Текст книги "Князь механический"

XXVIII

* * *

Митрополичий секретарь Иван Осипенко, молодой человек миловидной внешности, как пес у дверей хозяина, сидел на банкетке в небольшом предбаннике Питиримовых покоев в Александро-Невской лавре и ждал возвращения иерарха. Вот внизу хлопнула тяжелая дверь митрополичьего корпуса, и по лестнице зашаркали неуклюжие шаги самого митрополита. Иван встрепенулся, расправил плечи и заранее заулыбался. Когда Питирим, наконец, поднялся на второй этаж, Ваня бросился к нему, подхватывая безвольно падающую с плеч тяжелую шубу.

– Эх, Ваня, Ваня, один ты мне рад, один ты любишь старика, – вздохнул митрополит, запустив свою руку в пышную шевелюру Осипенко, который склонил перед ним свою голову – то ли просто из уважения, то ли для благословения, то ли как раз для того, чтобы доставить хозяину удовольствие погладить его волосы.

Питирим, перекрестившись, зашел в залу. Ваня принес ему папку с бумагами, присланными на подпись. Старик, не открывая ее, положил на стол и сел на оттоманку, опершись рукой о большой валик, служивший подлокотником.

– Сядь, Ваня, ко мне, – сказал он.

Ваня подошел, сел на пол и обхватил руками ноги митрополита.

Так они просидели с полчаса. Питирим молчал, иногда вздыхал и кряхтел, всем своим видом показывая, сколь тяжелые думы его одолевают.

– Беда, Ваня, приключилась, – наконец, сказал он, – жиды походом на нас пошли. На нас с тобой, потому что, кроме тебя, у меня и нет никого. Все отвернулись, Ваня, все.

– Что же, владыко, жиды хотят? – спросил Ваня, глядя снизу вверх на митрополита.

– Извести меня хотят, потому как я один, кто стоит у них на пути к государю. Надуть хотят в уши государю разное, непотребное, да знают, что я не дам, не позволю. Вот и решили меня в глазах государя уронить до самого дна, шпионом немецким выставить. Письма какие-то выдумали, от меня якобы к немцам. Почерк мой подделали и грозятся теперь государю их отнести.

– Да как же? Да что же это? – заволновался Ваня. – Да нешто ж управы на них не найти? В полицию обращаться надо!

– Не найти, Ваня, не найти управы, и полиция на их, жидовской стороне, а начальник Охранного отделения Рачковский у них за главного.

– Ах ты ж боже мой. – Глаза у Вани забегали, а на лице появилась гримаса страдания.

– Один только есть способ, Ваня, – сказал Питирим, медленно теребя кудри своего секретаря, – убить главного жида, начальника охранки Рачковского.

В конспиративной квартире напротив Адмиралтейских верфей начальник Охранного отделения Петр Рачковский ждал митрополита Питирима. Накануне тот сообщил ему по телефону, что предлагает назначить свидание «на прежнем месте в 8 часов завтра». Дверка кукушкиного домика в дешевых ходиках на стене неуклюже открылась, и ленивая кукушка, похожая на сучок, выехала оттуда куковать 8 раз. Это означало, что была уже четверть девятого. Рачковскому часто приходилось бывать в этой квартире, и он выучил кукушкины повадки. Наконец, у двери позвонили.

Глянув в потайной глазок на кухне и убедившись, что на лестнице стоит Питирим, Рачковский пошел открывать.

– Я, Петр Иванович, – сказал митрополит, опустившись в кресло с вытертыми до проплешин плюшевыми подлокотниками, – долго думал над увиденным мною. Я благодарен вам, что вы заставили меня опуститься на всю адскую глубину этого дна, заглянув в самое лицо измены. И, хотя вы действуете из неведомых мне своекорыстных интересов, вашими руками управляет Бог. Богу угодно было, чтобы я осознал всю подлость великого князя Сергея и Маниковского, замышляющих создать свое войско с явной целью захватить русское царство и извести Божьего помазанника. Поэтому решил я изложить все, что видел, и впоследствии стать беспристрастным свидетелем на суде и человеческом, и божеском.

