Текст книги "Белое проклятие"

Гулиев исподтишка показывает мне кулак: завтра туристы насядут, а в прокатном пункте шнура нет. Сам виноват, я предупреждал.

– Ну а лучший, по секрету, способ спасения от лавин – это в них не попадать, – заключаю я под облегчённый смех аудитории. – Чего от всей души вам желаю.

Потом я отвечаю на несколько подобранных для меня записок, откланиваюсь и спускаюсь в зал – помочь маме и Наде с аппаратом. Публика расходится медленно: одни сгруппировались вокруг Олега, другим что-то заливает Гвоздь, третьи атакуют вопросами Хуссейна, четвёртые – маму и меня. Ко мне – чудное видение! – пробивается осрамленный перед всем залом барбос.

– Какого чёрта, – рычит он, – ты выдумал насчёт опоры?

– Мой сын ничего не выдумывает, – авторитетно говорит мама, делая акцент на слове «сын». Тоже отработанный приём: «Так это ваш сын?», «Ах, вам можно позавидовать!» и прочее.

– Разве это был не ты? – удивляюсь я, протирая глаза. – В самом деле – не ты. Меня иногда подводит зрительная память, тот малый тоже был похож на бульдога, у которого из-под носа стащили кость.

Барбос багровеет, мерит меня взглядом – я, пожалуй, потяжелее, это его не устраивает. – Не будь рядом твоей мамы…

– Это невозможно, – перебиваю я, – мы с мамой неразлучны. Моя мама всегда рядом, она не позволит, чтобы её сына кто-нибудь обидел. Правда, мама?

В глазах у барбоса сверкают искорки юмора.

– А ты парень ничего. – Он примирительно протягивает руку. – Анатолий. Где я мог тебя раньше видеть?

– Наверное, в кино, я иногда снимаюсь под псевдонимом Бельмондо.

– Вот что, снежный барс, занимайся своими лавинами, а кое от кого держись подальше… Условие задачи понятно?

– Не спортивно, – отрезаю я. – Пусть победит сильнейший.

Больше ничего примечательного в этот вечер не произошло.

На склонах Актау

Ночью мне снились горы – высоченные пики, гребни и кулуары, и все незнакомые, на них я не бывал; а под конец произошла удивительная вещь – я точно, в деталях повторил во сне одно на редкость неудачное восхождение и остро пережил все его стадии. Особенно когда принял решение спускаться по леднику, хотя отлично знал, чем это кончилось. Потрясающее ощущение – знать, что ты идёшь на верную гибель, и быть не в силах шевельнуть пальцем, чтобы задержать себя и ребят. Единственное, что я смог сделать, – это проснуться в холодном поту.

Я уже оделся, умылся, накормил Жулика, а нервы никак не успокоятся. Когда мне снятся такие сны, что-то должно произойти – так уже бывало. Ерунда, конечно, но я человек суеверный, сон просто так не приходит. Надо будет рассказать Наде, она любит проникать в моё подсознание.

Мама ушла на работу, а мы с Надей завтракаем. Я ворчу, я не выспался, мне надоел овощной сок и не лезет в рот каша, но претензий Надя не принимает.

– Мне велено позвонить и доложить, всё ли ты съел, – шантажирует она. – К тому же тебе нужны силы, чтобы натереть паркет в номере 89 гостиницы «Актау».

– Какой, к чёрту, паркет? – тупо переспрашиваю я.

– Пр-рохвосты! – врывается Жулик. – Смени носки!

За такие штучки положено десять минут строгой изоляции – на клетку набрасывается халат.

– До чего у тебя глупый вид, – смеётся Надя. – Выдаю тайну: записка с этой милой просьбой подписана К.

– Ах паркет. – Я вспоминаю, как втирал Катюше очки. – Там не сказано, что обязательно сегодня?

– Спроси у мамы, – советует Надя, – она собиралась зайти в номер 89 и уточнить.

