Текст книги "Дом хрустальный на горе…"

Казбек, дед Казбека

Первым ребёнком в семье Мурата была дочь Луиза, вторым – сын Казбек. Сына своего Мурат назвал в честь своего отца. Ну что же, так часто бывает – хочется сделать дедушке приятное, тем более – внук, мальчик, будущий мужчина. У кавказцев это особенно ценится – джигит! Но сказать, что в этом была главная побудительная причина дать сыну имя деда, по-моему, нельзя.

Мурат очень хотел, чтобы сын повторил характер и качества деда, человека, вобравшего в себя лучшие признаки своего века, и прежде всего – целеустремлённость и образованность, и что очень важно – мудрость.

Так уж получилось, что мы с Казбеком Исмаиловичем Ахеджаком – одногодки, оба родились в 1937 году, вошедшем в отечественную историю, прежде всего, разгулом страшных сталинских репрессий. Более того, мы оба – майские, как раз тех дней, когда в московских подвалах расстреливали красных маршалов. Но наше поколение услышало об этом почти через два десятка лет, после знаменитого хрущёвского доклада на XX съезде партии, когда уже многое изменилось в стране, и в пору, когда отгремела Великая Отечественная война, которую мы если и помнили, то очень смутно. Мы считались первым послевоенным поколением, в котором отразилась не столько мученическая история социалистического государства, сколько его достижения, и прежде всего, конечно, в системе образования. Поэтому когда мы с Казбеком сошлись накоротке, то у нас было что вспомнить с той степенью ностальгирующей теплоты, которая и положена людям, переступившим семидесятилетний рубеж и по праву к этой почтенной поре одевшим «папаху аксакалов».

Правда, тут не всё было так однозначно, поскольку поначалу Казбек без всяких сомнений определил себя как старшего, не по положению, а по возрасту, что у кавказцев подчас имеет определяющее значение. Но дело в том, что я чуть ли не с детства несу личное «проклятье»: выгляжу моложе, чем есть на самом деле. Будучи студентом, я вынужден был даже таскать с собой паспорт, чтобы меня не гнали с трофейных фильмов типа «Девушка моей мечты», на который до 16 лет не пускали, что в советское время было правилом без всяких исключений. И когда я заявил Казбеку право на своё старшинство, он был искренне удивлён тем, что я действительно старше него аж… на девять дней. Но это были те «девять дней одного и того же года», которые в кавказском самосознании в любом случае давали мне право старшинства. Но это всё я говорю больше с иронией, поскольку жизнь и судьба самого Казбека Ахеджака была не только примечательной по всем социальным параметрам, но и достаточно яркой на фоне трудностей и достижений второй половины двадцатого века, и прежде всего – с учётом того «золотого десятилетия», которое выпало на долю именно нашего поколения, когда страна не воевала, и что самое важное – со своим народом, как это было в дни нашего появления на этом свете, то есть в мае жестокого тридцать седьмого года. Вот почему нам с Казбеком было и что вспомнить, и о чём поговорить…

Я уже рассказывал, что младший Казбек скрупулезно прошёл по родовой линии, но особое внимание уделил деду, который из всех своих сестёр и братьев ещё в детстве проявил талант математика. Его отец – Исмаил Балкышевич – умер рано, и матери – Мелеч Салиховне – пришлось одной поднимать детей. Она была труженицей, подобных которой трудно было сыскать даже в адыгейском селе, всегда отличавшемся работой от зари до зари. Мелеч пережила мужа почти на тридцать лет, и поэтому вся её жизнь была наполнена заботой о детях, для которых она до самой своей кончины оставалась непререкаемым авторитетом, особенно в отношении образованности.

