Текст книги "Князь механический"

XXXVII

* * *

– Можете ли вы, Роберт Христофорович, определить место входа в камеру, где расположена ваша машина, если мы исходим из того, что она стоит под башней на Ватном острове? – спросил Романов, поднявшись в отведенную немецкому археологу комнату.

Тот, прищурившись, посмотрел на князя.

– Вы же понимаете, что живым до нее не дойдете, – сказал он, – цеппелины почуют ваш страх и вашу ненависть.

Князь улыбнулся.

– Пусть вас это не беспокоит.

Колдевей вздохнул.

– Если ваши генералы скопировали расположение входа с нас, то смогу. У вас есть план города подходящего масштаба?

Князь протянул карту, взятую им в картографическом управлении Главного штаба. Такие карты, на которых был прорисован не только каждый дом, но и линии канализации, управление делало ежегодно по заказу полиции – чтобы войска на случай беспорядков в городе могли успешно действовать против восставших. Он разложил ее на столе и показал Колдевею Ватный остров, на котором и стояла башня.

– Длина коридора была 307 футов, он шел строго на юг, – сказал археолог, отыскивая в углу карты линейку масштаба, – а футы в саженях – это сколько?

Князь задумался.

– Примерно 0,15 сажени, – сказал он, – 307 футов – это около 45 саженей.

Колдевей по линейке масштаба отмерил нужную длину на бумажке и приложил ее к карте, считая от центра башни.

– Вот.

Романов посмотрел на карту. Получалось, что вход находится на Александровском проспекте, который шел от Большого проспекта к Кронверкскому, с восточной его стороны, у городского питомника. От питомника был переброшен мост к Ватному острову с находившимися на нем казенными винными складами и винным заводом – зданиями из красного кирпича, где во времена винной монополии перегоняли спирт. Теперь там были казармы и штаб Петроградского сводного отряда цеппелинов, а над ними, упираясь своими стальными рельсами в устроенные для нее по краям острова железобетонные фундаменты на сваях, поднималась гиперболоидная башня. И заснеженные двухэтажные пакгаузы под ней были похожи на перевязанные ленточками коробки с подарками под рождественской елкой, которые родители кладут своим ненаглядным детям, набросав сверху, как снег, вату. Конечно, те родители, у которых есть деньги на подарки в Рождество.

На том месте, куда показывал палец археолога, на карте не было ничего, но рядом находилось какое-то небольшое здание, вероятно относящееся до питомника.

– Но я надеюсь, вы не собираетесь туда идти? – повторил Колдевей.

– Принадлежность к императорской фамилии, – вздохнул Олег Константинович, – не позволяет мне врать, даже в мелочах. Хотя по нынешним временам это довольно старомодный взгляд, я его придерживаюсь.

Он вышел от Колдевея. В столовой князя ждал Бурцев.

– Сейчас, Олег Константинович, я вас покину, – сказал он. – Надеюсь, собачьи носы цеппелинов не учуют запах моей к ним ненависти. Тем более что чувство ненависти я давно в себе поборол, еще на английской каторге. Это плохое чувство – оно не дает жить.

– А как вы попали на английскую каторгу? – спросил князь.

– Английское правительство отправило меня туда по просьбе русского, – сказал Бурцев, – но прежде, чем уйти, я хотел спросить у вас, Олег Константинович, как вы съездили в Царское Село. Я не допытываюсь у вас относительно цели визита. Но – не случилось ли чего-нибудь странного?

Князь усмехнулся.

– За исключением того, что мне пожаловали трость, а потом зачем-то решили ее забрать, – ничего.

– Трость? – вздрогнул Бурцев.

Олег Константинович рассказал про трость, описав ее внешний вид. Последнее очень встревожило старого революционера.

– А не было ли такого, – спросил Бурцев, – что вы дали царю некое обещание, которое его обнадежило и которого он от вас не ожидал?

– Пожалуй что да, – согласился князь.

– Уж не касается ли это завтрашнего выступления рабочих, которые хотят повторить шествие 9 января?

– Вы откуда об этом выступлении знаете?

– В Охранном отделении только об этом и говорят, но толком ничего не знают. У них практически не осталось агентуры в рабочей среде, к тому же подготовкой выступления занимается организация, никогда в революционной деятельности не замеченная и потому находившаяся на периферии полицейского интереса. Поскольку сведения об этом выступлении стали известны не от агентов, а из Царского Села, на следующий день после вашей туда поездки, я и спросил.