– Ну, тогда всё в порядке, – успокаиваюсь я, – мама обо всём договорится. Какие планы?

– Мы же собирались прокатиться в Каракол.

Каракол – это наш райцентр, на сегодня я планировал осмотреть склоны вдоль шоссе.

– А не хочешь открыть сезон? Давай сначала махнём на Актау.

– С удовольствием.

Надя звонит маме и докладывает, а у меня из головы не выходит сон. Эту историю, происшедшую ещё тогда, когда я делил свои страсти между горными лыжами и альпинизмом, я во всех подробностях рассказывал Высоцкому. Он сидел здесь, напротив меня, его лицо было непроницаемо, челюсти крепко сжаты, и, помню, мне вдруг почудилось, что он не просто меня слушает – он вместе с нами участвует в восхождении, идёт в одной связке! Мы шли к вершине втроём – со мной были два крепких разрядника из альплагеря, Сергей и Никита, – шли по гребню, а по пути натолкнулись на довольно серьёзного «жандарма» (скальное образование, вроде башни). Направо обрыв, налево ледник – и крутой, так что «жандарма» никак не миновать. Одолели его за час с гаком, а вершина – в тумане, фен задул, тёплый ветер. В таких случаях положено возвращаться: когда в горах резко теплеет, лавины становятся на «товсь». Но снова карабкаться через «жандарма» не хотелось, и мы стали спускаться по леднику – быстрее и легче. Ледник подходящий, метров четыреста, сверху слой сырого снега, кошки еле впиваются в лёд. Техника здесь незамысловатая: страхуем друг друга, клюв ледоруба – в лёд, ноги – в разворот, и пятимся вниз. И спустились бы благополучно, сто раз так ходили, да фен сделал своё чёрное дело. Вдруг слышу крик Никиты: «Держись!» – сверху, набирая скорость, летит лавина. Впились в лёд кошками, ледорубами, сжались в комок, а лавина идёт сквозь нас, нарастает, нарастает! Сорвало Сергея, нас за ним – и понесло вниз всех троих, неуправляемых. Успел увидеть справа широкую трещину, погоревал долю секунды, что не увижу маму, и тут лавина затормаживает, затормаживает и мягко так, как мешки с мукой, перебрасывает нас через трещину – слезай, приехали! Побитые, помогли друг дружке подняться, проверили кости – целехоньки, и прикинули: метров триста несло нас по леднику…

Точно помню, Высоцкий ничего не спрашивал об ощущениях – он сам их пережил во время рассказа! А потом задумчиво, будто про себя: «Странный вид спорта – единственный, где победителям не аплодируют». Я тогда ещё возразил: часто бывает, что победителей вовсе нет, одни побеждённые, и привёл пример с гибелью женского отряда на пике Ленина, когда они замерзали, а мужчины в нижнем лагере сходили с ума: ураганный ветер, в двух шагах ничего не видно, а чтобы попытаться выручить, нужно лезть на отвесную стену…

Надя слушает, кивает – видимо, мама даёт ценные указания, – а я нетерпеливо жду. Мне как-то тревожно, кожу холодит предчувствие. А ведь на небе ни облачка, ветви деревьев не колышутся, всё спокойно… Оболенский в таких случаях внушал: «Верь сводке погоды, но доверяй – интуиции. Будь особенно бдителен, когда всё хорошо и нет поводов для тревоги».

У нас слишком долго всё хорошо!

