Текст книги "Князь механический"

XL

* * *

Этот день настал. Он опять выпадал на воскресенье. Государь проснулся по обыкновению рано и впервые за много лет завтракал в одиночестве, не пригласив к столу даже дежурного адъютанта. Николай все же попробовал написать речь, потом бросил, скомкав исчирканный листок бумаги. Говорить речи по заранее написанному он не умел. Получалось нудно, как будто гимназист отвечает учителю бездумно вызубренный урок. Государь закрыл глаза и представил себя перед толпой. Что он им скажет? Это зависит от них. Какие у них будут лица? Радостные или угрюмые, открытые к нему или настороженные? Надо бы узнать. Велеть вызвать по телефону департамент полиции? Ах да, Рачковский убит. Как не вовремя! Или все неслучайно? И ведь именно князь Олег предложил вывести народ на площадь. Неужели он все узнал? Хорошо хоть, в небе будут цеппелины. Николай даже подошел к окну и выглянул, стараясь охватить взглядом как можно больше неба. Да, цеппелины были – как жуки, они медленно ползали туда-сюда. Правильно, что он не отдал приказ об отмене патрулирования неба над Петроградом.

Нет, не должно быть такого мрачного настроения. Это его народ, и он идет к нему, к своему государю. Николай закрыл глаза. Он представил толпу на Дворцовой площади 20 июля, в день объявления войны. Десятки тысяч склоненных голов и преклоненных колен. На ветру колеблются флаги. Он зачитывает манифест. И вся площадь, как один, поет «Боже, царя храни».

И сейчас будет то же самое. Он выйдет к людям на площади, и они склонят свои головы. Склонят головы – и он не увидит их лиц. Почему они прячут свои лица? Они что, злые? Или – хуже того – мертвые?

Если будут когда-нибудь писать историю Нового 9 января, про него напишут, что ничего общего со старым, первым, оно не имело. Накануне ночью не было никаких собраний народа, не задавали люди с тревогой и надеждой бессмысленный вопрос «Как-то государь их встретит завтра?», не сушились на веревках в кухнях постиранные выходные рубахи, чтобы идти к царю в чистом.

Просто весь рабочий Петроград знал, что 9 января будет шествие к царю. Ударник сказал об этом, стоя на сложенной из ящиков трибуне на заброшенном заводе пришедшей к нему толпе, и этого было достаточно. Никто не видел и не обсуждал петицию, да ее и не было вовсе. Агитаторы революционных партий, в первую очередь социал-демократов, чьи позиции были особенно сильны в рабочей среде, тщетно пытались выяснить, кто и зачем ведет народ ко дворцу, и уж тем более не удалось им возглавить шествие со своими революционными лозунгами. Никто ничего никому не обещал, и каждый решал сам, пойдет он или нет, а если пойдет – то зачем.

И почти каждый решил, что пойдет. Была здесь бессознательная вера в царя, который всему народу отец, еще не до конца захлебнувшаяся в пролитой им крови. Но еще больше было в этом решении от угрюмой мысли, что раз все идут, то и я пойду, да и как не пойти: ведь дальше жить так сил уже никаких нету.

Без красных флагов и икон, по одному, серыми тенями выходили мутным холодным утром рабочие из своих промерзших домов. Было темно, и ветер хлестал им лица. Они сгибались под ветром, поднимали воротники, натягивали поглубже шапки и закутывались шарфами, а у кого не было – бабьими платками и прочими тряпками.

Выходили на темные, холодные улицы и вливались в поток таких же. Как на фабрику к 7 утра, так теперь к Зимнему, словно обязанные, словно стадо, гонимое невидимым пастухом с невидимыми собаками, опустив головы, шли они, и, чем ближе ко дворцу – тем больше становились толпы.

