Текст книги "Князь механический"
Автор книги: Владимир Ропшинов
Жанр: Социальная фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
XXX
* * *
Когда все доклады закончились и поезд увез докучливых министров обратно в холодный каменный Петроград, где им бы провалиться в топкое под ним болото – но они ведь не провалятся и будут докучать дальше, – государь тяжело выдохнул. Расправил плечи, распрямил затекшую спину, с разбега запрыгнул на турник и дюжину раз подтянулся.
Через маленькую дверь он вышел в коридор, который вел на половину Александры Федоровны, но света из-под двери ее спальни не было. Императрица, видимо, спала. Николай не стал будить жену, перекрестил дверь ее спальни и вернулся в кабинет. На каминной полке лежала потрепанная, в мягкой белой обложке книжка. Журнал «Былое», в котором Бурцев писал историю революционного движения в России. № 1, 1906 год. Какая-то Гуревич рассказывала о событиях 9 января. Журнал притащил Питирим, невзначай оставив его в кабинете. Государь перечитывал эти воспоминания уже, наверное, раз двадцать. Он открыл их на случайной странице.
7 и 8 января Гапон лично объехал все отделы Общества русских фабрично-заводских рабочих. Он говорил с возрастающим возбуждением и страстью, все более и более поднимая настроение толпы. Он надорвал себе голос, еле держался на ногах, но продолжал ездить и говорить до последнего часа – до позднего вечера 8 января. Он уезжал, на смену ему выступали руководители отделов, ораторы из рабочих. К отделам приливали новые и новые толпы. Вечером, при свете уходящих вдаль тускло мерцающих фонарей, виднелось у помещения отделов море человеческих голов. Иногда какой-нибудь вопрос, связанный с петицией рабочих к царю, которую они должны были нести завтра, и обсуждавшийся в зале отдела, выносился на улицу. Ораторы взбирались на импровизированную трибуну вроде опрокинутой бочки и обращались к толпе. В некоторых отделах петиция читалась народу из открытого окна собрания, и народ слушал ее благоговейно, «как в церкви». Многие, несмотря на мороз, стояли без шапок. Недостаточно понятные места петиции вновь и вновь толковались, каждый отдельный пункт ее вновь и вновь ставился на баллотировку. Толпа выражала свое сочувствие криками и далеко уносящимся гулом голосов. Иногда она повторяла, в знак сочувствия, последние слова оратора, подхватывала их, как хор подхватывает запевалу… «Все недоразумения между фабрикантами и рабочими должны решать представители от фабрикантов и от рабочих поровну», – говорит оратор, и толпа откликается: «Поровну, поровну». «Что так жить, не лучше ли нам сойти в могилу?» – заканчивает свою речь оратор, и толпа отвечает ему: «Лучше в могилу, в могилу…» «Когда чтение петиции было закончено, – пишет один очевидец с Васильевского острова, – председатель задал рабочим вопрос: „А что, товарищи, если государь нас не примет и не захочет прочесть нашей петиции – чем мы ответим на это?“ Тогда точно из одной груди вырвался могучий, потрясающий крик: „Нет тогда у нас царя!..“ И как эхо повторилось со всех концов: „Нет царя… Нет царя…“ В этот момент послышались возгласы: „Долой самодержавие!“ Толпа не поддержала их».
