Текст книги "Сталинград. Десантники стоят насмерть"

Я не смогу ответить на вопрос, насколько правильно действовал майор, командир соседнего полка, предпринимая безнадежную атаку. Крепко выпивший, с красным от жары и водки лицом, он показывал стволом ТТ в сторону растерявшихся немцев. Очень редко случалось видеть их растерянность, и это действовало не менее убедительно, чем группа командиров, заставивших нас вылезти из глубоких удобных окопов.

– Быстрее, вперед!

Елесин пытался спорить, что мы не получали такого приказа от своего комбата.

– Нельзя, товарищ старший батальонный комиссар.

Оказывается, вот какое большое звание носил незнакомый политработник.

– Фашисты убегают. Немедленно атаковать!

Мы рванули вперед. Кто-то примкнул штык, я бежал с пустым карабином. Карманы, набитые обоймами, хлопали по ногам. Штаны сползали, я поддерживал их одной рукой. Дружная атака. Она не испугала, а скорее отрезвила немцев. Пока я возился на бегу со штанами и загонял в казенник обойму, они залегли и открыли огонь. Роли поменялись, мы оказались в незавидном положении. Началась рукопашная схватка, но на нашем участке перевес склонился в сторону фрицев. Они оказали ожесточенное сопротивление, а пулеметы двух бронетранспортеров, укрытые за щитками, посылали длинные очереди, отсекая часть атакующих. Обе машины медленно двигались вперед.

Под раздачу крепко угодили красноармейцы соседнего полка. Они падали один за другим, не добежав совсем немного. Теперь они убегали, получая пули в спину. Кто-то отчаянно пытался прорваться сквозь огонь немецких бронетранспортеров и встретиться с врагом лицом к лицу. Это мало кому удавалось, самые смелые погибли от пуль в лицо и грудь.

Нашу роту спасло от разгрома вмешательство старшего лейтенанта Рогожина. Он приказал выкатить «максим», расчет сумел продержаться под огнем считаные минуты. Затем крупнокалиберные пули разорвали кожух, пробили щит, и два пулеметчика остались лежать возле прославленного оружия Гражданской войны. Погибший расчет дал нам возможность добежать до окопов и спрыгнуть в спасительные норы. Не надо искать героев где-то далеко – два пулеметчика оказались такими героями. Они даже сумели повредить двигатель одного из бронетранспортеров. Захлебываясь выхлопами дыма, бронированная машина пятилась назад.

Все это происходило ярким летним днем, солнце еще не успело подняться высоко. Пологие холмы покрылись телами людей в выгоревших гимнастерках и голубовато-серых френчах. Я различал среди массы тел добротные немецкие каски, ребристые противогазные футляры, похожие на короткие пулеметные кожухи. Один из убитых немецких пехотинцев разбросал ноги, блестели отполированные о землю подковы. Застреленный мною танкист лежал, скорчившись. Черный маслянистый комбинезон, непокрытая голова, коротко стриженные волосы.

А наши бойцы… Сколько их осталось лежать, сосчитать невозможно. Меня трясло, я не мог свернуть цигарку. Сыпался табак, рвалась бумага. Самокрутку сделал Гриша Черных и дал прикурить. Он же отодвинул в угол карабин, не забыв его проверить. Пустая магазинная коробка, единственный оставшийся патрон в стволе. Я не помнил, когда выпустил четыре других.

– Елесина убили, – сообщил он.

Я кивнул в ответ. В бою много чего не замечаешь, сейчас страх догонял сознание. Тело продолжало трястись так, что порвал зубами цигарку, выплюнул крупные махорочные зерна и тлевшую бумагу.

– Как это случилось? – спросил я.

Гриша Черных, мой земляк из города Михайловки, показывая куда-то пальцем, выругался:

– Глянь, что творят, сволочи!

Фрицы пытались добить наших раненых, выползавших из груды тел. Гриша потянул на бруствер винтовку. Взвод открыл дружный огонь, отвлекая вражеских пулеметчиков, заодно добивая немецких раненых. На дно окопа сыпались латунные гильзы и хрустели под ногами.