Цеппелины скользили по ним своими лучами, но никто не поднимал голов и не смотрел вверх: слишком страшно было подставлять лицо ветру. Автомобили на улицах боязливо прижимались к панелям, а то и вовсе останавливались, приказчики закрывали окна – деревянными ставнями в бедных лавках и металлическими жалюзи в больших магазинах, а гимназистам родители, к их несказанной радости, велели в этот день не выходить из дому. Городовые, не чувствуя за спиной солдатских штыков, попрятались. Как будто немцы входили в город или намечался большой еврейский погром. А как же: все ведь знали, что бывает, когда народ ходит к царю со своими бедами.

И только паровики, презрительно обдавая всех дымом, мчались от станции к станции по эстакадам и проложенным по земле рельсам. Им-то что? Если и найдется дурак, который встанет у них на пути, так сам об этом и пожалеет.

И к 12 часам пополудни полна была площадь серых теней, тряпок, тулупов, замусоленных солдатских папах, платков – в общем – людей. Где-то среди них были ударник и вся коммуна. Ветер метался над морем голов, тщетно ища хоть одну голую щеку, чтобы хлестнуть по ней снегом: все были замотаны платками.

Офицеры в кителях, туго перетянутые портупеями, столпились у окон Главного штаба, с любопытством глядя на улицу. Три цеппелина зависли над толпой – как будто, летая себе по небу, увидели небывалое зрелище, остановились и стали ждать, что будет дальше. И только ангел на столбе стоял безразличен: он уже видел, как это кончается.

В 12 часов, когда с Нарышкина бастиона выстрелила пушка и звук ее заметался, сжатый, между низким небом и остановившейся Невой, как мячик для пинг-понга, отскакивая то от одной, то от другой поверхности, государь Николай Александрович вышел на балкон к своему народу. Он был в шинели Преображенского полка и без шапки.

В камере машины таблицы судеб не было слышно выстрела, хотя до крепости было меньше полуверсты. Но ровно в двенадцать Олег Романов нажал кнопку серебряных часов, крышка открылась, и фосфоресцирующие стрелки показали, что было ровно двенадцать. Князь встал на ноги и включил фонарик, бледным светом осветивший блиндаж. Он вытащил из ножен золотую георгиевскую шашку. Потолок был низким, но размахнуться получалось. Медным, позолоченным навершием эфеса с белым эмалированным Георгиевским крестом он ударил по глиняным таблицам судеб. Машина вздрогнула, как будто удивилась. Как будто, зная судьбы всех, не знала своей собственной: что умрет здесь, в замерзшем болоте этой никогда не слыханной гиперборейской земли, вдали от родного средиземноморского солнца. Тяжелый эфес ударил ее снова, и по цилиндру пошли трещины. От третьего он раскололся, как горшок на шесте, по которому, с гиканьем проносясь на лошади, для потехи стреляют в станице молодые казаки.

И как только первая из таблиц рассыпалась, князь понял – что-то случилось. Электромотор продолжал крутить патефонную ручку, подставляя под удар все новые цилиндры, и Романов раскалывал их, но в этом уже не было нужды.

Что-то случилось. Как будто дрогнула земля, хотя она не дрожала. Было невозможно понять, что именно. Это чувствовалось, это было как запах в воздухе.

– Братцы, – сказал государь, и ветер понес его слова над площадью, эхом отражая их от воронки Главного штаба. Он не думал, как ему обращаться к народу. «Братцы» родилось само – так он обращался к солдатам, которых отправлял на фронт.

– Братцы, – повторил государь, – когда вам стало трудно и голодно, вы пришли ко мне. Мой священный долг перед Господом – быть вам, всему моему народу отцом. А разве отец может отвернуться от своих детей?

Он говорил, не глядя вниз, в толпу. Он почти знал, что увидит внизу: головы, замотанные тряпками. А что под ними? Об этом нельзя было думать, иначе ужас впивался в горло. Он смотрел вдаль – туда, где за колонной, из-под арки Главного штаба, против петроградских правил линейности изгибаясь, шла Большая Морская улица. В ней тоже стояла толпа, но лиц хотя бы было не видно.

– И как отец простирает свои руки к чадам, так и я простираю их к вам, – говорил государь.