Я рассказываю про сон Наде. Она сочувственно слушает – историю с ледником она не знала, – проницательно на меня смотрит и начинает проникать в моё подсознание. Первая мысль – поверхностная: уж не намылился ли я в горы? Вряд ли, подумав, решает она, с горами кончено, на мало-мальски подходящее восхождение меня не возьмут – давно потерял форму, одна акклиматизация перед штурмом, скажем, семитысячника потребует месяца. Отбросив горы, Надя вдруг возвращается к вчерашнему вечеру, к моему разговору с Хуссейном за чашкой кофе. В огромном, площадью в сотню гектаров лавиносборе четвёртой лавины скрывается снежная доска, из-за которой Хуссейн плохо спит: видит наяву, как на неё закатываются лихачи. Я просил его поставить между туристской трассой и четвёртой лишний десяток флажков, а Хуссейн разгорячился: «Волк не пойдёт туда, где флажки, волк понимает, а человек не понимает, и ты не понимаешь, что не флажки нужны, а лавину спустить!»

Отталкиваясь от этого разговора, Надя выстраивает цепочку: вечером, вернувшись домой, мы смотрели французский фильм «Смерть проводника» – главный герой фильма погибает в лавине – моя лавина на леднике – альпинистам не аплодируют – горнолыжники, наоборот, обожают показуху – Хуссейн боится, что они сорвут четвертую, – этого же в глубине души боюсь и я, недаром я вздрогнул, когда раздался телефонный звонок (мама интересовалась, не забыл ли я накормить Жулика).

Снабдив меня материалом для размышлений, Надя уходит переодеваться. А я злюсь, мне обидно, что она так запросто и безжалостно поставила на моей альпинистской карьере крест: «…конечно… не возьмут… потерял форму…» Если даже это и так, не обязательно хлестать человека по больному месту, может, я до сих пор жалею… Ребята, с которыми я начинал, пошли на Эверест, шансы попасть в штурмовую группу у меня были, это не я, это другие так считали. Так нет, мама отговорила: «Ты должен раз и навсегда выбрать, двум богам нельзя поклоняться!» И я выбрал первенство страны по горным лыжам…

По-настоящему у Нади есть один серьёзный недостаток: она всегда права. В этом отношении она похожа на маму, которая тоже всегда права, и меня ужасает мысль, что эти две женщины вместе будут меня воспитывать. Ну, месяц – куда ни шло, а если всю жизнь? Этого, пожалуй, для меня многовато. Да, ещё один недостаток: Надя подавляет меня своим великодушием – не закатывает сцен ревности, не претендует на моё время, ни на что не намекает, словом, не ведёт на меня атаку (или предпочитает, чтобы это за неё делала мама). А я хочу, чтобы не только я, но и меня добивались: я – спортсмен, а борьба лишь тогда борьба, когда в ней участвуют обе стороны. Вот Юлия – сплошь отрицательная: лентяйка, кокетка, тунеядка, тряпочница, а к ней тянет, потому что она соблюдает правила игры. Несколько месяцев она изводила меня угрозами и ревностью, то делала вид, что уходит, то клялась в вечной любви – и в то же время зорко посматривала по сторонам, чтобы не упустить более подходящую дичь. Это нормально, женщина как женщина, дочь Евы, для неё смысл жизни – в радостях, среди которых главная оседлать мужа и погонять этого осла, куда захочется. А Надя? Ничего похожего! Смысл жизни – в работе, образ жизни в зависимости от требований работы, любовь – в отпуск, то есть в свободное от работы время. Надя слишком рассудочна. Уверен, что она выбрала меня, как выбирают в квартиру сервант: подходит по габаритам, по цвету и вписывается в обстановку.

Мне становится стыдно: я наговариваю на Надю за то, что она трезво и логично оценила мои возможности. А почему она должна мне льстить, что я, собственно, совершил? Ну, взял два семитысячника, ну, попал в десятку на слаломе-гиганте – и всё, так себе, мастер-середнячок. У Нади, которая добрых полтысячи беспомощных инвалидов научила отбивать чечётку, мои подвиги могут вызвать разве что снисходительную улыбку.

А с четвёртой лавиной решено: ждать, пока она накопит боеприпасы, – себе дороже, сегодня же будем её спускать.

