Текст книги "Леротикь"

III

Уайтфилд говорит – Ну, стало быть, в какой именно школе вы учились?

И я сказал – Джулиард. Боковым зрением я заметил, что миссис Уолш коротко улыбнулась.

Он говорит – Да, правда? Это до сих пор одна из лучших школ. Я знаю там кое-кого. Кто был вашим профессором по классу фортепиано?

Ну вот. Что я мог на такое ответить? Я сказал – Рудольф Либерман. На самом деле Рудольф Либерман был знакомый моего отца, адвокат. Один раз он слышал, как я играю, и сказал, что ему понравилось.

Уайтфилд ушел, или притворился, что ушел в собственные мысли, а затем сказал мне, что, вроде бы, не помнит такого имени.

И я описал ему Рудольфа Либермана. Я сказал, что он, Рудольф Либерман, имеет индивидуальный подход к ученикам, и очень обстоятелен. Он позволяет ученику воспринимать все в том темпе, в котором ученик воспринимать расположен, и всегда помогает, если что-нибудь не ясно. Как мне удалось во время этого описания сохранять серьезное выражение лица – не знаю.

Мелисса появилась на верху лестницы. Я чуть не выронил стакан.

Если не учитывать структуру и цвет ее волос (волнистее и темнее), она оказалась точной копией своей матери, когда последней было примерно столько же лет, сколько нынче Мелиссе. Такая же гордая осанка, те же изгибы форм, та же надменная походка, та же длинная шея. Те же таинственные, широко открытые глаза. Она заслужила, чтобы ее рассмотрели внимательно. И я рассмотрел. Когда она начала спускаться, один изящный шаг за другим, я обнаружил и отличия. Были отличия, были! Вид у Мелиссы был неприкрыто надменный. Сжатые губы говорили о высокой степени презрения к ближним. Улыбка ее добром не светилась. Проще говоря, ей недоставало того, что у ее матери, судя по всему, имелось в избытке – чувства юмора.

Дверь налево от меня открылась – наверное, в столовую? Вошел очень молодой человек, и его появление я едва не пропустил – Мелисса все еще величественно спускалась по лестнице. Юноша был очень худой, бледный, болезненно выглядящий, с иронической полуулыбкой, прилипшей навсегда к его лицу, с бровями, поднятыми в знак того, что хозяин их неприятно поражен коллективной глупостью мира.

Уайтфилд представил нас небрежно, не вставая. Судя по тону представлений, мое имя в этом доме уже упоминалось. Уайтфилд сказал – Юджин согласился сыграть для нас несколько пьес. Мне не понравилось, как он меня назвал – не по фамилии, но по имени, данном при крещении. Взял и назвал. Все-таки я не мальчик, знаете ли.

Мелисса роскошно уселась в кресло, не кладя ногу на ногу, в английском стиле. Мать ее послала ей отчаянный отрешенный взгляд. Обычные отношения матери с дочерью. Алекс подошел и протянул мне руку, сказав – Рад с вами познакомиться, Юджин. Вдова Уолш вмешалась, говоря – Алекс тоже немного играет.

Ох уж эти мамы.

Юноша запротестовал поспешно, разрешившись лавиной стыдливых невнятных глупостей. Упомянул, что игра на публике требует невиданной смелости, и запнулся, густо краснея и отводя серые глаза. Он был в том возрасте (от которого я недалеко ушел, почему и помню), когда все, что говоришь, выходит как-то двусмысленно и бестактно. Также он был, вроде бы … но мы не имеем права судить, тем более судить, не сориентировавшись в обстановке. И я решил просто начать представление – хотя бы для того, чтобы кое-кто перестал так стесняться. Любезно, как только мог, я сказал что я сейчас что-нибудь сыграю. Встал и пошел к роялю. Сказал, что сыграю что-то, что не играю часто на публике. Подмигнул Алексу, но он смотрел в другую сторону, а затем Мелисса сказала, что ей нужно скоро уходить, а ее мать покачала головой и беспомощно закрыла глаза. Высокородное неодобрение.