Теперь он смотрел вверх – туда, где зависли цеппелины. Чтобы не мешать друг другу, они заняли разную высоту, разбили площадь на сектора, и каждый следил за своим. Они висели так низко, что государь даже различал ряды заклепок на пулеметных спонсонах их гондол. Эти стройные ряды внушали спокойствие: невозможно было представить, чтобы такая машина, над которой трудились лучшие инженеры империи, вдруг подвела.

– Но как объять необъятное и утереть столько слез, как утешить всех вдов, накормить всех сирот, как протянуть руку помощи всем, кто в ней нуждается? – продолжал государь.

И вдруг он понял: что-то случилось. Как будто дрогнула земля, хотя она не дрожала. Было невозможно понять, что именно. Это чувствовалось, это было как запах в воздухе. Император опустил глаза.

Сбылась мечта рядового Землянского полка Миши Долгоногова. Он увидел глаза своего государя. На холодной площади, в толпе, прямо под балконом Зимнего дворца, он стоял, задрав голову, и государь посмотрел на него. Именно на него.

Сейчас он скажет: «Миша, мой славный солдат, я вижу: ты замерз. Приходи в мой дворец – там тепло, и для всех вас готово угощение».

Миша начал разматывать платок на лице. Он хотел показать государю, что достоин этих слов. Страшным было лицо: в щеке прожженная газом незаживающая дырка, зубы просвечивали сквозь нее, и вместо рта как будто прорезь в коже, без губ.

Как утопающий оглядывается на растущий у берега куст, Николай поднял глаза на цеппелины. Спокойные и уверенные секунду назад, хладнокровно глядевшие на толпу через оптические прицелы своих пулеметов, теперь они обезумели. Словно бы их экипажи вдруг разом умерли или, наоборот, пустились в экстатический танец, не снимая рук со штурвалов. Они метались по небу, сталкиваясь друг с другом. Один развернуло, его двигатели перестали противостоять ветру, и он сорвался с места, как корабль, у которого в шторм оторвало швартовый. Другой вдруг стал набирать высоту и ударился о третий. Куски мятой алюминиевой обшивки баллона полетели вниз. Раздались хлопки газогенерационных патронов.

– Стреляйте! – завопил государь, бросаясь внутрь дворца. – Стреляйте, стреляйте же!

Николай Николаевич, стоявший в числе прочей свиты за спиной государя перед выходом на балкон, тут же поднял трубку телефона, который держал рядом с ним адъютант, словно только и ждал этого момента, все приготовив заранее.

– Вперед, – скомандовал в трубку Николай Николаевич.

Кованые ворота Зимнего дворца, завешенные изнутри трехцветным флагом, чтобы через них ничего не было видно, разом распахнулись. Повзводно, по трое в ряд, со двора выезжали французские танки «Renault» и тут же, расходясь веером, врезались в толпу. Люди стояли настолько плотно, что не нужно было даже стрелять из пулеметов и пушек: как колосья под косой, они валились под высоко задранные гусеницы танков.

Если бы государь остался на балконе, он бы мог увидеть, как физически ужас волной прокатывается по людскому морю. Когда первые ряды уже раздавлены танками, а задние все еще стоят, ничего не понимая. И ряд за рядом, от первого к последнему, перекатывается по ним паника. Когда, наконец, осознание чего-то страшного дошло и до последних, люди бросились бежать – на Мойку, Большую Морскую и по Адмиралтейскому проспекту – к Гороховой и Дворцовому мосту. Но оттуда на них с гиканьем, заглушавшим даже вопли ужаса и смерти, вертя над головой шашками, летели выехавшие из ворот Адмиралтейства казаки.

XLI

* * *

Фонарик потух, и Олег Константинович на ощупь пошел по узкому лазу, который вывел его обратно в контору городского питомника. Уже три года, с тех пор как после Германской войны он ушел из кавалерии в воздухоплавание, ему не приходилось так орудовать шашкой, и рука немного заболела. Но это была приятная боль. Подтянувшись, он поднялся из подпола и вышел на улицу, оставив все двери открытыми. Да и какое это теперь имело значение?