* * *

Карусель подкатывает к нам кресла, мы плюхаемся и уносимся ввысь. Контролёры разбаловались, не помогают ни садиться, ни слезать – наш ненавязчивый сервис. Надя молча любуется склонами, после долгого перерыва они волнуют душу горнолыжника. Когда-то, задолго до нашего знакомства, Надя недурно каталась, да и теперь иной раз может показать класс. Наша беда в том, что мы увлеклись горными лыжами слишком рано, ещё в школьном возрасте, такие увлечения к тридцати обычно угасают; на всю жизнь влюбляются в лыжи те, кто познал их позже. Наде, например, теперь достаточно двух-трёх недель, чтобы год по склонам не скучать.

Слева над нами крутая и местами бугристая трасса скоростного спуска – предмет неусыпных забот Хуссейна: больше всего травм случается здесь. Хуссейн рад был бы её закрыть, да нельзя, трасса международная, одна из главных приманок Кушкола. Впрочем, и самая элементарная, туристская трасса не даёт Хуссейну скучать – скольжение идеальное, маслянистый фирн, а пойдёт жизнерадостный «чайник» на обгон, может и вылететь (и вылетает) на каменистые участки: лыжи – в щепки, руки, ноги – как повезёт.

Актау пылает на солнце, на склонах не протолкнуться, от разноцветных костюмов рябит в глазах. Спасатели, инструкторы орут в мегафоны: «Здесь закрыто, флажок не видишь?», «Куда обгоняешь?», «Дэвушка в синем, у тэбе плохо закреплён лыжа!» Крики, хохот, визг!

– БНП. – Я указываю Наде на двух новичков, которые пытаются на скорости сделать «христианию» – поворот с параллельным движением лыж. – Эй, ребята, помочь привязать лыжи?

Будущие Надины пациенты в знак благодарности шлют меня подальше, их пожелания ещё долго втыкаются в мою уплывающую вверх спину. Справедливо возмущены, лыжи у них супер, со штырьками, которые при падении автоматически выскакивают и втыкаются в снег, – у Тони Зайлера и Жана-Клода Килли подобных не было. За оскорбительное «помочь привязать» такие лыжи от горячего новичка можно схлопотать по морде.

– Держись, красавица!

С перекошенным от ужаса лицом, изо всех сил тормозя палками, полная девица влетает на бугор и, как птица с перебитыми крыльями, тяжело хлопается в снег. Любой чайник превосходно усваивает, как надо разгоняться, единственное, чего он не умеет, – это вовремя остановиться.

Склоны буквально пронизаны солнцем, лучи отражаются от белого снега, жарят – в Сочи так не сгоришь. В стороне от трасс, там, где снег подтаял, на разогретых чёрных камнях загорают «горнопляжники», проносятся бронзовые девочки в купальниках, мальчики в плавках, оглушительно гремят транзисторы – праздник жизни на склонах! Голубое небо, яркое солнце, ослепительный снег и чёрные камни – никакого кино не надо.

– Обрати внимание на скульптурную группу, – говорю я, – лично товарищ Петухов в окружении подхалимов. На нём тысяч пять, не меньше.

– Так много? – сомневается Надя.

– Можем прикинуть: «россиньолы» с петухом на стреле – девятьсот рублей, ботинки «Саломоны», с креплениями три семёрки – супер! – семьсот рублей, итальянский эластик на пуху тянет на две с половиной, не меньше, плюс японские перчатки «Для красивых мужчин», палки, очки с двойными фильтрами…

– Ты обещал с ним поговорить, – напоминает Надя. – Может, спустимся и подойдём?

– В этом свитере и в штанах новочеркасской фабрики? Да товарищ Петухов и узнать меня не захочет!