Именно её заслугой было то, что пятый по счёту ребёнок получил всемерную поддержку семьи, когда учителя стали отмечать, что десятилетний мальчик с лёгкостью решает задачки, которые обычно по плечу старшеклассникам, да и то далеко не всем. Учитывая материальные трудности в большой семье, мать решила отправить Казбека в аул Афипсип, где жила сестра мужа, которая и взяла на себя заботы о талантливом мальчишке, который лихо разбирал «по косточкам» алгебру и геометрию чуть ли не за весь класс, поэтому его поступление на физико-математический факультет Адыгейского пединститута стало событием абсолютно закономерным. Более того, красивый, стройный парень очень быстро попал в центр студенческого внимания, особенно его девичьей части. Оказалось, плюс ко всему, что он прекрасно танцует, особенно народные танцы. И когда Казбек под звуки национальной гармошки выходил в круг, да ещё облачённый в национальный костюм, да с кинжалом на наборном кавказском поясе, да ещё в паре с красивой девушкой в изумительном убранстве горской невесты, зал буквально немел от ощущения восторга, особенно когда пара исполняла грациозный адыгейский танец исламей.

Дед Казбек, внук Казбек и внучка Луиза

Мурат на проводах в армию друга Азнаура. 1980 г.

Вы угадали, партнёршей Казбека была Луиза, самая красивая девушка филфака. Казалось, что эта привлекательная и талантливая пара по окончании института уж точно останется в Майкопе. Открывались возможности аспирантуры, особенно для Луизы, удвоившей в институте свои редкие способности, но… Вот это «но» и определило дальнейшую судьбу молодой семьи.

– Понимаешь, – объясняет Казбек, – по природе своей я сельский житель. Родился в ауле, вырос там, воспитывался, впитывая образ деревенского быта и систему взаимоотношений, когда всякое утро начинается не с заводского гудка, а с пения петухов, с мычания и блеяния домашних животных. Встаёшь чуть свет и перед уроками спешишь выгнать скотину в стадо. А оно бредёт медленно, степенно идёт вдоль плетней, перекинешься парой слов с приветливым пастухом… Всех знаешь, и тебя все знают, никуда не спешишь, но везде успеваешь… Трудишься в огороде да в хлеву не покладая рук, а по осени заглянешь в погреб – всё своё, свежее, здоровое, а главное – результат твоих рук… В магазин – только за хлебом. А тогда время было нелёгкое, в городе, как правило, с продуктами напряг, очереди…

Я ненароком взглянул на его руки, они и сейчас мощные, крепкие, руки настоящего потомственного крестьянина. Вот и представьте себе, а говорят, он лучший в Адыгее знаток начертательной геометрии! Луиза рассказывает, что муж и сейчас ночами просиживает за хитроумными задачками. Мурата сам готовил к поступлению в институт. Правда, золотая медаль открывала мальчику путь в высшее учебное заведение без экзаменов, но отец хорошо понимал, что любой технический факультет начинается и заканчивается точными науками. Бывало, по приезду на каникулы отец с сыном часами просиживали над какой-нибудь хитроумной задачей. Мурат всегда подчёркивал, что в отце пропал крупный учёный-исследователь, достаточно взглянуть, как он разгадывает хитроумные шахматные ребусы. Но зато родился замечательный педагог, причём важно, что сельский.

Ведь советское село, в полной мере вкусившее достижения государства в области развития народного образования, стало тем важным плацдармом, откуда начинали жизненный путь многие выдающиеся люди в самых разных областях человеческой деятельности.

Кубань и Адыгея – более чем убедительное тому подтверждение, в том числе и в математике. Достаточно назвать единственного (сегодня) в Краснодарском крае полного академика, то есть действительного члена Академии наук России, одного из крупнейших специалистов в области прикладной математики, интегральных и дифференциальных уравнений Владимира Андреевича Бабешко. А ведь он родился и окончил школу в станице Новотитаровской, откуда поехал поступать в Ростовский университет, славящийся в ту пору своей уникальной математической школой.