Рачковский подозрительно посмотрел на митрополита, чувствуя обман. Не мог Питирим, по его представлениям, решиться открыто обличать Сергея. Что же этот мерзкий старик задумал?

– Так, стало быть, вы и писем не будете своих от меня требовать, раз обличить Сергея – божеское дело?

– Эх, Петр Иванович, когда бы я точно знал, что вы не воспользуетесь ими, дабы склонять меня к чему-нибудь недоброму, так и писем у вас требовать не стал, оставил бы их вам, чтобы они, как вериги, на сердце моем висели. Но вы же ведь воспользуетесь ими ко злу и меня во зло завлечь попытаетесь, поскольку вижу, что сердце ваше черно. Так что вы уж письма-то верните.

Рачковский ухмыльнулся, восторгаясь Питиримовой ловкостью. Но все же он не понимал, что за игру затеял старик. На всякий случай начальник охранки даже подошел к стоявшему на подоконнике, за занавеской, фобографу и украдкой глянул на него. Но фобограф стоял недвижим.

– Пишите, – вздохнул Рачковский.

Митрополит сел за стол, пододвинул к себе письменный прибор, взял ручку и выжидающе посмотрел на Рачковского.

В комнате с выцветшими дешевыми обоями и поношенной мебелью, с занавешенными одеялами окнами, за которыми смотрели в пустое небо стволы зенитных орудий на железобетонном каземате, все было как в обычной квартире петроградского обывателя, и только иконы не висели в углах. Прежние квартиранты, съезжая, забрали свои с собой, а новые в Охранном отделении развесить не догадались.

В комнате без икон митрополит Петроградский и Ладожский писал под диктовку начальника петроградского Охранного отделения записку на имя государя о том, что его друг детства, великий князь Сергей Михайлович, втайне ото всех, вместе с начальником Главного артиллерийского управления генералом Маниковским готовит армию механических мертвецов. Зачем? Питирим не знает, но, предполагая самое худшее, считает своим долгом предупредить его императорское величество. Дата и подпись.

И все же – что затеял старик? Рачковский внимательно следил за ним, перебирая в уме варианты. Чернила и бумага – те, которые им же, Рачковским, сюда принесены. Значит, никаких фокусов с исчезающими чернилами? Может, он провел рукой, чем-то намазанной, по листу и чернила испарятся? Но если бы такое было возможно, охранка была бы первой, кто взял этот способ на вооружение. Однако он о нем ничего не знает. Схватит письма и убежит? Или все-таки будет стрелять? Рачковский на всякий случай еще раз глянул на фобограф. Нет. Фобограф не может врать.

Митрополит написал и отложил ручку. Рачковский потянулся к листу, но Питирим тут же его отдернул.

– Нет, Петр Иванович, баш на баш, – усмехнулся старик, – из рук, как говорят, в руки. Позвольте письма.

Рачковский тоже усмехнулся, вытащил из кармана пачку и помахал ею перед носом священника.

– Что-то маловато будет, – подозрительно сказал Питирим, – давайте все.

– Ах, так ваше предательство имело гораздо большие масштабы, чем я полагал? – притворно вскинул брови Рачковский. – Все ж таки не следовало бы вас прощать. Однако, извините, – это все, что есть у меня. Может, что-то и у военной контрразведки осталось – но тут уж я не знаю.

Конечно, это была треть писем в лучшем случае, да и та – тщательно подделанные копии. Зачем тогда отдавать треть – ведь можно было бы и все? Но потом как-то неловко будет шантажировать митрополита документами, которые ему уже были однажды отданы.

Питирим поморщился и схватил пачку. Рачковский насторожился еще сильнее. Зачем он соглашается, зная, что никакой свободы не получит, пока остальные письма находятся в руках полиции? Или верит, что это действительно все?