Можно представить себе, что переживали эти люди накануне кровавых событий. В то время как руководители движения готовились к подвигу, и вдохновленная ими толпа с восторгом и трепетом ожидала торжественного шествия народа к дворцу, город и окраины были полны тревожных предвестий готовившегося кровопролития. В городе ходили слухи о приказе, отданном войскам, о передвижениях воинских отрядов в полной боевой готовности. Но все признаки опасности, угрожающей народу, были так сбивчивы и противоречивы. С одной стороны – войска, с другой стороны – бездействие, а кое-где и благосклонное отношение к собраниям полиции. Казалось, что если власти хотят подавить движение, то они должны прежде всего прекратить пропаганду, открыто ведущуюся перед десятками тысяч бастующих рабочих. Но ни в одном отделе не было сделано ни малейшей попытки воспрепятствовать стечению народа. В некоторых местах полиция присутствовала на собраниях и, по-видимому, относилась к ним вполне благожелательно. Об этом свидетельствуют бесчисленные заявления очевидцев. Одна из записей сообщает следующий характерный факт, относящийся к вечеру 8 января: «В толпе (на улице, перед раскрытым окном собрания) стоял городовой и, разиня рот, слушал. Когда одна курсистка указала на несообразность такого явления, рабочие заступились за него: „Пускай стоит. Тоже ведь человек – понимает“. Вот характерные отрывки из подробного письменного показания члена известного своим реакционным направлением „Русского Собрания“, врача Алафузовской больницы Дьячкова, рисующие общее положение вещей 8 и утром 9 января: „Что 9 января будет крестный ход к Зимнему дворцу из-за Нарвских ворот, не составляло ни для кого секрета. Об этом открыто говорили все… Не помню, за день или за два дня до 9 января было расклеено на улицах города объявление от градоначальника, чтобы на улицах не происходило скопления народа, так как в противном случае будут приняты законные меры. По дороге в больницу я видел несколько таких экземпляров на заводах до Нарвских ворот и один из них прочел. За Нарвскими же воротами и до самой больницы Алафузовской я не встретил ни одного расклеенного на заборах объявления от градоначальника, хотя старательно и нарочно искал глазами. Это меня удивило. Объявление не было расклеено там, где наиболее его следовало бы расклеить. В недоумении остался я от этого объявления также и в том отношении, что в нем ни слова не было сказано о предстоящем крестном ходе, хотя, конечно, полиция была о нем осведомлена, раз о том говорила вся столица. Простых и понятных слов для народа, что в случае скопления народа будут стрелять, убивать, в объявлении сказано не было; в объявлении была приведена неопределенная фраза, что будут с толпой поступать по закону…“ Нам приходилось расспрашивать рабочих из-за Нарвской заставы, как понимали они в те дни предупреждение градоначальника. Ответ был такой: „Не все и видели это объявление. А кто видел – говорили, что неизвестно еще, правда ли оно от градоначальника. Подписи на нем не было. Толковали, что, может быть, так кто расклеил, нарочно, чтобы народ смутить“. Один свидетель сообщил нам, что за Нарвскую заставу дошли 8 января слухи о передвижениях войск в городе, но народ и это истолковал по-своему: говорили, что 9 января готовится перед Зимним дворцом большой парад и что это даже лучше: войска не помешают народу предстать перед царем со своей петицией. Другие истолковывали передвижение войск иначе. Врач Дьячков, в указанном уже показании, пишет на эту тему: „Основываясь на разных слухах, слышанных от разных лиц разговорах, я вывел мнение, что народ думал, если будут вызваны войска, то это на всякий случай, если бы кто стал безобразничать, хулиганить, выкидывать красные флаги и т. п. Но верноподданному народу не приходило и на ум заниматься такими преступными вещами, и потому общее настроение, убеждение, судя по слухам, у народа было таково, что стрелять не будут, к царю допустят. Я даже слыхал такую версию, будто бы идущую из народа, что для выборных из народа царем будет приготовлено в Зимнем дворце парадное угощение на 40 или на 60 человек“».
XXXI
* * *
В Финском переулке, по которому непрерывно грохотали паровики, привозя к Финляндскому вокзалу отъезжающих и забирая прибывших, пропахших поездом, со всеми их чемоданами, саквояжами, картонками и катулями, питейные заведения были почти в каждом доме. Их закопченные вывески на закопченных стенах, которые никогда не очистит никакой снег, сколько бы ветер ни скреб им по штукатурке, уже были трудночитаемы. Но кому охота в такую стужу читать вывески на питейных заведениях? Разве тому, кто уже пьян настолько, что все равно, где падать – здесь ли, на улице, чтобы завтра утром быть поднятым дворником и окоченевшим трупиком с примерзшей одеждой лежать в мертвецкой, или все же войти внутрь и упасть там, в натоптанную, но теплую грязь.