– И что же, – спросил Романов, – царь выйдет к рабочим?

– Думаю, да. Уж если он сам это затеял – вряд ли он хочет новое Кровавое воскресенье. Еще одной революции ему не пережить. Так это вы посоветовали?

– При всем моем уважении и доверии к вам, Владимир Львович, – вздохнул Олег Константинович, – я не имею права посвящать вас в содержание разговоров с государем. Даже если это усложнит ваше расследование относительно того, кто собирается меня убить.

Бурцев кивнул, принимая ответ князя.

Князь почувствовал себя неловко. Этот человек, убежденный революционер, побывавший на каторге, уже однажды спас его, члена императорской фамилии. Спасал, как один человек должен спасать другого человека, которому угрожает опасность. И готов спасать дальше, тратя, по крайней мере, свое время, а может – и что-то большее. А он в благодарность устраивает секреты на пустом месте и, хуже того, втайне планирует дела, которые могут кончиться гибелью. А ведь его жизнь принадлежит уже не только ему, но и чуть-чуть – Бурцеву.

– Владимир Львович, – медленно сказал князь, – я, наверное, попрошу вас прекратить всякие действия, направленные на расследование этого дела. Мое поведение нетактично: я прошу вас тратить свои силы на спасение моей жизни, сам же нисколько о ней не забочусь. Как будто вру врачу, что пью лекарства, которые он мне прописал. Не для того, чтобы вы попытались меня отговорить, но в знак признательности и доверия к вам, я хочу сообщить вам, что завтра утром планирую спуститься в камеру, где стоит машина, молящаяся Мардуку, и в 12 часов дня остановить ее.

– Почему так? – спросил Бурцев. Вопрос вышел странным – он слишком много хотел спросить: и понимает ли князь, что не дойдет с такими мыслями до башни, и с чего он взял, что машина действительно стоит там, и где вход в камеру, и – почему именно в 12.

Князь понял его именно в последнем значении.

– Завтра в 12 народ и царь встретятся на Дворцовой площади. Народ найдет своего царя, а царь – свой народ. Может быть и иначе, но я не хочу об этом думать, потому что это – конец всему. Этого не может быть. Какие-то отдельные люди, с пустыми сердцами, ставшие как машины, может быть, не увидят своего царя. И тогда они превратятся в машины окончательно. Но народ, весь народ, – он увидит. И когда сердца народа и сердце царя застучат вместе, машина будет остановлена и власть Мардука падет.

– Я понимаю, что отговаривать вас бессмысленно, – вздохнул Бурцев, – и говорить вам, что вы собираетесь отдать свою жизнь за человека, вас недостойного, я тоже не буду, потому что вы мне не поверите. Но вы же должны понимать, что вам не дойти до башни.

– Я сейчас не скажу вам, как, но я дойду, – улыбнулся Романов.

– Что касается моего расследования, то оно закончено. Я знаю, кто покушался на вас. Я знал это давно, но теперь у меня есть доказательства. Я назову его завтра. Когда и если все кончится.

Бурцев посмотрел в пол, потом поднял глаза на князя.

– Как социалист, не могу желать вам удачи, Олег Константинович, но все же желаю. Удачи. Удача – это не только победить, но и вернуться с войны живым.

– Спасибо, Владимир Львович, – сказал князь, – пока что возвращаться удавалось.

Бурцев подошел и протянул руку. Романов крепко пожал ее. Бурцев повернулся и, не оглядываясь, быстрым шагом вышел из библиотеки. Романов спросил себя: ему показалось или в глазах старого революционера он действительно увидел блеснувшие слезы?

Было как раз время пойти к Наде, но он не хотел. Зачем идти сегодня, если завтра мир станет другим?

В пять часов утра его разбудил своим противным треском никелированный будильник. Романов поднялся с постели и пошел умываться.

Князь оделся по форме: офицерский китель, поверх него – теплую бекешу, застегнул ремень с висящими на нем шашкой и револьвером в кобуре. Без пяти 6 Романов спустился по лестнице во двор. На пожарном стенде он взял упаковку ампул со сжиженным азотом, посредством которых пожарные разбивали замки, и, махнув рукой спавшему караульному, вышел из Главного штаба на Дворцовую. Часы на Зимнем пробили 6, и князь, стащив зубами варежку, свершился своим летным хронографом. Все было точно.

