Текст книги "Князь механический"

XXXIII

* * *

Сегодня было 8 января, и значит, завтра рабочие Петрограда соберутся на площади. Князь был уверен, что люди, десятки тысяч людей, придут и что царь выйдет к ним. Но что они скажут друг другу и услышат ли друг друга – он не знал. Он понимал только, что встреча эта должна была состояться, потому что невозможно более бояться друг друга и настало время встретиться лицом к лицу.

Князь смотрел из окна Генерального штаба на пустую Дворцовую площадь. Так странно была она построена, что ветер, влетев в нее, уже не мог вырваться, кружась над булыжной мостовой и сворачиваясь вокруг колонны с ангелом. И за колонной, за кирпичного цвета Зимним дворцом возвышалась, протыкая низкие тучи и уходя за них, к солнцу, гиперболоидная башня. Романов по-прежнему жил в Генеральном штабе, хотя и не видел в этом нужды. Он бы переселился обратно в Мраморный дворец, но не хотел обижать доброго старика генерала Алексеева, да и некрасиво было так откровенно пренебрегать советами Бурцева, которого он сам же и попросил заняться расследованием. Доктор Колдевей жил здесь же, в Генеральном штабе, – не свободным, но и не пленником. Он ничего не просил, разве что книг из библиотеки штаба и писчей бумаги, и, хотя его каждый раз приглашали к столу, выходил довольно редко. В те же времена, когда выходил, не говорил почти ничего.

В десятом часу, когда князь ждал генерала Алексеева к завтраку, ему был телефон от Бурцева.

– Любезный Олег Константинович, – голос Бурцева был встревоженным, – читали ли вы утренние газеты?

– Нет, – ответил князь, – еще не успел. А что там написано? Что убили Пуришкевича?

– Я, с вашего позволения, буду у вас через полчаса, если вы не против, – сказал после небольшой паузы Бурцев.

– С удовольствием увижу вас через 30 минут, мы как раз будем завтракать, и, я надеюсь, вы к нам присоединитесь, – ответил князь.

Ровно через 30 минут Бурцев вбежал в гостиную, где его ждал Олег Константинович. Князь к этому времени велел принести себе утренние газеты и прочел, что вчера вечером, часов около 6, прохожими в конце 8-й линии, у самой Смоленки, было найдено тело члена Государственной Думы, основателя Союза Михаила Архангела Владимира Пуришкевича с пулевыми отверстиями. В этой своей части 8-я линия немноголюдна, поэтому сам момент убийства никто не видел. Однако, когда тело обнаружили, оно было еще теплым. Для каких-то целей Пуришкевич пытался изменить свою внешность, покрасив в рыжий цвет бороду и надев ярко-рыжий парик. Возможно, его преследовали анархисты. Городовые немедленно окружили тело и не подпускали к нему репортеров до приезда судебного следователя, после чего труп был доставлен в покойницкую. Таким образом, ни вид оружия, из которого было совершено убийство, ни какие-либо другие подробности газетным репортерам узнать не удалось.

– Ну, любезный Владимир Львович, – сказал, обращаясь к Бурцеву, генерал Алексеев, когда они в компании Романова и Колдевея уже сидели за завтраком, – знаете ли вы из ваших полицейских источников что-нибудь большее, нежели написано в газетах?

– Очень немного, – сказал Бурцев, – наверное, гораздо меньше, чем Олег Константинович.

– Про само убийство я не знаю почти ничего, хотя могу предположить, что Пуришкевич был убит пулеметной очередью с полицейского цеппелина, – сказал Романов. – Поэтому к нему и не подпустили репортеров.

– Именно так, – кивнул Бурцев. – Департамент полиции похож на растревоженный улей. Шутка ли: полицией убит член Государственной Думы, и вряд ли это удастся долго скрывать. В Таврическом наверняка потребуют парламентского расследования, и, когда они увидят тело, все станет ясно как божий день. Департамент, конечно, тут же запросил график и маршруты патрулирования всех цеппелинов. Так вот: ни один цеппелин не пролетал над этим местом в течение получаса до и после предполагаемого времени убийства. И не было ни одного рапорта о применении экипажами цеппелинов оружия. Но откуда вы, Олег Константинович, знаете про цеппелин?