В самом дальнем, заплеванном и залитом пивом углу, подле неработающей механической музыкальной машины с помятым раструбом, князь Олег Константинович нашел инвалида. Тот сидел в своей обычной корниловской шинели, рукавом смахнув рыбьи кости со стола на пол, и «адамова голова» глядела, ужасаясь, с шеврона на еще сидевшие за столами и уже упавшие под них пьяные тела: «Ради этого мы воевали?»
Нетронутая кружка пива стояла перед ударником.
– Здравствуй, подпрапорщик Петренко, – окликнул его князь.
Ударник с интересом посмотрел на него.
– Здравствуй, здравствуй. С чем пожаловал? Машинной жизни искать решил?
Князь сел на скамейку напротив. Кажется, там была лужа, и князь поморщился, стараясь не думать о ее происхождении. Он не посмотрел, куда садился, не желая демонстрировать брезгливость.
– А ты, – спросил Романов, – тела покойников куда деваешь? В печи сжигаешь?
– Каких покойников? – прищурился инвалид.
– А которые у тебя вешаются в комнате перед чайной.
– А, этих… Ну да, в печи.
– И много их?
Инвалид схватил кружку и стукнул ей по столу, расплескав вонючее пиво.
– Что цепляешься? Много, много…
Прибежал половой, решивший, что стуком кружки подзывали его.
– Человек, глинтвейну моему гостю, да самого лучшего, – буркнул Петренко.
– Ты не ори, а отвечай, – сказал князь.
– Много, – мрачно сказал Петренко, – почитай, все.
Признаваться в этом было, конечно, унизительно. Но он признавался – так облегчают душу, рассказывая о грехе на исповеди, или когда хотят услышать совет.
– Это для тех, кто не может? – спросил князь. – А почему им просто не уйти обратно?
– Могут уйти, не держу, – глядя в стол, сказал инвалид, – некоторые уходят, особенно сначала. Но они ведь почему приходят? Они приходят, когда обычной жизнью невмоготу уже жить. Так чего к ней возвращаться? Надо, стало быть, машинной. А если чувствуешь, что и машиной не стать, – так куда идти? Вот я им комнатку-то и сделал. Оно, опять же, и для дела лучше, потому куда слабовольным – в машины?
– Но никто машиной так и не стал, потому что все рано или поздно попадают в комнату, – закончил его мысль князь.
– Слабо человеческое племя, и война его не улучшила, – не поднимая глаз, сказал Петренко, – много придется материала переработать, чтобы среди плевел годные семена найти.
– И сколько душ на твоей совести будет?
Инвалид осклабился:
– Ишь, добренький. А как же иначе ты предлагаешь агнцев от козлищ отделить?
– А никак, потому что нету агнцев с чистыми душами. Всякий, кто в мире жил, за что-то в нем зацепиться успел. Кто за жену, кто за детей, у кого никого не было – так хоть за гребень, который на ярмарке выиграл. Держит он у себя в чемодане гребень, смотрит на него и вспоминает: как солнце в тот день на ярмарке светило, как народ веселый болтался, как в балагане медведь на задних лапах ходил. И не оторваться ему от этого гребня никогда. Думаешь, люди, которые к тебе приходят, от несчастной жизни уйти хотят?
– А от чего же?
– Каждый человек в жизни утешения ищет. С того самого момента, как от материнской груди его отнимут. И машинами они хотят стать, потому что думают, что в этом будет их утешение.
– Врешь ты все, – ответил инвалид.
– Я к тебе вот с чем пришел, – сказал князь, – послезавтра, 9 января, царь в Зимнем дворце ждет тебя со всем народом. Собирай людей и скажи им, что царь милость своему народу явить хочет – всех плачущих утешить и голодных накормить. Царь хочет отцом каждому страждущему стать. Собирай всех, кого можешь собрать, и веди на Дворцовую. И вот те, кто пойдет за тобой к царю, понесут ему свои горести и утешение от него примут, – те в машины не годятся. А если кто с тобой пойдет, не испугается, но кому у царя не в чем утешения просить – из тех машины и делай. Если такие будут, конечно.
– Хитро говоришь, – сказал инвалид, – а как же я узнаю, кому есть нужда в утешении, а кому – нет.
– Кто к тебе на следующий день придет, тому утешения не нужно.
– Так, а может, – усмехнулся ударник, – от царя им утешения не нужно, а от кого другого – нужно, и в машины они все равно не годятся?
Князь покачал головой:
– Царь – первейший отец всякому простому русскому человеку. Даже если сам человек разумом от царя отрекся – в сердце у него царь все равно живет. Когда сердце получит утешение от первейшего отца, разум вынужден будет ему подчиниться. А если сердце не дрогнет перед царем – значит, из него хорошая машина получится.
– А в твоем сердце есть царь? – спросил ударник.
– В моем? – переспросил князь. Ему, конечно, следовало соврать, но он не стал. То ли не захотел, то ли побоялся показаться неубедительным. – В моем – нет. В моем уже давно ничего нет. А раньше – был.
Ударник усмехнулся.
– Ну спасибо, князь, что не соврал. Я же знаю, что нет. Ни в твоем, ни в моем в сердце его нет, да и быть не может.
Олег Константинович внимательно посмотрел на ударника.
– Что, удивлен? Ха-ха! Так я ж твою фотографию видел, она у него на столе стояла. Да и он мне про тебя рассказывал. Он тебя сыном своим считал. Как и меня. Выходит, мы с тобой братья. Что, князь, не боишься родства со мной?
Семен встал из-за стола, Олег Константинович поднялся следом.
Стоя на залитом пивом и талым, с сапог, снегом грязном полу привокзального кабака, безродный инвалид и князь императорской крови обняли друг друга. Такое вполне могло бы быть на войне, но пол тогда был бы залит кровью, смешанной с пороховой гарью. А так, чтобы через три года после войны в центре Петрограда, – кто бы мог это представить?
– Как же ты живешь? – спросил инвалид.
– Я помню, как должен жить, – ответил князь, – меня в детстве научил отец.
– Счастливый ты, – вздохнул Семен, – а мне вот никто не говорил, как должно жить. И отца своего не помню. Поэтому живу как разумею… Ладно, ступай. Скажи своему царю: мы придем. Все придем. Разом отделим агнцев от козлищ. Так лучше, чем по одному в комнатку у чайной.
XXXII
* * *
Старые, облупившиеся дома Коломны с затянутыми одеялами окнами звали Романова. В этот вечер пятницы, накануне последнего дня перед воскресеньем, он захотел снова видеть Игната – рабочего, которого поднял пьяным на Покровской площади и который показал ему рабочее счастье. Даже не очень понимая, зачем, – не для того ведь, чтобы спросить, пойдет ли тот к царю.
Совсем забыв про угрожавших ему убийц, князь шел по Коломне, вдыхал летевший в лицо снег и плыл в этой воздушно-снежной взвеси, как рыба плывет в холодной и темной воде с пятнами мутного света от фонарей. Он перестал ощущать холод. Он всматривался в лица прохожих, выныривавших ему навстречу из этого снега, в окна и подворотни. Завтра будет последний день этого мира, а каким окажется первый день нового? Он смотрел по сторонам, пытаясь представить себе ответ. Но лица прохожих были завязаны платками и упрятаны в воротники по самые носы, а окна забиты тряпками.
С Канонерской улицы свернув на Английский, он вышел к Покровке. Шедший по Садовой паровик № 13 кругом объехал площадь, развернувшись, чтобы идти прочь отсюда, к Невскому, веселому Невскому, где в жарко натопленных лавках приказчики галантно обслуживали выпорхнувших из авто дам в дорогих шубах.
На площади, перед Покровским собором, Романов увидел небольшую толпу, человек 10–15, плотно закутанных в тряпки. Они медленно шли ему навстречу. Князь остановился. В этом мутном снежном воздухе, размывающем границы и поглощающем краски, и собор, и люди казались образами из книжной графики. Они медленно прошли перед ним, и первый в толпе вез за собой санки с привязанным к ним в полсажени длиной свертком. Все остальные шли следом, опустив свои замотанные шарфами лица в землю.
Романов скорее почувствовал, чем догадался, что перед ним – похоронная процессия, впереди которой идет Игнат. Сам не зная зачем, он пристроился следом – так, чтобы быть ее участником, но и одновременно не попадать на глаза всем остальным.
По Английскому дошли до Офицерской и свернули направо, к театру. Мимо горящего неоновыми огнями луна-парка, где из-за стены торчали магрибские минареты из гипса и фанерные горы с пещерами, протащили они свой сверток на санках. Мимо круглых башен Литовского замка, где в холодных камерах жались друг к другу, тщетно надеясь согреться, арестанты, мимо стоявшего напротив Мариинского театра, где давали «Жизнь за царя», прошли, согнувшись под ветром, и вдоль Крюковских казарм вышли к Николаевскому мосту. Паровик № 8, обдав шедших клубами дыма, пролетел мимо, и чьи-то глаза бессмысленно глянули на них из вагонов. Никто не потребовал от машиниста остановиться, чтобы снять шапку, поклониться и перекрестить лоб.
На мосту случилось то, чего Романов так опасался: один из шедших за санями остановился, оглянулся и заметил его. Князь резко повернулся и зашагал прочь, но человек догнал и схватил за руку.
– Олег Константинович, – услышал он знакомый высокий голос.
Пуришкевич со своими длинными огненно-рыжими космами, переходившими в бороду лопатой, был так комичен, что Романов, боясь рассмеяться, закусил губу.
– Олег Константинович, я нашел, нашел, – взвизгнул Пуришкевич, – ах, да что ж вы встали, пойдемте, пойдемте же, мы не должны их упустить.
И он поволок Романова вслед за санками с маленьким покойником.
– Кого? – не понял князь.
– Ах, боже мой, разве вы не помните, я вам рассказывал тогда, в кабаке: мужика посконного, который должен к государю из деревни прийти.
– И кто же это? – спросил Романов, стараясь придать своему голосу как можно более заинтересованное выражение.
– А в том-то и дело, что нет его! Мы с вами ошибались, когда думали его найти! Посконный мужик от сохи – это же XIX век, а мы живем в XX! В век машин, стали и воздушного флота. Когда я это осознал, истинный путь сразу открылся мне. Деревня ничего более не решает. Не деревня, а город должен прийти к государю!
– И что же вы думаете?
– Я все узнал. Я справлялся в городской управе. Вы знаете, что газ, который раньше в изобилии приходил в дома обывателей, теперь не доходит до бедных квартир? Что их обитателям нечем отапливать свои дома, и они страдают от ужасного холода?
– Да, знаю, – сказал Романов.
Этот ответ, казалось, обескуражил Пуришкевича. Он даже ослабил свою хватку, которой вцепился в руку князя.
– И вы знаете, почему? Потому что весь газ идет на заполнение баллонов цеппелинов.
– Да, и это я тоже знаю.
– Но вот чего вы не знаете точно – так этого того, что делают обыватели! В их подвалах стоят машины, которые могут выкачивать газ из труб и направлять его в домовые печки. Но электричества не хватает, чтобы запустить машины. Его не дают специально – иначе не будет газа для цеппелинов. И тогда к этим машинам приставляют детей, чтобы руками крутить механизм. И порой бывает, что ребенок засыпает, особенно ночью, а газ выходит из машины, и тогда – смерть!
– Знаю, Владимир Митрофанович.
– А вы знаете, как называются эти машины? – в последней попытке удивить князя спросил Пуришкевич.
– Нет, а как?
– А, – почти взвизгнул торжествующий Пуришкевич, – не знаете! Так вот: эти машины производит французская компания «Vaal Khammon». Вам ничего не говорит это название? Вспомните древнюю историю! Из десятка компаний, которые производят газовые машины, выбрали одну – ту, которая названа именем бронзового истукана, в чье раскаленное чрево карфагеняне бросали своих детей! Когда беда грозила Карфагену, они отдавали богу, которого звали Ваал Хаммон, Хозяин Жаровик, младенцев, и беда отступала!
Романов с удивлением посмотрел на Пуришкевича.
– Холод страшнее голода, и за тепло обыватели платят своими детьми. Кому? Машинам! Зачем? Затем, чтобы был порядок, чтобы они, – он ткнул пальцем в гиперболоидную башню на Ватном острове, у которой висели, заправляясь, несколько цеппелинов, – защищали нас от бед, питаясь жизнями наших детей! Как в Карфагене. Но Карфаген рухнул, рухнул!
Пуришкевич зашелся, он надорвал себе горло, нахватался холодного воздуха и закашлялся. Романов поддержал его, боясь, чтобы он не упал.
Пуришкевич откашлялся и еще сильнее вцепился в рукав князя.
– Мы придем к государю. Мы скажем: государь. Ты – наш отец, мы – твои дети. Когда отец боится своих детей, не будет добра ни ему, ни им. Мы умираем от голода, потому что ты забираешь наше тепло для строительства цеппелинов из-за страха перед нами. Мы платим за частичку тепла жизнями наших детей. Их кровь, государь, на твоих руках. Остановись! Перестань строить машины против людей! Не верь машинам! Верь людям! Поверь в нас, своих детей, и мы отплатим тебе стократной любовью! Государь, убери цеппелины, уничтожь эту проклятую башню. Пусть вновь не она, но ангел с крестом в руках царствует над городом. Государь, дай нам газу!
– И кто это скажет? – уже совсем серьезно спросил Романов.
– Не вы и не я, – закричал Пуришкевич, – что мы? В наших домах тепло и светло. Это сделает тот, кто уже принес жертву Ваал Хаммону! Только его слова будут по-настоящему искренни, потому что он уже ничего не хочет для себя. Он придет и от имени всех скажет: государь, ты – наш отец, мы – твои дети. Государь, дай нам газу!
Ветер рванулся особенно сильно, выхватил слова изо рта Пуришкевича и понес – но не к Зимнему, не к дорогим домам Петроградской стороны, а от них – к заливу. «Государь, дай нам газу!» летело над Невой, над Коломной и Гаванским городком. Прохожие на набережных с обеих сторон реки, разделявшей город, стали вертеть головами, пытаясь понять, послышалось ли это им в шуме ветра, или кто-то действительно кричит, взывает к государю.
– Вот, – вдруг зашептал Пуришкевич, – поэтому я здесь. Видели этот сверток на санках? Это точно он! Ребенок из Жаровика. На Смоленское везут, я разузнал. Теперь бы узнать, кто отец и где живет. Вы не знаете? Вы ж тоже вместе шли.
– Нет, не знаю. Я не вместе, я просто сам по себе шел, – сказал Романов.
– А, – огорченно протянул Пуришкевич, – ну тогда до скорого. Я побежал, авось выясню.
Они как раз дошли до конца моста. Пуришкевич, неловко переваливаясь через наметенные сугробы, побежал догонять санки. Князь остался стоять. Он стоял и смотрел вслед Пуришкевичу, и ему казалось, что все многочисленные прожектора, освещавшие набережную и мост, вдруг повернулись и светят вслед неуклюже бегущему по снегу члену Государственной Думы. И цеппелины, как заметил князь, болтавшиеся у гиперболоидной башни, вдруг разом оторвались от нее и стайкой полетели в сторону Васильевского острова.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.