Я опустился на скамейку перед роялем и поднял крышку. Подождал, рассчитывая услышать обычные перешептывания перед музыкальным номером. Никаких перешептываний не было.

Инструмент старый. Клавиши действительно из слоновой кости. Несчастные слоны. Но я отвлекаюсь.

IV

Я сыграл восходящую гамму, затем еще одну, быстро обнаружив расстроенную фа в шестой октаве. Гром и молния, как много прекрасных инструментов стоит в этих богатых и не очень богатых домах – невостребованных, в пренебрежении, забытых, на них садится пыль, иногда даже грязь. Что ж. Счастье еще, что на крышке не стоят фамильные фото в вульгарных пластиковых рамках.

Я начал с опуса, который любит публика – нечестно с моей стороны, признаю. Начинать нужно с чего-нибудь медленного и лирического, если концерт частный. Следует дать пальцам привыкнуть к незнакомой клавиатуре, а ушам слушателей – к незнакомой манере исполнения – этот подход является единственным, вызывающим от раза к разу одобрение, если, конечно, у вас нет имени. Если имя есть, если вы знаменитость, слушателям по хуй, что вы играете и как. Но – презрительная сука Мелисса скоро должна была уйти, и я вознамерился сломать ее сопротивление быстро и эффективно. Рахманинов, Пятый Прелюд, конечно же, с дразнящими цыганскими ритмами – помимо них, в прелюде этом ничего особенного, кстати говоря, и нет, но ритмы хороши. Я дошел до середины, рондо, и коротко глянул на аудиторию.

Уайтфилд – мужик и вправду знаток! – развалился в кресле, полуприкрыв глаза. Вдова Уолш вид имела странный – не то, чтобы не чувствовала себя комфортно, но и ясности в ее образе не было никакой. Алексу нравилось – он даже похихикивал иногда. Мелисса поджала губы – презрительно. Я закончил пьесу и произнес речь, удивив этим всех.

Я объяснил, что когда Шопену было двадцать лет, он путешествовал за границей. Во Франции он получил письмо из Польши, от друга, который сообщал, что возвращение в Польшу в данный момент может быть опасно, поскольку армия русского императора только что оккупировала Варшаву. Отчаяние Шопена отражено полностью в его Этюде Номер Двенадцать. Очень известная пьеса, конечно же, а только, видите ли, почти все пианисты, ее играющие, играют ее дабы похвастать техникой. Таким образом, душа пьесы теряется. А вот теперь, сказал я им, вы услышите эту вещь в том виде, в каком Шопен ее замыслил.

Детство это, вот что – признаю. Но виновата Мелисса. Я тут не при чем. Без дальнейших слов и объяснений я начал Этюд. Для пианиста-самоучки это очень трудная пьеса, уж вы мне поверьте. Я ошибся три раза, и еще два или три раза был близок к ошибке – все это в течении трех минут – длина всего этого небольшого опуса. Но закончил я страстно – там, где большинство исполнителей приглушают. Я против ненужного лиризма там, где необходимы страсти.

Я поднял голову. Заметили ли они разницу? Уайтфилд заметил. Он просто кивнул, но в кивке этом было столько понимания, что мне захотелось вскочить, подбежать, и обнять сукиного сына. Алекс подмигнул мне и вдруг опять стал фиолетово-алый. Мелисса пожала плечами.

А затем, неожиданно, Вдова Уолш захлопала. По началу это выглядело неуместно, но Уайтфилд присоединился к ней почти сразу, а потом и Алекс – в основном, чтобы спасти ситуацию, я думаю.

Я начал еще одну пьесу, любимую широкой публикой – «Венгерскую Рапсодию Номер Два», Франца Листа. Что-то изменилось в общем образе Мелиссы. Подняв один раз голову в процессе исполнения, я заметил, что презрительная улыбка исчезла. Интересно. Уж не увидела ли она себя в роли современной Жорж? Уютной и комфортной Жорж? Ну, ну – у всех у нас есть игры, в которые мы играем охотнее, чем действительно участвуем в жизни. Праздничный круиз дает каждому скобарю шанс почувствовать себя Колумбом, не ввязываясь в утомительные навигационные перипетии в бурных волнах, с необходимостью лазить по вантам, чтобы подправить мечущийся парус, набухший от ледяной воды посреди рычащей, серебряно-пенной Атлантики.