К той поре сельское школьное образование в Краснодарском крае (это как раз когда начинали работу в Псейтукской средней школе молодые педагоги Казбек и Луиза Ахеджак) поднималось на весьма высокий учебный и воспитательный уровень.

Что касается Адыгеи, то тут достаточно назвать только троих её республиканских руководителей: Аслана Алиевича Джаримова, Хазрета Меджидовича Совмена и Аслана Китовича Тхакушинова. Все трое – воспитанники сельских школ: аулов Егерухай, Афипсип и Уляп. Вот что такое была сельская школа, где трудились в ту пору не просто редкие подвижники, а специалисты новой формации, даже в таких тонких предметах, как математика.

– Запомни, – назидательно говорил мне Казбек, отец Мурата и дед Казбека, – никто не поражал просвещённый мир своими достижениями, как это делали и делают математики, и, заметь, не только экстравагантностью своих поступков. Возьми, например, самый свежий пример, с Григорием Перельманом…

– Это тот, который отказался от миллиона долларов? – проявил я живую осведомлённость.

– Право же, – засмеялся Казбек, – все помнят, что он проигнорировал премию в миллион долларов, и все возбуждённо рассуждают только об этом. И мало кто знает, что молодой Гриша Перельман, родившийся в 1966 году в очень небогатой семье ленинградских интеллигентов, удостоен премии, которая называется «Медаль Филдса», и присвоена она «За вклад в геометрию и революционные идеи в изучении геометрической и аналитической структуры потока Риччи». Это та самая куча долларов, коей его осыпали за неподъёмное доселе решение так называемой «гипотезы Пуанкаре», что мир математиков посчитал прорывом в науке (а это люди, в отличие от многих, очень и очень объективные). Вот её, эту премию, удивительный Гриша и проигнорировал, кстати, не в первый раз. Ещё в 1996 году он был удостоен другой весьма престижной премии Европейского математического общества и тоже отказался её получать… Во как!

– Может быть, он просто кокетничает для известности или для пиара, – стал резонёрствовать я. – И потом, с чего ты взял, что его родители такие небогатые? Отец, насколько мне известно, очень известный физик Яков Перельман. Гриша-то ведь Яковлевич… Я даже помню его книжку, у нас дома была… Называлась, по-моему, «Занимательная физика»…

– Вот видишь, – усмехнулся Казбек, – даже ты повторяешь эту расхожую глупость… Чтоб ты знал, Яков Исидорович Перельман умер почти за четверть века до рождения Гриши, там же, в Ленинграде, во время блокады, от голода и холода. Они только однофамильцы, но их роднит талант и полное игнорирование стремления к бытовому богатству, что и вызывает у многих чувство неуходящего беспокойства. Вот и сравни тех, о ком с горечью рассказывал Мурат, когда вернулся из этой Богом проклятой Камышеватской, с гигантами мысли и духа, что силой своей бескорыстной одарённости двигают цивилизацию к новым и новым свершениям. Кстати, Яков Перельман и его жена Анна Давидовна с той же категоричностью, что и Григорий, отказались покидать уже почти блокированный Ленинград, уступив в последнем поезде свои места соседям по дому. Анна Давидовна была врачом и умерла от истощения в госпитале, прямо во время дежурства, в начале 1942 года, а через два месяца скончался и Яков Исидорович, в той самой квартире на Чкаловском проспекте, где они с Анной прожили с 1915 года… А было-то им меньше шестидесяти лет… А возьми того же великого физика Ландау! – снова загорелся мой собеседник. – Когда однажды зимой в центре Москвы он попал в страшную по своей нелепости и последствиям автокатастрофу (на легковую машину налетел колхозный грузовик, который мотался по столице, не зная, как из неё выехать), все выдающиеся математики мира объединились и создали просто невероятную систему по спасению Льва Давидовича, настоящего гения, на которого даже Сталин не посмел поднять руку, хотя очень хотел… Можешь себе представить – два месяца в глубочайшей коме, а ведь спасли вопреки всем прогнозам! Ему лучшие лекарства слали самолётами из США и Европы. На коробках было написано лишь два слова – «для Ландау», и лётчики знали, кому… Вот какие герои общества тогда ценились! – Казбек возвышенно вскинул руку… – А сейчас? Возьми того же Перельмана… Он ведь мир опрокинул своим открытием, а за хлебом как ходил в соседний магазин с сеточкой, так и ходит… А какой-нибудь нечёсаный с рождения недоучившийся юнец прохрипел под гитарный звон по телевизору шесть нелепых строк – и уже «звезда». Потом рассказывает всем о своей сложной судьбе, где, кроме разводов и скандалов, ничего и нет…