Мы плывём по канатке, беседуя на эту тему. Мы завидуем, у нас никогда не будет такого снаряжения, у меня, во всяком случае; Надя – та, если пожелает, может продать машину, деньги на которую копила семь лет, а что могу продать я? Жулика? Осман за него готов выложить тысячу, да я этого сквернослова и за десять не отдам. Правда, мама всё собирается из каждой получки откладывать по десятке на лыжи ребёнку, но почему-то так получается, что к получкам мы выходим на нуле.

С горнолыжным спортом за какие-то пятнадцать – двадцать лет произошла удивительная метаморфоза: из обычного и ничем не примечательного он превратился в самый дорогостоящий и престижный. Монти Отуотер объясняет это переворотом в производстве лыж, одежды и, главное, бурным строительством подъёмников, что сделало склоны доступными широкой публике. Наверное, так оно и есть. Лыжи, на которых мы начинали, теперь и на пацанах не увидишь – дрова; лыжи нынче делают из пластика, с металлической окантовкой, для каждого вида троеборья и каждого состояния снега – разные; костюмы эластичные и на пуху, невесомо лёгкие, отталкивающие влагу и очень тёплые, а крепления – вообще верх совершенства: когда эл сует в них ботинок и тот с мгновенным щёлканьем закрепляется, лично я бледнею от зависти. Особенно хороши французские крепления, они почти что гарантируют от травм. Из-за чего чаще всего случаются травмы? Падая, ты катишься по склону, цепляя лыжами за снег и камни, – вот тебе и вывих, перелом ноги; а на тех креплениях мгновенно срабатывает автоматика, и лыжи отлетают. А двухслойные ботинки, снаружи жёсткие, пластиковые, а внутри из специального материала, принимающего форму ноги?

Так что дорогое снаряжение совсем не прихоть, без него нынче хороших результатов не покажешь, лучше в соревнования и не суйся. С таким можно позволить себе и скорость развить, какая раньше и не снилась (сто километров в час на скоростном спуске сегодня и середнячок сделает), и глубокий вираж заложить, и рискнуть на крутом склоне, а ведь вся прелесть горнолыжного спорта – именно в скорости и в риске, в неповторимом ощущении свободного скольжения, когда ты, не задумываясь, вписываешься в повороты, и тело твоё, будто запрограммированное, интуитивно выбирает лучший вариант!

– Хорошо идёт, – я уже так не сумею, – говорит Надя.

Лихой парнишка – да это же мой Вася Лукин! – обходит одного, второго… сейчас врежется!.. нет, проходит между двумя чайниками, как через ворота!.. поворот прыжком, ещё один через бугор – и в низкой стойке несётся вниз. Молодец Васек, хотя скорость развил не по чину, свободно мог вылететь на камни. Внизу его приветствуют овацией.

– Видишь? – торжествует Надя. – Пусть здесь встречают по одежке, зато провожают по классу!

Я согласно киваю. Настоящая, подлинная элита Кушкола – это спортсмен, мастерством которого любуются все, будь на нём даже стираный тренировочный костюм и взятые напрокат самые обыкновенные лыжи.

* * *

Надя катается и загорает, а мы с ребятами осматриваем шурфы, куда заложен в ящиках аммонит. Детонаторы Осман поставит в последний момент. В три часа дня канатка прекращает работу, склоны опустеют – и прощай, четвёртая, до нового снегопада.

К нашему возвращению Лева кладёт на стол сводку погоды: синоптики снова обещают циклон, третий раз за неделю, чёрт бы их побрал, ветродувов! Общее мнение – не верить, тем более что в прогнозе имеется любимое словечко всех синоптиков: «возможен». Чтобы я не передумал, Олег торопливо докладывает, что научное оборудование к спуску четвёртой готово. Там, внизу, где при сходе лавины образуется лавинный конус, мы установили стальную мачту с датчиками, которые по замыслу должны фиксировать силу удара лавины. Замысел сам по себе превосходный, но датчики никуда не годятся, и большее доверие я испытываю к гениальному изобретению Олега: к трёхдюймовой доске, в которую шляпкой всобачен гвоздь. Лавина бьет по доске, острие гвоздя вонзается в специальную подставку, и в зависимости от глубины, на которую оно вонзилось, определяется сила удара. Изобретение, достойное нашего термоядерного века.

