Текст книги "Белое проклятие"

Как принимаются решения

– Ну, где твой буран? – с насмешкой встречает меня Мурат. Паникёр, Максим, ой панике-ер! Пошли в кабинет.

Буран в горах – самая капризная штука на свете; впрочем, то же самое говорят моряки о штормах, а полярники – о своих пургах. Ну словно какая-то невидимая рука включила реостат! С того времени, как я напугал Мурата по телефону, порывы ветра с каждой минутой ослабевали и гасли – буран терял последние силы, иссякал; когда же мы подошли к управлению, с неба мягко, как на парашютах, спускались одинокие снежинки. Типичный «генеральский эффект».

– Панике-ер! – с наслаждением повторяет Мурат, развалившись в своём кресле. – Чего молчишь?

– Тебе хорошо, ты выспался… – жалуюсь я.

– Это я выспался? – взрывается Мурат и сбивчиво излагает всё, что он обо мне думает.

Равнодушно позевывая и смеясь про себя, я не без зависти вспоминаю, что Юлия, когда расходилась, на часы не смотрела и бездельничать не позволяла. Видимо, Мурат догадывается о моих мыслях и круто меняет направление главного удара. – А ты чего в глазах мельтешишь? Садись!

Это относится к Гвоздю, который бродит по кабинету, осматривая многочисленные кубки и грамоты в витринах.

– Ваши трофеи, Мурат Хаджиевич? – голосом отпетого подхалима спрашивает он.

– Не твоё дело!

– Не моё так не моё. – Гвоздь, как человек маленький, садится на краешек стула и исподтишка мне подмигивает. – Я и так знаю, что в «Спорте» вас ещё кавказским Жаном-Клодом Килли называли.

Откровенная и грубая лесть, к тому же бессовестное вранье.

– Преувеличиваешь, – смягчается Мурат, с симпатией глядя на честную физиономию Гвоздя. – Ты ещё не женился?

– Нет, готовлю материальную базу.

– Машина, мебель?

– В этом роде, – туманно отвечает Гвоздь, запланировавший на лето покупку новых штанов. – Вот бы вас заполучить тамадой, Мурат Хаджиевич!

– Вполне возможно, – великодушно обещает Мурат. – А ты не паникёр, как твой начальник?

Гвоздь корчит серьёзную рожу – в знак свидетельства, что он не паникёр.

– Ну и что ты предлагаешь? – доверчиво, с подкупающей искренностью спрашивает Мурат. Он любит советоваться с народом, с простыми людьми – с инструкторами, горничными, вахтёрами. Многие на это клюют, не догадываясь, что слушает их Мурат вполуха, а то и вовсе отключаясь.

– Я? – Гвоздь с сомнением тычет себя пальцем в грудь.

– Ты.

– А мне можно высказаться? – Простодушный Гвоздь ещё не верит.

– Нужно, – весомо подтверждает Мурат, гордый своей демократичностью. – Представь себе, что тебя посадили в моё кресло. Представил?

– А вы где будете? – дурашливо интересуется Гвоздь.

– Это неважно, меня нет, ты – начальник, – снисходительно поясняет Мурат. – Что ты будешь делать?

– Женюсь и – в отпуск, – после некоторого раздумья решает Гвоздь. – В Пицунду.

– Ну а сейчас, сейчас какое решение ты примешь в связи с бураном?

– Ясное дело, – уверенно говорит Гвоздь. – «Всем, всем, всем! Объявляется лавинная опасность! Выход из помещений…»

– Тьфу! И этот тоже паникёр. – Мурат сразу теряет к Гвоздю всякий интерес. – Тебе что, – вдруг нападает он на меня, – тебе плевать, а у меня убытки! Один день простоя канатки – пять тысяч, понял?

– На водке доберёшь, на барах и ресторанах.

– А, что с тобой говорить. – Мурат безнадёжно машет рукой. – Спиртное по другому ведомству, как не понимаешь?

Он встаёт, подходит к окну, смотрит на склоны. В одном он, конечно, прав, на его убытки мне плевать. Ну, не получит Мурат квартальной премии, парой сережек у Юлии будет меньше, велика беда.

– Буран кончился, а ты паникуешь, – угрюмо бурчит Мурат. Склоны как склоны, снег выпал – ну и что? Обязательно лавины? Даже сам Оболенский говорил, что не после всякого бурана лавины.

Я молчу, пусть облегчит душу, «А всё-таки жаль», как поёт Окуджава, что нам уже по тридцать и, вместо того чтобы честно бороться на склонах, мы обречены отныне на кабинетные распри. У меня-то способности были обыкновенные, а Мурат, не променяй он спорт на карьеру, мог бы и в чемпионы пробиться.

– Если каждого снегопада бояться, Кушкол закрывать надо, – убеждает он самого себя. – Когда мы были в Инцеле, тоже прошёл буран, а они расчистили трассы и катались. Помнишь?

– У них сантиметров пятьдесят выпало, а у нас восемьдесят. К тому же во время снегопада они лавиносборы из минометов обстреливали.

– А почему ты этого не делаешь? Две зенитки даром стоят, взял бы и обстрелял.

– Демагог ты, Мурат. – Я начинаю злиться. – Пять раз тебя просил дать на сезон артиллеристам квартиры, жили бы они здесь – никаких проблем не было.

– А где я тебе возьму квартиры? – огрызается Мурат. – Подмахнёшь проект – тут же дам, вот смотри, расписку пишу. Ну?

– Пошёл ты со своим проектом…

Не дипломатично, сейчас с Муратом нужно бы разговаривать по-иному. Он отходит от окна и с силой садится в кресло, впервые я отчётливо вижу в его глазах откровенную неприязнь. А за что ему меня любить? За лыжи, которые отдал ему в Гренобле? Так добрые дела не прощаются, именно с той поры Мурат стал от меня отдаляться. За Юлию, которую он у меня отбил? Так он мучится незнанием, была или не была она моей. За то, что я единственный в Кушколе человек, который от него не зависит и не ищет его дружбы?

Я тоже его не люблю – за сытую непогрешимость в суждениях, за хамство по отношению к подчинённым и, наоборот, за прикрытое широким гостеприимством раболепие перед начальством. Я тоже далеко не ангел и тоже, бывает, даю волю страстям, когда нужен здравый смысл, но, по крайней мере, выбираю друзей из тех, кому я нужен, а не из тех, кто нужен мне. Я знаю, что рано или поздно мы столкнёмся – как два самосвала, учитывая наши весовые категории.

Кажется, я здорово его разозлил.

– Отвечай одним словом, – цедит Мурат. – Будут лавины?

– Вполне могут быть.

– Значит, вполне могут и не быть?

– Я не господь бог, я могу только предположить.

– Манэврируешь? – Мурат сужает глаза до щелочек. Подчинённые больше всего его боятся, когда он непроизвольно начинает говорить с акцентом. – Отвечай чэстно: будут лавины? Да или нэт? Ну? Ага, молчишь?! – Он снимает трубку, набирает номер. – Измаилов, ты? Где там Хуссейн Батталов? Пусть собирает своих людей, инструкторов и укатывает туристскую трассу. Что?! Кто тэбэ начальник, Хаджиев или Уваров? Выпол-нять!

Трубка с размаху летит на рычаги. Хорошая штука телефон, пар выпущен. Наполеон, у которого не было телефона, в таких случаях разбивал фарфоровый сервиз. Мурат открывает папку и углубляется в бумаги, которые, видимо, очень его интересуют. Он даже хмыкает и делает рукой какую-то пометку – явное доказательство, что он забыл о моём существовании. Переигрывает, и на глазок видно, что его грызет червь сомнения.

– Ну, чего сидишь? – не выдерживает он. – Если хочешь чего сказать – говори.

Теперь и мне хочется поиграть, ведь ему не известно, каким аргументом я запасся перед выходом из дома. Пусть это будет моя маленькая месть. Гвоздь весь извёлся – так ему не терпится увидеть, как Мурат на неё отреагирует.

– У меня к тебе просьба.

– Какая? – с готовностью спрашивает Мурат. Он прекрасно знает, что я могу оспорить его решение официальной бумагой и тем самым возложить на него тяжёлую ответственность, куда проще пустяковой подачкой превратить меня из врага в союзника.

– Позвони, пожалуйста, в Каракол, дежурному по райкому.

– Это зачем? – Мурат явно озадачен.

– Ну, чего тебе стоит, – дружелюбно продолжаю я, – про погоду спроси, самочувствие. Всегда важно знать, какое у начальства настроение. Я бы и сам позвонил, но мне счёт пришлют, а ты можешь бесплатно.

Мурат пристально на меня смотрит, пытаясь угадать, где здесь подвох, но я невозмутим, и он набирает номер. «Алё, привет, дорогой, Хаджиев приветствует!» С дежурным Мурат разговаривает совсем не так, как со мной, дежурный – это значительная фигура, имеет прямой доступ к первому секретарю. В изысканных словах Мурат выражает свою радость по поводу того, что дежурный жив и здоров, и интересуется, как прошла ночь и нет ли указаний. По мере того как абонент отвечает, лицо Мурата всё больше вытягивается – это он слышит про лавину, которая в нескольких километрах от Каракола снесла ремонтную мастерскую и обрушилась на шоссе. Мурат просит передать руководству, что все меры приняты, личный привет уважаемому Сергею Ивановичу и прочее. Потом, не глядя на меня, звонит Измаилову, отменяет своё распоряжение и велит готовиться к объявлению лавинной опасности.

Текст у меня уже напечатан, я кладу его на стол. «Всем, всем, всем! Из-за сильного снегопада в районе Кушкола создалась лавиноопасная ситуация. Во избежание несчастных случаев приказываю…»

Я посрамлён

– С утра штук пятнадцать звонков, – докладывает Надя. – Всем нужен твой скальп.

Мы с Гвоздем наездились и чертовски проголодались, мне плевать на телефонные звонки – ничего хорошего я от них не жду. Вы никогда не замечали, как противен бывает телефон, когда не ждёшь от него ничего хорошего? Надя с умилением смотрит, как мы, обжигаясь, проглатываем борщ и набрасываемся на макароны по-флотски. Гвоздь втягивает их с мелодичным свистом – фокус, приводящий зрителей в восторг. Шарль, тот самый француз, который снабжает Мариам туалетным мылом, утверждает, что в аристократических салонах Гвоздь имел бы бешеный успех.

Дзинь!

– Кто его спрашивает? – Надя смотрит на моё каменное лицо и врет в трубку: – Его нет дома, позвоните, пожалуйста… завтра.

Самое гнусное, что отключить телефон нельзя, мало ли что может произойти в моём хозяйстве.

– Я становлюсь из-за тебя отпетой лгуньей, – жалуется Надя. – Если б ты слышал, как я изворачивалась, когда позвонил лично товарищ Петухов!

– Что ему от меня нужно? – интересуюсь я. – Автограф?

– Он предупредил, что, если его не выпустят из Кушкола, ты будешь уволен без выходного пособия.

– Без выходного не уволят, – лихо свистнув, морально поддерживает меня Гвоздь. – Я как профорг не дам своей санкции.

– Кроме того, – Надя листает записную книжку, – тебя обещал стереть с лица земли Николай Викторович Брынза. «Так и передайте ему, Брынза!» Видимо, большой человек. Трое собираются устроить тебе темную, один грозит судом, а из-за женщины, которой ты разбиваешь личную жизнь, у меня сгорела гречневая каша.

– Мак обещал на ней жениться? – радостно спрашивает Гвоздь.

– Насколько я поняла, ещё нет. Ей срочно нужно выехать, потому что муж думает, что она у тетки в Краснодаре, а завтра у неё день рождения и он туда позвонит.

На меня идёт настоящая охота, у многих путёвки кончились, на руках билеты, а из Кушкола никого не выпускают. Мурат приказал администрации валить весь мусор на Уварова, и в людных местах я стараюсь не бывать.

– Это что, – говорю я, – утром у шлагбаума два фана бросились мне в ноги: «Выпусти, отец родной!» Подумаешь, муж застукает, вот у них действительно беда – истёк срок командировки.

Надя пожимает плечами.

– Но ведь они могут послать своему начальству заверенную у Мурата телеграмму.

– Превосходная идея! Но дело в том, что командированы они не в Кушкол, а в Ставрополь, по дороге как-то сбились с пути.

– К тому же у них случайно оказались с собой горные лыжи с ботинками, – с усмешкой добавляет Гвоздь. – Добрый день, Анна Федоровна!

– Добрый? Ты смеёшься, Степушка! – с весёлым ужасом говорит мама, садясь за стол. – Полтарелки, Надюша, спасибо. У дверей инструкторы стоят стеной, на них лезут с кулаками – а ведь интеллигентные люди! Надя, это не борщ – это счастье. Гулиев прячется, не подходит к телефону, в барах столпотворение, я завела сотню новых формуляров, лучшие книги расхватали. Ну почему я не догадалась закрыть библиотеку на учёт? Как это ни прискорбно, но в кругах интеллигенции масса прохвостов. Максим, туристы ползут из окон, как тараканы, и почин положила та нахальная вертихвостка из восемьдесят девятого, её уже два раза ловили!

Гвоздь исподтишка подмигивает: Катюшу с барбосами мы встретили у турбазы «Кавказ» в шашлычной, где они праздновали свой побег. Барбосы обрушились на меня с насмешками, а Катюша разговаривать не пожелала: видимо, не привыкла к тому, что на свидания с ней не являются. Лиха беда начало; лет через десять – пятнадцать привыкнет. Отныне в лице этой компании я имею лютых врагов: дружинники из местных ребят по моему распоряжению препроводили их в «Актау».

* * *

Если есть в Кушколе человек, которого все единодушно проклинают, то это трус, паникёр и перестраховщик Максим Уваров. Ну, все – это я загнул, с десяток снисходительных кое-как наскребу: мама, Надя, мои бездельники да ещё, пожалуй, Хуссейн. Забыл про барменов! У них большой праздник. Вчера вечером я встретил Ибрагима, который вёз на санках картонные ящики с коньяком, и мне пришлось отбиваться – так бурно выражал он свою признательность. С барменами наберётся десятка два людей, для коих я ещё не конченый человек, остальным лучше не попадаться на глаза.

– Дорого ты обходишься государству, Максим, – горько упрекает Мурат, – в большие тысячи. Ты хуже, чем лавина, ты землетрясение!

Я посрамлён, разбит наголову, уничтожен: второй день стоит солнечная, идиллически-прекрасная погода, лучше которой нет и быть не может. Но укутанные целинным снегом склоны, манящие склоны, главная изюминка Кушкола – это тот самый локоть, который нельзя укусить. Вид вожделенных, недоступных склонов приводит запертых туристов в ярость.

– Где их достоинство? – поражается мама. – Когда убегает девчонка, у которой в голове только ухажеры, это ещё можно понять, но когда известный композитор и академик, пожилые и почтенные люди, спускаются на связанных простынях с третьего этажа… Максим, учти, они тебя разыскивают! У композитора завтра авторский концерт в Горьком, а у академика в Москве заседание.

– Но я не пою и ничего не смыслю в радиофизике.

– Тебе ещё смешно…

Мама на сей раз ошибается: мне решительно не до смеха. Почему, я понять не могу, но со склонов Актау не сдвинулась ни одна лавина. Между тем боеприпасов склоны накопили предостаточно, спусковой крючок взведён и, по моему глубочайшему убеждению, должен быть спущен. До сих пор у нас на Кавказе так было всегда: лавины сходили либо во время сильного снегопада, либо сразу же после него, но ни вчера, ни сегодня этого не произошло, и моя голова пухнет от попыток найти объяснение этому феномену. Надя, которая привезла мне в подарок двухтомник Монтеня, выискала в нём подходящую к случаю мысль: «Чем сильнее и проницательнее наш ум, тем отчётливее ощущает он своё бессилие». Что касается ума, то это написано не про меня, а вот насчёт бессилия я совершенно согласен: сколько я ни копался в специальной литературе и в собственном опыте, напрашивался один – единственный вывод – лавины просто меня дурачат, ехидно смеются над жалким человеком, который тщится проникнуть в их непостижимую сущность. Я не верю в оккультные штучки, но отдал бы год жизни, чтоб хотя бы на пять минут вызвать дух Юрия Станиславовича и взять у него интервью.

А ведь Юрий Станиславович предупреждал, что лавинщики – самая неблагодарная профессия на свете: когда мы ошибаемся, из нас делают мартышек, а когда мы правы, этого не замечают («Ваша работа, вам за это деньги платят»). Увы, бывает так, что лишь одно может убедить людей в нашей правоте: большое несчастье.

От этих мыслей мне не становится легче, в худшей ситуации я, пожалуй, ещё не оказывался. За моё предсказание Мурат Хаджиев, будь он феодальным владыкой в средние века, отрубил бы мне голову. Вот что я натворил:

1. Остановил канатку.

2. Запер несколько тысяч туристов в помещениях.

3. Отменил занятия в школе.

4. Закрыл въезд в Кушкол и выезд из него.

То есть формально это сделано по приказу местных властей, но – по моей настоятельной рекомендации, с которой они обязаны считаться. Нет, в средние века, пожалуй, Мурат посадил бы меня на кол и был бы по-своему прав.

А пункт 5-й, пока что не осуществлённый? Я испытываю непреодолимое желание выселить жильцов из двенадцатиквартирного дома №23, ибо мне мерещится, что третья лавина может проснуться. Я знаю, что если об этом заикнусь сейчас, меня разорвут на части, но ничего не могу с собой поделать.

Я снимаю трубку и звоню Мурату.

* * *

К счастью, о вездеходе Мурат не вспомнил, и я тороплюсь – а вдруг спохватится и отберёт?

Пока Гвоздь прогоняет двигатель, а Надя одевается, я выхожу на связь со станцией. Олег выкопал несколько шурфов и произвёл анализ взятых оттуда образцов: свежевыпавший снег быстро оседает, в нижележащей толще образуются кристаллы глубинной изморози. Снегомерная съёмка показала, что лавиносборы заполнены до отказа, и для него, Олега, загадка, какая сила удерживает снег на склонах. Видимо, не хватает пресловутой соломинки, которая переломит спину верблюду. Обменявшись наблюдениями и туманными догадками, мы сходимся на том, что такой соломинкой может стать либо резкое изменение температуры воздуха, либо несколько дополнительных сантиметров снега. Олег хнычет, что больше на станции ему делать нечего, и просится вниз. Я даю добро, здесь он мне будет нужнее.

Гвоздь в восторге, что Надя тоже едет, ибо со мной можно умереть от скуки – за рычагами я слишком сосредоточен и разговоры не поддерживаю. Гвоздь рассыпается мелким бесом перед Надей, а я на самом малом веду вездеход мимо окон кабинета Мурата и с облегчением вырываюсь на шоссе.

Сначала мы направляемся к поляне у подножия Бектау, откуда открывается обзор почти всех моих лавин.

Попробую нагляднее описать место действия.

Ущелье Кушкол – это трёхкилометровая долина шириной в полтора километра, разрезанная вдоль примерно пополам речкой Кёксу, берущей начало от ледников Бектау. С востока и юга долину ограждают отроги Бектау, с севера – хребет Актау; если взглянуть сверху, то ущелье похоже на обрубленную с одного конца ванну – юго-запад свободен, там петляет шоссе на Каракол.

Речка Кёксу – граница между раем и адом. Южная часть долины, прижатая к лесистым отрогам Бектау, полна жизни. На альпийских лугах большую часть года пасутся стада, внизу – гостиницы и турбазы, дома, шоссе. К северу от Кёксу – мертвая зона, здесь злодействуют двенадцать из пятнадцати лавин. Склоны Актау почти начисто ободраны – лишь островки березняка и кустарника, а вся часть ущелья от склонов до речки загромождена обломками скал, моренным материалом, снесённым с гор; на непосвящённых эта зона навевает уныние, на посвящённых – трепет: вход сюда заказан до лета, когда лавины полностью сойдут и растворятся в Кёксу.

Спокойно спать лавинщикам мешают два обстоятельства: во-первых, то, что отведённый для горнолыжников склон находится между третьим и четвёртым лавинными очагами, и, во-вторых, ожидание катастрофических лавин. Ну, с горнолыжниками, как вы убедились, просто: можно остановить канатку и никого к склонам не подпускать, а вот со вторым обстоятельством дело обстоит куда сложнее.

Когда лет двадцать назад на месте древнего поселения начали строить туристский комплекс, само собой разумелось, что до южной половины ущелья лавины не дойдут. Но «гладко было на бумаге, да забыли про овраги» – иные лавины ухитрялись перехлестывать через Кёксу, перекрывать шоссе и уничтожать находящиеся с краю сооружения. Проектировщики возлагают вину за свой недосмотр на местных жителей, которые, мол, плохо их информировали, но аборигены здесь ни при чём: они просто не могли припомнить, чтобы при их жизни, при жизни отцов и дедов случались такие большие лавины, а летописей здесь не вели, никаких письменных свидетельств не осталось. Ну а раз сами не видели и не припомнят – значит, катастрофических лавин в Кушколе нет и не может быть.

А про «спящую красавицу» забыли? Я уже говорил, что лавины могут спать по двести – триста лет и проснуться тогда, когда о них уже и думать не думают. Такая лавина страшна тем, что застаёт людей врасплох, как бандитская шайка; случается, она, как лава Везувия Помпею, хоронит селение, не оставляя свидетелей, а спустя века сюда приходят другие люди; они не знают, куда делись их предшественники, почему они покинули такое превосходное ущелье, и обживают его – до очередной лавины.

– Видишь ту сломанную сосну? – Это Гвоздь. – Как раз под ней торчала голова твоего Мака и шевелила ушами.

Гвоздь, на ходу придумывая новые подробности, захлёбываясь, пересказывает Наде свою легенду, а я останавливаю машину и выхожу, чтобы по-отечески пожурить двух юнцов, которые присели на камень перекурить у самого «Чертова моста». Я хватаю их за шиворот, приподнимаю и внушаю, что они являют собой двух ослов, каких свет не видывал, и если не дадут клятву немедленно возвратиться… Юнцы извиваются и протестуют по поводу насилия над их личностями, но клятву дают, и я отпускаю их.

– Ату их! – кричит им вслед Гвоздь. – Мамам напишу!

Ба, старые знакомые! В сопровождении своей свиты приближается Катюша. Барбосы тычут в мою сторону пальцами и кривятся в усмешках, а Катюша надменна и презрительна.

– Долой тюремщиков, да здравствует свобода! – провозглашает она и машет рукой Наде. – Ваш муженек хотел запереть нас в четырёх стенах – руки коротки!

– Сел в лужу – и давай отбой, – советует Анатолий. – Всё равно ордена за бдительность не получишь.

– А по шее вполне можешь, – подхватывает Виталий, самый рослый из барбосов. – Сказать, от кого?

Кажется, эта компания настроена агрессивно.

– Уж не от тебя ли? – спрашиваю я.

– Может, от него, а может, и от меня, – ввертывается третий.

Барбосы подходят поближе, я зря ввязываюсь в историю, они на меня злы.

– Максим, – спокойно говорит Надя, – поехали дальше. До свиданья, Катя.

Но Катюша её не слышит, она стоит и жадно смотрит, она из тех женщин, которые обожают смотреть на драки. За спиной я слышу звяканье металла и дыхание Гвоздя. Не люблю гаечных ключей, они наносят телесные травмы.

– От тебя? – громовым голосом ору я третьему и крепко хватаю его за нос. Олег, который научил меня этому приёму, уверяет, что схваченный за нос ошеломлён и беспомощен. – Сопляк! – Я с силой толкаю его на двух других и сажусь в кабину. – Катюша, дай ему носовой платок!

Мы едем дальше, меня трясёт от злости, но Гвоздь взвизгивает, за ним Надя.

– Сопляк! – подражая моему голосу, ревет Гвоздь.

– Какое у него было глупое лицо! – стонет Надя.

– Морда, – поправляет Гвоздь. – А Катюша хороша-а! Никогда ещё не видел такой красивой дуры.

Надя охотно поддерживает эту версию, а я думаю, что на сей раз Гвоздь сказал чистую правду. Природа редко даёт женщине всё, и это справедливо – другим легче выдерживать конкурентную борьбу. Кто-то сказал, что красивая внешность – это вечное рекомендательное письмо. Не могу согласиться – что это за письмо, из которого не узнаешь ни ума, ни характера? Так что «вечное» – это, пожалуй, слишком, правильнее было бы сказать: письмо на неделю, ну, на месяц. К сожалению мужчина – существо крайне поверхностное, от красоты он на некоторое время дуреет – я имею в виду себя. «Бойся красавиц, – учит меня мама, – они умеют только гримасничать и кружить головы, а кто будет варить тебе гречневую кашу и стирать, когда меня не станет? У Мурата скоро будет гастрит, потому что его кукла не умеет даже поджарить яичницу!»

Вездеход, рыча, идёт на подъём. Я останавливаюсь у открытой площадки, откуда лавинные очаги, с седьмого по пятнадцатый, видны как на ладони.

Мы смотрим на них в бинокли. Лавиносборы, мульды, лотки и кулуары заполнены чудовищными массами снега. Они недвижны и безобидны – как бывают безобидны в открытом море волны цунами, которые лишь у берега встают на дыбы. Особенно зловеще выглядят седьмая и одиннадцатая, каждая из них может швырнуть на долину полмиллиона тонн лавинного снега – вместе с непредсказуемой силы воздушной волной.

– Убедился? – говорю я. – Опоздали, стрелять нельзя.

Гвоздь уныло кивает. Артиллеристы почти на сутки застряли у лавины, сошедшей возле Каракола, и к нам прибыли слишком поздно. Сейчас склоны переполнены, от сотрясения, вызванного разрывом даже одного снаряда, на долину могут в едином порыве сойти штук десять лавин, если не больше. Утром я предупредил республиканский центр, чтобы не вздумали облетать склоны Актау на вертолёте: лавины так напряжены, что звуковой волны они не выдержат.

Мы тщательно фотографируем склоны (важный научный материал, без фотографий никакого отчёта не примут), садимся в вездеход и едем обратно. Взад-вперёд по дороге шастают сбежавшие из заточения туристы, но воевать с ними у меня нет ни времени, ни охоты. Весь наличный состав Кушкольской милиции (три человека) дежурит у шлагбаума, а инструкторы и десятка два дружинников за тысячами организованных туристов и дикарей уследить не в состоянии. Все они многократно предупреждены, но не верят, что ходят по минному полю. Меня всегда поражает легкомыслие, с которым непуганый турист относится к собственной жизни. Монти Отуотер объясняет это непоколебимой уверенностью, что «со мной ничего не может случиться», а я бы ещё добавил заложенную в туристе бездумную лихость и врождённое презрение ко всякого рода запретам.

– Братишки, сестрёнки, – высовываясь, сюсюкает Гвоздь, – вы не хотите стать Надиными пациентами? Брысь по домам!

Наш вездеход туристы уже знают и забрасывают снежками. Другой бы сказал: «Пусть резвятся на здоровье», – но перед моими глазами седьмая и одиннадцатая, которые в любую минуту могут накрыть шоссе, а в ушах, перекрывая гул вездехода, до сих пор звенит рев Мурата: «Я тебе дам – двадцать третий, я тебя самого из Кушкола выселю ко всем чертям! Я тебе такой начет на зарплату устрою, что до конца жизни платить будешь! Я тебе…» и тому подобное.

Единственная улица Кушкола, полукилометровый отрезок шоссе, непривычно пустынна – обычно по ней каждую минуту снуют личные автомашины, туристские автобусы. Я веду вездеход к дому №23, расположенному в двухстах метрах слева от канатки, и думаю о том, как уговорить жильцов добровольно переселиться. Большинство из них работают в гостиницах, они хоть во время работы в безопасности, а дети и старики? На месте Мурата я тоже, наверное, закрутился бы в спираль, переселять их некуда – разве что только уплотнять проживающих в других домах. Но это возможно, народ здесь дружный, главное – уговорить 23-й. Вся надежда на дедушку Хаджи, он должен меня понять. За моей спиной неугомонный Гвоздь развлекает Надю:

– Наши лавины – что, вот на Памире лавины – это лавины! Там деться некуда – отвесные скалы и узкие ущелья, селения расположены прямо на конусах выноса лавин, оползней и обвалов. Как на пороховой бочке живут!

Сейчас Гвоздь наверняка расскажет свою любимую байку о местном жителе, который ехал на ишаке в гости.

– Один местный житель ехал на ишаке вдоль реки в гости, – заливает Гвоздь, – и вдруг очутился на другой стороне. Его спрашивают: «Ты откуда? – Оттуда. – А как ты здесь оказался? – Лавина. – Какая лавина? – Во-от такая.

– Ну, и что же с тобой произошло? – Лавина шёл, лавина сошёл, я пошёл». Разобрались: лавина подхватила его вместе с ишаком, перенесла через реку и аккуратно поставила. Мюнхгаузен! Самое интересное, что это правда от первого до последнего слова!… Мак, подтверди, она не верит!

– Надя, – прошу я, – мобилизуй своё обаяние, дедушка Хаджи когда-то был очень неравнодушен к вашей сестре.

У дома номер 23 мы выходим. Во дворе полно ребятни, для неё снегопад – большая радость, весь двор украшен снежными бабами. Нас окружает толпа мам, дедушек и бабушек. Не пойму, каким образом, но они уже дознались о моём намерении и до крайности возмущены. Гвоздь их успокаивает:

– Ну чего выступаете? У женщин черты лица искажаются, когда они нервничают. Вот ты, бабушка Аминат, молодая, красивая, а кричишь, будто у тебя барана украли. Бери пример с дедушки Хаджи, он хоть и не учился в институте, а наука для него святое дело.

– Наука, да, – подтверждает Хаджи, поглаживая седую бороду. – Только зачем дом бросать?

– А лавина? – Гвоздь тычет пальцем вверх. – Уж кто-кто, а ты, дедушка, повидал их на своём веку.

– Дэвяноста лет живу, а этот лавына не падал, – возражает Хаджи. – Максим, пачэму такой шум? Не опасный этот лавына.

Дедушка Хаджи, знаменитый в прошлом проводник, – влиятельная фигура. Его показывают по телевизору и снимают в кино, приглашают выступать в лекториях и почитают как оракула мудрости. Горы он знает лучше нас всех, ему не нужна карта – окрестные хребты и перевалы он видит с закрытыми глазами. Он до сих пор крепок, изредка ходит с группами в небольшие маршруты и, когда какой-нибудь слабак жалуется на усталость, говорит: «Друг мой, после пахода тваи мускулы станут жэлезные, это очэн нэ мешает мужчине». Я часто бываю у него, люблю его неторопливые, обычно назидательные рассказы о людях в горах и удивляюсь его не по возрасту цепкому уму. Как-то я спросил его, почему он так любит горы – вопрос не самый умный, но ведь и я тоже не могу на него ответить. «Нэ знаю, – сказал Хаджи. – Когда-нибудь, вазможна, придёт одно слова – и я пойму, почэму лублю горы. А может, и нэ придёт. Трудна! А пачэму я лублю эту женщину, а нэ другую? Лублю – и всё, галава не поймёт, сердце поймёт».

Но сейчас дедушка Хаджи меньше всего нужен мне как собеседник. Куда более важно, что половина обитателей дома его прямые родственники, а глава рода у горцев пользуется непререкаемым авторитетом. Я беру его под руку и начинаю бить на логику. Я говорю о том, что слева от нас, под первым и вторым лавинным очагами, на склонах растёт могучий лес, соснам до ста пятидесяти лет – это мы определили по спилам. А прямо перед нами на склоне, где находится третий лавинный очаг, лес относительно молодой, самому старому дереву нет и восьмидесяти лет. Разница между этими двумя группами деревьев бросается в глаза и наводит на размышления: уж не просыпалась ли восемьдесят лет назад третья лавина, не она ли уничтожила на этом склоне лес?

Хаджи смотрит вверх, медленно и задумчиво качает головой.

– Ты стал очень осторожный, Максим. Может, это хорошо, а может, плоха. Там, где третий лавына, я тысяча раз был, там всэгда снэга мала, ветер уносит. Четвёртый лавына – другой вопрос, там снэга многа, а здесь нет.

– В том-то и дело, что есть! – горячо убеждаю я. – Ведь такого снегопада, наверное, сто лет не было! Ты помнишь мульду на самом верху? Она отсюда не видна, только с гребня.

– Ну, хорошо помню. И что?

– А то, что Олег Фролов…

– Знаю Олег Фролов.

– …два часа назад там был, я с ним по радио беседовал. До краев мульда метелевым снегом заполнена, и лотки забиты, и карнизы висят, каких никогда здесь не видели. Опасно, Хаджи!

– Очень опасно, дедушка Хаджи, – включается Надя, – здесь же всё-таки много детей. Если вы скажете слово, люди переедут, у каждого ведь есть родственники. Мы будем очень рады, если вы согласитесь пожить у нас.