Человек, посадивший дерево

Я слушал Казбека и невольно представлял его учительский уровень. Не преподавательский, заметьте, а именно учительский, когда сам педагог, его человеческая суть и гражданская позиция являются примером для подражания и для формирования жизненной позиции ученика. Тогда мне многое стало понятно из карьерной успешности того же Мурата, которому повезло, что он, во-первых, является зримым результатом союза двух талантливых людей – «лирика» и «физика» (о приоритетности которых в шестидесятые годы горячо спорили на страницах советских газет), а во-вторых, был воспитан в постоянной атмосфере любви к родителям и уважения к их позиции и мнению, а главное – приоритетности труда, где произрастало то лучшее, что бережно и без потерь передаётся из поколения в поколение.

Отец для Мурата являлся непререкаемым авторитетом, и не только в математике и физике, а прежде всего – в оценке житейских ситуаций и личных поступков.

Как-то после долгой, задержавшейся до сумерек беседы Казбек вызвался меня проводить. На улице было темно и сыро, он пошёл накинуть куртку, но вскоре вернулся с огромной лучезарной корзиной, загруженной роскошными яблоками.

– Это тебе! – и, преодолевая мою смущённость, добавил: – Бери, бери, из собственного сада, мною выращенные…

Уже потом Луиза, рассказывая о муже, подчёркивала, что он из числа тех, кто к чему бы ни прикасался, всё превращал в «золото».

– Как царь Мидас, – засмеялась. – У них вся семья такая! – и стала перечислять поимённо братьев и сестёр Казбека, которых у него, только представьте – восемь! – Я когда вышла замуж, словно попала в искрящийся водопад доброжелательности. Вот такие они были все… – и добавила уже с грустью: – Сегодня уже некоторых нет… Старшая сестра Казбека, Джантыг, первой обозначила учительскую линию, по которой потом пошли другие, Казбек в том числе. Она окончила Адыгейское педагогическое училище и до конца жизни проработала учительницей начальных классов. Детишек обожала и в браке с Рашидом Гиш имела четырёх собственных детей. Поскольку была самой старшей, то взяла на себя заботу и обо всех других родственниках, племянниках и племянницах. Муж её, тоже педагог, работал директором семилетней школы и почти всё время отдавал своей работе. Времена были трудные, послевоенные, надо было детей не только учить, но вместе с ними трудиться в поле, огороде. Тогда ведь в любом селе школьники знали о полевом труде не понаслышке, – Луиза замолчала, словно что-то припоминая, а потом продолжила: – Мурат, когда стал работать в краевой администрации, много по разным делам летал по краю на вертолёте и, приезжая, всегда с восторгом делился своими впечатлениями: «Ты себе не представляешь, мама, каковы эти наши просторы, какая мощь, какая перспектива! Но самое главное – сколько труда вложили люди всех поколений, чтобы обустроить землю, создать в кубанской степи тот щедрый оазис, которым гордится вся страна!» Больше всего его поразили лесополосы, которые, словно по линейке, расчертили бескрайние степи на правильные геометрические фигуры. «Это сколько надо было вложить труда, чтобы через годы каждый прутик стал могучим деревом!» – поражался сын. Но ещё больше Мурат удивился, когда узнал, что многие лесополосы сажали школьники. Тысячи сельских девчонок и мальчишек сразу после войны, бедно одетые, не всегда сытые, высаживали в израненную землю тонкие побеги, ухаживали за ними, лелеяли, следили, пока те не примутся, не покроются свежими листочками. В ту пору каждый школьник края должен был высадить не менее пятидесяти стволов, но бывало, высаживали много больше…