Он не сразу осознал, что произошло. Но город был другим. И, лишь сделав несколько шагов по панели в сторону Биржевого моста, князь понял: кончился ветер. Ветра больше не было. Князь сорвал шапку. Ему хотелось расстегнуть бекешу, крючки высокого воротника кителя, открыть рот, расставить руки и вдохнуть полной грудью. Потом упасть на землю, прямо здесь, и смотреть, как с неба неспешно и плавно, будто танцуя, падают снежинки. И все остальные прохожие наверняка испытывали такие же желания. Он оглянулся. Но никого не было. Видно, люди еще не знали, что кончился ветер, и по-прежнему прятались в домах, заткнув подушками окна.

А потом князь почувствовал этот запах. Запах крови или смерти, он не знал, чего точно. Такой бывает, когда в одном месте лежат тысячи убитых. Он это видел однажды, когда сразу после союзнической бомбардировки Берлина в него вошли русские войска.

Князь сразу все понял. Со всех ног он бросился ко дворцу. Уже на мосту навстречу ему стали попадаться люди. Окровавленные, они шли поодиночке или вели раненых товарищей. Ни злобы, ни ярости – свесив головы, будто побитые собаки. Но на него, офицера, исподтишка бросали взгляды, полные ненависти.

Олег Константинович побежал к площади. За мостом, на том берегу начиналось месиво из раздавленных танками людей и их грязной серой одежды. Князь пошел прямо по нему. Оно было вязкое, как болото, и пар от еще теплой крови туманом поднимался на полсажени вверх. Князь закашлялся.

Почти не было целых лиц в этом месиве. Никаких мыслей – ни как это случилось, ни есть ли его в том вина, ни что теперь будет – не было в его голове. Он всматривался в перемазанные кровью лица, с которых в давке посрывало платки. Вот знакомое – черные курчавые волосы, тонкие черты, уже нет таких запоминающихся круглых очков, выбиты пулями глаз и зубы, но все равно узнаваем: поэт Михаил Зенкевич был вместе с рабочими, решив, видимо, что они идут в царствие машин. Вот Надя, единственная женщина в коммуне, она пришла со своими товарищами. Слава богу, ее лицо осталось нетронутым. Она все так же красива и совсем не изменилась за эти годы. Князь знал, что встретит ее в Петрограде.

Ударник лежал целенький, как живой. Романов почему-то этому не удивился – словно бы Петренко и не мог не уцелеть. Он был убит пулей из танкового пулемета.

Олег Константинович наклонился над ним, вытащил из-за пазухи сложенную пополам фотографическую карточку на картонке – всю личную жизнь, что была у инвалида. Сверху медленно, никем не гонимый, падал снег.

От запаха крови начинало тошнить. Романов сунул фотокарточку в карман бекеши и пошел по Миллионной в сторону своего дома. Караул, к тому времени уже оцепивший площадь, бессловно расступился, пропуская его.

Челядь Мраморного дворца не знала о судьбе князя ничего с того самого момента, как он уехал в Механический театр, и в газетах сначала было напечатано сообщение о его убийстве, а следом – опровержение. Первым привратник, а потом управляющий, камердинеры, горничные, повара – все знакомые с детства – радостно сбежались приветствовать своего неожиданно вернувшегося хозяина. И Олег Константинович, всегда такой ласковый к ним, просто кивнул головой. Он снял портупею, сбросил пропитанную кровью бекешу прямо на пол и стянул окровавленные унты. Обмотав ремни с кобурой вокруг шашки, взял ее в руку и, опустив голову, поднялся по лестнице в свой кабинет. Там, швырнув оружие в угол, князь упал в кресло. Карточку, взятую у инвалида, Романов, не смотря, бросил на стол. Он примерно знал, что там внутри.

Князь сидел в кресле. Окна покоев выходили на Неву, за которой по-прежнему возвышалась башня с пришвартованными к ней цеппелинами. Она не изменилась, но теперь казалась какой-то неуместной. Как будто раньше, когда свистел ветер, башня была непреклонно изящной, выдерживая, не прогибаясь, все его удары. А теперь разом стала огромной, нелепой и несуразной, непонятно зачем здесь поставленной.

Он просидел неподвижно, глядя на башню, много часов. Уже вечером камердинер доложил, что пришедший «господин Бурцев Владимир Львович, ожидающий внизу, просит об аудиенции». Князь безучастно кивнул головой.

Бурцев решительно вошел, буквально вбежал в кабинет. В руке он держал футляр от большой трубы.

– У меня мало времени, Олег Константинович. После всего того, что произошло сегодня, я не знаю, что будет дальше. Возможно, начнутся аресты социалистов. Я не собираюсь прятаться, но, если меня арестуют, я не смогу довести ваше расследование до конца. Собственно, оно уже доведено, я знаю имя покушавшегося на вас. Я лишь хотел собрать больше доказательств, но, понимая, что времени нет, предъявлю вам то, что имею. Надеюсь вас убедить. Вот, – с этим словами Бурцев столь же стремительно, как и вошел, раскрыл футляр. В нем лежала трость, подаренная Олегу Константиновичу царем, но затем сломанная Фредериксом. Правда, теперь она была снова цела.

– Это та трость, которую вам подарил император?

– Да. Ее уже починили? Откуда она у вас?

– Это не та же самая трость. Три месяца назад департамент полиции в строжайшей секретности закупил несколько – я не знаю, сколько именно, – таких изделий. Знаете, в чем секрет?

Бурцев вынул из подсвечника полусгоревшую свечу и зажег ее от печки. Потом капнул несколько капель воска сверху на рукоять.

– Предположим, что это – рука, которая ее взяла, – сказал он, – погодите… О! Видите?

Он поднес трость к самым глазам Олега Константиновича. Из ее рукоятки выскочила вверх маленькая иголка, по которой сочилась светлая жидкость.

– Это яд? – спросил князь без особенных эмоций.

– Он самый! – подтвердил Бурцев. – Департамент полиции купил эти трости во Франции для убийств лидеров революции.

– Но и я, и Фредерикс держали трость и не умерли.

– Конечно, – согласился Бурцев, – потому что вы держали ее в перчатках. Иголка появляется от тепла руки, которую в нашем случае имитирует горячий воск.

– Но зачем, – так же безучастно спросил князь, – императору убивать меня? Или это было от Питирима?

– К сожалению, от императора, – сказал Бурцев, – я понимаю – вам, как человеку ему преданному, больно это слышать. Но именно он стоял за всеми попытками вас убить.

– Но ведь он просил меня ему помочь!

– Именно! – воскликнул Бурцев. – Если бы он не просил – я бы на него не подумал. Но любить и одновременно тайно ненавидеть – в этом весь император Николай. Питирим рассказывал ему не только про восставших с того света расстрелянных рабочих, запугивая и ввергая в зависимость от себя, а заодно – вынуждая тратиться на все новые цеппелины, усиливая тем самым Сергея Михайловича, с которым у него общие коммерческие интересы. Он рассказывал Николаю, что вы – самый популярный Романов в России и мечтаете занять его место. Я доподлинно знаю, что Питирим просил безумца Маркова устроить в Думе скандал и заявить, будто бы только с вашим воцарением успокоится Россия. Думаю, они с Сергеем Михайловичем опасались, что вы благотворным образом повлияете на Николая и откроете ему глаза. А наш бедный император метался – он то просил вас о помощи, то втайне планировал убить. На ваше счастье, Николай не доверяет охранке – по крайней мере, после того, как ей не удались покушения на вас в театре и после. Кстати, это тоже настроило его против вас – он решил, что вы все в сговоре. Поэтому они с Питиримом готовили убийство сами. В тот день, когда вы приехали во дворец, видимо, было решено дать вам трость. Николай не хотел делать это сам, поэтому велел Питириму. Во время встречи, когда вы предложили этот несчастный поход ко дворцу, царь поверил в него, его планы опять поменялись, и он передумал вас убивать. Но митрополит не был предупрежден и дал вам трость. Поэтому понадобилась комедия с Фредериксом.

Князь поднялся с кресла, подошел к Бурцеву и обнял его:

– Спасибо, Владимир Львович. Не могу сказать, что я рад услышать то, что услышал. И поэтому я признателен вдвойне: и за то, что не побоялись сказать. Я знаю, вы работаете не для награды, но вы оскорбите меня, если не возьмете ее. Скажите камердинеру, который проводит вас, чтобы Петр Фердинандович – это наш управляющий – выдал вам необходимую сумму. Какую – назовете сами. Если не хотите брать деньги для себя – считайте, что это мой взнос на издание вашего журнала… Или – на революцию.

Олег Константинович слабо улыбнулся.

– А теперь, – продолжил он, – я прошу простить и оставить меня. Эти минуты надо пережить одному. Благослови вас Бог.

Бурцев кивнул, ничего не сказал, пожал протянутую князем руку и вышел.

Олег Константинович подошел к столу, взял фотокарточку и опустился обратно в кресло. На пожелтевшей и обсыпавшейся по линии сгиба карточке был изображен кабинет профессора Мантейфеля. Стены с полками, на переднем плане – большой письменный стол. На столе – его, Олега Константиновича, фотография. Перед столом, опираясь на него руками – сам доктор и ударник. В новой гимнастерке с нашивками за ранения, корниловской «адамовой головой» на рукаве и тремя Георгиями. Подтянутый, гордо расправивший плечи. На обороте по-немецки подпись. «Мои детки – Олег и Семен. Соберемся ли мы когда-нибудь вместе?»

Свою вторую семью князь потерял, как и первую. И с ней он потерял своего царя.

Олег Константинович подошел к висящим на стене часам, открыл их крышку и взял заводной ключ. Сел обратно в кресло и расстегнул китель. На его левой груди, чуть ниже соска, был латунный люверс и обыкновенный заводной механизм, заводивший искусственное сердце.

Искусственное сердце билось в нем с 28 сентября 1914 года. Когда под Владиславовом выбитый из седла немецкий кавалерист прежде, чем конь Романова опустил ему на голову копыта, нажал на спусковой крючок карабина. Когда профессор Мантейфель влил в него синюю кровь и заставил ее двигаться по венам с помощью заводного механизма.

Князь родился заново точно таким же, каким был до смерти. Искусственное сердце было ничуть не хуже настоящего и имело в сравнении с ним лишь один небольшой изъян: он больше ничего не чувствовал. Ни страха, ни ненависти, ни любви, ни привязанности. Ни капли их – даже для собачьих носов фобографов на цеппелинах – не могло родить искусственное сердце. Он должен был бы стать машиной, не понимающей и потому презирающей все человеческое, как его брат Семен, но не стал. Потому что еще раньше, до смерти, кроме чувств у Олега Константиновича был долг. С того самого сентября он жил руководимый долгом, оставшимся у него после смерти. И никто не догадывался, что князь больше ничего не чувствует. Только отец, кажется, что-то подозревал и, вздыхая, говорил: «Что же этот немец сделал с моим мальчиком?» Но отец вскоре умер.

Сегодня долг кончился. Он вступил в неустранимое противоречие с действительностью.

Князь вставил ключ в сердце. Все было просто: чтобы остановить заводной механизм, достаточно слишком сильно затянуть пружину, тогда она лопнет. Так странно. Когда сердце только поставили, он очень боялся сломать его и заводил часто, но по чуть-чуть. Потом стал забывать и поэтому начал заводить реже, но туго. И все равно – не сердцем, а умом – боялся сорвать. А теперь вот хотел сорвать – и не мог. Завел уже до упора, ключ почти не вращался, но пружина держалась. Еще раз, два, три щелчка.