Романов отложил приборы и рассказал, как встретил в прошлую холодную ночь Пуришкевича на мосту, как тот, взвизгивая и хватая ртом снежинки, рассказывал ему про машины «Ваал Хаммон» и про газ и как вслед за ним, убегающим, от гиперболоидной башни полетели цеппелины.

И как будто в подтверждение его слов яркий луч прожектора с гиперболоидной башни, пробившись сквозь снег над Невой, дворцом и площадью, ударил в окна столовой. Генерал Алексеев вскочил из-за стола и – он шел прямо, но так, будто в любой момент, заслышав свист пуль, готов был пригнуться, – подошел к небольшому латунному рычагу в проеме между окнами. Бронеставни с шипением выехали из стен, плотно войдя в прорезиненные пазы рам, защищая столовую и от пуль, и от газов.

Сидевшие за столом переглянулись.

– Удобная вещь, – оценил Бурцев.

– В войну делали, – ответил генерал, – когда немцы Ригу взяли и начались налеты.

Как ни в чем не бывало, он вернулся за стол.

– Про нехватку газа в бедных домах и про то, что люди, особенно дети, гибнут, я читал в донесениях Охранного отделения, – сказал Бурцев, – но «Ваал Хаммон» – это что-то новенькое. Полагаю, мне несложно будет узнать в управе, кто заключил договор на обустройство города машинами именно этой марки, но что нам это даст?

– Ничего вам это не даст.

Это сказал Роберт Колдевей.

Все повернулись к нему.

– Вы говорите по-русски? – выразил общий вопрос Алексеев.

– Мои родители из остзейских немцев, – сказал Колдевей, – поэтому русский для меня является как бы родным. Извините, с моей стороны невежливо было скрывать, что я вас понимаю, но сначала я не вполне доверял вам, а потом было уже поздно.

Бурцев удивленно посмотрел на Алексеева и Романова, поражаясь тому, как они оказались столь беспечны, что не проверили биографию своего гостя.

– Что ж, любезный Роберт… а как вас по отчеству, уж если мы говорим по-русски… – начал генерал Алексеев.

– Христофорович, – подсказал Колдевей.

– Роберт Христофорович, у вас, кажется, есть свое мнение относительно истории, описанной Олегом Константиновичем?

– Есть. Когда во время войны во Франции мы установили пушку, Трубу кайзера Вильгельма, и начали наши испытания с машиной – о чем вам, как я слышал, рассказывал Олег Константинович, наш штаб мы замаскировали под госпиталь. Мы думали, что так проще будет, не вызывая подозрений, привозить и увозить мертвые тела для опытов. И как-то ночью мы были разбужены выстрелами: стреляла наша охрана, не пуская прорывавшуюся на двор телегу французского крестьянина. Мы выскочили. В телеге лежали обгоревшие люди. В основном уже мертвые, но некоторые еще стонали. Я плохо говорю по-французски, но крестьянин объяснял, что он – из деревни Баль де Хамон, ночью в деревне был страшный пожар, и вот, он привез тех, кто еще жив, в наш госпиталь. Он, конечно, понимает, что мы – немцы и можем отказаться лечить французов, но он взывает к нашему милосердию. Никого лечить мы, конечно, не могли. Мы бы отправили его в настоящий госпиталь, но было поздно. Последний живой человек – маленькая девочка – умерла на наших руках. Мы пообещали крестьянину, что похороним этих людей, и он ушел, оставив нам телегу. Меня, как вы понимаете, заинтересовало название деревни. Наутро я отправил переводчика к местным жителям – так вот, ни один из них о месте под названием Баль де Хамон никогда не слышал. Я исследовал карту всей провинции – не было ни деревни, ни города с таким названием. Я уверен, если вы будете справляться у себя в магистрате, вам скажут, что никто никогда у такого завода ничего не покупал.