– Вот это настоящий величественный памятник тем поколениям учеников и учителей! – восклицал Мурат, всякий раз восторгаясь масштабами работ по улучшению природных условий. И очень гордился тем, что среди тех, кто в ту пору трудился над осуществлением всех этих грандиозных планов, были его тётя Джантыг и дядя Рашид…

Человек, который сажает маленький прутик, отлично знает, что вряд ли его жизни хватит, чтобы увидеть результат своего труда в полном объёме. В городском парке Краснодара есть дубы, которым по три-четыре сотни лет. В этих гигантских сооружениях природы просто невозможно даже представить ту человеческую ладонь, что когда-то теплом своим согревала тонкий и хрупкий побег, позволила ему ухватиться за жизнь, защитила слабое младенчество от разных напастей. И всё-таки, глядя на могучую крону, из семнадцатого века дожившую до наших дней, надо обязательно представить себе исчезнувшую в бездне времени ту безымянную руку, что позаботилась о нашем с вами будущем.

Когда в феврале и марте 1969 года на Краснодарский край обрушились невиданные по масштабу и силе пыльные бури, рукотворные лесополосы стали тем бастионом, который прикрыл плодородные угодья от полного уничтожения. В те дни я, бойкий репортёр службы новостей краевого телевидения, мотался в тентованном «уазике» по самым пыльным и «горячим» точкам, подчас попадая в весьма сложные переделки. Однажды под станицей Тбилисской нас, как пушинку, вообще смело с дороги, на которой, к счастью, кроме нашего «уазика», никого и не было – все сидели по домам, с тревогой вслушиваясь в дикий вой стихии.

Кое-как, потирая синяки и шишки, выбрались из-под перевёрнутой машины. Слава Богу, обошлось без увечий. А вот окружающей среде досталось по полной…

Помню, вёл я репортаж из Выселковского района: темнота полная, крыши ферм гнутся от ураганного ветра, скот в голос ревёт от недокормицы и отсутствия воды. Оборванные электрические провода свистят, как цыганские бичи, – не дай Бог угодить!

Первый секретарь райкома перед моим микрофоном изображает бодрость и решимость бороться с любыми невзгодами (так тогда было принято), а лицо измучено бессонницей и крайней усталостью, а главное – откровенной безысходностью. А что может противопоставить человек буйству стихии? Тогда казалось – ничего!

Сунь, как страус, голову под крыло и «жди милостей от природы». Но когда после двухмесячного разгула стихии ветер всё-таки угомонился, тогда, как сказал поэт, «считать мы стали раны». И именно после этого люди в полной мере оценили предусмотрительность и подвиг тех, кто, только-только выйдя из страшной войны, думал о будущем, заботился о благополучии следующих поколений. И во имя этого работали в поле от зари до зари все – от мала до велика, от края до края расставляя в бескрайней степи тонкие побеги, через четверть века вставшие «Брестской крепостью» на пути невиданной беды.

Лесополосы из той ситуации вышли, как и следовало ожидать, как после страшной битвы: истерзанные, израненные, с поломанными ветвями, засыпанные по кроны пыльными барханами, но живые. С тем же первым секретарём мы снова едем по полям и фермам. Разрушений много, но катастрофы нет, а главное – уныние отсутствует. На электрических столбах, зацепившись стальными крючьями, уже висят весёлые электрики, на крышах бодро стучат молотки кровельщиков, по дорогам мчатся машины с кормами, бульдозеры расчищают подходы к силосным хранилищам.