XXXVIII

* * *

Вечером накануне 9 января государь приехал особым поездом из Царского Села в Петроград, чтобы на следующий день с балкона Зимнего дворца приветствовать свой народ. Мать, вдовствующая императрица Мария Федоровна, ждала его у себя в Аничковом дворце, но Николай предпочел сразу ехать в Зимний, в том числе и по соображениям безопасности. В Царскосельском вокзале он пересел на надземный паровик, который повез его над Введенским каналом, Фонтанкой, а потом – прямо над Гороховой, мимо окон третьих этажей, к Адмиралтейству. В проносившихся за стеклом домах государь успевал различить рождественские елки, к веткам которых на специальных прищепках были приколоты свечи, и ему даже показалось, что он чувствует этот детский, новогодне-рождественский праздничный запах подарков и шоколада. Напряженное лицо государя расслабилось, и разгладились морщины на лбу. А где же были страшные люди, убитые им 20 лет назад, с отслаивающейся от лиц гнилой кожей и мясом? Он не видел их – только освещенные окна и рождественские елки были в Петрограде. Мертвых рабочих, конечно же, не было вовсе, даже тела их исчезли в земле, и завтра к нему на площадь придут люди со светлыми лицами и скажут: «Ты – наш отец», – а он ответит: «Вы – мои дети», – и обнимет их всех, всех до единого, и утрет слезы каждому.

Паровоз остановился у Адмиралтейства, а надземная эстакада шла дальше – вдоль Дворцового моста, через стрелку по Малой Неве до острова Голодай, где у Нового Петрограда висящий в воздухе на стальных опорах поворотный круг разворачивал поезда и пускал их обратно. Заметенные снегом казаки собственного его императорского величества конвоя, спешившись, выстроились двумя шпалерами от станции надземного паровика до ворот Зимнего дворца. Плечом к плечу они образовали две стены коридора, по которому шел государь, защищая его то ли от ветра, то ли от пуль. Пуль не было, а ветер прорывался сверху, через папахи; государь щурил глаза и прикрывал лицо ладонью в перчатке, но кивал, увидев в рядах казаков знакомые ему лица.

Во дворце уже были готовы императорские покои во втором этаже. Горели, потрескивая, дрова в камине – с повсеместным введением газового отопления в высшем свете установилась мода на дрова, – и специально для Николая вделанный в стену турник, как в Александровском дворце, ждал его для обязательной вечерней разминки, чтобы не болела поясница. Только окна предательски выходили на Александровский сад, где затянувшимися рубцами от пуль на своих стволах деревья напоминали о страшном воскресенье. Все, все было убрано, и истлело то, что должно было истлеть, – но деревья остались. Николай почти никогда не ночевал в Зимнем дворце, поэтому никто и не отдал приказ их спилить. Да и кому бы пришло в голову, что отсюда, за 100 саженей, государь увидит эти едва заметные, как у старых инвалидов, раны. Но он увидел.

Перед завтрашним днем были доклады. Государь не хотел никак готовиться. Он чувствовал, что, чем больше будет подготовки, тем меньше останется искренности. Поэтому свел число докладов к минимуму, пригласив только командующего войсками Петроградского военного округа великого князя Николая Николаевича и генерал-инспектора артиллерии великого князя Сергея Михайловича.

Они зашли вдвоем: Николай Николаевич Младший, высоченный худой и сутулый старик, рядом с которым терялся даже император, был в начале войны Верховным главнокомандующим, но из-за долгой череды неудач, закончившихся Великим отступлением, оставил командование. Ему было уже под семьдесят, но он прекрасно сохранил свой трезвый ум честолюбца и карьериста. Император обращался к нему с подчеркнутой вежливостью, за которой сквозила смесь робости и недоверия. В начале его царствования дяди и другие старшие Романовы довлели над Николаем, и до сих пор, хотя царствование было уже ближе к финалу, чем к началу, государь чувствовал себя в их обществе младшим членом семьи. Сначала он негодовал на себя и раздражался, но постепенно эти чувства притупились, хоть и не исчезли. В противоположность Николаю Николаевичу, Сергей Михайлович был государю приятен. Они дружили с детства, сколько себя помнили, и называли друг друга на «ты». Когда император женился, Сергею Михайловичу досталась его любовница, балерина Кшесинская[45]45
  Роман Николая и Матильды Кшесинской ни для кого не был секретом, некоторые даже полагали, что отец будущего императора, Александр III, постарался женить сына как можно скорее, чтобы этот роман не имел никаких последствий.


[Закрыть].

– Я позвал вас, господа, – сказал государь, – чтобы заявить мою непреклонную волю. Ни в коем случае не может быть допущено повторение ужасных событий 1905 года. Народ мирно настроен, без оружия, и идет к своему государю, как к отцу. Поэтому, – тут он повернулся к Николаю Николаевичу, – я приказываю: солдат из казарм не выводить, патрули не усиливать, а те, что есть, вооружить холостыми патронами. Впрочем, можете оставить боевые, если угодно. Но дать строжайший приказ: по толпе не стрелять. Особенно – по малым деткам. Если они на деревья заберутся в Александровском саду.

При последних словах его голос дрогнул, но никто, кажется, не заметил.

– Я, однако, осмелюсь предположить, – вкрадчиво сказал Николай Николаевич, – что среди народа – подавляющее большинство которого, вне всякого сомнения, преисполнено верноподданнических чувств, могут затесаться террористы и вооруженные революционеры. Поэтому совсем оставлять город и тем более дворец без охраны мне кажется… не совсем справедливым.

– Вот как? – сказал Николай, и великому князю показалось, что государю понравилась эта мысль, дававшая возможность, не отказывая в доверии народу, все-таки сохранить и штыки. – И что же вы предлагаете?

– Я бы предложил, – сказал великий князь, – укрыть казаков и, допустим, преображенцев во дворах Адмиралтейства и Зимнего дворца. Таким образом, вид вооруженных солдат не будет смущать обывателей и не зародит у них подозрения в неискренности с вашей стороны. Но в случае, не дай Бог, непредвиденных обстоятельств войска выйдут на площадь и защитят дворец в считаные минуты.

– Что ж, – сказал государь, – это здравое рассуждение. Приказываю вам этой ночью совершить указанную передислокацию войск. Но пулеметов преображенцам не давать. И патронов – не больше 20 штук на человека.

– Как прикажете, ваше величество, – ответил, кланяясь, Николай Николаевич.

– А как быть с цеппелинами? – спросил государь, видимо надеясь услышать ответ, который он бы не хотел, чтобы исходил от него самого. – Я предполагал просить тебя, Серж, отменить завтра в первой половине дня все воздушные патрули над Петроградом, чтобы не смущать народ…

– Воздушные патрули, ваше величество, – вмешался Николай Николаевич, – народ вовсе не смущают. Это все сказки, которые кадеты пишут в своих газетах, а интеллигенты читают и пересказывают друг другу. Простые же люди видят в цеппелинах над городом своих защитников. Кто как не цеппелины положили конец послевоенному разбою на улицах и сделали Петроград самым спокойным городом в империи? Да что в империи – во всей Европе!

– Я тоже полагаю, Ники, – сказал Сергей Михайлович, – что отменять патрулирование не стоит. Цеппелины никого не убивают просто так и знаменуют собой порядок. Каждому, у кого нет дурных мыслей, появление цеппелинов внушает спокойствие и уверенность. Если народ не увидит их в небе – он Бог знает что может подумать.

– И все же, – не сдавался государь, – тут очень тонкий психологический момент. В толпе будут разные люди, может быть, кто-то из них будет иметь дурные мысли. Но если с неба начнут стрелять по толпе – возникнет паника, а паника – это самое худшее, что только может быть.

– Ты прав, – согласился Сергей Михайлович, – что ж, я могу отозвать цеппелины. Или дать им приказ не открывать огонь ни при каких условиях вплоть до особого приказа?

– Да, давай до особого, – сказал государь.

Великие князья поклонились и пошли к выходу.

– Значит, ты понял, Серж, – окликнул Николай, – пусть цеппелины будут, но не стрелять, если я не прикажу!

– Да, Ники, сделаю, как ты велишь, – повернувшись, кивнул головой Сергей Михайлович.