– Но ведь машины общества «Ваал Хаммон» существуют, они материальны, – возразил Романов.

– Так и обгоревшие люди, которых мы похоронили на следующий день, тоже были вполне материальны.

– И что все это, по-вашему, значит? – спросил Алексеев.

– Это значит, что не мы используем древнего Мардука, а Мардук использует нас. Мы разбудили это божество, и теперь оно само себе устраивает жертвоприношения.

– Но, если я правильно помню, – сказал генерал Алексеев, – Ваал Хаммону поклонялись и приносили в жертву детей в Карфагене. А Мардук – это Вавилон, другое время и другое место.

– Вы правильно помните, – кивнул Колдевей, – Ваал, или Баал, почитался у шумер, потом его культ процветал в Вавилонии, оттуда перешел в Финикию, а потом финикийцы разнесли его по всему Средиземноморью, в частности – в основанную ими колонию Карфаген. Баал – это название бога в семитских языках. Мардук – это Баал. Его почитание видоизменялось, но не угасало. Ваши генералы, забравшие раскопанную нами машину, вероятно, преуспели, пойдя по нашим стопам. Они вслед за нами попытались использовать силу вавилонского бога, чтобы управлять мертвыми.

Но ни мы, ни вы не поняли одного. Это обман, ловушка. Сама по себе машина не управляет никакими мертвыми телами и не может ими управлять. Она просто возносит молитвы Мардуку и тем вызывает его к жизни. Его жрецы умышленно оставили рядом с машиной клинописные таблички, чтобы прельстить нас возможностью создавать людей и управлять ими, – а на самом деле единственное, что мы делаем, это молимся Мардуку. Который, чтобы мы не прекращали укреплять его силы, своею волей заставляет мертвецов повиноваться нашим приказам. Мы думаем, что уподобились богам. На самом деле мы – игрушки в руках бога. Каждый день Мардук становится сильнее. И уже сам назначает себе жертвоприношения.

XXXIV

* * *

Не богом с заплетенной в косички бородой – дымом заводских кирпичных труб и гулом механизмов явился Мардук в Петроград. Вращались барабаны молитвенной машины, питая его силы, и стучали паровые машины Путиловского завода, и покрытые заклепками, как жабы бородавками, росли в его эллингах будущие цеппелины, и окруженный внушенным ему страхом в своих царскосельских покоях метался император Николай, пытаясь откупиться от страха ассигнованиями на постройку цеппелинов. Но ассигнований не хватало, и страх тонкими ручейками наполнял Александровский дворец, проникая под двери, неплотно закрытые Питиримом. И в ответ на этот страх еще сильнее стучали паровые машины, еще больше людей, выходя из лаборатории А-237, вставали за штурвалы цеппелинов, еще больше забирали они газа из промерзших петроградских домов, и еще больше детей поглощали в темных сырых подвалах машины несуществующего французского общества «Ваал Хаммон».

XXXV

* * *

За столом повисла тишина.

– Ну хорошо, допустим, – подал наконец голос генерал Алексеев, – все именно так, как вы говорите. В конце концов, если у нас вещие старцы царевичей исцеляют, то почему бы не прийти и вавилонским богам? Но как и от кого цеппелины получили приказ убить Пуришкевича?

– Полицейские цеппелины, Михаил Васильевич, как вы знаете, переданы Главному артиллерийскому управлению, – сказал Бурцев, – когда покойнику Рачковскому донесли об этом, он был, как говорят, в бешенстве. Маниковский заменил экипажи на своих людей. Охранка подняла на них досье, и выяснилось, что все они недавно погибли на фронте. Вы понимаете?..

– Так как все же они узнали про Пуришкевича? – спросил генерал.

– Благодаря фобографам, специальным аппаратам, которые улавливают на расстоянии запах человеческого страха и ненависти, возникающие у любого, кто задумывает убийство. Их делают из собачьих рецепторов в лабораториях Новой Голландии и устанавливают на всех цеппелинах. Именно поэтому воздушное патрулирование так эффективно. У Пуришкевича были страх и ненависть к башне. И башня его убила.

– Да, я что-то слышал о таком изобретении, – согласился генерал.

– А где же наша Парижская пушка, через которую машина посылает свои молитвы Мардуку? – вспомнил вдруг Романов.

– Полагаю, что прямо за окном, – сказал Колдевей, указав рукой туда, где за бронеставнями и стеклом, за ветром, дворцом и льдом поднималась вверх гиперболоидная башня.

XXXVI

* * *

«Ночь была лунная, тихая, жутко-тревожная. Многие обратили внимание еще вечером на огромную кроваво-красную луну над горизонтом. Мы спрашивали потом рабочих, участников движения, и мужчин, и женщин: „Что делалось в эту ночь в ваших семьях?..“ Нам отвечали: „Спали немного. Ждали утра… Кто верует, молился“».

Своими тонкими пальцами император Николай перелистывал страницы дешевой бумаги „Былого“. Так уютно сидеть у теплого камина, вытянув к нему ноги и периодически отрывая глаза от книжки, смотреть в окно, за которым мороз и в лучах прожекторов летит нескончаемый поток снежинок. И можно было бы пойти к Аликс, сесть рядом с ней, обняв ее за худые плечи, и читать вслух по-французски лежавшую у нее на коленях книгу.

Но он не мог оторваться.

Шествие должно было открыться из всех одиннадцати отделов, не исключая и Колпинского, с таким расчетом, чтобы к 2 часами дня все собрались на «царской площади», как говорится в некоторых записях.

На Шлиссельбургском тракте ободряли друг друга сообщениями, что один рабочий из вожаков, посетивший вечером своего родственника-жандарма, был встречен и другими жандармами с распростертыми объятиями: „Жандармы все знают и не будут мешать“. Хотели сначала в первый ряд поставить детей – ибо шли к царю, действительно, как говорится в петиции, со своими женами, детьми и стариками-родителями. Говорили, что если бы солдат и послали, то они не будут стрелять: „Мы возьмем их за плечи, мы скажем: «Братцы, что вы! Да разве можно в своих?“» И, однако, одного из разведчиков попросили поехать за перевязочными средствами, а когда, после напутственной речи председателя отдела, двинулись в путь, в первые ряды поставили самых сильных и смелых, которые двинулись, ведя за собою многочисленную толпу сомкнутым строем, крепко взявшись под руки.

Что происходило в то утро в отделе на Васильевском острове, записано полностью, с необычайной простотой и, как показала проверка, с великою правдивостью – одной интеллигентной девушкой. Мы приводим здесь этот документ почти целиком:

