Текст книги "Князь механический"

Мише рвало горло, и что-то страшное происходило со щекой. Он не видел, что именно, только чувствовал, будто ее придавили раскаленным прутом, каким клеймят скотину. Хотелось кашлять, но это еще больнее, и он изо всех сил сдерживал позывы. Проще всего было лечь и умереть, даже не бежать, потому что боль все равно не отпустит. Он бы лег и умер, но рядом, слева и справа, шли товарищи и хрипло, через кровь кричали «Ура». Не было сил думать, а идти силы были, он шел и кричал вместе со всеми.

Перед мостом они встретили немцев.

– Вперед, братцы, – прохрипел прапорщик. Он взмахнул шашкой, вдохнул отравленный воздух, соляная кислота потекла по его горлу в легкие и забулькала в них. Дышать было уже невозможно, но еще можно бежать. Цепь побежала вперед.

– Die Toten, – пронеслось по немецким рядам, – die Toten kommen!

Мертвые русские шли на живых немцев.

На фортах крепости Осовец те, кто мог ходить, вставали к орудиям. Кровоточащими пальцами соскребали они с медных ручек колес наводки и капсюлей снарядов толстый зеленый слой окиси хлора. И командиры сквозь сочившиеся кровью тряпки на лицах кричали наводчикам координаты заранее пристрелянной на случай вражеского прорыва линии окопов сосненской позиции.

Немцы могли давить мертвых ногами, но не умели воевать с ними. Они остановились, неуверенно постояли на месте, глядя сквозь стекла противогазов на приближающуюся цепь 13-й роты Землянского полка, и повернули назад. Огненный вал крепостной артиллерии накрыл бегущий ландвер. Немцы уперлись в русские проволочные заграждения, которые так легко прошли в начале атаки. Они останавливались, толпились перед узкими проходами, проделанными ими с утра, снаряды врезались в их скученные ряды, раскидывая в разные стороны ошметки тел и обрывки формы, головы в бесполезных противогазах, руки, ноги, внутренности, они падали на колючую проволоку, цеплялись за нее и повисали на всеобщее обозрение, как товар в мясной лавке. Командиры орудий на фортах кричали «огонь», а вместо слов издавали только кровавый хрип, но расчетам и этого было достаточно, и пушки один за другим выбрасывали снаряды, оседая на противооткатах, а латунные гильзы со звоном, дымясь, падали на бетонный пол.

XII

* * *

Паровоз надземной железной дороги остановился у остановки «Пантелеймоновский мост», где начиналась шедшая к Спасо-Преображенскому собору Пантелеймоновская улица. Когда все пассажиры вышли на висящую над Фонтанкой на клепаных опорах эстакады стальную платформу, а кто хотел сесть – сели, он дал пронзительный гудок и сорвался с места, понесся в сторону Невского и дальше, к вокзалам западных железных дорог. В клубах его замерзающего на лету пара и дыма потонула вся набережная, скрылся Инженерный замок, и только шпиль его Михайловской церкви спасся, вырвался наверх, в свободный, чистый воздух между городом и небом.

Полковник жандармского корпуса Михаил Степанович Комиссаров, спрятавшись от ветра в поднятый воротник, спустился по крашенной зеленой краской с подтеками винтовой лестнице на левый берег Фонтанки, к трехэтажному зданию Петербургского охранного отделения. По привычке, хотя нужды в конспирации теперь уже не было, он пошел не к его подъезду, а прямо по Пантелеймоновской, и там, где она у Гангутской церкви ломала свою линейность, свернул в большой дом с курдонером[21]21
  Курдонер – открытый двор, выходящий одной своей стороной на улицу, так что здание получается в форме буквы П. В Петрограде в начале XX века любили строить дома с курдонерами, так как благодаря этому увеличивалось число дорогих квартир с окнами на улицу.


[Закрыть], перекрытым высокой аркой. Дворник, дежуривший у ворот, покосился на него, но, узнав в лицо, лениво пропустил. Это был один из многочисленных запасных входов в Охранное отделение, которым пользовались его чины, не желавшие быть узнанными, но и не нуждавшиеся во встречах на конспиративных квартирах.