– Видите, скот истощённый, но живой! – говорит секретарь.

И это правда!

– Вот кого надо благодарить! – тучный заведующий фермой протягивает руку в сторону лесополосы, а точнее – того, что от неё осталось. А осталось не так много, как от цитадели, выдержавшей тяжёлый бой.

Кстати, Мурат, когда возглавил сферу средств массовой информации, всегда настаивал на объективном освещении исторических событий.

– Учтите, – назидательно говорил он журналистам, – мы пришли не на пустое место. До нас на этой земле жили люди, которые очень много сделали, чтобы превратить Кубань в самый благоприятный регион России, и это надо правильно, своевременно, и прежде всего – объективно ценить…

Строящий дом

Может быть, именно в эти минуты он вспоминал Ибрагима Исмаиловича Ахеджака, своего дядю, старшего брата отца, родившегося через два года после Джантыг. Он и следующий брат – Хазрет – остались, как это принято сейчас говорить, простыми людьми, то есть теми, на которых в мире всё и держится.

Начало их жизни пришлось на сложное время, когда страна только выходила из разрухи после Великой Отечественной войны. К тому же, чтобы выжить, приходилось работать с ранних лет, и не просто лопатиться на домашнем огороде, а в полную силу включаться в общий процесс созидания, получив нужную рабочую профессию. Ибрагим из всех предложенных выбрал очень тогда престижное шофёрское дело и всегда относился к нему как к главному делу своей жизни.

Внешне он был сдержанным человеком, но это было только внешне. Так уж случилось, что Ибрагим не имел детей и всю свою природную привязанность к малышам переключил на маленького племянника – Мурата, Муратика, которому из любой поездки обязательно что-нибудь привозил в подарок. Пусть самую малость, но привозил обязательно.

Надо было видеть, как очарованный мальчишка, сверкая улыбкой и блестя глазёнками, мчался со всех ног к подъехавшему грузовику, из которого неспешно выходил его любимый дядя. Это Ибрагим открыл племяннику всю прелесть окружающей природы, научил слушать пение птиц, ощущать непреходящее очарование туманной рассветной свежести возле реки, трогательную заботу о домашних животных.

– Это всё надо беречь, – говорил он примолкнувшему малышу, – потому как это братья наши меньшие. Да-да, именно братья… и сёстры…

Они уходили на дальний берег Кубани, где Ибрагим рассказывал племяннику о реке, на которой много-много лет назад поселились их предки, давшие ей название Пшыз.

– Для нас, адыгов, эта река – всё, – неторопливо рассказывал он притихшему мальчугану, – и горе, и радость.

Горе в том, что, часто разливаясь, она затапливала поля и жилища окрест, а радость – что была тем волшебным источником, который давал жизнь и полям, и людям… Река была щедро заселена рыбой. Погреба прибрежных аулов ломились от разнорыбицы. Старики рассказывали, что, бывало, стоило забросить сеть, как её тут же рвал на мелкие куски гигантский сом…

Что и говорить, Кубань прибавляла родителям забот, да и беспокойства тоже, тем более что Мурат с друзьями, особенно в летний зной, то и дело норовили улизнуть на берег к прохладной, но, увы, достаточно опасной воде, быстрой и непредсказуемой. Плавал и нырял он, правда, превосходно, особенно на спор. Кубань входила в жизнь аульской ребятни с рождения как нечто привычное, тем более на другом берегу – большой город. Чего крутиться рейсовым автобусом по просёлочным дорогам, когда на плоскодонной лодке в один миг можешь оказаться на окраине большого города? Мурату ещё и двенадцати лет не было, когда он в одиночку на вёслах переправлялся на тот берег, а в четырнадцать уже и преодолевал кубанскую стремнину вплавь.

Мурат и Аслан Ахиджак

Ибрагим очень любил Мурата, и однажды Луиза случайно услышала его разговор с матерью, который её очень встревожил.