Вместе с Хуссейном, за которым я послал Рому, приходит Измаилов, начальник канатной дороги. Ему нужна бумага, в которой будет написано, что взрывом не повредит опоры и трассы. «Финансовый план! – важно задрав палец, поясняет он. – Я нэ перестраховщик, лавина – твоё дело, план – моё дело, пиши бумагу». У меня даже во рту становится противно – так не хочется сочинять эту бумагу. В прошлом году, взрывая четвертую, мы переборщили с аммонитом и изуродовали трассу специального слалома – как раз за неделю до первенства «Буревестника». Ну, к первенству трассу восстановили, но нас долго клеймили и осыпали мусором, и, что хуже всего, Измаилов приказал лавинщиков бесплатно не поднимать – пусть платят деньги. Тогда ещё Мурат Хаджиев меня любил и приказ отменил, но предупредил, что в следующий раз…

Морщась и отплевываясь, я сочиняю бумагу, и Измаилов уходит победителем. Совещание открывается. Если наши расчёты правильны, то четвертую сорвёт полностью. Однако есть опасение, что от взрыва могут прийти в движение непуганые лавины на западных склонах Актау, где лыжных трасс нет, но внизу могут оказаться дикари-одиночки и ищущие уединения влюблённые из соседних турбаз. Поэтому главная задача – оповещение и контроль, который возлагается на Хуссейна и его абреков. Взрыв назначается на шестнадцать ноль-ноль.

Хуссейн убегает мобилизовывать общественников, и я, дав последние ЦУ, спрашиваю, нет ли вопросов. Слово просит Рома. Тихо и скромно, потупив глаза, он приглашает всех нас отобедать в «Кюне», где у него заказан столик на восемь персон. Считая Васю, нас семеро, но Рома надеется, что Надежда Сергеевна не откажется разделить нашу трапезу, итого восемь. Фраки не обязательны, можно в галошах. Роман извиняется, он спешит, ему нужно нагулять аппетит.

Гвоздь, который кое-что знает, советует, не теряя времени, спуститься вниз, к финишу трассы скоростного спуска. Свой знаменитый кулеш он на всякий случай приготовил (из кухни тянет чем-то паленым), но думает, что это варево пригодится только на ужин. Строя догадки относительно потрясающей платёжеспособности Ромы, мы идём к верхней станции. Здесь загорает Надя – на шезлонге для почётных гостей, предоставленном ей по личному распоряжению Хуссейна. Надя хнычет, что пять раз съезжала, страшно устала и ей здесь очень хорошо, но я вытаскиваю из её сумки зеркальце, и Надя содрогается при виде своего покрасневшего носа. Она мажет нос кремом, быстро одевается, и мы на лыжах спускаемся вниз.

Слева от нижней станции собралась изрядная толпа, в которую затесался весь мой научный персонал. Олег призывно машет палкой:

– Быстрее, чиф!

По трассе скоростного спуска с огромной быстротой летят две фигурки. Одна впереди метров на двадцать, разрыв увеличивается – и с каждым мгновением я всё более отчётливо вижу Рому. Эту трассу я знаю, как таблицу умножения, на ней можно дать сто тридцать километров в час – сто двадцать, во всяком случае, я показывал. Не тормози, Рома, иди в низкой стойке по дуге! Молодец! Рома сидит «на горшке» так низко, что колени чуть ли не упираются в плечи – классно идёт, ничего не скажешь. Сейчас излом, держись! Прыжок метров на тридцать… приземление на пологий склон… теперь закладывай последний вираж на выкате! Пятёрка, Рома, пропахал, как бог, секунд пять привёз!

– То-ля! Шай-бу! – запоздало скандируют в толпе.