Через обычную для Петрограда систему проходных дворов Комиссаров прошел насквозь весь квартал и вышел к Охранному отделению. Он зашел с черного хода, и двое жандармов с 2,5-линейными винтовками вытянулись, отдав ему честь. Комиссаров небрежно махнул им рукой. Через главный зал, где в это время проходила тренировка отряда филеров[22]22
  Филер – сотрудник тайной полиции, осуществляющий скрытное наружное наблюдение за подозреваемым.


[Закрыть] – человек двадцать в одежде всех сословий расселись вдоль стен и смотрели, как в центре двое пытались вытащить у третьего, изображавшего праздного гуляку, бумажник, – он прошел к следующей лестнице, ведущей на третий этаж, в кабинет начальника отделения Петра Ивановича Рачковского. Рачковский ждал его.

Начальник петроградского Охранного отделения Петр Иванович Рачковский был пухлым и необыкновенно бодрым, несмотря на возраст, человеком. Свою карьеру он начал еще в царствование Александра II; как и большинство его коллег, был революционером, после ареста предложившим свои услуги полиции. Подозревали, что он причастен к убийству министра внутренних дел фон Плеве, организованному его агентом Азефом. Обвинения против Рачковского выдвигали охотник на провокаторов Владимир Бурцев и начальник департамента полиции Лопухин, предавший гласности имена известных ему сотрудников среди террористов. Но прямых доказательств не было, и в 1919 году Рачковский возглавил петроградское Охранное отделение. Перемещение людей вверх и вниз по карьерной лестнице в этом ведомстве всегда происходило по своим внутренним законам, не сообразуясь с общепринятой логикой и моралью.

Рачковский сидел за резным письменным деревянным столом, уставленным телефонами и заложенным бумагами. В углу стола, ближе к входу, стоял небольшой прибор, похожий одновременно на перегонный куб своей колбой с красной жидкостью и змеевиком и на фонограф – направленной на посетителей граммофонной трубой, валиком и шестеренками. Об его назначении никто Рачковского не спрашивал, а Рачковский никому не говорил, но Комиссаров знал, что это – фобограф, прибор для измерения страха и ненависти. Такие в количестве нескольких десятков штук были сделаны по заказу полиции военно-евгенической лабораторией в подземельях Новой Голландии. Считалось и было подтверждено экспериментальным путем, что перед совершением задуманного убийства будущий убийца, как бы хладнокровен он ни был, переживает одновременный всплеск чувств страха и ненависти. Прибор, который, как собака, умел почувствовать их запах, выделяющийся из тела, предупреждал об этом хозяина, и у Рачковского было несколько секунд, чтобы успеть нажатием электрической кнопки под столом вызвать охрану или, в крайнем случае, выстрелить первым. Поэтому, подумал как-то с усмешкой Комиссаров, если у него когда-нибудь возникнет нужда убить Рачковского, он предварительно накурится опиумом – это собьет фобограф с толку.

– Вы, Михаил Степанович, – сказал Рачковский, отрывая взгляд от бумаг, – знаете, кому подчиняется Сводный отряд полицейских цеппелинов города Петрограда?

– Я полагаю, градоначальству, – сказал Комиссаров.

– Все полагают, – проворчал Рачковский, – все полагают, и никто не проверяет. А я решил проверить, и что бы вы думали? Год назад по предписанию министра внутренних дел он был, оставаясь в ведении градоначальства, передан в оперативное подчинение Главному артиллерийскому управлению. Для совершенствования системы управления и постановки различных экспериментов. А вот это – список личного состава Сводного отряда. Благоволите полюбопытствовать.

Рачковский взял со стола листок и протянул Комиссарову. Обычный список личного состава. Имя, фамилия, звание, номер экипажа и должность в нем, год и место рождения. В каждой строчке уже другой рукой и другими чернилами был нарисован крест и стояла дата, совсем недавняя.

– Они что, все умерли? – усмехнулся, возвращая список, Комиссаров.