Я много чего не увидел в том бою. Например, как погиб политрук Юрий Матвеевич Елесин.

Он попал к нам случайно, когда из курсантов сколачивали батальон для отправки на фронт. Срочно требовались политруки рот, их заместители, парторги, политработники в штаб батальона. Юрий Елесин имел университетское образование, учился неподалеку от нас на курсах военных журналистов. Там бросили призыв, на который откликнулись несколько будущих журналистов. Юрия Елесина планировали на должность комиссара батальона, однако он вляпался в историю из анекдота о неверной жене и муже, неожиданно вернувшемся из командировки. Главным героем-любовником той истории стал Юрий Елесин, мужик видный, для женщин привлекательный. Несмотря на войну, людей тянет на любовь. Обманутый муж оказался шишкой в большом звании, кажется, один из политических руководителей учебных курсов. Он отомстил Елесину, забраковав его кандидатуру в комиссары батальона. Мол, не хватает опыта. Ведь должность нешуточная – семьсот человек, три роты, вспомогательные подразделения, целый штат командиров.

Юрий Елесин не соглашался идти в политруки роты и вернулся бы на престижные журналистские курсы, но колесо закрутилось. Он вышагивал во главе ротной колонны и глотал вместе с нами пыль. В батальоне не слишком понимали его тонкий юмор и высокое образование, зато оценили независимый характер, полное неприятие фискальства. От одного слова «политдонесение» тошнить начнет.

С Юрия Матвеевича мгновенно слетел налет аристократичности, рота не тот уровень. Остались, кроме других качеств, личная смелость и резкие суждения, несвойственные политработникам. Елесина оценил заслуженный командир Рогожин, они вместе выпивали, привязывались в эшелоне к медсестрам. Словом, Юрий Матвеевич вел себя как настоящий десантник и доказал это в бою. В свою первую и последнюю атаку политрук побежал смело, подавая пример бойцам. Он даже успел свалить прикладом немца, а затем был заколот штыком. Его гибель видели Гриша Черных и ефрейтор Борисюк.

Ефрейтор, отлично владевший оружием, бросился на фрица, который не слишком расторопно вытаскивал ножевой штык из тела политрука, и проколол его умелым выпадом. Затем отбил четырехгранным штыком нападение вражеского пехотинца на Гришу Черных и лишь затем отступил. Пришлый сержант, Павел Кузьмич Шмаков действовал умело и напористо. Именно его бутылки с горючей смесью подожгли танк, а когда поступила команда бежать в атаку, он оказался впереди. Застрелил в упор немецкого пехотинца, подобрал автомат, затем прикрывал отступление взвода. Даже в горячке сумел разобраться в незнакомом оружии и отступал последним.

Артиллеристы также воевали смело. Легкую полковую пушку разбило в начале боя. Расчет тяжелой 107-миллиметровки добил прорвавшийся на позиции танк. Орудие продолжало вести огонь, даже когда смяло щит и раскидало часть расчета. Последние осколочные снаряды пушкари израсходовали, опустив ствол на максимально низкий угол склонения. Языки пламени из ствола сожгли траву перед их окопом.

Вечером немецкие самолеты бомбили передний край. Затем переключились на более заманчивую цель – переправу. По реке снова несло глушеную рыбу, затем обломки понтонов. Только собирать судаков и варить уху желания не возникало. На поверхность теплой летней воды поднимались трупы красноармейцев. Они погибли два-три дня назад, во время прорыва немцев возле хутора Каменский.

Смерть издевалась над людьми. Одни согнулись в поясе, над водой виднелись спины и голые поясницы. Ремни рвались от распирающей плоти. Гимнастерки задирало и полоскало течением. Других медленно несло на спине мимо обрыва, с лицами, умытыми чистой донской водой. Некоторых тянули вниз тяжелые ботинки, они плыли стоя, руки колыхались на мелкой волне. Этих людей иногда принимали за живых. Бойцы подплывали к ним и сразу разворачивались к берегу.

– Все мертвые, – сообщил Черных, пытавшийся помочь бойцам, которые в помощи уже не нуждались. – За полчаса четырнадцать тел насчитал. Сколько же их утонуло?

Мы видели, как проплыл красноармеец, вцепившийся в доски понтонного настила. Потеряв силы, он много часов пролежал на плоту, пока обломки не уткнулись в отмель. Красноармейца сняли бойцы, купавшиеся на закате голышом, и отнесли в лес, где находилась санчасть.

Майор, организовавший атаку, в которой погибло так много людей, на позициях больше не появлялся. Говорили, комбат переругался с ним. Мы тоже считали, что майор предпринял атаку от большой дури. Командир роты Рогожин в ответ на наше бурчание неожиданно разозлился. Выпивший за помин души друга-политрука, кричал:

– Вы хотели до Волги драпать? Не получится!

Ефрейтор Борисюк пробормотал под нос что-то вроде того, мол, лучше Рогожину отдохнуть, а не шуметь без дела. Старший лейтенант распалился еще больше, а угомонить его было некому. Командиры остались совсем молодые. Вскоре он успокоился и пошел к себе.

– Переживает старший лейтенант, – посочувствовал я.

– Себя лучше пожалей, – огрызнулся Борисюк, который очень не любил, когда на него кричали.

В бою Рогожин расстрелял две пистолетные обоймы, его вытащил из пекла ординарец, оба чудом не получили ранения. В роте погибли пять человек, мы вытаскивали их ночью, относили к воде раненых. Неподалеку копошились немцы. Подбирать тела друг другу не мешали, предусмотрительно отходя в сторону. В темноте светлыми пятнами выделялись лица врагов. Никто не стрелял, все были слишком измотаны и подавлены.

Рогожин провел в роте перестановку. Наш третий взвод возглавил Шмаков, получивший звание «старшина». В его петлицах теснились теперь пять угольников, «пила», как их называли. Старший лейтенант, отозвав меня в сторону, объяснил:

– Ты, Василий, не обижайся. Воюешь неплохо, однако настоящего опыта не имеешь. Сам видишь, какая обстановка. Будешь при Шмакове помощником. И чтобы никаких обид, мы десантники, нам море по колено!

Конечно, я обиделся. Но продолжалось это недолго. Павел Кузьмич Шмаков сразу взял взвод в руки. Приказал всем побриться, заштопать обмундирование и группами по пять человек помыться в Дону. Не спрашивая ничьего разрешения, сходил к дороге, привел подводу и двух красноармейцев. На подводе лежал ящик патронов, забитый пылью пулемет Дегтярева и небольшой рулон портяночного полотна. Мы выбросили истлевшие портянки и с удовольствием обмотали ноги мягким хлопчатобумажным полотном.

Слой налипшей глинистой пыли покрывал пулемет, словно панцирем. Наверное, только потому с ним легко расстались и отдали Шмакову. Затвор не двигался, хотя я дергал изо всех сил. Его пришлось разбирать, обдать часть деталей кипятком и лишь затем протирать и смазывать. Таким образом во взводе появился еще один «дегтярев». Наладилась кормежка. Главная заслуга принадлежала комбату, но не дремал и новый взводный. Специально выделенные бойцы приносили свежие огурцы, яблоки, даже молоко. Во взводе прижился дядя Захар. Это означало, что фельдшер признал нового командира.

В один из первых августовских дней нам объявили приказ Верховного Главнокомандующего Сталина И. В. ¹ 0227 от 28 июля 1942 года.

Самое большое впечатление производила непривычно-правдивая оценка ситуации. Говорилось, что в связи с захватом врагом огромной территории мы не имеем преимущества в ресурсах перед врагом и должны во что бы то ни стало остановить его.

Батальон выстроили на рассвете в балке, спускающейся к Дону. Это была уже совсем другая воинская часть. Сократилось количество людей, выгрузившихся месяц назад на станции Борисоглебск. Из трех командиров взводов нашей роты не уцелел ни один, рядом с Рогожиным стоял новый политрук. Вторую роту, недавно сокращенную, формировали снова. Она оказалась вдвое меньше, в строю стояли всего десятка два человек, да и наша рота, даже пополненная окруженцами, не насчитывала и полусотни бойцов. Нас не спрашивали, все ли понятно насчет приказа. Любая болтовня не по делу позволялась лишь политработникам высокого уровня. Комиссар батальона решил оставить за собой последнее слово.