«В воскресенье утром, в 10-м часу, я отправилась на 4-ю линию В. О. На улицах еще было тихо. На одном углу стояла кучка дворников или сыщиков, которые, когда я проходила, со смехом сказали: «Ну их сегодня перебьют…» Толпа все прибывала. К 10 ч. двери собрания были открыты, и мы вошли. На эстраде появился пожилой рабочий и обратился к толпе: «Товарищи! Вы знаете, зачем мы идем. Мы идем к царю за правдой. Невмоготу нам стало жить. Помните ли вы Минина, который обратился к народу, чтобы спасти Русь? Но от кого? От поляков. Теперь мы должны спасти Русь от чиновников, под гнетом которых мы страдаем. Из нас выжимают пот и кровь. Вам ли описывать нашу жизнь рабочую! Мы живем в одной комнате по 10 семей, также и холостые. Так ли я говорю?»«Верно! Верно!» – раздалось со всех сторон…«И вот, товарищи, мы идем к царю. Если он нам царь, если он любит народ свой, он должен нас выслушать. Мы послали ему через министра письмо, в котором просили выйти к нам в 2 ч. дня на Дворцовую площадь. Мы представим ему петицию, в которой выражены все наши требования, известные вам. Не может быть, чтобы он нас не принял. Мы идем к нему с открытой душой. Мы гарантировали ему неприкосновенность его личности. Он должен нас выслушать, он это сделает. Товарищи! Так идем же все к царю. Я первый пойду, в первых рядах, и, когда мы падем, вторые ряды за нами. Но не может быть, чтобы он велел в нас стрелять…» Затем на трибуну стала женщина, по виду интеллигентная, уже немолодая. Она обратилась к женщинам с речью: «Матери и жены! Не отговаривайте ваших мужей и братьев идти за правое дело. Идите вместе с ними. Если на нас нападут или будут стрелять, не кричите, не визжите, явитесь сестрами милосердия. Вот вам перевязки с красным крестом. Обвяжите эту повязку кругом рукава, но только тогда, не раньше, когда в нас начнут стрелять». «Идем! Идем!» – раздалось вокруг меня, где стояли несколько девушек и несколько пожилых женщин. «Все должны идти. Дайте кресты», – потянулись со всех сторон женские руки. А девушка, стоявшая подле меня, обратилась к подруге в сильном возбуждении, говоря: «Пойди, скажи маме, я пойду. Все равно, убьют так убьют. Что же это! Одних будут убивать, другие воспользуются – это нехорошо. Все, все должны идти». И опять, в сильном возбуждении, стала просить красный крест, так как на ее долю не хватило. Одна старуха с заплаканными глазами сказала: «Я только сбегаю домой, посмотрю, что там делается. Я приду. Я еще успею». И действительно, я ее потом видела в толпе, направляющейся к Дворцовой площади. Вся толпа благоговейно, с напряженной думой в глазах, стройно, одним хором, пропела молитву, истово крестясь. Один старик и многие женщины плакали…»

Путиловский отдел оставался на попечении самого Гапона. Здесь он проводил последние тревожные ночи. Здесь окружала его „верная стража“, группа восторженно любивших его рабочих. По сообщениям некоторых свидетелей, Гапон был чрезвычайно взволнован предвидением того, что должно было случиться. Некоторым женщинам, матерям семейства, подходившим в последнюю минуту просить его напутственного благословления, он советовал лучше идти домой, потому что, может быть, будут стрелять. Приближенные Гапона достали большой портрет царя и два небольших портрета царя и царицы и сделали большой белый флаг, на котором написали крупными буквами: „Солдаты! Не стреляйте в народ“.

В 9 часов утра пришли несколько человек с предложением: „О. Георгий! А можно нам поднять иконы и крест, чтобы идти с крестным ходом?“ О. Георгий им на это ответил: „У нас нет икон и негде взять“. Народ говорил: „Мы, батюшка, можем достать, и нам дадут“. – „Если можете достать, тем лучше“. Через 40 минут Гапону сообщили, что хоругви, крест и иконы принесены. Их взяли в часовне Болдыревской дачи. Около 11 ч. утра Гапон, в священнической рясе, вышел во двор, где ожидал крестный ход и многотысячная толпа рабочих. Здесь же было несколько человек полиции с помощником пристава. Шествие стало строиться в ряды. Впереди несли хоругви, иконы, крест, царские портреты и белый флаг. В первых рядах, крепко взявшись под руки, шли, окружая Гапона, самые смелые, самые восторженные. Предшествуемый полицией, крестный ход тронулся и растянулся по шоссе – чуть не на несколько верст. На небе сияло солнце. Запели „Спаси, Господи, люди Твоя“. Все шли с обнаженными головами. Полицейские чины на пути снимали шапки.

Когда голова шествия приближалась уже к Нарвским воротам, из-за ворот, прямо на толпу, карьером понесся отряд конницы. Он прорвал шеренги первых рядов, но быстро повернул назад и отъехал в сторону, открывая стоявшую на мостике – поперек его и по бокам – пехоту. Толпа пришла в замешательство. Но первые ряды сейчас же сомкнулись, взялись за руки и с пением мужественно двинулись вперед, к мостику. Раздался сигнальный рожок – обезумевшие, ничего не понимающие псковские солдаты дали залп. Помощник пристава крикнул: „Что вы делаете! Как можно стрелять в крестный ход и портрет царя!“ – но через минуту упал мертвым. Солдаты продолжали стрельбу пачками, беглым огнем. Невообразимое смятение произошло в эту минуту, когда повалились люди в первых рядах, роняя образа и хоругви. Убиты были старики, несшие царские портреты, и мальчик, несший церковный фонарь. Ужасные крики неслись из толпы. Часть ее разбегалась, пряталась по соседним дворам. Шальные пули догоняли ее и там. Другая часть, верная клятве не отступать, в безумном порыве напирала вперед. Подкошенные пулями, падая, сшибали других. Гапон тоже упал, сбитый с ног одним из убитых первого ряда. „Верная стража“, среди общего смятения, подхватила его и быстро перебросила через забор. Здесь пало на месте несколько десятков, более сотни было ранено. Часть убитых была скрыта полицией, но многие выставлены были потом, для опознания, в больничных мертвецких. Месяц спустя жена одного рабочего, сама не потерявшая в этом деле никого из близких, рассказывала нам дрожащими губами, какие у этих покойников были „страшные и удивленные лица“.

Во втором часу дня по тротуарам Невского, как это бывает обыкновенно в ясные праздничные дни, двигалась огромная толпа народа. Но среди обычной городской публики сейчас же бросалась в глаза масса рабочих. Они торопливо шли, кучками и вереницами, в одном направлении, к площади Зимнего дворца. По улице разъезжали отряды казаков. На Дворцовой площади была масса войск, конницы и пехоты. Дворец был окружен пушками. Толпы народа теснились здесь к решетке Александровского сада с одной стороны, к зданию Главного штаба, вплоть до арки, с другой. Народ все прибывал, размещаясь по обеим сторонам Адмиралтейского проспекта и по углам Невского. Многие пошли в сад и изнутри теснились к его решетке. На ветках деревьев сидели взобравшиеся туда уличные мальчуганы. В саду, пользуясь редким солнечным днем, играли дети, каталась на коньках беспечная молодежь. Городской люд шел по своим надобностям во всех направлениях и задерживался в саду или на площади необычайным зрелищем. Учащаяся молодежь, интеллигенция, кое-кто из случайной публики смешивались с рабочими.

Настроение было сдержанно-возбужденное. Народ терпеливо ждал появления царя. Между рабочими шли тихие разговоры. Около 2 часов жандармерия прошлась по Александровскому саду и, небрежно приказав некоторым группам расходиться, заперла все входы и выходы сада, оставив там публику. Толпа начинала между тем волноваться: с окраин приходили известия о расстрелах. Но рабочие упорно ждали царя. Кто-то сказал, что царя нет в С.-Петербурге. Большинство не поверило. Изредка в толпе раздавались крики: „Уберите войско! Ведь мы ничего дурного не делаем“. В одном месте толстый офицер с красным лицом подошел к толпе и сказал: „Расходитесь! Будут стрелять“. Слышавшие это не поверили ему и продолжали говорить между собой: „За что же стрелять?“

К рабочим, стоявшим у штаба – это была группа колпинских, – тоже подошел офицер с предупреждением, что будут стрелять. Ему ответили: „Стреляйте! Мы пришли искать правду“. Вскоре из группы пеших войск, занимавших середину площади, выделилась рота Преображенского полка с офицером и выстроилась в две шеренги против Александровского сада. Публика смотрела с недоумением. Заиграл горнист. Наступила тишина. Все переглядывались. Раздались ободряющие голоса: „Это так… Не может быть…“ Горнист проиграл еще раз, и послышалась команда: „Целься“. Первый ряд преображенцев опустился на колени и взял на прицел. Никто не тронулся с места, но лица побледнели, многие стали креститься. Раздался залп – в народ, стоявший у сада, и прямо в сад, в любопытных и в играющих детей. Толпа замерла. Некоторые подумали, что залп холостой. Но кругом на площади и за решеткой сада валились убитые и раненые. С деревьев, как подстреленные воробьи, посыпались мальчуганы. Кто-то громко застонал. Часть толпы вдруг скорчилась, согнулась и побежала в сторону. Солдаты сделали полуоборот вправо и дали залп по направлению к Адмиралтейству и к Дворцовому мосту. Потом полуоборот влево – и залп по направлению к штабу, в убегающую толпу. Шальные пули сваливали прохожих у самой набережной и за Александровским садом у Исаакиевского собора.

По Невскому и Гороховой все еще везут раненых и убитых. Толпа отнимает покойников у полиции и переносит их к Казанскому собору с криками: „Шапки долой!“,„На колени перед мучениками!“ В одном месте Невского толпа, отняв три трупа у полицейских, кладет их на снег и, опустившись на колени, поет „Со святыми упокой“. Конница карьером несется на поющих и разбрасывает их в стороны, но они сейчас же опять собираются. В другом месте несут труп рабочего с пением молитвы, сменяющейся революционной песней. Два студента с обнаженными головами везут убитого товарища… А в это время пехота уже дает залп по толпе у Полицейского моста. На Морской, у арки и на Певческом мосту кавалерия бросается вперед и рубит народ шашками, раскраивает черепа, не щадя ни женщин, ни случайных прохожих. Стреляют недалеко от Думы…

Небывалое, невиданное зрелище представлял собою в это время Петербург. И как бы в довершение фантастической картины бунтующего города, на затянувшемся белесоватой мглою небе мутно-красное солнце давало в тумане два отражения около себя, и глазам казалось, что на небе три солнца. Потом, в 3-м часу дня, необычная зимою яркая радуга засветилась в небе, а когда она потускнела и скрылась, поднялась снежная буря. И народ, и войска были в это время в каком-то неистовстве. На Полицейском мосту вновь и вновь раздавались залпы пехоты: вдоль по Невскому, в ту и другую сторону, в обе стороны по набережной Мойки и даже на лед ее, куда прыгали, спасаясь от пуль, обезумевшие люди. Стреляли и в момент затишья, в небольшую кучку людей, прижавшуюся к дому Строганова, и в толпу, бросавшую камни вслед проезжающему офицеру.

Три дня продолжались в городе бесчинства казачьих и вообще кавалерийских разъездов. Но на всех перекрестках, несмотря на постоянные атаки кавалерии, продолжали собираться толпы. На Невском, недалеко от Думы, подле колониального магазина Романова, где на стене и панели виднелась еще запекшаяся кровь, слышались злые народные шутки: „Вчера на этом месте тут живой кровью торговали…“ В пятом часу дня, 10-го, на Невском и многих других улицах внезапно потухло электричество и произошла паника. Прошел слух, что скоро закроют водопровод. Слухи – правдоподобные и неправдоподобные, совершенно фантастические – продолжали расти, волнуя воображение. Магазины были закрыты, многие забиты досками. Но улица и во мраке продолжала жить необычайною, возбужденной жизнью, впервые взволнованная, словно пробужденная от вековой внутренней спячки. Только перед больницами, где с утра до ночи толпился народ, стояла гробовая тишина: люди пришли искать своих – ранеными или убитыми, но не могли их доискаться. Часть трупов тщательно скрывалась администрацией в каких-то больничных сараях, куда можно проникнуть только за подкуп. Многим беднякам не удалось увидеть своих покойников: полиция вывезла и похоронила их в братских могилах Преображенского и Успенского кладбища в 3 час. ночи, обманув публику, допытывавшуюся о времени похорон».