– Именно, – мрачно сказал Рачковский, – и не вижу, что тут смешного. Я затребовал список личного состава и отдал его в наш электромагнитный адресный стол. Эти крестики уже там поставили. Погибли совсем недавно в Маньчжурии и на Балканах.

– И кто же на самом деле управляет цеппелинами?

– Понятия не имею, – сказал, раздражаясь, Рачковский, – ГАУ получило Сводный отряд в свое управление, поменяло личный состав всех экипажей, а на кого – мы не знаем! Потому что нам подсовывают какие-то мертвые души. Это что, заговор? В кого будут стрелять эти неизвестные нам люди, летающие над Петроградом, завтра?

Комиссаров кивнул. Меньше всего на свете, думал он, Рачковского заботит, в кого будут стрелять цеппелины. Единственное, что действительно беспокоит начальника Охранного отделения, что стрелять они будут по приказу ГАУ, а не по его. Как собака, ревниво охраняющая свою кость, Рачковский вцеплялся в шею любого, кого заподозрит в посягательстве на свои полномочия.

– Складывающаяся ситуация, Михаил Степанович, представляется мне ненормальной, – сказал, поднимаясь из-за стола, Рачковский. Он заложил руки за спину и принялся расхаживать по кабинету, – более того: недопустимой. Вместо того чтобы заниматься своими военными делами, Главное артиллерийское управление сначала забрало в свое бесконтрольное пользование всю военную промышленность, а теперь, фактически, царствует и над Петроградом. И если первое меня не касается, то второе – относится до нас с вами напрямую. К сожалению, великий князь Сергей, которому подчинено Главное артиллерийское управление, пользуется большой любовью государя, и нам нужны очень веские доказательства того, что его дела предосудительны.

– Ну… – протянул Комиссаров. – Дело Питирима? Или это слишком большой козырь, чтобы тратить его в этой игре?

– Я думал про Питирима, – сказал Рачковский, – нет, это не слишком большой козырь. Тем более – почему тратить? Но что мы хотим от Питирима?

– Как мне известно, Питирим находится в очень, скажем так, близких коммерческих отношениях неофициального характера с Маниковским. Он либо знает, либо, понуждаемый нами, сможет узнать, кто управляет цеппелинами. И, понуждаемый нами, расскажет об этом государю.

– А кто управляет цеппелинами?

– Я не знаю наверное, ваше высокоблагородие, но подозреваю, что те, кто ими управляет, не могут быть отнесены к числу благонадежных подданных государя. Я, как вам известно, в Германскую войну служил по военному ведомству. Так вот, еще до подписания мира наша контрразведка организовала несколько трофейных команд, которые должны были захватить немецкие военные лаборатории раньше англичан. Одну из этих групп направлял лично великий князь Сергей Михайлович – ей указывалось найти нечто, поднятое немцами при раскопках Вавилона и привезенное ими в Германию. Это какая-то машина, а также многочисленные клинописные таблички – вроде инструкции к ней. Она дает возможность оживлять мертвых людей посредством вставленных в них заводных механизмов и управлять ими – но это все, что я знаю. Машину нашли где-то во Франции, на занятой немцами территории. Она была погружена в поезд и отправлена в Петроград. Однако до России поезд не дошел, так как случайно был разбомблен с нашего же цеппелина. На место срочно выехала делегация из ГАУ вместе с ротой своих солдат, они долго ковырялись в остатках поезда, но все было уничтожено. Так, по крайней мере, указано в официальном рапорте. Хотя по имеющимся у меня сведениям ничего уничтожено не было, и вообще никакой цеппелин там не летал. Просто Сергей Михайлович решил получить машину в свое личное пользование. И получил. Устройство было тайно доставлено в Петроград и помещено в лаборатории ГАУ в Новой Голландии. Так что, полагаю, предъявленный вам список личного состава – настоящий. Солдаты, которые управляют цеппелинами, хотя и присягали государю, но смертью своей от присяги были освобождены. И теперь подчиняются только великому князю.