Жадными пальцами старик развязал нитку, которой были перетянуты пожелтевшие листочки, и стал их разглядывать. Ни тени сомнения на его лице – мастера лаборатории по подделке документов Охранного отделения, все сплошь бывшие фальшивомонетчики, прекрасно знали свое дело.

Рачковский взял Питиримову записку, победоносно улыбнулся, сложил ее и сунул к себе в карман. Передать ее государю так, чтобы не вызвать подозрений, будет непросто, но в этом и нет необходимости. Достаточно отдать какому-нибудь члену социалистической фракции в Думе или кадету – и скандал обеспечен. Парламентское расследование и публикации во всех газетах. Остаться без денег – это самое дешевое, чем могут отделаться Сергей с Маниковским.

Питирим был уже в дверях. Он натянул тяжелую шубу и напялил сверху огромную шапку.

– Проводите же меня, Петр Иванович, – громко крикнул он.

– Петр Иванович, Петр Иванович, – раздраженно проворчал Рачковский, подходя к двери, – вы бы еще на всю лестницу крикнули и фамилию с должностью назвать не забыли.

Он отодвинул засов, на который запиралась дверь, и толкнул ее. Дверь буквально отлетела – стоявший за ней Ваня с силой рванул ее на себя. Рачковский попятился, одновременно опуская руку в карман пиджака, где лежал маленький браунинг. Но Ваня с занесенным над головой ножом прыгнул ему на грудь, повалил с ног и бешено, один за другим, стал наносить удары в грудь и шею, избегая при этом лица. Уж очень страшно было представить, как сквозь прорезанные щеки будут выглядывать зубы, как отвалятся куски кожи вместе с растущими на них усами и как, если он ударит по ним, вытекут глаза.

– Хватит, Ваня, хватит, уймись, – потянул за плечи юношу митрополит. Он с трудом оттащил его, и они вместе, тяжело дыша, сели на пол. По истоптанному паркету прихожей медленно растекалась лужа терпко пахнущей крови.

Склонившись над трупом, Питирим вынул свою пропитанную кровью записку. Прочитав заляпанные красным первые строки и убедившись, что это именно то, что нужно, он присел к Ване и обнял его. Ваня своими кровавыми руками обхватил Питирима за шею.

– Пойдем, батюшка, – сказал он, – а то, не ровен час, придет кто.

– Погоди, Ванюша, – сказал Питирим, – надо бы дом поджечь, чтоб следов не осталось.

Вместе они раскидали по полу какие нашли в квартире бумаги и газеты. Плеснули на них керосина из стоявшего на кухне примуса и подожгли.

Фобограф на подоконнике в комнате, которую уже заволакивало дымом, бешено трещал.

XXIX

* * *

Поезд, чтобы везти вызванных в Царское Село, уже стоял перед Императорским павильоном Царскосельского вокзала. Автомобиль Олега Константиновича обогнул основное его здание, свернул с Загородного на Введенский канал и, въехав на пандус, остановился перед дверьми. Стоявший внутри швейцар немедленно открыл их, пропуская князя внутрь. Никто не спросил ни имени, ни документов, но невидимые глаза узнали его и сверили со списком приглашенных к императору.

Человек пять чиновников, из которых князь узнал только министра внутренних дел Ивана Щегловитова, толпились у выхода на перрон, старательно поднимая воротники и поглубже натягивая шапки, чтобы пробежать несколько саженей от павильона до вагона особого поезда. Потом, один за другим, они совершали эту короткую перебежку под злым, колючим ветром и рассаживались в теплых купе, надеясь не слишком много часов провести в Александровском дворце и вернуться домой хотя бы до часу ночи.

Олега Константиновича император принял сразу после Щегловитова, вторым по очереди.