Когда дверь за великими князьями закрылась, государь пошел в дальний темный угол гостиной, где висели иконы, и запалил перед ними лампаду. Государь уже собрался было опуститься на колени и молиться, как в дверь тихонько постучали. Это был Питирим – ведь Николай велел пригласить его, да забыл. Ах, как неловко – старику пришлось ждать.

Государь сам открыл дверь и впустил митрополита. Еще днем, когда Николай распорядился его вызвать, он думал, что будет нуждаться в духовном наставлении. Но беседа с великими князьями и решение, принятое по их просьбе, о размещении подле дворца армии укрепило душу государя крепче любой беседы. И он не очень даже понимал, о чем говорить с Питиримом.

– Завтра, в 12 часов, ко мне придет мой народ, и я выйду к нему, – сказал Николай.

– Великое дело, государь, великое дело – примирение царя с народом, – забормотал митрополит, – это все Олежек придумал, Олег Константинович? Он народом любим, народ его послушает. Георгия в той войне за самоличное прорубание немцев получил. Люди это помнят.

Николай нахмурился, но, тут же обозлившись на себя за это, выдохнул, чтобы снять раздражение.

– Когда народ с царем примирится, тут и мертвецы все в могилы улягутся, – продолжал бормотать Питирим, – нечего им будет по Петрограду шастать. Я давеча со странницей общался, в Иоанновском монастыре на Карповке, – так, сказывает, двоих мертвецов сама видела. Шли по улице, гной из глаз течет. А как увидали ее – сразу тряпками лица обмотали, шапки надвинули – и идут себе, будто простые обыватели. Ох, грехи…

Питирим начал креститься.

– Да, – вдруг вспомнил он, – а только цеппелины нельзя отменять, нельзя.

– Да я и не отменяю, – растерянно сказал Николай. Его всегда поражала эта двойственность Питирима: иногда он говорил и вел себя как обычный человек, а иногда становился похожим на полубезумного монастырского старца, сгибался, кряхтел, что-то бормотал себе под нос и постоянно крестился. Таким он бывал обычно с Александрой Федоровной, но иногда и с ним тоже. И государь с удивлением замечал, что этот Питирим-старец никогда не казался ему деланым и неискренним. Наоборот – обычный Питирим-митрополит был как будто ролью подлинного Питирима-старца, которую он избрал для общения с нецерковным миром.

– Вот и не отменяй, голубчик, не отменяй, – пробормотал Питирим, – цеппелины нужны, даже когда все разбойники изведутся и мертвецы по могилам разлягутся. Потому они – как овчарки, которые помогают пастырю стадо свое блюсти. Как бы ни послушно было стадо – а все равно сверху глядеть надо, чтобы никто в сторону-то не отошел да не заблудился. А по правде сказать, надо бы не только что не отменять – но и усилить.

В эту ночь государю впервые не снились мертвецы. Он видел радостные лица людей на площади – целое море людей, как в июле 1914-го, когда объявлялась война. И все эти люди смотрели на него, а он говорил им добрые слова, ничего не придумывая заранее, от своего сердца. Слова были не слышны, но, наверное, он говорил, что хочет обнять и обогреть всех их детей, потому что люди поднимали вверх руки, показывая государю своих младенцев. И над людьми, над ним и над площадью летели цеппелины – беспощадные для злонамеренных, но хранящие покой благонадежных.

XXXIX

* * *

Ровно в шесть Олег Константинович спустился во двор Главного штаба и через маленькую дверь вышел на Большую Морскую, перекрытую аркой в том месте, где она вливалась в Дворцовую площадь. Ни души, конечно, не было в этот ранний холодный час на площади. Ледяной ветер попадал в ее ловушку: он влетал со стороны Адмиралтейского проспекта, Главный штаб заворачивал его, он ударялся о стекла Зимнего дворца и не знал, куда деться. Вертелся. И в свете прожекторов, установленных на крышах, вокруг колонны с черным ангелом неистово кружился снег, словно какие-то холодные сущности водили хоровод. Князь даже подумал, что если сейчас пойти прямо, в этот хоровод, то он неминуемо схватит, затащит и растворит его в себе – не вследствие законов физики, а по закону хоровода, который должен затягивать всех, кто к нему приближается. Но Романов все же подошел и прошел сквозь него, и больно-больно хлестнули по лицу колючие снежинки, – но и только.

С четырех углов площади светили газовые прожекторы, и четыре длинные тени от колонны большим Андреевским крестом легли на до звона промерзший, слегка заметенный диабаз мостовой – темное по светлому. Как будто огромный военно-морской флаг был расстелен перед домом царя, чтобы он, выйдя на балкон, вспомнил о тех, кого похоронил в Цусимском проливе[46]46
  В 1905 году во время войны с Японией в Цусимском проливе в неравном бою погибла 2-я Тихоокеанская эскадра, составленная преимущественно из кораблей Балтийского флота.


[Закрыть].

Князь надвинул на глаза летные очки и замотал оставшуюся после них открытой часть лица концами башлыка. Да, так определенно было лучше. Только мерзли руки, но с этим уже ничего поделать невозможно.

Снег стал налипать на стекла, и они начали мелко вибрировать, стряхивая его вниз.

По северо-западному концу креста князь дошел до темного Адмиралтейского проспекта, пересеченного эстакадой надземной железной дороги, уходящей к Бирже. Ее стальные клепаные ребра втыкались в землю прямо в саду перед дворцом – государь настолько не любил этот дворец, что разрешил Городской Думе, не нашедшей для строительства дороги иной возможности, строить ее там.

Дальше была черная, слившаяся с ночью Нева и широкий неосвещенный мост на Васильевский остров. Перерезанная светящимися путевыми огнями эстакады надземной дороги стрелка, Биржа с вращающимся прожектором на крыше, колонны, крепость с золотым шпилем, в которой лежали мертвые русские цари и его отец, и угрюмая гиперболоидная башня над всеми ними, подсвеченная фонарями. Только она, казалось, и жила в этом вымерзшем городе. Как щенки у брюха матери, тычась мордами в сосцы, цеппелины роились вокруг нее: одни прилетали, другие улетали, третьи заправлялись свежим газом, который сжигали в топках своих двигателей. Толстые газовые шланги едва заметными нитями обвивались вокруг стоек башни и втыкались в их тела.

И ярко, наверное единственные в Петрограде в этот час, горели окна штаба отряда цеппелинов в бывших казенных винных складах.

Ветер на мосту, не стесненный никакими улицами и домами, был особенно беспощаден. Он летел и сверху, и снизу, гудел в металлических фермах моста, кидался в князя снегом, свистел в ушах и пытался свалить с ног. Внизу, в черной глубине, лежала замерзшая Нева. Князь хватался за перила. Башлык, которым Олег Константинович закрутил лицо, давно отсырел от дыхания и обледенел.

Он спустился с моста на Васильевский остров. Стекла в очках перестали вибрировать, и их тут же облепило. Князь покрутил ручку завода вибрационного механизма на шлеме у правого виска, стекла снова задрожали. На Бирже во весь ее фасад, сразу под фронтоном, висело огромное табло из тысяч электрических лампочек, отражавшее курсы акций. Акции Общества балтийской железной дороги стоили 27 руб. 63 коп., «Газового товарищества братьев Нобель» – 22 руб. 12 коп., Общества сормовских машинных заводов – 17 руб. 01 коп. и т. д. Зачем они горели в этой лютой ночи, отбирая газ у петроградских домов? Разве для бездомных, которые только и могли оказаться в такое время на улице. Но бездомные едва ли доживут до утра – так что и им это не нужно.

На Петроградскую сторону вел деревянный Биржевой мост. У Городской Думы все никак не хватало денег, чтобы сделать его металлическим. Да и стоило ли? Что доказывала бы Дума своим мостом, когда рядом, прободая само небо и утопая в нем, расставив свои ноги прямо над крышами бывших винных складов, возвышалась гиперболоидная башня, в которой одной стали было столько же, сколько во всех танках англичан или во всех когда-то бывших у немцев подводных лодках? Стоило ли стыдиться после этого деревянного моста в центре столицы?

С моста князь свернул налево, где узкая полоска земли городского питомника отделяла Александровский проспект от протоки вокруг Ватного острова. В питомнике, огороженном невысоким кованым забором, из сугробов торчали хилые веточки будущих саженцев. Те из них, что переживут зиму, весной передадут куда-нибудь на бульвар. Свет прожекторов, освещавших башню, скупо падал на них сзади, и они тянули к князю свои длинные бледные тени.

Дом, который он искал – невысокий кирпичный сарай с закрытыми ставнями, – был единственным зданием на территории питомника, и в нем, вероятно, помещалась контора. На дверях висел амбарный замок. Князь вытащил из кармана ампулу с жидким азотом в термозащитной оболочке и надломил ее рукой в варежке. Он не услышал за завываниями ветра, но почувствовал, как хрустнуло тонкое стекло в его руке, и из ампулы пополз серый газ. Романов вылил жидкость на дужку замка, тут же покрывшуюся белым инеем, и, подождав с десяток секунд, ударил по ней эфесом шашки. Дужка со звоном разлетелась.

Внутри все было, как и подобает быть в конторе: столы, стулья, печка, икона в углу, затянутый белой марлей портрет государя, пустые стеллажи и три несгораемых шкафа, куда на зиму убрали все бухгалтерские книги.

Князь специально вышел заблаговременно, чтобы иметь возможность до 12 отыскать дверь в камеру с машиной таблицы судеб, если она будет замаскирована. Но все оказалось просто: под брошенным на середину комнаты ковром был люк, как в обычном деревенском доме ход в подпол. Открыв его, князь сошел вниз и обнаружил лаз, ведущий в сторону Ватного острова.

Он был похож на траншею или крытый ход сообщения, которых Олег Константинович так много видел в прошлую войну на своем пути от Владиславова до Берлина. Земляной пол, стены и потолок выложены необструганными досками. И рыли его, наверное, те же самые солдатские руки. Только мертвые.

Траншея заканчивалась блиндажом. Посреди стояла машина. Она была точно такой, как представлял себе князь. В деревянной раме из почерневшего оливкового дерева, как в счетах, вращались надетые на оси глиняные диски с ровными столбцами выдавленных клинописных текстов. И ручка, точь-в-точь как патефонная, торчала сбоку. Рядом, вращая эту ручку, стоял электрический мотор, провода от которого уходили в стену и, вероятно, были подключены наверху, в штабе отдельного отряда цеппелинов, к электрогазовому генератору.

Князь вытащил часы. Была половина седьмого. Оставалось 5,5 часов. Он сел так, чтобы одновременно видеть и машину, и вход. Все было слишком просто. Как будто это ненастоящая камера и ненастоящая машина. Ловушка для тех, кто решит ее уничтожить. Но Олег Константинович чувствовал, что ловушки нет. Что все – настоящее. Сколь бы сложным ни сделали вход сюда – эта сложность никогда не будет такой, чтобы стать достойной Мардука. А недостойная сложность его не достойна. Это логика богов. Или стены Древнего Вавилона, выше которых нет никаких других стен, и залитая солнцем, выложенная изразцом улица Процессий, самая широкая в великом городе и целом мире, ведущая через ворота Иштар к Вавилонской башне, или узкая траншея с блиндажом. Все, что между ними, несовершенно.

Романов сел на пол, обхватив руками колени и положив перед собой часы.

А вдруг сейчас сюда спустится охрана и убьет его? Себя не жаль, но победа над машинами, пленившими государя, уже почти достигнутая, уйдет прямо из рук. Зачем ждать? Эта мысль жалкой слабостью мелькнула на периферии мозга. Но Олег Константинович знал, что никто не придет. Не было у машины более надежной охраны, чем цеппелины с собачьими носами, и не доверять им – значит не доверять самому себе. Боги могут обладать разными изъянами, но этот свойствен только людям.

Никто сюда не придет. И князь дождется 12 часов. И власть машин над царем и Петроградом падет ровно в тот момент, когда на Дворцовой площади родится новый, сердечный союз царя и его народа.

Он не боялся уснуть. Он много раз сидел так, на деревянном полу, прислонившись спиной к сырым, свежим, наскоро обструганным руками русских солдат круглым бревнам, которыми выкладывали стены в блиндажах. Много раз сидел, следя за медленным ходом стрелок в ожидании часа атаки. Свет от фонаря, который он поставил на пол, стал слабеть. Наверное, кончалась кислота в батарее. Князь спохватился и выключил его совсем. Он все равно не пропустит 12 часов.