Мне хотелось бы сообщить в этом месте, что успех мой был в тот вечер скорый и несомненный, что все в доме Уолшей вскоре стали меня глубоко и искренне обожать.

Увы.

Алекс оставался более или менее равнодушен к собственно исполнению. Мелисса, несмотря на исчезнувшую улыбку, продолжала смотреть враждебно. У Вдовы Уолш, насколько я мог судить, были какие-то смешанные чувства. И только Уайтфилд, трезвый мыслитель, все больше и больше впечатлялся игрой.

Осмелев от такой его реакции, я перешел границы приличия и сыграл солидный кусок из первого акта «Тоски» в собственном переложении для фортепиано.

Детки начали ерзать. Как маньяк я продолжал играть, будучи счастлив иметь знающую (как я думал) и внимательную (как мне мечталось) аудиторию. В Карнеги Холле, частым (хоть и скептическим) посетителем которого ваш покорный слуга является, всегда есть в аудитории какая-то часть (скажем, десятая от общего числа), которая своим утонченным интересом держит всех остальных, полу-скучающих, в узде. С другой стороны, десятая часть аудитории Карнеги Холла – это несколько дюжин душ, знаете ли – вполне достаточно для создания атмосферы. А тут у меня был только один слушатель, слушавший внимательно и искренне, плюс какие-то невнятные силовые поля, исходящие от Вдовы Уолш. Через сорок минут после начала концерта, в середине каденции, Мелисса встала, сказала, что ей нужно идти, и исчезла. Раздосадованный, я закончил пьесу как мог и поднялся со скамейки. Я тут же снова сел. Ноги отказывались меня держать.

Алекс с чувством облегчения поблагодарил, сказал, что было великолепно, извинился и вышел.

Вдова Уолш тоже вышла из комнаты, сказав, что ей нужно поговорить с Мелиссой, и что она вернется.

Уайтфилд поднялся и подошел к роялю. Он сказал, что он впечатлен, а только имеет место проблема, увы – у данного исполнителя есть склонность коллапсировать под давлением. Внезапно глаза его показались мне недобрыми. Он вытащил сигару. Он сказал, что хотел бы рекомендовать меня нескольким людям, но сначала мы должны быть уверены, что я не начну разваливаться на составные при малейшей неувязке. У меня отвисла челюсть. Он сказал, Извините меня, и вышел.

Я остался один, сидел у рояля, не зная, что мне теперь следует делать. Ждать? Идти искать жителей этого дома? Сыграть польку? Уйти?

Я решил подождать. Встав и пройдя, покачиваясь, до середины комнаты, я ощутил странное головокружение. Следовало что-то найти, на что можно было бы опереться. Справа, у ближайшей ко мне стены, виднелся большой камин с мраморной полкой. Я направился к нему на дрожащих ногах и почувствовал, что сознание гладко, ненавязчиво уходит. Я сделал усилие, чтобы двигаться быстрее. Последнее, что я помню до того, как я потерял сознание – отчетливое понимание, что никакими усилиями мне не удержать голову в нормальном положении – мой нахмуренный лоб поплыл вперед, и чуть вниз, на встречу с каминной полкой.

Когда я пришел в себя, я все еще был один в комнате, лежал на полу, на спине, перед камином. Я с трудом поднялся, положил руку на полку, посмотрел и послушал, как бабочки сверкают крыльями в голове, напевая фальцетом какие-то арии. Я заставил себя пройти к двери, навигировал через прихожую, и долго возился с замками. В конце концов мне удалось открыть входную дверь, и я оказался на крыльце. Почти сразу после этого свет фар мазнул мне по лицу, скрипнули тормоза, открылась с пассажирской стороны дверь, и голос Джулиана позвал из чрева Ройса, веля мне лезть внутрь.

Я залез. И мы отбыли. Джулиан повернул на поперечную улицу и спросил, как у меня дела. Я сказал ему – Блядь, мужик, я провалился. Он сказал – Вот и хорошо, ты не создан для того, чтобы служить буржуазии. Или что-то в этом роде. Иногда трудно сказать, шутит он или нет. И у него страсть к архаизмам.

Мы поймали зеленую волну – высчитанную серию светофоров, меняющих алый цвет на цвет тропической травы в момент нашего к ним приближения – до самого Ист Вилледжа. Джулиану пришлось несколько раз поменять полосу в легкой пробке в районе Сейнт-Маркс Плейс, а затем он повернул на Хаустон (дураки туристы говорят «Хьюстон»). Через несколько минут мы приехали в СоХо, высокие здания, узкие переулки, счастливо выглядящая смешанная толпа. Богемная атмосфера, созданная в этом районе художниками, с тех пор переехавшими в другие районы, с гораздо худшей репутацией, до сих пор держится в СоХо несмотря на астрономические цены на квартиры, чрезмерное количество индустриальных магазинов одежды, и богатых скобарей, населяющих ныне район.

Мы много выпили в тот вечер. Кредитная компания недавно выслала Джулиану карточку. Им не следовало этого делать, и в следующий раз они будут думать, прежде чем карточки высылать. Рыжий рифмоплет заказывал еще и еще. Несколько раз мы меняли бар, внося таким образом вклад в поддержание старой доброй американской традиции, нашей национальной привычке не оставаться долгое время в одном и том же месте. В конце концов мы оказались в одном модном заведении, излюбленном месте перезревших и бессовестно богатых представителей псевдо-богемы. В четыре утра двери заведения заперли. Все посетители продолжали как ни в чем не бывало пить, естественно. На Джулиана и на меня навалились две очень хорошо сохранившиеся черные женщины, за сорок, искатели приключений. Никакие дополнительные приключения мне были в ту ночь не нужны. Однако против Джулиана не попрешь, а он вбил себе в голову, что нам необходимо перенести место веселия неудержимого через реку, в Джерзи, и заняться обменов секс-партнеров в каком-нибудь пыльном, мышами наполненном мотеле с грязными окнами и плохо работающими кранами. Женщины, вроде бы, отнеслись и этой идее с симпатией. После длительных поисков мы все-таки нашли Ройс Джулиана – в двух кварталах от того места, где мы его оставили – вроде бы. Так нам помнилось, обоим. Мы решили об этом не думать – оба слишком устали для рациональных умозаключений. Мы решили, что должны радоваться, что вообще его нашли. В какой-то момент я подумал, а вдруг это какой-то другой Ройс, и попытался вспомнить, сколько лет нынче дают за угон машины, достойной угона – но мотор уже гудел себе тихо, а женщина по имени Клара (думаю, что Клара, не уверен) – протянула с заднего сидения руку, схватила меня за лацкан, и втащила внутрь, усадив рядом с собой.

Не знаю, почему Джулиан не проехал мимо Холланд Тоннеля, и как ему вообще удалось править в нужном направлении – его дама делала с ним все время какие-то штуки. Моя дама, более скромная, чем ее подруга, решила, что сперва нужно целоваться. Шишка у меня на лбу болела дико.

В Джерзи, индустриальный ландшафт всех почему-то слегка утихомирил. Дамы наши сделались вдруг задумчивые и отстраненные. Джулиан нашел путь к Кеннеди Бульвару, возможно по звездам, и заехал в первый же мотель, который он увидел справа по ходу. Он вышел из машины, чтобы нанести визит в контору и получить ключ с номерком, после чего он сказал, не очень благожелательным тоном, чтобы все мы двигались.

Как и ожидалось, номер пах дешевыми моющими средствами, пылью и мышами. Наличествовали две кровати. Клара сказала, что ей нужно в душ. Джулиан и его дама не стали терять времени. Я включил телевизор и внезапно мне стало плохо. Мне едва хватило времени, чтобы распахнуть фанерную дверь наружу. Рука Джулиана поймала меня, придержав поперек груди – как раз в тот момент, когда я собрался упасть мордой в собственную блевотину. После этого я выключился.