– Тян, – говорил он тихо, – убеди Луизу и Казбека отдать мне Муратика. Они молодые, у них ещё будут дети. Пусть Мурат живёт у меня, я сил не пожалею, чтобы воспитать из него достойного парня. Поговори, они тебя слушают беспрекословно, я так к нему привязан, так его люблю…

Луиза буквально похолодела, услышав такое. Она уважала старшего брата мужа, знала все его достоинства, но чтобы отдать ему своего сына?! Более того, она хорошо знала о силе влияния Мелеч на своих детей и от этого ещё больше испугалась, предполагая, что мать, жалея бездетного Ибрагима, постарается встать на его сторону. Но тут голос обычно мягкой и бесконечно доброжелательной Мелеч зазвучал необычно твёрдо:

– Ты соображаешь, что мелешь! Как родная мать может расстаться со своим ребёнком?! Ты думаешь, я не получала таких предложений, когда умер твой отец? Получала, и много раз… Вас было девять, а я одна! Да, мне было очень трудно, но я всегда помнила, что главный смысл всей моей жизни и основная опора – это вы, мои дети… Я легче бы рассталась с жизнью, чем с кем-нибудь из вас, а ты хочешь, чтобы это сделала Луиза, которая от одного только намёка на такое может обезуметь! Запомни, никогда этого не будет! – решительно подвела итог нелёгкому разговору умная и мудрая Мелеч. – А ты, Ибрагим, лучше прими иное решение… Разведись с женой, найди другую женщину, которая родит твоих собственных детей! А Муратик пусть навсегда останется со своими родителями, тем более что мы все его любим не меньше, чем ты…

На этом и закончилось обсуждение этой проблемы. Ибрагим до самой своей смерти боготворил племянника, они были дружны и от этой дружбы счастливы оба.

– Ибрагим, к сожалению, прожил недолгую жизнь, умер, даже не доработав до пенсии, на 56-м году, – рассказывает Луиза. – Мурат впоследствии поставил ему и бабушке Мелеч очень красивый памятник, возле которого всегда стояли свежие цветы как напоминание об этих замечательных, близких всем нам людях…

Однако самым «рукастым» из их семьи оказался следующий брат – Хазрет. Его детство выпало на войну, которая в значительной степени и определила всю его будущую судьбу. Когда война закончилась, подростку шёл четырнадцатый год, учиться в школе было поздновато (напрочь выпали четыре года), и Хазрет решил осваивать ремесло, тем более что порушенное хозяйство требовало большого количества умелых и работящих рук.

Вскоре, в семнадцать лет, женился. Надо было содержать семью, и о школе пришлось забыть навсегда. Зато во всех сельских школах о нём хорошо помнили – Хазрет стал печником, причём столь искусным, что слава бежала по всем аулам. Аульчане знали, что если печь сложил Хазрет, то в доме всегда будет тепло, а значит – и уютно.

В любом селе, а в адыгейском – прежде всего, три профессии всегда были в особой чести – кузнец, шорник и печник. Больших капиталов своим искусством Хазрет не нажил, поскольку совесть не позволяла ему получать с людей немалую в таких случаях плату, а с неимущих он вообще денег никогда не брал, оставляя им памятный подарок – мастерски сложенный очаг, который надёжным теплом своим согревал их бедное жилище, в том числе – сердца. И, конечно, ещё оставалась память о добром человеке. Печи Хазрета разжигались мгновенно, причём от одной спички, и когда морозным утром аул оживал стойким дымком над крышами, очень часто именно его, Хазрета Ахеджака, поминали добрым словом.

