев был назначен помощником командира полка по разведке. Это было не бог весть какое повышение, но капитана Козырева прочили на должность начштаба, и ему необходим был опыт штабной работы.

Григория Чередника, моего товарища по Буйнакскому военному училищу, назначили командиром третьего батальона. По возрасту он был немного старше меня, осенью ему исполнилось двадцать три года.

Говоря откровенно, я не считал себя командиром слабее, чем он. Но в душе сознавал, что Гриша схватывал ситуацию быстрее и принимал верные решения. Во время нашего первого боя в Финляндии он, не раздумывая, взял на себя командование ротой после гибели нашего ротного командира и политрука, успешно провел атаку благодаря своей решительности.

Эго сразу заметил и оценил командир полка Усольцев. Григория поставили во главе роты. Видимо, и в конце войны, пока я лежал в госпитале, Чередник показал себя способным командиром, был повышен в звании и награжден медалью.