Из рапортов железнодорожной жандармерии Рачковский знал, что военно-евгеническая лаборатория Новой Голландии каждый месяц получает до десяти вагонов с замороженными телами погибших на фронте. Но не уделял этому никакого внимания, полагая, что тела нужны для экспериментов. Теперь в его голове сложились два кусочка будущей мозаики – дела о государственной измене в Главном артиллерийском управлении.

– Хорошо, – начальник Охранного отделения погладил усы, – пусть Питирим все узнает, а потом сам же государю и доложит. Не посвящайте его в подробности – чем больше он выведает самостоятельно, тем лучше. К тому же, если он и так уже все знает, мы не должны показывать ему свою слабую осведомленность. Скажите, что силами Древнего Вавилона Сергей с Маниковским оживляют мертвых и ставят себе на службу. Сейчас у великого князя плохи дела: наступает время погашения векселей по Путиловскому заводу, потом по Обуховскому, а денег нет. Он придумал какую-то программу вооружений, на которую просит более 250 миллионов ассигнования. В Министерстве финансов ему отказали, он, я знаю, ходил к государю, но, кажется, пока ничего не добился. Это очень подходящее время, чтобы нанести удар, и нельзя его упускать.

Комиссаров кивнул. Он был сухощав и жилист, с голым лысым черепом и глубоко посаженными глазами. Полная противоположность Рачковскому, которому не стоило особого труда показаться милым добродушным увальнем. Они и роли исполняли соответствующие. Рачковский отдавал приказания и сам всегда ходил с чистыми руками. Комиссаров исполнял. Но у него было одно важное преимущество. Чем больше он исполнял, тем в большую зависимость от него попадал Рачковский. Однажды ему будет выставлен счет за оказанные услуги.

– И по поводу текущих дел… – осторожно сказал Комиссаров.

– Да, говорите. – Начальник Охранного отделения был явно доволен исходом разговора и заметно повеселел.

– Конкретно – покушений на великого князя Олега Константиновича…

– Ах да, очень неприятная для меня история, – Рачковский как будто оправдывался, – я вообще не люблю ввязываться в такие дела, но тут такая просьба…

– Покушения – их было два – не удались.

– Как? Не может быть?! Что, оба? – Рачковский побледнел. – Они не могли не удасться! Вы понимаете, что вы говорите?

– Судя по тому, что я понял из ваших слов относительно этой просьбы, – сказал Комиссаров, – там сами не были уверены, хотят они этого или нет. И, наверное, в глубине души не хотели, но обстоятельства…

– Ну да, – протянул Рачковский, – да, все так, но приказ-то был вполне однозначный.

– Так а кто говорит, что мы не исполнили приказ? – вскинул брови Комиссаров. – Исполнили. Во всех подробностях газеты опубликуют. Но – неудачно. Вероятно, это перст Божий. Спасает князя Олега для великих дел и службы своему государю. Там же верят в персты.

Рачковский внимательно посмотрел на Комиссарова. Это действительно был самый лучший исход из неприятной ситуации, в которую было поставлено Охранное отделение. Но… кто дал право Комиссарову трактовать приказы по собственному усмотрению? И какому господину он служит теперь?

Полковник, видимо, все понял, и фобограф еле заметно заскрипел, почувствовав тот страх, который пробежал по его телу. Рачковский, конечно, услышал его.

– Нет, вы не подумайте, Петр Иванович, это тот редкий случай, когда действительно перст. Потому что мы в самом деле выполняли приказ со всей добросовестностью.

Рачковский забарабанил пальцами по столу.

– Что ж, Михаил Степанович, вы правы. Это и впрямь перст, и перст очень подходящий. Пусть все будет как вы сказали – и в газетах обязательно напишут. А где, кстати, князь?

– Князь где-то прячется. Думаю, найти его – вопрос нескольких дней.

– Да, надо обязательно найти и взять под охрану, чтобы защитить его дорогую для каждого русского верноподданного жизнь. Я полагаю, Михаил Степанович, что на князя покушались люди из Главного артиллерийского управления. Надо обязательно донести до него эту мысль. Пусть он, со своей стороны, проведет расследование этого случая. И, если нам повезет, сообщит о своих выводах государю. Возможно, к делу удастся подключить и генерала Алексеева – они ведь, кажется, друзья? В любом случае, полагаю, если кто-то еще направит свои усилия на разоблачение потаенной деятельности Сергея и Маниковского, это будет нелишним.

– Вы, как всегда, правы, Петр Иванович.

– И, кстати, Михаил Степанович: каким способом штаб отряда цеппелинов был поставлен в известность о том, что силами наших агентов будет проводиться эта… операция?

– Обыкновенным в таких случаях порядком. В штаб дается шифрованная телефонограмма с предписанием остановить патрулирование в определенном месте на определенное время.

– Она не заносится ни в какие ведомости?

– Она не должна заноситься.

– Хорошо, – вздохнул Рачковский, – озаботьтесь судьбой князя, Михаил Степанович.

– Всенепременно, – кивнул Комиссаров.

XIII

* * *

Подполковник Олег Романов и увечный ударник Семен Петренко шли по Сампсониевской набережной мимо Механического завода Нобеля. Над ними по эстакаде то в одну, то в другую сторону проносились паровики, отвозившие своих пассажиров в рестораны на Острова и обратно, в теплые квартиры. Надя так любила Острова. Летом публика, повинуясь великосветской моде, собиралась на елагинской стрелке провожать в Финский залив, за Кронштадт, солнце. Но Надя брала князя за руку и вела от публики прочь, в заросшую часть старинного парка, они садились на землю, прислонившись спинами к дереву, и молча сидели, наслаждаясь присутствием друг друга. Иногда она протягивала руку, он подставлял голову, и Надя своими длинными пальцами лохматила его короткие мягкие волосы. Тогда было тепло, сама земля была теплой.

Ветер безумствовал над Невой, князь кутался в свою утепленную шинель и натягивал на лицо обмотанные вокруг шеи концы солдатского башлыка. Инвалид в легкой, изношенной шинели не чувствовал холода – сердцу в его искалеченном теле хватало мощности, чтобы гонять кровь по обрубку туловища, не тратясь на обогрев отрезанных рук и ног.

На том берегу, в казармах лейб-гвардии гренадерского полка играл горн.

– Я до войны жил за Нарвской заставой, – рассказывал ударник, – у меня были свои руки и ноги, я работал на Путиловском заводе. Снимал угол в Крыловом переулке, в деревянном бараке, у Егора, рабочего с нашего завода, и его жены. Прямо перед нашим домом Таракановка текла, летом из нее городовые баграми мертвецов вылавливали. А у меня, знаешь, занавеска такая была, за которой кровать стояла, – зеленая в белый горошек, я ей от всего мира отгораживался. Под кроватью сундук стоял, в нем сапоги новые. Думал, на свадьбу. Лежал я ночью за занавеской и мечтал, что вот женюсь – жену приведу, будем вместе с ней за занавеской зеленой в горошек жить.

– А что не женился?

– А повезло. Была одна, да дура – не хотела за занавеску. Ты, говорила, сначала комнату заведи – тогда и в жены меня получишь.

– Почему повезло?

– Ну завел бы я комнату, потом жену, потом детишек – так бы и покатился.

– Покатился?

– Ну покатился, как и все. Мечтал бы мастером стать. И стал бы. Деньги б были – я каждый вечер с завода – в кабак, потом домой, дома жена пилит. Так всю жизнь, а потом сдохнуть. А потом я в полицию попал, в Охранное отделение, прямиком к полковнику Зубатову. Слыхал небось?

Князь, конечно, знал о полковнике Зубатове. О нем знала вся Россия. Сам из революционеров, пошедший на службу в охранку, он был создателем полицейского социализма: рабочих обществ, члены которых отказывались от политической борьбы взамен экономических требований. На деньги Министерства внутренних дел они открывали клубы, чайные, библиотеки, создавали кассы взаимопомощи и вступали в переговоры с управляющими заводов об облегчении условий труда и повышении зарплаты. Из «зубатовцев» был и священник петербургской пересыльной тюрьмы Георгий Гапон, руководитель «Общества русских фабрично-заводских рабочих», члены которого вышли на улицы 9 января.

– А как в полицию попал?

Цеппелин скользнул по ним из облаков лучом прожектора.

– А, ну был у нас парнишка один – Гришка, он брошюрки разные приносил – про то, чтоб восьмичасовой рабочий день сделать, чтобы страховые кассы, пенсион. Про забастовки. Я читал, конечно, так, от скуки. Потому что вранье это все. А как-то раз шел домой пьяным да с городовым поспорил. Ну он меня в участок, а там брошюрки эти нашли. Все, говорят, каторга тебе будет. Потом отвели меня к жандармскому офицеру. Он вежливый такой, на «вы». Что же это, говорит, бунт хотите устроить? На царя пойти? А я говорю: нет, ваше высокородие, не хочу. Он удивился так: ну раз не хочешь, тогда говори – кто книжки тебе дал.

– И ты сказал?

– А почему б не сказать? Ведь книжки-то эти – их разве для нашего счастья пишут? Вот что такое, скажи, восьмичасовой рабочий день? Зачем? Только два дополнительных часа в кабаке просидеть да вина больше выпить – вот что это такое. Или пенсион – дальше кабака его все равно не унесешь. Как думаешь, кто такие книжки пишет? Я вот думаю – сами кабатчики и пишут.

Ударник посмотрел на князя. Тот пожал плечами.

– Только была одна книжка среди них всех, которая мне нравилась. Там про новую жизнь писали. Не про то, чтобы пенсион или медицинское обслуживание, а про другое. Как на заводе работа закончилась – все строятся и в клуб идут, образованность свою повышать. Там ученый перед ними выступает, о строении мира рассказывает. Сегодня – в клуб, а завтра – в футбол играть, или на танцы, или на аэроплане кататься. И никаких кабаков. И живут все вместе, в одной комнате много народа, и чтобы без занавесок, чтоб каждый друг друга видел. Потому что, если занавеска – всякий о своем будет думать, и общей жизни не получится. А тут главное – чтобы общая жизнь была, понимаешь? Коммуной это называется. Иначе – у каждого свое горе и кабак. И для этого же бабы у всех общие и дети тоже. Чтоб печалей не было. Чтоб не думал никто – вот, у меня плохая баба, а у соседа – хорошая. И я вот жандарму этому так все и рассказал.

– А он что?

– А он слушал примерно как ты, потом говорит: я вас к начальнику моему отведу. А начальник у него – Зубатов. Вот привели меня к Зубатову. Невысокий такой, с усами – на мастера из цеха похож, только что с галстуком. Четыре телефона на столе стояли. И говорит он: я сам раньше тоже социалистом был, но потом понял – нет никакого противоречия между государем и рабочими, его анархисты специально выдумывают, чтобы вашими руками царя свергнуть. Я отвечаю: нет мне никакого дела ни до анархистов, ни до царя – я новую жизнь хочу построить. И рассказываю, что в книжке этой прочитал. Он внимательно слушал, кивал даже, потом сказал: тут или ты хочешь весь этот новый мир завтра же построить, тогда надо на царя идти, все государство переворачивать. Это, говорит, кровь на десятки лет. А я предлагаю вот с чего начать: отбери сам рабочих, которые захотят в твоем мире жить, а я помогу его устроить. Как бы опыт такой поставим. И если опыт твой и вправду таким хорошим будет, все остальные так же, как ваше общество, жить захотят. Тогда я царю доклад напишу, что рабочие хотят от пьянства отойти и духовной жизнью жить, а надо для этого то-то и то-то. И пример, говорит, ваш приведу.

– И что же – нашел ты себе единомышленников?

Семен поморщился.

– Ну нашел, да. Казарму нам отдельную дали и клуб, куда после работы ходить. Но все рабочие с женами, и каждый – за своей занавеской. Я их уговаривал, ругаться начал, они ни в какую. Нельзя, говорят, без занавесок с женами, не по-христиански это.

– Так ведь по-твоему выходит, что с женами вообще нельзя? – перебил князь.

– Ну да, нельзя, – согласился ударник, – я как раз и подумал, что в женах – вся беда. Ну, думаю, эти – материал конченый, надо других набирать, холостые чтоб. А тут как раз 9 января.

– Ты ходил?

– Нет. Тут, видишь, у Зубатова я как бы отдельно был со своим новым миром. А ходили те, которые за восьмичасовой рабочий день и пенсион. Я через несколько дней после к нему приехал, говорю: как же так? А он сидит у себя, лицо исхудавшее такое, синее, как будто с того самого дня не ел и не спал. Обманули, говорит, царя, неверно ему все поднесли, а он испугался, уехал в Царское, казаков вместо себя к народу отправил. А ты – это он мне говорит – в казарму свою, где новый мир строишь, больше не ходи – туда придет полиция и арестует всех как анархистов. Отрасти усы себе, чтоб не узнали, и иди на завод в другой конец города какой-нибудь устройся. И ко мне больше не ходи, про мир свой забудь. Дал он мне новый паспорт, 100 рублей денег подъемных и спровадил.

– И ты ушел?

– Ушел… на пороге только обернулся, говорю: как же это, ваше высокородие, обходитесь со мной как с шалавой. Вот тебе 100 рублей за работу, и поди с глаз моих прочь. Выходит, не был вам нужен новый мир? А он так головой мотнул. Ступай, Клим, – это, значит, мое настоящее имя, – 300 человек лежат изрублены и прострелены, не будет у нас никакого нового мира. И, знаешь, заплакал. Я его тогда простил и ушел. Ну пить стал, это само собой. Так до 14-го года прокантовался, а потом война. Добровольцем пошел, с первого дня. Потом ранил меня немец, руки-ноги поотрубал, потом…

Ударник запнулся и искоса глянул на князя.

– Что потом?

– Что потом? – задумчиво переспросил он. – А сам не понимаешь разве?

– То, что ты говорил про сестру милосердия?

– И сестра, да, – с готовностью согласился Семен, – коротко говоря, из лазарета я вышел с полной верой в превосходство машин над человеком.

По Сампсониевской набережной они дошли до угла Батальонного переулка.

– Мне туда, – указал инвалид направо, – пойдешь со мной?

Романов с готовностью кивнул.

– Ну что ж, пойдем, посмотришь, как мы живем, – ухмыльнулся ударник.

Вдоль тюремного вида красных корпусов Сампсониевской мануфактуры, смотревших на них сверху вниз своими мутными, из непрозрачного стекла окнами, они пошли по узкому Батальонному переулку. Слуховая раковина над одним из заводских корпусов вертелась, выискивая среди гула моторов своих цеппелинов гул вражеского. Значит, какой-нибудь усатый унтер дремал в будке под ней. Этот унтер, если еще не околел от холода, да беснующийся ветер – вот и все живое, что встретилось им.

Ударник затянул солдатскую песню:

 
Брала русская бригада
Галицкие поля,
И досталась мне награда:
Два железных костыля.
 
 
Из села мы трое вышли,
Трое первых на селе,
И остались в Перемышле
Двое гнить в сырой земле.
 
 
Я вернусь в село родное,
Дом срублю на стороне,
Ветер воет, ноги ноют —
Будто вновь они при мне.
 

Романов молчал, а ветер подвывал увечному воину.

За Сампсониевским Батальонный переулок превращался в Нейшлотский. Здесь уже была жизнь. По проспекту шли закутанные, как кули, люди, проехал, обдавая всех дымом, паровик со светящимися окнами теплых вагонов. Промаршировала, возвращаясь в свои казармы, заиндевелая рота лейб-гвардии Московского полка. В самом конце Нейшлотского стоял огромный доходный дом красного кирпича. Над его последним, мансардным этажом, как шпиль церковной колокольни, но без креста, в небо торчала восьмигранная заводская труба. Еще прежде, чем инвалид ткнул в него пальцем, князь понял, что им – туда.

Перед парадной Олег Константинович замешкался, сбивая снег с калош и очищая их о железную скобу, вбитую при входе. Инвалид в худых ботинках на немерзнущих ногах сразу зашел внутрь. Оказавшись у него за спиной, Романов быстро вытащил револьвер из кармана полушубка, который, возможно, ему пришлось бы снимать, и сунул за пояс под китель.

В доме были кровати, они стояли рядами в комнатах, выходивших в длинный коридор, как будто это был не дом, а больница. Все были заправлены одинаковыми серыми одеялами, и одинаковые деревянные тумбочки стояли у каждой. Было тепло и чисто, ничем не пахнул воздух, электрические лампы без абажуров свисали с высокого потолка, давая света гораздо больше, чем петроградское солнце.

За замазанными белым окнами на Финляндской чугунке гудели паровозы. Там, в метели и холоде, продолжалась жизнь Петрограда. Здесь, в этом доме, в тепле и стерильной чистоте, было так пусто, что дыхание отзывалось эхом от гладких, крашенных зеленой масляной краской стен, и как можно быстрее нужно было уходить отсюда обратно к людям.

Ни души, и только в одной комнате князь увидел человека. Тот выдвинул из-под своей кровати деревянный, окованный железом в сеточку сундук и перебирал в нем вещи, выкладывая их на пол: фотографические карточки, новый картуз и сапоги, скрученный отрез ткани, серебряная чарка и табакерка.

– Что ты, Петр, хлам свой перед всем народом выложил? Не стыдно, – усмехнулся Петренко, – а тряпку зачем купил? Бабе в деревню? Да не ждет тебя баба-то твоя уже давно, с другим гуляет, а ты… эх, лапоть.

Человек вздрогнул, как будто не слышал шагов инвалида и Романова, виновато заморгал и стал сгребать вещи обратно.

– Зачем ты так? – спросил Олег Константинович, когда они прошли. – Ведь в этом сундуке – вся его жизнь.

– Вот то-то и оно, – инвалид остановился и повернулся, – вот то-то и оно, что жизнь. А что это за жизнь? Картуз да открытки французские? Да ткани отрез, который он уже пятый год бережет для какой-то своей деревенской клуши, давно его забывшей. Это что, жизнь? Такой должна быть жизнь человека, а? В этом она должна состоять?

Князь пожал плечами.

– Что плечами пожимаешь? – спокойно продолжал инвалид. – Добренький? Хочешь, чтобы он так ничтожную жизнь свою и прожил? Обидеть боишься? А я – не боюсь! Я из него человека хочу сделать, понимаешь?

– Человека – это как? – спросил князь.

– А машину, вот как!

Он по-солдатски, на каблуках повернулся и пошел дальше.

Сундуки, как теперь заметил Романов, стояли под каждой кроватью.

Коридор заканчивался лестницей наверх и большой дверью с табличкой «Чайная». Семен вошел в нее. Князь ожидал увидеть один длинный стол, как в монастырской трапезной, но чайная походила на обычную кухмистерскую. За небольшими столиками сидели по двое-трое мужчин, одетых как рабочие: в пиджаках и заправленных в сапоги брюках. Некоторые читали, но большинство, наклонившись над столами, о чем-то спорили друг с другом. На столах перед ними стояли чашки, которые они наполняли из больших самоваров по углам чайной.

– Вот, – Петренко не без гордости широко махнул рукой, показывая Романову своих последователей, – видишь?! Там они что? В кабак, да морды друг другу бить, да баб своих тымкать. Ну, по воскресеньям – в церковь. Вот и вся жизнь. А тут видишь – культура! Сейчас только лекция у них была, учитель из гимназии приходил. А теперь обсуждают, сами свои мысли думают.

Сидевшие за одним из столов, увидев инвалида, закивали ему.

– Семен Наумыч, – позвал один, – рассуди нас, будь так любезен.

– Чего тебе, Федор Ильич? – Инвалид подошел к столу.

– Вот у нас тут спор вышел, – тот, кого инвалид назвал Федором Ильичом, кивнул на своего соседа по столу, – а вот коли мы все, ну, как ты говоришь, значит, машинам уподобимся – помирать мы будем или нет? И если будем, то потом чего?

– Помирать, – Петренко усмехнулся, – а что значит – помирать?

– Ну как что значит? – смутился Федор Ильич. – Известно, что значит: вот ты есть, а потом тебя нет.