Да ведь это Катюша с барбосами, вот у кого Рома выиграл пять секунд и обед на восемь персон!

Я коротко излагаю ситуацию Наде, и мы радостно хохочем. Ребята качают Рому. Подкатывает Анатолий и с немым удивлением оглядывает щуплого очкарика, похожего на замученного экзаменами доходягу-студента.

– У тебя что, моторчик сзади?

– Мастер спорта Роман Куклин, – представляет Рому гордый Гвоздь. – Не ты первый будешь его кормить, не ты последний.

– Не по правилам! – кричит Катюша. – Он должен был сказать, кто он!

– Но ведь вы меня не спрашивали, – с обезоруживающей наивностью удивляется Рома. – Это было бы нескромно – рекламировать самого себя.

– А обед на восемь персон скромно? – не унимается Катюша.

– С пивом, – тихо уточняет Рома.

– Как раз свежее «Жигулевское» привезли, – радостно докладывает Васек.

– Каждый зарабатывает, как может, – блеснув глазами, говорит Катюша. – Одни надувают простачков на склонах, другие…

– …натирают паркет, – заканчиваю я. – Знакомься, Надя, это К. из номера 89.

– Очень приятно. – Надя лукавит, она наверняка предпочла бы, чтобы у К. был длинный нос на пепельно-сером лице. – Максим интересовался, это обязательно сегодня?

Катюша смеётся. Какая улыбка, какие ямочки! Нет, мы явно созданы друг для друга.

– Паркет отменяется, мне от вашей свекрови и так досталось.

Спасибо, мамуля, помогла, растроганно думаю я про себя.

– Свекровь у меня отходчивая, – заверяет Надя. – Если будет выписывать из библиотеки, я заступлюсь.

Пока идёт эта светская беседа, Рома и Анатолий обговаривают меню и сходятся на двух шашлыках и по бутылке пива на брата.

Мы весело обедаем и пьём на брудершафт. Катюша на меня не смотрит, она обманута в лучших чувствах, и успокоенные барбосы наперебой состязаются в остроумии. Осман рассказывает, как он тоже нагрелся на Роме и каким образом отыграл проигрыш, и это наводит Анатолия на отличную мысль. Он идёт через зал и возвращается с длинноволосым охламоном, из тех, которые третировали меня на лекции. Они отводят Рому в сторону, договариваются и бьют по рукам.

– Беру реванш! – радуется Анатолий. – Прошу свидетелей не опаздывать – завтра в десять утра на том же месте!

Мы пьём за здоровье лошади, которая всегда приходит первой. Я любуюсь Катюшей: когда она смеётся, за это зрелище надо платить деньги. Наконец я улавливаю пущенный её фарами сигнал. Я иду к стойке, даю указания Ибрагиму и с первым тактом приглашаю Катюшу. Она морщится, я ей противен, но – долг вежливости, приходится идти. Танцует она превосходно. Я увожу её подальше от нашего столика, за пределы слышимости, и осведомляюсь, когда и где мы увидимся наедине. Зачем? Я могу показать ей слайды, интересный карточный фокус и погадать на ладони будущее. Бесполезно, в её будущем для меня нет места. Это меня огорчает, но я человек покладистый и готов удовлетвориться настоящим, часа мне хватит. Она искренне возмущена, неужели я думаю, что за час добьюсь того, на что другим не хватает года? Я уточняю: не думаю – уверен, потому что номер 89 – это судьба: последние две цифры моего телефона. Подумав, она соглашается, что это меняет дело. После ужина она сплавит барбосов и соседку по номеру на французский детектив и будет ждать меня к половине девятого со слайдами и фокусом. Но если я надеюсь на нечто большее… Я заверяю, что в отношениях с женщинами стремлюсь лишь к чистой юношеской дружбе, не слышу язвительного вопроса насчёт жены и свекрови и возвращаю Катюшу к её креслу.