– Вы говорили мне, Олег Константинович, – сказал государь, взяв князя за руку и заглянув ему в глаза, – что, когда мне понадобится ваша помощь, я могу на нее рассчитывать?

– Конечно, государь, – ответил князь, – так скажет вам любой русский человек.

Глаза Николая были необыкновенными: он смотрел как будто украдкой, по-детски, обезоруживающе наивно и кротко. И то, что эти кроткие глаза принадлежат хозяину всей русской хранимой Богородицей земли, еще более усиливало их действие: случалось, иные министры рыдали на приеме у государя. На Олега Константиновича взгляд императора не произвел, однако, никакого впечатления. Осознание чувства своего долга служить этому человеку было ему заменой.

– Мне нужна ваша помощь, Олег Константинович, но я не знаю, какая, – заговорил государь, все еще не выпуская руку князя из своей, – вы святой человек, Олег Константинович, не спорьте, так все говорят кругом, все, а я слышу, прекрасно слышу, поэтому доверяю вам. Я говорил вам уже об этом ужасе, который преследует меня в связи с теми событиями воскресенья… Кровавого воскресенья. Да, пусть так, – если все его так называют, так и я скажу. И вот, я не могу теперь даже стрелять по воронам в парке. Случается, выстрелю, попаду, она падает, а я слышу: и детишки падали с веток, как подстреленные воробушки. Эх, да если только это, много всего. И сон, один и тот же сон, каждую ночь: вылезают из могил все убитые и идут ко дворцу. Как тогда шли: с хоругвями и моими портретами. А впереди, с веревкой на шее, с вытаращенными глазами, – Гапон. И я так хорошо-хорошо вижу его лицо – у него правого глаза нет. Вытек. Я, как увидел этот сон впервые, велел, чтобы мне дело по его убийству из полиции препроводили. И в нем прочитал: когда социалисты Гапона убивали в Озерках, у них драка была, и они ему глаз выбили, как раз правый. Но до этого-то я не знал, а во сне увидел. И Александра Федоровна тоже этот сон видит, каждую ночь. И знаете – лица все уже плесенью покрыты, и у кого головы прострелены, у кого копытом коня проломлены. И с каждым сном они все ближе и ближе к Зимнему подходят, а я – в Зимнем стою, в окно наблюдаю из своих покоев.

В кротких глазах искрился уже ничем не скрываемый страх.

– Ваше величество, – сказал Олег Константинович, – я думал после нашего прошлого разговора об этом. Мне случилось познакомиться со странными людьми. Это рабочие, которые хотят уподобиться машинам во всей своей жизни, в том числе и частной. Они глубоко несчастны, но не столько от отсутствия денег, сколько от отсутствия смысла своего существования, поэтому существование машинное им представляется единственным выходом. Это новая религия, государь, и вы бы видели, с каким интересом и воодушевлением воспринимают ее простые рабочие. Тысячи человек приходят слушать ее пророка, увечного солдата Германской войны.

Я смотрел на этих рабочих, слушающих солдата, и думал: отчего же так происходит, что они хотят превратиться из живых существ, созданных по образу Божию, в рукотворные машины? И я понял: им не хватает любви. Не плотской страсти, а заботливой, нежной родительской любви.

– А как эти рабочие, о которых вы говорите, относятся ко мне? – спросил император.

– Никак.

– Никак? – с ноткой то ли ревности, то ли удивления переспросил Николай.

– Никак, ваше величество, – спокойно повторил князь, – у них нет связи с вами. Той связи со своим царем, которую каждый русский впитывает с молоком матери и о которой узнает из ее песен, качаясь в колыбели. Может быть, потому, что матери работали на заводах и кормили их урывками, да и в колыбелях единственное, что они слышали, были фабричные гудки. Они никогда не знали родительской любви. И я прошу вашего одобрения моего плана: пусть 9 января, то есть послезавтра, они выйдут к Зимнему дворцу. Они не испугаются, потому что у них нет страха. Они пойдут, как почти 20 лет назад, но без хоругвей и без красных флагов, и приведут с собой других рабочих, а вы выйдете к ним навстречу. Вы скажете им ласковые слова, какие умеете говорить только вы. И они обретут своего царя. Царя-заступника, который нужен каждому русскому человеку. И они разнесут весть о вас, о новом царе, по всему Петрограду и по всей России. А вы обретете свой народ. Тот народ, который когда-то потеряли. И 9 января из Кровавого воскресенья навеки станет днем Воссоединения царя с народом.

Николай слушал Олега Константиновича как зачарованный. Воистину, князь – святой, посланный ему Богом: это были те слова, которые он мечтал слышать, которых ждало его сердце. Но вместо них уши слышали все время: Дума, 17 октября[43]43
  17 октября – дата подписания манифеста о даровании гражданских свобод и созыве Думы. Ответственные министерства – требование Думы о праве назначать и снимать министров (которые должны быть ответственны перед ней).


[Закрыть], ответственные министерства, автономия Польши и Финляндии, и, чем дальше – тем больше, громче, настойчивее, наглее… Последним, кто мог говорить так, как князь Олег, был учитель государя, Константин Петрович Победоносцев. Но он умер почти 20 лет назад.

Когда князь закончил свою речь, хотя на словах весьма пронзительную, но сказанную им без особых эмоций – по крайней мере по меркам нынешнего двора, – Николай подошел и обнял его за плечи. На глазах царя блестели слезы. Он поцеловал князя в лоб.

– Ступайте, Олег Константинович, ступайте, – сказал он, – я знал, что вы принесете спасение мне и всей России. Богу было угодно выбрать вас для этой миссии. Ступайте к рабочим и скажите: государь, их царь, будет ждать их на Дворцовой площади 9 января, в 12 часов.

– Я постараюсь убедить их предводителя, – поклонился князь Олег, – если он согласится, я дам вам знать.

– Он согласится, согласится, я верю, – прошептал Николай, – ступайте же, найдите его, убедите. Времени мало.

Князь поклонился и, повернувшись, вышел. Государь перекрестил его и что-то прошептал. Золотая георгиевская шашка стукнулась латунным навершием ножен о дверь.

По дороге Олега Константиновича догнал митрополит Питирим. Он всегда старался двигаться чинно и в соответствии со своим высоким саном, но, если было нужно – ходил торопливой семенящей и очень смешной походкой человека, который куда-то спешит, но не умеет быстро ходить.

Вот и теперь он, не надеясь догнать князя, окликнул его и, когда тот остановился, приблизился уже своим спокойным митрополичьим шагом. В руках Питирим держал длинный, в полтора аршина, и тонкий футляр.

– Вам его величество послали со словами признательности и благодарности, – сказал митрополит, протягивая футляр.

Олег Константинович недоуменно взял подарок и открыл футляр. Внутри на красной бархатной подкладке лежала трость с серебряным набалдашником в виде извивающейся кобры.

– Государь велел поднести это мне? – еще больше удивился князь. – А почему же он сам не подарил?

– Ах, вы же знаете государя, – всплеснул тонкими ладошками митрополит, – вероятно, он был так взволнован вашим разговором, что запамятовал. А может быть, смутился – он ведь столь чувствителен.

– Что ж, – довольно небрежно сказал князь Олег, до некоторой степени задетый такой формой поднесения подарка, – передайте государю мою признательность.

– Всенепременно, – сказал митрополит, благословляя князя.

Олегу Константиновичу не очень хотелось ждать остальных чиновников, чтобы ехать с ними обратно в Петроград царским поездом. Он предпочел бы прогуляться до Царскосельского вокзала и вернуться в город на обычном, а сразу с перрона идти к Наде. Но, вспомнив предостережение Бурцева, решил не рисковать и, вздохнув, велел шоферу ехать к царскому павильону, где уже сидел, изучая бумаги, министр внутренних дел Щегловитов. К Наде он пойдет вечером 9 января, когда все закончится.

После Олега Константиновича в царский павильон один за другим стали входить отчитавшиеся перед государем министры – вероятно, разговор с князем так взволновал Николая, что все последующие доклады он постарался кончить как можно скорее. Министры, не решившие насущных вопросов, были явно недовольны и косо посматривали на князя, подозревая в нем причину своих неприятностей.

Павильон, который правильнее было бы назвать вокзалом, был построен в псевдорусском стиле[44]44
  Псевдорусский стиль – возвращение к традициям допетровской архитектуры, периодически входившее в моду среди русских архитекторов. В частности – в 10-е годы XX века, когда в 1913 году праздновалось 300-летие дома Романовых.
  Собственный Его Императорского Величества железнодорожный полк – гвардейская часть, осуществлявшая охрану императора при железнодорожных переездах.


[Закрыть], вошедшем в моду при дворе во времена празднования 300-летия дома Романовых. Внутри – там, где в обычном вокзале стояли бы скамейки зала ожидания, – были расставлены мягкие кресла, уютно горел газовый камин, а механическая балерина, пока хватало завода пружины, танцевала на каминной полке замысловатые па. Ее главная прелесть была в том, что в прыжках она отрывалась от подставки, в которой был механизм, – это, как предполагал князь, происходило за счет системы магнитов. Официант из буфета разносил напитки, и князь попросил себе глинтвейна. К глинтвейну в холодную погоду пристрастились все, воевавшие в Германскую войну, и по нему всегда можно было безошибочно отличить офицера-фронтовика. На улице, под снегом и ветром, совершенно ненужные, мерзли у дверей в карауле солдаты Собственного ЕИВ железнодорожного полка, сжимая в околевших, хоть и одетых в варежки, руках винтовки Федорова.

Последним в павильоне появился министр двора барон Фредерикс – он буквально вбежал и, отряхнув от снега свои пышные, топорщащиеся в разные стороны усы, устремился прямо к князю Олегу. Опустившись в соседнее с ним кресло, Фредерикс заказал себе кофе, хотя было уже около одиннадцати.

– Ах, позвольте, Олег Константинович, это вам государь изволил пожаловать? – сказал барон, глядя на футляр.

– Да, извольте, – не понимая ажиотажа вокруг трости, сказал князь, протягивая барону футляр.

Тот взял трость в руки, принялся ее расхваливать, восторгаясь изяществом линий изогнувшейся кобры и тем, как удобно трость лежит в руке. Он даже решил опробовать ее и, зачем-то отставив трость на шаг в сторону, оперся на нее, навалившись всем своим весом. Трость, конечно же, треснула, и Фредерикс чудом не упал сам.

– Вот, извольте, сломал, – забормотал он, выхватывая из рук опешившего князя футляр, – простите, Олег Константинович, простите великодушно! Сам сломал, сам починю, ей-богу! Ах ты, грех-то какой! Царский подарок испортил, криворукий. Завтра же, завтра же, Олег Константинович, пришлю вам в исправленном виде!

С этими словами барон, накинув шубу, выскочил из вокзала, провожаемый недоуменными взглядами не только самого князя, но и всех присутствовавших министров.

Доехав до дворца, он тут же доложился обо всем Питириму, который засеменил в кабинет к Николаю.

– Все исполнено, ваше величество, – сказал митрополит, – барон трость забрал.

– Хорошо, – сказал Николай, сам удивляясь тому переходящему в ненависть раздражению, которое было в его голосе, – но если вы, владыко, и впредь будете позволять себе такие вещи без моего приказу…

– Так ведь был приказ, – развел руками митрополит.

– Был. А теперь нет! – отрезал государь.

– Конечно, ваше величество, конечно. Виноват и вины своей с себя не снимаю, – забормотал, пятясь к выходу, Питирим.