– Товарищи командиры и бойцы. Я очень надеюсь, что все отчетливо представляют…

Комбат сморщился, как от кислого, выслушал еще несколько фраз и перебил комиссара:

– Все хорошо представляют, что такое современная война. Пользуясь случаем, проведем строевой смотр. Командиры взводов, два шага вперед, марш!

Начался смотр. Как ни странно, нужная вещь, даже в той обстановке. Комбат обходил одно подразделение за другим, громко задавал вопросы. Оказалось, что в батальоне довольно много автоматов, но патронов к ним не хватает. По неполному диску на ствол.

– Сдать часть автоматов в обоз, – приказал комбат. – За счет сданных стволов пополнить боезапас остальных.

Он осмотрел три взвода нашей роты. Первому взводному сделал замечание насчет рваной формы, небритых подбородков, раздолбанных сапог.

– Починим, – бодро отозвался лейтенант. – Не менять же их на ботинки с обмотками.

Комбат ничего не сказал в ответ, обронил несколько слов насчет укомплектованности второго взвода, затем подошел к нам. Старшина Шмаков стоял именно в ботинках с обмотками, и строевику-комбату это не понравилось. Он гордился своим батальоном и хотел, чтобы мы отличались от других частей.

– Временно исполняющий обязанности командира взвода старшина Шмаков, – представился Павел, едва не запутавшийся в названии своей должности.

Комбат оглядел нас. Видимо, ему понравился внешний вид бойцов, почищенное оружие.

– Временно… нет у нас времени. Товарищ Рогожин, если старшина Шмаков справляется со своими обязанностями, назначайте его командиром.

– У меня нет таких полномочий.

– Считай, ты их получил, Иван Терентьевич.

Затем снова обратился к Шмакову:

– Вы ведь воевали, товарищ старшина?

– Так точно. С января сорок второго года в 188-й стрелковой дивизии.

– Вам есть чему поучить молодых бойцов, не правда ли?

Павел Шмаков смутился, но сказал, что думал:

– Я только в вашем батальоне свой счет открыл. До этого отступал да в госпитале лежал.

– Шмаков скромничает, – вмешался Рогожин. – Он танк подбил.

– Так и продолжайте, – кивнул комбат. – За вражеский танк медаль положена, но какие сейчас награды! Тем не менее выношу благодарность.

– Служу трудовому народу! – как и положено по уставу, ответил новый командир взвода.

Глава 4
Мы отступаем

Первую немецкую листовку я подобрал в те августовские дни. До этого избегал, за их хранение грозили отдать под суд. Отдельные слова остались в памяти. Вроде зверского большевистского террора, который принес нечеловеческие лишения. Провозглашался мир европейско-азиатских народов.

Текст листовки не впечатлял. Слишком заумно выражались немцы. Употребляли слова, которые могли подействовать где угодно, но только не у нас. Насчет голода, страданий у всех уже сложилось четкое представление – они пришли вместе с войной. Насчет европейско-азиатских народов я вообще ничего не понял. Неблагодарное дело – лезть в чужую жизнь с благими намерениями. Я видел страдания наших раненых на высотах Чира, как умирал обгоревший до костей боец в пшеничном поле. Но опять-таки все это принесли фашисты.

Наши листовки тоже не отличались оригинальностью. Глупо было призывать летом сорок второго года немецких солдат переходить на нашу сторону. Их войска наступали слишком быстро, не перейдешь и при желании. А желания сдаваться в плен у немцев не возникало. Как отмечали большинство исследователей, боевой дух военнослужащих вермахта в тот период был высок как никогда. Многие уже ждали конца войны, а в красивейших местах Дона, не испорченных цивилизацией, присматривали холмы и перелески для будущих поместий.

Ну, а если говорить о пропаганде, очень действовало простое перечисление немецкой жестокости, сделанное без особых эмоций, но с обязательным призывом «Бей фашистов!». Талантливый журналист Илья Эренбург не оставил нас равнодушными, сказав еще проще: «Не считайте дни, не считайте версты – считайте только убитых вами врагов».

Производили впечатление листовки на темной бумаге, которые опускались с наших самолетов, словно огромные хлопья пепла. На них не публиковали никаких призывов, перечислялись лишь фамилии убитых немецких солдат. Я представлял, как их читают фрицы, иногда находя знакомые имена, и мороз пробегал по коже. Жрите!

За полторы недели августа произошли разные события. Главным оставалось то, что мы продолжали отступать, несмотря на суровые слова приказа ¹ 0227 «Ни шагу назад!». Командиры не видели иного выхода и никакого наказания не понесли. В этом заключалось противоречие между приказом и реальной обстановкой.

Мы оставили позиции на известняковых высотах Дона. Словно памятник нашему батальону остался сгоревший немецкий танк Т-4 и взорванное тяжелое орудие времен Гражданской войны. К нему не осталось снарядов, лошади не могли сдвинуть с места. Привели двух огромных верблюдов, сумели вместе с лошадьми протащить трехтонную пушку всего сто метров, затем, не обращая внимания на удары погонщиков, улеглись на траву, пережевывая свою жвачку. Орудие взорвали толовыми шашками. Массивное деревянное колесо катилось вслед за нами, словно укор – пушка так помогла, а вы ее уничтожили.

Снова шагали ночью, перебрасываясь редкими фразами. Гриша Черных сообщил мне, что написал прощальное письмо родителям и невесте. По почте оно вряд ли дойдет, в случае гибели перешлют обязательно.

– Дожидайся! – возразил я. – Красноармейскую книжку заберут для отчета, а на твои письма внимания не обратят.

Черных, подумав, согласился. Борисюк, которому присвоили звание сержанта и назначили командовать отделением, посоветовал меньше думать о смерти. День прошел – хорошо, ночью тоже жить будем, а завтра посмотрим. Совет бывалого солдата пришелся по душе. Я считал ефрейтора, теперь сержанта, не слишком отважным человеком, но признавал в нем житейскую мудрость. Таких людей вокруг меня было двое: фельдшер дядя Захар и отец троих детей Борисюк. Дядя Захар о своей семье ничего не рассказывал. Когда мы заговорили о невестах и подругах, он грустно усмехнулся:

– Эх, ребята, ничего вы еще не видели. И женщин тоже.

– Почему не видели? – спросил я. – У меня имелась одна на мелькомбинате. Красивая баба.

– Не видели, – повторял из темноты дядя Захар. – Ну, бог даст, все хорошо будет.

Потом замолчали. Рты забило пылью, открывать их лишний раз не хотелось. От теплой пыли текло из носа. Оказывается, насморк случается не только от простуды. С правой стороны подожгли пшеничное поле, затем началось страшное. Посреди поля взметнулись два взрыва. Если днем огня от взрывов не видно, то ночью следует мгновенная, яркая вспышка. Бомбы, сброшенные вражеским самолетом, подняли на десятки метров целые фонтаны горящих колосьев и травы. Все это диковинным фейерверком кружилось в воздухе, огоньки весело плясали, обгоняя друг друга. Звук ударил с запозданием, хлестнул по ушам. Некоторые бойцы бросились лицом вниз на дорогу, другие бежали на обочину, спасаясь от возможного пулеметного обстрела. Еще несколько бомб взорвались впереди, затем наступила тишина.

Я осторожно поднял голову. Передо мной возился, подтягивая ноги к животу, Гриша Черных. Старшина Шмаков расхаживал над нами, громко считая людей.

– Восемь… одиннадцать… А этот откуда взялся?

Что, взводный, свихнулся? Нашел время для арифметики. Сквозь голос старшины услышал причитания. Я встал и помог собрать взвод, мы потерь не понесли, однако крепко досталось другим. Погибла половина второй роты. В ней насчитывалось человек двадцать, они успели залечь, но дорога, утоптанная до твердости асфальта, сыграла злую штуку. Небольшая бомба, поставленная грамотным врагом на осколочное действие, взорвалась, едва коснувшись земли.

Вокруг неглубокой воронки лежали неподвижно, шевелились, расползались в разные стороны бойцы. Один схватил меня за руку, вцепился, как клещ, я невольно сделал шаг назад, человек протащился по земле следом. Тело красноармейца показалось странным на вид. Пшеница неподалеку вспыхнула с новой силой, я увидел, что половинка ноги тянется за человеком на обмотке. Дикая получалась картина. Я отступал, красноармеец не хотел отпускать меня, а оторванная нога тащилась следом за ним. Дядя Захар умело разжал пальцы, стал накладывать жгут.

– Разрежь обмотку, – приказал он.

Десантный нож впервые пригодился для серьезного дела. Под обмоткой обнаружилась перебитая кость. Половинка ноги колотилась о дорогу, как выброшенная на берег рыбина. Красноармеец ничего не понимал. Очнувшись от шока, хотел встать.

– Сейчас пойду дальше. Сейчас…

Так он бормотал, затем умолк. Другого раненого я перевязал вместе с Гришей Черных. Командир второй роты погиб, командовал по дороге старший лейтенант Рогожин, ему помогал наш взводный. Шмаков подгонял из темноты повозки, сбрасывал с них барахло, грузил раненых. Распоряжался уверенно, как у себя во дворе. Бойцы очухивались от шока. Пострадавшие пытались идти самостоятельно, однако осколки натворили дел. Было видно, что раны они получили тяжелые, на повязках расплывались черные пятна. Подошел комбат, ему доложили о потерях. Майор распорядился:

– Продолжаем марш. Нельзя задерживаться.

Дядя Захар попросил спирта для раненых, комбат приказал выдать. Оглядел остатки второй роты, шесть или семь человек, которых собрал вместе уцелевший сержант.

– Рогожин, принимай людей к себе, а дальше посмотрим.

Тронулись в путь. Захар Леонтьевич ходил между повозками, протягивал раненым кружку, куда наливал разбавленный спирт, не забывал и себя. Когда фляжка опустела, отдал ее мне. Так у меня появилась алюминиевая фляга. Раненые понемногу засыпали, но этот сон оказался для большинства последним. Они умирали тихо, словно засыпали. Время смерти можно было определить, лишь когда выгружали тела на траву. Те, кто прекратили дышать раньше, уже закоченели. Умершие на рассвете обвисали на руках.

– Как же получилось? – спросил Захара Леонтьевича комиссар батальона. – Может, не следовало им водку давать?

– От водки, кроме пользы, никакого вреда, – заметил старый фельдшер. – Раны у них смертельные, а так хоть без мучений отошли. Гляньте, какие осколки.

Действительно, крупные осколки авиабомбы искромсали тела. Острые куски металла глубоко увязали в груди, ломали ребра, кости рук и ног. Гимнастерки и брюки раненых покрылись коркой запекшейся крови, солома на подводах слиплась бурыми комками. Умело наложенные дядей Захаром повязки и жгуты мало чем помогали, особенно при попадании осколков в грудь или живот. Хоронить людей не оставалось времени. Комбат повел колонну вниз по балке к берегу Дона. Последним спускался лейтенант, начальник разведки. Верхом на хорошем жеребце, который прибился к нам по пути. Лейтенант, смелый, уверенный в себе парень моего возраста, выполнял распоряжение комбата слишком старательно. Он глядел с высоты седла на торопившихся людей, даже усмехнулся, когда кто-то в спешке упал. Автомат на плече висел вниз стволом, рядом переступало с ноги на ногу его отделение, крепкие ребята-разведчики, лучшие из всех.

Лейтенант должен был прикрывать батальон в случае прорыва немцев. Разведчики имели автоматы и пулемет Дегтярева. Они бы прикрыли, но враги избегали встречных боев и берегли своих солдат. Пара стремительных «Мессершмитов» вынырнула из-за холма со скоростью 150 метров в секунду. Четыре бомбы рванули одна за другой, сбросив командира разведки на землю. Конь бежал следом за нами уже без седока.

Уцелевшие разведчики поднимали на руки раненых. Правило не оставлять товарищей обернулось против них. «Мессершмиты», совершив крутой разворот, снова пошли в атаку. Они били по кучке людей из спаренных носовых пулеметов и крыльевых пушек, предназначенных для борьбы с нашими истребителями. Однако ни старые И-16, ни новые МиГ-3 в воздухе тогда не появлялись, огонь пушек и пулеметов обрушился на отделение разведки.

Черный день для батальона. Ночью погибла вторая рота, а утром отделение разведчиков. Они остались лежать возле своего командира. Пулеметчик изготовил к стрельбе «дегтярев», но воспользоваться им не успел. Когда собирали оружие и уносили в балку тела, кто-то случайно нажал на спуск. Короткая очередь прозвучала, как салют разведчикам. Они вместе уходили на задания и вместе погибли.

– Какие ребята, – сокрушался комиссар. – Все орденов заслужили, надо их похоронить как следует.

Он приказал нам привезти тела умерших от ран бойцов второй роты. Мы отправились за ними вместе с Гришей Черных, Ваней Погодой и ездовым на бричке. На дороге творилось непонятное, ее сплошь запрудили беженцы. Основная масса людей двигалась на юго-восток. Навстречу им шли люди из других районов Сталинградской области. Дело в том, что второго августа немцы совершили мощный рывок от Ростова и продвинулись на юге еще глубже. Два встречных потока обтекали друг друга, сталкивались, не давая пройти.

– Куда прешься?

– Куда и все. От немца убегаем.

– На севере тоже немцы.

– Не может быть!

Люди понимали, что возможен любой исход. Фрицы прорывались и на севере и на юге. Начинали оживленно обмениваться новостями и слухами. Иногда толпа шарахалась за теми, кто говорил убедительнее, затем разворачивались в противоположную сторону. Немецкие летчики снижались до ста метров, иногда стреляли, но чаще распугивали людей форсажем, увеличивая мощность двигателей. Объектов для бомбежек хватало. Бомбы летели на берега реки, где скопились воинские части, на артиллерийские позиции и технику.

Самолеты не помешали нам погрузить на повозку тела бойцов второй роты. Со злостью увидели, что сапоги и ботинки стащили. Сапог у одного из десантников не снимался и застрял на пятке. Знакомый мне боец без одной ноги также лишился после смерти левого ботинка. Ваня Погода возмущался:

– Крохоборы! Единственный ботинок сперли.

Ездовой рассудительно заметил, что люди истоптали обувку и разувают мертвецов не от хорошей жизни. Ваня не успокаивался и обругал беженцев, проходивших мимо. Те не оставались в долгу, обозвали нас трусами, завязалась сварливая перепалка, в которую включился Гриша Черных. Я оборвал обоих. Мне попался на глаза рослый светло-рыжий боец, чем-то похожий на Ваню Погоду. Приказал ему подойти и строго спросил, откуда он. Рыжий назвал номер полка, но где сейчас полк, не знает. Все растеряли друг друга при бомбежке.

– Нас три человека. Вон орлы стоят, меня ждут.

Орлы переминались, ковыряли семечки из подсолнухов и ждали, когда я отпущу их товарища. Оба бойца имели винтовки и противогазные сумки, набитые подсолнухами. Во рту выступила слюна, очень хотелось есть. Сначала намеревался отобрать подсолнухи, затем решил, что пополнение для взвода не помешает. Рыжий выглядел тертым калачом. На мое предложение идти с нами согласился, за ним последовали двое спутников.

Начальственный зуд не давал покоя. На глаза попался еще один боец с плоским лицом и ввалившейся верхней губой. Я и ему приказал следовать за нами. Он что-то прошепелявил, это меня разозлило.

– Хватит ныть!

Он молча поплелся следом за повозкой, в которой, как дрова, лежали тела погибших товарищей. Плосколицый нес через плечо шинельную скатку, на поясе висели запасные подсумки, обмотки аккуратно подвязаны. Но чего-то не хватало. Лишь через несколько минут сообразил: у него нет винтовки. На мой вопрос, куда она делась, боец снова зашепелявил, и я увидел, у него отсутствуют передние зубы.

– Где зубы оставил?

– В жаднице! – огрызнулся тот.

История красноармейца 51-го корпуса Тимофея Анкудинова поразила меня своей трагичной безысходностью. Сначала в мае на реке Северский Донец целиком погиб его полк, затем рассеялся штаб дивизии, а сам Анкудинов за два месяца несколько раз попадал в окружение. Не прорывался, а просто размеренно шагал, выбираясь вначале из харьковского кольца, затем топал от Красного Лимана. После многих дней пути прибился к обозу, куда его взяли с условием, что он будет стеречь по ночам лошадей.

– Ночью стерег, а днем шли, – рассказывал он.

– Не могли вы днем идти. Немцы бомбят все живое.

– Вы как маленький, товарищ сержант, – возразил Анкудинов. – Разве всех разбомбишь? Через степь тьма людей шла, все мелкими группами, а обозники от водки не просыхали.

Судьба берегла Тимофея до речки Чир, где он попал под взрыв бомбы. Комок земли выбил зубы и контузил его. Обозники бежали, оставив солдату банку консервов. Остатками зубов Анкудинов вскрыл тушенку и вылизал ее досуха. Отлежался в крохотной ложбинке, сгрыз траву вокруг себя и побрел дальше. Так и дошел до Дона, отмахав в общей сложности километров шестьсот.

Старшина Шмаков, недавно такой же окруженец, как эти четверо, отнесся к моему пополнению с недоверием. Он оказался прозорливее. Рыжий боец исчез в ту же ночь, прихватив с собой напарников. Анкудинов остался и прижился в роте.

А вскоре я читал в степи вражескую листовку про террор большевиков и непонятный европейско-азиатский мир. Подобрал ее, находясь в активной разведке. Именно так выразился старший лейтенант Рогожин, посылая группу навстречу неизвестности.

– Хрен поймешь, что творится. Разведчиков убили, лошадей нет. Углубитесь в степь километров на десять, выясните обстановку.

Младший лейтенант Суслин, малого роста, но крепкий в плечах, слушал и кивал. За плечом у него висел автомат, остальные имели винтовки и карабины. Десять километров показались мне большим расстоянием, но не станешь же спорить. Попадем под танки, и кончится разведка, не начавшись. Пискнуть не успеем, как раздавят. Зная лучше других степь, я выбирал маршрут, Суслин со мной соглашался. Продолжали идти беженцы, слышались далекие взрывы. Мы отшагали больше десяти километров, но обстановка не прояснялась.

Немецкий двухместный самолет «Хеншель-126», воздушный наблюдатель и легкий бомбардировщик, напоминает наш биплан У-2 с той разницей, что скорость у немца выше и раскраска повеселее. Половина хвостового оперения и тупой нос имеют оранжевый цвет, но два пулемета дают понять, что шутить с ним опасно. Он бы расправился с группой так же легко, как «мессер» уничтожил отделение разведки. Однако пожалел нас, возможно, приняв за перебежчиков. Осыпал веером листовок и полетел дальше, исполнять функцию тактического разведчика, а заодно и пропагандиста. Зачем фрицам пешая разведка? У них вполне хватало техники.

Зря он нас жалел. Его листовки не подействовали, а злости мы имели в избытке. У младшего лейтенанта Суслина, возглавлявшего группу из шести человек, погиб отец, у меня – старший брат Степан, мы похоронили возле дорог много товарищей и были настроены драться. Никто не побежал от самолета. Возможно, это успокоило немецких пилотов, ведь хищники бросаются в первую очередь на убегающую добычу. Когда немец улетел, младший лейтенант снял пилотку и вытер пот.

– Пошли, ребята!

– Куда идти? – скомкав листовку, возразил я. – Надо искать место для наблюдения. Следующий самолет так просто не отпустит. Прикончит к чертовой матери.