Последовали несколько очень увлекательных видений, а затем было ощущение холодной, свежей родниковой воды на лбу и щеках. Я открыл глаза. Джулиан склонился надо мной, говоря нервно – Вставайте, узники старваций … Вставайте, пленники труда…

Я посмотрел вверх и увидел бутылку с холодной свежей родниковой водой надо мной.

От дам не осталось следа. Я помылся, чувствуя себя несчастным. Голова кружилась. Начинался рассвет. Сделав умственное усилие, я спросил, что сталось с девочками. Джулиан объяснил что-то насчет взятия такси после того, как одна из девочек вспомнила, что дома плачут дети.

Я говорю – Я серьезно спрашиваю.

Он говорит – Почувствуешь ли ты себя счастливым если я скажу тебе, что я перерезал им обеим глотки и закопал их под Пуласки Скайуэй в двух милях отсюда?

Я говорю – Нет.

Он говорит – Тогда я не буду тебе этого говорить.

Он схватил свой пиджак и кинул мне мой.

На пути к тоннелю я спросил, Слушай, Джулиан, а зачем ты начал писать стихи?

Некоторое время он молчал. В конце концов он объяснил мне все. Он сказал, что он не очень уверен, но основная идея была и есть – оставить след. Он пытался получить диплом по физике, именно в этой связи. Он рассчитывал взорвать планету, как только он откроет нужное для такой акции средство. Но вскоре он сообразил, что уничтожение планеты оставит след, который никто не увидит, и которым никто не сможет полюбоваться, за исключением Создателя, которому такие вещи, судя по всему, не по вкусу. Поэтому он решил, что сделает что-нибудь хорошее для всех этих сволочей, называющих себя человечеством, чтобы, типа, добавить им в жизнь света … украсить их бессмысленное существование хорошим страстным стихом.

V.

Он высадил меня возле Вашингтон Сквера в восемь утра. Домой идти не хотелось. Я прошелся по скверу – это обычно улучшает мне настроение – посмотрел на шахматистов в юго-западном углу, где неприглядного вида расхлюстанные мастера завлекают дураков-туристов сыграть партию на деньги, поговорил со знакомым продавцом наркотиков, прошел дважды под Триумфальной Аркой, посидел на скамейке и понаблюдал за голубями, как некогда раздраженный престарелый Никола Тесла. День обещал быть солнечным и мягким. Благородная архитектура по периметру сквера меня успокоила. Студенты и профессура из университета напротив сновали туда-сюда, некоторые из них покупали у моего продавца марихуану. Какой-то автор голливудских сценариев посидел на моей скамейке минут десять, истерично быстро проверяя сценарий, внося коррективы и оглядываясь через плечо. В кино я не часто хожу, но, бросая время от времени незаметный взгляд на его страницы, я нашел, что сценарий его не блещет убийственной оригинальностью. Не люблю конформистов. Коп, которого я знал с детства, прошел мимо, и мы поздоровались вежливо. Нищий попросил у меня мелочь. У меня ничего с собой не было. Мой отец остановился у моей скамейки, сказав, что идет завтракать в любимое кафе на Шестой Авеню. Толстая но оптимистично настроенная дама в несочетающейся одежде – профессор Общественных Наук на пенсии – прошла мимо, ведя на старомодном поводке бесполезную маленькую мохнатую собаку. Показались первые туристы, в основном японцы.

Глава шестая. Ави Финкельстайн против всего мира

I

Роберт Кинг, намеревавшийся в скором времени стать Специальным Агентом, Управляющим Многими, был долговязый сорокалетний мужчина с буйной смесью африканских и кавказоидных черт, внимательными глазами, длинными пальцами и умением при любых обстоятельствах сохранять серьезное выражение лица. Он создавал специальные группы, имел свой кабинет с письменным столом, и раз от разу выходил в люди, притворяясь обычным полевым агентом. Многие считали нью-йоркский офис самым противным назначением, но не Кинг. Кинг действительно любил этот город.

Он был хорошо образован, любил Шуманна и Доницетти, содержал в максимально приличном виде холостяцкую квартиру на Верхнем Вест Сайде, и предпочитал утонченную кухню той простой еде, которую так любят полевые агенты, считая, что их жизнь и так достаточно сложна, без дополнительных «снобистских глупостей». Роберт Кинг носил обычный деловой костюм на работу, но в быту любил одежду более элегантного покроя. Также, он был, по мнению его подчиненных, ужасный зануда, поскольку настаивал на безупречном учете деталей.

– Да, Билл, – сказал он светловолосому молодцеватому агенту, стоящему перед ним и смотрящему уныло на окно кабинета. – Я понимаю, ты тяжело работал последнее время. Однако я ведь специально тебя попросил найти мне опытного человека с мозгами, а ты мне тут рекомендуешь какого-то свихнувшегося почтальона.

– Он не почтальон, – сказал Билл несчастным голосом.

– Да, действительно, он работает в Фед Экс. Но, видишь ли, квалификация его нам не подходит.

– Вот что, начальник, почему бы вам…

– Я тебя очень напрягаю, Билл?

– Не нужно быть великим ученым, чтобы задержать двух тупых грабителей из Аризоны.

– Позволь судить об этом мне, Билл. Нужно, не нужно – мы имеем дело с группой.

– Я понимаю, что там группа, босс. Если я проявил неуважение, я не хотел – простите. Правда. Парень доставит мне всю нужную информацию, и мы возьмем всю группу. Обещаю.

– Понимаю. И все-таки пойди и найди кого-нибудь с мозгами. Лично меня ублажи, что тебе стоит.

– Хорошо.

Билл, вздохнув, ушел.

Инспектор Кинг выключил компьютер. Настало время идти домой.

– Не нужно быть великим ученым, – сказал он медленно и раздельно.

Нет, не нужно. Времена беспечных ограблений банков и изобретательных беглецов прошли. Агентства по поддержанию порядка везде и всюду преуспевают. Сети их в несколько слоев опутывают планету. Когда необходимо кого-то выследить и арестовать, его выслеживают и арестовывают. Бежать некуда, и риска для агентов нет почти никакого. Талантливые преступники с воображением перестали существовать. Сегодняшний преступник – плохо воспитанный, необразованный, распущенный дурак, которого недосмотрели родители и школа, позволяя ему делать все, что он хотел, и который в связи с этим начал считать, что мир ему должен. Он носит нож или пистолет, и порой очень опасен для гражданских, но изолировать его труда не составляет.

Иными словами, жизнь течет себе, мирная и тихая. А может и нет. Может и не очень мирная, и совершенно точно не тихая, но шум и беспокойство получаются в основном скучные. Приключенческий элемент исчез.

Инспектор Кинг надел плащ и вышел из кабинета. Вызвав лифт, он начал было составлять планы на вечер, когда Билл выбежал вдруг из поперечного коридора с широко открытыми глазами.

– Вам следует на это посмотреть, босс, – сказал он, протягивая Роберту папку.

– Завтра.

– Очень срочно.

Роберт взял папку и мрачно глянул на Билла. Билл хороший парень, в каком то смысле протеже самого Роберта, но иногда его присутствие раздражало. Роберт следил, чтобы Билла продвигали и давали ему прибавку к плате. Билл был благодарен и выказывал уважение, и все таки…

Посмотрев на первую страницу, Роберт ухмыльнулся, потом улыбнулся, а затем рассмеялся.

– Хорошо, – сказал он. – Положим это мне в стол. Идешь?

В сопровождении Билла он возвратился в кабинет, открыл ящик стола, бросил в него папку, и запер ящик на ключ.

Билл вытаращился.

– Э … ну…

– Пойдем поразвлекаемся, – сказал Роберт. – Выпьешь?

– А что насчет папки?

– Что ты имеешь в виду?

– Мы … вы … будем что-то делать с ней?

– Нет.

– Нет?

– Нет.

Возникла пауза. Роберт все еще улыбался.

– Ну хорошо, – сказал Билл устало. – Ну, пусть я дурак. Но объясните.

Роберт поморщился.

– Ты очень молод, Билл.

– Да, и наивен. Знаю. Пожалуйста скажите мне почему мы не должны прямо сейчас пойти и арестовать его.

– Арестовать? А какие против него имеются обвинения, позволь узнать?

Роберт облокотился о край стола и посмотрел на Билла иронически.

– Обвинения?

– Нужны же какие-то причины, не так ли? За что мы будем его арестовывать?

– За что? … Ну … – Билл нахмурился. – Ну … За все.

– За Троянскую Войну, например?

– За то, что он сделал.

– А что он сделал, Билл?

– Сбежал из тюрьмы.

– Не наша юрисдикция, Билл. Не та контора. Есть полиция.

– Он с тех пор пересек несколько штатных границ.

– Нам придется в таком случае арестовать полстраны. Десятки тысяч бесхозных сволочей проделывают это ежедневно. Нет чтобы сидеть на месте! Это, конечно, возмутительно, но, увы, не противоречит никаким законам.

– Он убил Франка Гоби.

– Он сделал нам одолжение. Франка следовало взять, а то и убить, давным-давно.

– Он убил его.

– Ты знаешь, сколько человек убил Франк Гоби?

– Он сейчас в Нью-Йорке.

– В Нью-Йорке сейчас девять миллионов душ, плюс два миллиона приезжих. Пойдем их всех арестуем?

– Инцидент в Сентрал Парке – это его работа. Я знаю, что он там был. Вы тоже знаете.

– Да. На женщину напали, он оказался рядом и спас ее от банды подонков. Которым он надавал по мордасам. Рыцарство – оно противозаконно, да?

– У него было оружие и он применил силу.

– Рыцарство подразумевает применение силы. И в половине случаев наличествует оружие. Нельзя же просто подойти к компании насильников и разогнать их голыми руками. То есть, ты-то может и можешь. Но не все в этой стране прошли такой трейнинг, какой прошел ты.

– К чему вы клоните, босс?

– Я просто даю тебе понять, что ты меня раздражаешь, Билл. Серьезно. Весь этот блядский департамент меня раздражает. И правительство тоже. И вообще весь мир, и то, как он устроен. Что мы за общество такое, в котором только закоренелые преступники способны иногда на благородные поступки? Скажи мне, Билл, ты совершил что-нибудь благородное за последние месяца три-четыре? А?

Возникла пауза. Билл почесал розовое ухо.

– Наша работа…

– Не читай мне лекции по поводу моих обязанностей, Билл. Ты думаешь, у нас благородные цели? Легко быть благородным, когда правительство, полиция и армия – все на твоей стороне, а враг – один, и он в бегах, и ему некуда приткнуться и не у кого попросить помощи. Мы все жаждем бороться за правое дело, особенно когда быстрая и легкая победа гарантирована. А вот когда враг начинает вдруг оказывать серьезное сопротивление, мы драться отказываемся. В парке было три свидетеля, если верить твоей дурацкой папке. Три здоровых, больших взрослых мужика, и они смотрели на происходящее с безопасного расстояния. Им и в голову не пришло помочь человеку отбиться от подонков. И где они сейчас? Судят своих соседей за клевету? Следят, как акции прыгают вверх-вниз? Мы даже ебаную мафию не можем вывести в расход, несмотря на то, что нас в сто раз больше, чем их. Но мы горим желанием арестовать Ави Финкелстайна, поскольку он один и в пределах досягаемости. Ты об этом подумай, Билл. Иди и думай.

Билл нахмурил брови, колеблясь.

– Так, значит, мы не будем его арестовывать.

– Будем, будем, – раздраженно сказал Роберт. – Когда мы получим недвусмысленный приказ, ордер с подписью, мы пойдем и арестуем сукиного сына. А до тех пор почему бы тебе не составить план вывода мафии в расход.

Билл подумал и сказал,

– Тито Кассиди в городе. С женой.

– Это ты к чему?

– Они – мафия. Они из Сейнт-Луиса. Не говоря уж о…

Инспектор Кинг взглядом заставил его замолчать.

– Ты мне смотри, Билл. Не забывайся.

– Хорошо.

Помолчав, Кинг спросил, —

– Где они остановились?

– В Полярной Звезде. Королевский номер на седьмом этаже.