Когда семья заговаривала о Хазрете, то всегда подчёркивала, что талантливый человек талантлив во всём. Нигде этому не учась, он, например, освоил строительство домов, и даже в несколько этажей. Подчас не имея никакой проектной документации, чётко просчитывал все тонкости будущего здания, не сделав ни единой ошибки. Во многих аулах и по сию пору стоят красивые и добротные кирпичные дома, которые возвёл Хазрет собственными руками, в полном смысле этого слова, от фундамента и до крыши…

Но это не всё! Когда начиналась жатва, его тут же звали на помощь. Увы, но часто ростсельмашевские комбайны, наспех собранные и неоправданно громоздкие, могли остановиться в поле в самую неподходящую минуту, своим непостижимо сложным металлическим нутром ставя подчас любого комбайнёра, а молодого – особенно, в недоумевающее положение, проще говоря, в тупик. Но стоило появиться Хазрету, как недоумение сменялось уверенностью. Мастер в минуту находил причину поломки, быстренько менял сломавшуюся деталь и, похлопав по раскалённому корпусу застоявшегося «степного корабля», командовал:

– Давай, заводи!

Он безотказно ремонтировал колхозные машины, трактора и даже мотоциклы аульчан. Вот почему у его дома всегда «толпилась» разнообразная техника. Ему очень повезло с женой, скромной и заботливой Бирамхан. У них родилось четверо детей, и они, по сути, росли вместе с детьми Казбека, поскольку жили по соседству и, естественно, очень дружили. Луиза, особенно по молодости, часто обращалась к нему за разными житейскими советами, и никто так разумно и взвешенно, как Хазрет, не в состоянии был «разрулить» самую сложную ситуацию.

– Не будь войны, – говорили многие, – окончи Хазрет школу, он бы обязательно стал инженером. Возможно, даже крупным, потому что, как никто другой, обладал пытливым техническим умом, добираясь до самой сути, если ставил себе цель познать какую-нибудь техническую новинку.

Луиза, которая общалась с Хазретом, наверное, чаще, чем со всеми другими родственниками мужа, и сейчас утверждает, что среди всех Ахеджаков он, пожалуй, был самым скромным, но и самым одарённым, особенно умевшим этими качествами притягивать к себе детей. Мурата, ещё совсем маленького, усадил как-то в седло мотоцикла и так ему объяснил предназначение всех педалей и рычагов, что тот запомнил это на всю жизнь.

Когда я слушал семейные рассказы о Хазрете, то почему-то вспомнил повесть А. Куприна «Гамбринус», где такой же тихий и скромный Яшка-музыкант творил чудеса на своей скрипке, не зная при этом ни единой ноты… Так иногда бывает, а в России – особенно! Великий русский оружейник Михаил Тимофеевич Калашников, по большому счёту, не имел даже среднего образования. Родился в глухом алтайском селе и после девятого класса пошёл работать на железную дорогу. Подошёл возраст – и призвали на действительную службу, а очень скоро грянула война.

В 1941 году в бою под Брянском командир танка Миша Калашников был тяжело ранен, и когда полгода лежал в госпитале, стал размышлять о модели принципиально нового автомата, насмотревшись на фронте, насколько сильнее немецкое оружие нашей трёхлинейной винтовки.

Так в результате этих размышлений и родилась знаменитая на весь мир штурмовая винтовка Калашникова, «АК-47», а безвестный старший сержант Красной армии, не имея даже подтверждающего документа об окончании средней школы, по оценке влиятельной французской газеты «Либерасьен», вошёл в список самых выдающихся изобретателей XX века. Да и его детище, «АК-47», было признано изобретением века.

Вот такая наша страна! В самых дальних уголках её можно встретить «Левшу» с волшебными руками и золотой головой, сделавшего столько, что никаким диссертантам и не снилось.

Хазрет, к сожалению, прожил недолгую жизнь, и когда скончался, то в неизбывную печаль погрузил не только обширный род Ахеджаков, но и весь Псейтук. После его смерти колхозные механизаторы, бывало, столкнувшись с какой-то технической «закавыкой», почёсывая затылок, рассуждали:

– Эх, нет нашего Хазрета! Он бы вмиг нашёл нужное решение…

Луиза и сейчас часто говорит: