Текст книги "Апокалипсис, белый танец"

Хорошо их встретили девочки в своей комнате. Радовались встрече – ели, пили, веселились за полночь. Но через несколько дней девочки у себя почувствовали нехорошую болезнь и стали вспоминать «ту гадину Фудзиямку-сана». Придумывали казни, какие бы ему учинили. Их стали лечить «узкие специалисты»; ничего не скажешь про них плохого. И вот, в один из славных денёчков – солнечных, когда хочется жить и любить – к ним нагрянули их кавалеры. Они пришли к дамам отомстить.

Ванечка, совсем к пятидесяти ему, какой-то весь убогенький, стал уже с порога выражаться, что не делало ему чести. А потом стал хватать за руки Натали-кассиршу, стараясь пнуть вниз живота.

«У тебя же ноги тоньше спичек», – пыхтел лысый, с глазами красными от злобы. На это дама старалась плюнуть в бесстыжие глаза. Молча. Хорошо смотрелась она в этой схватке: глаза сверкают от негодования, волосы всклокочены. На пинки хама её рука тянется к лицу Ванечки, ногти её уже почти у самого глаза, который без бельма. Неровен час, он ослепнет! Ситуация чревата: острые ногти у самого-самого ещё зрячего глаза! Но уже невидящего от обильной слюны на нём. Она стекает, попадая в рот Ванечки, пенится на губах от резких вдохов-выдохов.

Другой кавалер использовал, видимо, домашнюю заготовку:

– Это какой же педераст соблазнился тобой?! – пыхтел гундосый, стараясь удерживать свою Натали-товароведа. – У тебя же задница – на двоих баб хватит, – за плечи крепко держит, пинает. На все эти безобразия Натали старается покрепче ударить коленкой в его пах, да побольше сплюнуть в противную ей морду. Известно, природа даёт некоторым такое средство защиты, как обильное поступление слюны в момент самообороны.

– Триппертонички, – гундосил один, запах всё заметнее в комнате.

– От сифилитика слышу, – был ему ответ.

– Ах вы, сучки, – Ванечка, от которого пахнет.

– Козлы вонючие, – кассирша, с натугой в голосе.

Ещё чуть-чуть и один из кавалеров лишится зрения. Другой – всё усиливающуюся, уже нестерпимую боль в паху.

Но, слава богу, дамы стали просить о помощи у соседей, что давало надежду на прекращение схватки внутри народившейся цивилизации.

Первой пришла на помощь уже пожилая кондукторша автобуса. Она стала отталкивать Ванечку, подошли и другие квартирующие. Подошёл старик в майке и штанах трико, из-за него выглядывала старуха в немарком халате и весьма послуживших стоптанных шлепанцах. Старик стал демонстративно набирать номер телефона. Подошёл на крики о помощи ещё какой-то с палкой. Он неодобрительно стал смотреть на Ванечку, который воевал фактически на два фронта: пинал девочку, а между пинками успевал ещё лягнуть наседавшую на него сзади даму. Между прочим, глубоко пенсионного возраста, безупречно отработавшую пятьдесят два года в автопарке.

– Она же – сифилитичка, – тяжело дышал гундосый, оглядываясь в надежде на понимание уважаемой им публики.

– Врешь, вонючка. Это у тебя он был, – с напряжением в голосе, парировала Натали. И, изловчившись, хорошо, сплюнула ему в глаз. – Так что как-нибудь заходи вечерком, поразвлекаешься, – мстительно бросила ему, злючке, в лицо.

«Всё, заканчиваем!» – скомандовал другой «ванечка». И, тяжело дыша, они молча прошли в общую ванну. Освежили лица водичкой, вытерли их уже знакомыми им махровыми полотенцами. Вернулись и, расстегнув ширинки, стали мочиться на кровати. Каждый на «свою». В безмолвном стоянии пребывала публика. Только журчание жидкости да тяжёлое дыхание четырёх нарушало тишину. Впрочем, скажем: как оно есть, у одного из нападавших струя была прерывиста, с натугой. Но это ничуть не помешало ему пройти с поднятой повыше головой мимо находящихся в ступоре соседей, не обращая на них ни малейшего внимания.

Ветеран пассажирских перевозок только теперь почувствовала боль в колене, по которому хорошо лягнул один из кавалеров. Прохромав к окну, она долго наблюдала за неспешным его удалением от дома. «Надо чем-нибудь помазать ногу», – решила ветеран труда и многих наград за добросовестный труд. Она закрыла дверь в свою комнату и дважды повернула ключ. Дверь подёргала, проверив, надежно ли закрыла.

Дело было к вечеру, от пережитого обе Натали находились, как говорят доктора, в пограничном состоянии. Мысли их прерывисты. Боль от ушибов всё сильнее. У одной кофточка порвана, у обеих – волосы в разные стороны. И ничего хорошего им не обещает будущее. Не хотелось жить.

Сумерки за окном, когда они стали прибирать в комнате. Постирали постельное бельё, вымыли пол. Чаю попили. Только в своих постелях они расплакались, как это бывает у слабых женщин – дружно, с всхлипываниями. Молчали, думая об одном и том же: почему им в жизни не везёт. Не думают они о прошлом. Что приехали из рабочего посёлка, построенного для переселенцев из зоны затопления – что в самой глухомани. И что из того может быть, если над могилами их предков мчатся быстрые, как ветер, «метеоры-ракеты». Нет, не думают. Не спали они на сырой земле, слаще морковки не ели.

Утром следующего дня они на своих рабочих местах в хозяйственном магазине. Окружены людьми, чувствуя интересного им человека раньше, чем подойдёт его очередь.

Итак, напомним. «Вы же видите, я обслуживаю покупателей», – тихо, не поворачивая головы, сказала кассирша Варваре. Сказала, явно сдерживая своё негодование к покупательнице с термосом, в котором булькало… Негодуя на невоспитанность, она не теряла из вида подходившего к ней человека в хорошем костюме и обуви – явно, не ширпотреб. Что отметила ещё, когда он входил в магазин. Подстрижен, побрит, очки – импорт! «Сразу видно, себе цену знает, – подумала Натали. – Не из козлов он похотливых, – подобралась девушка. – За очками наверняка усталые глаза. От всей этой суеты земной». Вот такой оценки в нашей хронике удостоился спешившийся с облаков мужчина со шрамом.

И, правда, импозантен этот мужчина был. Костюм – легчайшей желтизны, цвета аравийского песка на восходе солнца. Непременно где-то далеко это, где бывают немногие. Белая с едва заметной голубизной рубашка, хорошо подходила к дымчатым очкам. А если из-под них выходил на щёку глубокий шрам? Роскошный, он шёл к подбородку не прямо, а зигзагами. Как, видимо, и сама его судьба – удивительно поучительная, что даёт пищу для серьёзных размышлений. А налёт невысказанной печали на его мужественном лице? Непременно от пережитого, прочувствованного глубоко. Возможно, вдали от любимой им Родины. К примеру, в занесенных снегом ущельях Афганистана. Или в песчаных, раскалённых солнцем, барханах Ближнего Востока, где глоток воды дороже самого золота. Как немногие из нас, такой способен встать в проломе стены, чтобы защитить Россию!

Да, это было лицо героя, каких любят, о ком мечтают женщины. С таким лицом сидят в президиумах, он один из тех, кого просят выступить. Молодежь наставить. Корреспонденты радио, телевидения к нему со всех сторон со своими вопросиками-мелкотемьем. А ему в это сложное для страны время не до них. И о себе он не может, не имеет права, рассказывать всего – только снисходительной улыбкой об этом им намекнёт. Да, он не носит наград, но не потому, что их у него нет. И опять эта легкая улыбка заскользит по его лицу. Снисходительная, какая бывает от вопросов школяра-двоечника. Не станет же он говорить об «особом секретном задании». Может быть, от Самого! Может быть, хлюпавшего носом, говоря, прощаясь: «Придётся ли свидеться? С сегодняшнего дня, лейтенант, вы – полковник!» – слёзы скрывая, отворачивался.

Но должны признаться, ошиблась уважаемая нами Натали, ошиблась в оценке уважаемая общественность. И, наконец, женщины, у которых, казалось бы, не бывает и не может быть ошибок при оценке мужчины. Нет, не тот это шрам, что украшает воина. Не от осколка, не от сабельного удара на поле лютой брани был получен он. А в теплой, уютной комнатке падчерицы был нанесен он. Да, да… при попытке лишить её чести папенькой. (Славненькой выросла девочка к шестнадцати-то годам. И потому его нетрудно понять). С полгода уже будет, как девушка стала подозревать родителя – он удочерил её ещё маленькой девочкой. При прикосновении у него, глаза становятся как бы масляные. Противные такие глаза… В её комнату зачастил, когда мамы нет. Про её подруг, знакомых мальчиков стал расспрашивать разное. По спине гладит, лифчик нащупывает. Ладошка на коленке – как бы помассировать он её желает.

Катя о своих подозрениях рассказала маме, та отнеслась к этому спокойно. Как-то по – особенному ей улыбнулась, что только прибавило беспокойства.

На это девушка подсвечник купила. И вовсе не для украшения своей комнаты девической. Купила с цоколем массивным, ручкой удобной. А чтобы сон её был поспокойнее, на прикроватной тумбочке его поставила.

Как-то в один из предновогодних праздников, когда мать на работе, посменно, в диспетчерской, в квартире достаток, тихая музыка в комнате у отца, девушка дремать начинает. Незапертая ею дверь тихонько скрипнула, девушка вздрогнула, потому что папенька входит тихо, в цветастых трусах его что-то топорщится. На девическую кровать садится, глаза масляные, подрагивающей рукой под её одеялом шарит – видите ли, животик ему захотелось погладить. Своё лицо к ней всё ближе, вином от него пахнет. Последних сомнений лишилась девушка отчего это колом встали у папеньки трусики цветные. Тут и взяла она с тумбочки прикроватной подсвечник массивный, с ручкой удобной. Изловчилась… И сделался папа её «героем войн многих, наград высоких». О которых он не имеет права и слова сказать. Весь засекреченным он стал в одночасье. Неожиданно, как это бывает у матерей, предчувствующих беду, вернулась супруга сладострастника. С криками «Что случилось, что случилось!» бросилась она на помощь мужу – с лицом окровавленным, руками трясущимися. Услышав объяснение дочери, мать с пару минут походила по комнатам молча из одной в другую. Сообразить она сразу не может: как ей теперь поступать? И, вздохнув поглубже, она стала кричать с надрывом: «Посажу! – громко, что и соседи могли услышать. – Сгною гадину ползучую!» – и это от бабы, которую он вытащил из грязи. Вместе с её дочерью ненаглядной. Которая перед ним вертела тут попёнкой. «Соблазнила меня, стерва, – кричит он маменьке в своё оправдание. Глаза благородного негодования полны. – Ходит тут, грудяшками трясёт», – а у самого пострадавшего невинно, лицо в крови, во все стороны капли её летят. Белая маечка, тапочки с пампушками – всё в крови. Трусики в цветочках, с белыми ромашками по голубому полю, колом не стоят. Пришлось супруге «скорую» вызывать, ему, как бы, упавшему по неосторожности.

После наложения швов вернулся Иван Сигизмундович с забинтованной головой. Весь такой печальный. Нехорошие предчувствия у него. Тяжело вздыхая, прошёл по коридору своей «сталинки». Соседи его – люди уважаемые, известные в городе своими успехами на ниве партийного строительства. Как же будет плохо, если станет известно… Он один из тех, кто всегда в президиуме. «Сколько наград, грамот, вырезок из газет. Известный человек в регионе. В прошлом лично знакомый с людьми-легендами области, – печально думал он о себе. – Что бы сказал мне на всё это мой отец? Человек известный в освоении Севера. Золото, металлы платиновой группы – всё там, – лицо его скорбно, как кто-то помер у него только вчера… Своего папеньку, орденоносного, припомнил. – И вот…». Удручённый тяжёлыми предчувствиями походкой старого износившегося человека он открыл дверь в комнату, откуда слышались приглушенные голоса. Там сидели чужие теперь для него люди. И он не ошибся в своих предчувствиях: ему пришлось выслушать немало гадостей, оскорблений, но главное, это угроз. От облагодетельствованных им, а теперь обещающих завтра, нет, сегодня, в этот поздний час! – отнести заявление в милицию о попытке, нет, об изнасиловании несовершеннолетней. В извращенной форме! И после небольшой паузы: «Если ты, козёл, не загладишь своей вины».

И сообщили ему, как они это себе представляют.

1. Подарить Катерине ни много ни мало – дачу. Да, двухэтажную, в два кирпича, на бетонном фундаменте. Это в престижном месте, что в районе совхоза «Привольный». Да там сотка земли стоит столько, сколько однокомнатная квартира на окраине города!

2. Двухуровневый гараж. На две автомашины, в двух шагах от их дома.

3. Как они считают, ещё хорошо бы ему немножко денег дать за моральный ущерб. В валюте. Они знают, она у него есть. От отца. Самородок продал. «Без двадцати тысяч долларов не обеднеешь!» – как колотушкой по лбу слова супружницы. И падчерица тут же, к своей маменьке прижимается, ручонками обхватила, не оторвать.

Уважаемому соседями, обласканному прежней властью было отчего положить валидол под язык. Что совсем не произвело впечатления на семью, на что он надеялся.

«Подарить?! Шестнадцатилетней тварюшке… у которой и капли его крови нет, подарить нажитое с первой женой? От которой у них общий сын. Жениться который собрался, с надеждой на помощь звонил из Москвы?» – от такой мысли, «строитель» из-под бинта зло посмотрел одним глазом на «семью».

– Она сама виновата, – на лице ухмылку старается сделать, – ходит, жопёнкой вертит, – лицо его ещё от крови до конца неотмыто. – Грудяшками потряхивает, – и сразу двумя фигами он подтвердил свой отказ «загладить вину».

Ночью он мучился в поисках оптимального варианта. Как-то мелькнул кусочек сна: прятался в незнакомой стайке; вызывали в райком партии, «первый» грозился отобрать партбилет. Было отчего проснуться потным, сердцу стучать, как будто выпрыгнуть из груди оно хочет. И снова думы о потере нажитого, накопленного за годы беспорочной службы на благо народа. Ближе к утру слеза вытекла, вспомнил, как он изворачивался и ловчил, чтобы построить «домик для хранения садового инвентаря». Со стенами в два кирпича, на бетонном фундаменте, облицованном декоративной плиткой!

И решил он пожертвовать дачей со многими надворными постройками. Роскошной беседкой, весной укрытой зеленью девичьего винограда. О долларах подумал: «Чёрт с ними – пусть они подавятся». От такого решения как не разболеться голове, походке быть нетвердой? А что может почувствовать уважаемый человек от вида насмешливых взглядов «этих девок»? С этим он и остался в семье.

Но правду говорит народ: «Нет худа без добра». Хорошо смотрелся он, бывший кабинетный работник, где-нибудь, когда заходила речь о силовых структурах. О ветеранах локальных конфликтов. Особенно, если это далеко, в местах, о которых мало кто слышал. Хорошо ему чувствовать на себе взгляды восхищения. На это он откидывался на спинку стула (кресла, дивана и пр.), глаза закрывал. Рука привычно тянется к шраму как бы от воспоминаний о пережитом. Совсем-совсем не простом.

В глазах общественности, но особенно экзальтированной части женщин, он стал личностью, ни один раз смотревшей в глаза смерти, возможно, потому и не познавший женской ласки. До того ли ему было? Скоро Иван Сигизмундович был замечен в президиумах, на пленарных заседаниях, симпозиумах, проходивших под патронажем людей с умными лицами, наезжавшими из столицы и говорившими слова разные. С экранов телевизоров народ мог видеть в это время тяжёлый осуждающий взгляд ветерана, направленный на представителей несистемной оппозиции. По глубине шрама, его извилистости интеллигентный телезритель понимал: перед ним ветеран особых секретных служб. Успешно выполнивший задание. Да, такой человек имеет право дать оценку, имеет право сказать кассирше: «Совсем оборзела Кикимора!» – показывая глазами на Варю.

Словами этими, сказанными погромче, он подогрел желание покупателей посмотреть на «Кикимору с термосом». У четырёх из пяти в очереди снова появился интерес к Варе, её одежде, обуви, к причёске, значкам. Гребень едва держится, один значок удивительно крупен, а на лице её явные признаки смятения. Естественно, что дама с лицом аристократки начала двадцатого века поморщилась, отвернувшись, смотря выше стеллажей с запорно-регулирующей арматурой, кистями, скобянкой.

Согласился с «ветераном» и тот, что в коротких цветастых штанишках: «Ты, тётка, не борзей, не борзей. Встань-ка в общую очередь», – погромче, властно. Челюсть чуть вперёд сделал, как это бывает у сильных.

В слове этом «борзеть», скажем прямо, – ключевом для нынешнего времени – мысли много. Им хорошо пошутить над теми, кто знает где, в каком магазине хлеб продают подешевле. Расходы за коммунальные услуги он помнит. Хорошо пошутить человеку, если он покручивает на пальце ключи от заграничной иномарки. Его квартира хороша и отдых он проводит в тёплых краях. Да почему бы ему не сказать: «Ты, тётка, не борзей», – если у него счёт в заграничном банке?

Вот, к примеру, сегодня.

Берёт он на автостоянке «мерс», дедушка-охранник к нему спешит. Уважение к нему выказывает. Его старуха из будки выглядывает, головой кивает. Владельца «мерседеса», его Виталика, значит приветствует. Не какого-то там лоха приветствует, а за хозяина жизни она его почитает.

Старик к нему подходит, от старости покачивается, руки, чтоб меньше дрожали, в карманах держит. Меховая безрукавка на нём, на ногах большие калоши. Это чтоб не нагибаться старому, обуваясь. А у Виталика сегодня настроение хорошее, почему не пошутить?

– Ты, дед, открой дверь машины, – просит Виталик, – в салоне жарко. С утра печёт. – Мол, побазарим.

Старик взял ключ, а вот в замочную скважину вставить не получается у него. Руки трясутся от болезни, от волнения – не уволили бы. Восемьдесят всё-таки…

Его старуха ближе подходит, глаза от напряжения таращит на Виталика в импортных штанишках с золотой этикеткой на коленке. Что-то про старика она сказать имеет, руку с ключом хочет поймать, помочь старому.

– Ты, видно, дедуся, ночь провел бурно, – наклоняется, весёлыми глазами Виталик на старуху указывает. – А? Вытворяла что-нибудь? Из особенного?

Старик пытается рассмотреть большого начальника, щурится близоруко. Слёзка по щеке тихонько катится. (Это от близорукости бывает).

– Ды-к… я, – оправдывается дед, приходящий на работу со старухой-женой. (У нее ноги получше. Руки не трясутся. Почти).

Но хватит об автостоянке, о хорошем настроении Виталика. Поговорим о нём как о личности, человеке известном в структурах, обеспечивающих правопорядок в строительной отрасли сибирского города.

Детство, юность и период возмужания у Виталия прошли без отца. Под патронажем его тётки – старой девы, народного судьи, прозванной в Москве отщепенцами-антисоветчиками Семидесятой – по номеру статьи в Уголовном кодексе.

Приехав в Зеленоярск, уже на пенсии, она могла часами наблюдать за племянником и её каменное сердце становилось мягче воска, как это бывает у матерей. Глаза увлажнялись от умиления. Она искала и находила у него черты будущего известного юриста.

Подрастая, Виталий всё больше выказывал признаки поведения, не вписывающегося в рамки общепризнанной морали. У неё, бывшего советского судьи, крёстной матери – что она как могла скрывала в советское время, – случилось, как ей казалось, случайно случилось: её крёстный сын пассивный гомосексуалист. Манька! В одиночестве она ходила по своей роскошной квартире. Ладонями виски сжимала: «Он же негодяй, он содержит мужиков за счёт городского бюджета!» Последнее особенно удручало её – правоведа крепкой советской закалки. Уже тяжело, неизлечимо больная, она говорила, чтобы на её похороны не приглашали Виталика, а передать ему её совет: купить верёвку и кусок мыла. Очевидно, это было у неё под впечатлением когда-то прочитанного романа «Бесы». И Виталик, правда, стал человеком известным, но, как обладающим значительным административным ресурсом. В полемическом запале он становился красивым, блистая ссылками на Римское право и недавний УК РСФСР. Некоторым, не в меру любопытным журналистам, он мог указать и на серьёзное недопонимание ими Международного права! На правомочность владения им двух квартир в Европе. А на их намеки о возможных неприятностях, он как-то по-особенному улыбался, делая характерный успокаивающий жест ладошкой. Слишком очевидно, он уже крепко стоял на фундаменте системы других ценностей, нежели его крёстная мать.

С экрана телевизора он не сходит. Сожмёт кулак, показывая, где те, которые дороги плохо строят. Или, скажем, цены на жилищно-коммунальные услуги повысили. Хорошо смотрится он с экрана. Ему только-только сорок, а за его плечами уже два высших образования. Может он себя показать, может. Если понадобится, осадит так, что мало не покажется. Не любит он, если кто в его рабочем кабинете выступать начинает… борзеть, как он говорит.

Как-то случай был.

Старик с медалями-орденами на груди стал угрожать, что он под бульдозер ляжет, если станут сносить его гараж без компенсации. Видите ли, он уже шестьдесят лет как его построил, в яме овощи хранит для двух семей. Осерчал тогда Виталий: «Ну и что, если ветеран? У нас все равны. Закон для всех един!» – объяснил старику чиновник. А старик и правда ветеран, не уступает, о своём талдычит, а потом и за грудь стал хвататься. Глаза свои бесстыжие на Виталика, имеющего уже два высших, таращит. Охранника пришлось вызывать. Да и Виталию тогда пришлось несладко. Секретарша капельками его успокаивала, а для полного снятия стресса она позвонила по телефону. Скоро через приёмную прошёл молодой человек с мужественным лицом римского гладиатора, числящего в их ведомстве главным специалистом. На что хорошенькая секретарша, намекавшая некоторым о интимной связи с шефом, улыбнулась с пониманием. И, как только в двери начальника щёлкал ключ, она говорила входящим: «На совещании, – показывая пальцем в потолок. – Часа через полтора-два будет». И правда, часа через полтора-два из кабинета выходил «гладиатор». Довольный, он заговорщицки подмигивал секретарше. На что хорошенькая женщина ему вслед улыбалась, видимо, радуясь успешному окончанию встречи. А Виталий уже в своей деловой манере, подняв телефонную трубку, говорил первым: «Здравствуйте. Спасибо, что позвонили». Кто может упрекнуть его в недостаточной учтивости?

Но вернёмся в магазин, к Варваре, сказавшей очереди: «Мне бы только спросить. А потом я встану в очередь, встану», – ладошкой движение к сердцу сделала.

– Я крайняя, за мной будешь, – едва переступив порог, вскричала в лицо Вари вошедшая дама. Явно ей было достаточно бросить взгляд на зимние ботинки – стоптанные, с меховыми раструбами, вывернутыми наружу, чтобы понять всё. Да, такой человек имеет право пройти мимо, с достоинством неся массивное тело. Пройти походкой человека, например, обильно поработавшего на ниве просвещения и уже сделавшего там свою борозду. Совершившего поступок! А, может, и не один.

– Будете за мной, – приятным, певучим голосом сказала Варе молодая – всё при ней! – вошедшая сразу за «совершившей поступок». Утонченный запах туалетной воды, настоянный на заморских фруктах, исходил от неё. Молодой, голубоглазой, а какая, не нашего захолустья, стрижка украшала её головку. И ещё… Говорят, дамская сумочка есть знаковая деталь настоящей леди. Она способна отметить координаты дамы, указать на её достоинство. И это о ней.

Нам вдвойне повезло, потому что её имя было таким же красивым, как и она сама, – Катрин. Созвучное с западными ценностями, печатным шагом марширующими по замшелой России. Явно отличалась она даже от известных дам мыслью на лице. Склонности к творческому подходу при решении неординарной задачи. О чём говорили её длинные изящные пальчики, данные ей природой отнюдь не для того, чтобы копать, пилить или, к примеру, варить кислые щи в рабочей столовке. Если пришлось ей встать за прилавок, то, конечно же, это случилось не в посудной лавке. Нет, невозможно не рассказать о столь яркой личности, оказавшейся – и это нам повезло! – с теми, кого справедливо называют современной элитой.

Но не всё так просто. Не всё просто в этой жизни: и начало, и её конец.

Она была дочерью юриста. Её отец, она это помнит, вне дома всегда ходил с тросточкой. Участвуя в судебных разбирательствах, он тяжело опирался на неё. Говорил тихо, делая паузы. Ещё он любил красиво одеваться, красиво говорить, выказывая глубокие познания жизни.

Когда Катеньке было шесть лет, отец ушёл к студентке-практикантке моложе его почти на двадцать лет. А они с мамой уехали в областной город Зеленоярск, где маме пообещали комнату в общежитии. Детство и юность у девочки были безрадостными. Овощи с хлебом их основная еда. Но более её огорчали платья, явно не по моде.

Случилось так, что уже студенткой техникума оказалась она в селе, где прошли первые её годы. Захотелось ей увидеть папу, посмотреть ему в глаза – есть ли там совесть. Вот она и постучала в дверь ещё не забытого ею дома. Вышла молодая женщина, и, поняв, кто к ним пришёл, молчала долго. А потом, решившись, стала громко, что и на улице слышно, выкрикивать: «Да забирай ты своего папеньку, – вздохнула раз-другой. – Заходи, посмотри, – на ширму в комнате указала. – Никому он здесь не нужен, – резким движением руки ширму откинула, – ещё раз-другой вздохнула: – Можешь сейчас же и забрать», – пальцем на парализованного отца, обросшего совершенно, показала.

Отец ещё мог слышать и видеть, это было понятно по его глазам, из которых одна за другой стали катиться слёзы. Ещё он мог издавать звук, схожий с мычанием. Катя перестала воспринимать вонь в доме, а только чувствовала жалость к тому, с кем когда-то так весело играла в прятки. Молча она смотрела на отца, всё более узнавая уже забытые черты его лица. И от этого ком в горле всё заметнее. Ещё минуту и из её глаз польются такие же слёзы.

С комом в горле и со слезами по щекам она ушла. Только к утру уснула. Катя всхлипывала и во сне. Забыв о своих унижениях, в тот вечер она забыла и о годах нужды, и упрощённых ухаживаний молодых людей, уверенных по её простой одежде, в доступности девушки. Унижающее небрежение её подруг, выказывающих своё превосходство. А вспомнила она только бесконечность слёз, скрывающихся в заросшем подбородке отца. И эта память о игре в прятки… Она вспомнила свой радостный, заливистый смех – её папочка так долго не мог её найти. Ей становится нехорошо, потому что, наклонившееся влево сердце, начинало больно бить её в грудь.

Закончив торговый техникум, Катя поработала недолго менеджером-консультантом в ларьке на отшибе, где торговала дешёвым китайским ширпотребом. Торговля в бутике, где вкусно пахнет известной в мире французской косметикой, показалась ей перспективной.

Зарплата поменьше, но покупатели получше. Иногда заходят и солидные дядечки посмотреть что-нибудь для себя из парфюма. Нет-нет да и на ней взгляд кто-нибудь остановит. А у Катеньки время бурного расцвета. Хочется ей места под солнцем потеплее. Потому юбочка у неё покороче, голубенькими глазками она может стрельнуть. Ротик откроет, а там ровненький ряд зубов. Как говорится, пусть бросит в неё камень, кто не искал места под солнцем в её возрасте. И она стала называть себя Катрин.

Как-то на исходе зимы, утром, когда покупатели редки, в бутик зашёл невидный такой Пантелей Анофриевич, семидесяти пяти лет. Он попросил одеколон «После бритья». И подешевле. Был на нём полушубок желтоватого цвета, на локтях и животе с грязнотцей. Сибирские пимы подшиты, возможно, не первый раз. Шапка, какие носили во время Гражданской войны «несправные мужики» в дальней деревне. Похож он был на одного из тех, что любит летом посидеть на завалинке, порассуждать о видах на урожай. Ценах на хлеб, капусту, редьку. Таким, с шаркающей походкой, представляла себе Катрин вошедшего. Оставившего на мраморном полу следы от сибирских пим.

Но «заковыка», о чём пойдет речь, случилась оттого, что зашёл, шаркая подошвами, коллекционер-нумизмат. Среди них, собирателей редких монет, есть люди небогатые, но по самому определению коллекционеры, бедными быть не могут. Это мы о вошедшем, с цепляющимся взглядом старике Анофриевиче. Был он, кстати, любителем-экспериментатором на своём садово-огородном участке. Но это так, к слову, чтобы показать его любовь к земле, оставшейся от давней жизни в деревне.

Итак, в модный бутик на одной из центральных улиц города Зеленоярска, имеющего значительный рост… да всего, о чём пожелает спросить у власти, зашёл собиратель монет из колывановской меди. Полюбились ему сибирские монеты с двумя собольками на аверсе. Он понимал цену этой меди. Был гонорок у дедушки и оттого, что его, самодеятельного поэта, издавали в коллективных поэтических сборниках. Платно, по двести пятьдесят рублей за страницу, называя восходящей звездой поэзии. Составители и редактор всякий раз выказывали радость, видя входящего к ним Пантелея Анофриевича. Крепко пожимали его руку, просили приносить ещё и ещё. Но шибко серчали на него родственники из-за трат старика, но что они могли? Посмеивались между собою над почётной грамотой, с указанием о «внесении Пантелеем Анофриевичем достойного вклада в культуру области». «Совсем охренел дед», – как-то сказал его старший внук, пожелавший сменить своего старенького «жигулёнка» на новенькую иномарку. Но процесс обмена нехорошо затягивался из-за «этого скаредного деда», у которого уже была своя жизнь – человека, выполнившего всё, что было положено по законам природы.

«Я вырастил вас, образование получили, внуков понянчил, – пальцем на старшего показывает, – с квартирой помог. Что ещё от меня надо?»

Да, ему уже к восьмидесяти и он имеет право жить, как ему нравится. И он, уже имеющий достаточно почётных грамот от издателей, поменял пальто, костюм и обувь на нынешний «прикид». Как это принято у богемствующих. Правда, до толстовки дело не дошло, не был он и замечен босым в редакции коллективного сборника, но, кажется, дело уже к этому шло.

Продолжим о встрече красавицы Катрин с неприглядным стариком Анофриевичем в полушубке времен Отечественной войны и подшитых сибирских пимах, заметно стоптанных на бочок.

– А что, милая, скажи-ка, попадаются нынче биметаллические десятирублевые монеты? – спросил он, засовывая в карман флакон огуречного лосьона «После бритья».

Катрин взглядом поскользила по полушубку, на сибирских пимах цвета подгнившей соломы, взгляд остановила. С брезгливостью на кукольном личике себе морщинку на носике сделала.

– Наверное, все уже у коллекционеров, – натягивает старый нитяные перчатки на неухоженные руки.

– А как обстоят дела с монетами, посвященными Великой Отечественной войне восемьсот двенадцатого года? – пытается разговорить девушку на интересную ему тему. Хотя уже наблюдает изменение красивого лица. Беспросветная скука теперь на нём.

Катрин встала. Вздохнула. Маникюр стала рассматривать. Молча. А во вздохе этом, молчаливом рассматривании выражена мысль: как же мне надоел ты! Купил за копейки какую-то нашу мерзость, ну и иди, иди… Грудь у Катрин высокая, от вздоха ещё поднимается, опускается. Ещё поднимается, и: